Текст книги "По следам Пушкинского торжества"

Автор книги: Иван Леонтьев-Щеглов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]

И. Л. Леонтьев-Щеглов
По следам Пушкинского торжества
(из записной книжки)

Святые Горы Псковской губ. 26 июня 1899 г.

Ровно год тому назад был я на могиле Пушкина… и вот теперь, как раз спустя месяц после Пушкинских празднеств[1]1
  Так как о пушкинском празднике и пушкинских уголках достаточно писано и переписано, то, печатая настоящий дневник и радея главным образом о содержании и фактах, я (может быть, в ущерб форме) тщательно вычеркнул из рукописи все, что сколько-нибудь носило характер избитости и повторения.


[Закрыть], очутился снова на Святых Горах. Но какая разница тогда и теперь!.. Сколько затруднений мне тогда пришлось испытать, прежде чем я добрался до могилы Пушкина – ни в Пскове, ни на станции Остров никто не мог мне указать толком настоящей дороги; вдобавок на станции Остров какой-то по виду вполне интеллигентный старик, сидевший в буфете с гимназистом в форме, к которому я обратился по этому поводу, не только ничего не мог объяснить, но все добивался от меня, по какому собственно делу я еду, очевидно, никак не постигая, что путешествие на могилу Пушкина могло быть само по себе целью… Теперь майский шум Пушкинских празднеств сделал то, что любой кондуктор может дать вам все надлежащие сведения…

На первый раз, однако, не обошлось без некоторого разочарования. Извозчик, которого я нанял за два рубля от Острова до первой станции, Крюкова, – мальчуган лет пятнадцати с голубыми глазами и в оборванном армяке – имел весьма скудное понятие о великом поэте земли русской.

– Ты хорошо дорогу знаешь? – спрашиваю его.

– Помилуйте, как не знать… Сколько народу к этому самому Попушкину наезжало – страсть!

– Какой такой «Попушкин»?!

– А кто собственно Попушкин – нам не ведомо… потому лошадей от земства ставили, а нас не приглашали!..

Оказалось, что простоватый парень, постоянно слыша от господ о панихиде «по Пушкину», окрестил про себя виновника торжества г. Попушкиным. Это мне напомнило один великосветский анекдот, который несколько лет тому назад Боборы-кин поведал на страницах «Новостей», о какой-то светской барыне, которая просила объяснить ей, что это за новый писатель «Элен», о котором все так много шумят. Милой барыне, рассеянно пробегавшей русские газеты, попадались, оказывается, отрывочные фразы о Льве Николаевиче Толстом вроде: «Последнее произведение Л.Н. положительно потрясает» или «Мнение Л.Н. о декадентах далеко неблагоприятное» – и она создала в своем воображении, на манер моего извозчика, совершенно нового писателя г. Элена – характерный факт, доказывающий, что иные петербургские барыни в понимании русской литературы недалеко отошли от извозчиков.

Другой извозчик, который вез меня от Крюкова, уже великовозрастный, фамилию Пушкина произносил верно, но о самом Пушкине имел очень своеобразное понятие…

– А я очень просто понимаю о Пушкине, – поведал он мне, раскуривая свою трубку, – Пушкин помер, и теперь еще его память величают.

– А ты читал сочинения Пушкина?

– Не, бают, опасно много читать, кто много евонные сочинения читает, того, бают, смерть скоро захватит!

– Это же почему?

Ямщик сделал серьезное лицо.

– Известно почему. Чай сами знаете… чего расспрашиваете?! – заключил он, недоверчиво на меня покосившись.

Этим беседа наша и окончилась.

Зато на месте, в Святых Горах, все полно Пушкиным. В читальне, открытой при богадельне, целых два бюста Пушкина, в народной чайной портрет Пушкина, в покоях настоятеля монастыря опять несколько портретов Пушкина; в лавках карамель «Пушкин», папиросы «Пушкин»; даже в окне церковной лавочки при монастыре на кисейной занавеси чьей-то искусной рукой тоже нарисован весьма схожий Пушкин. Кроме того, гуляя около монастыря, на стене монастырской ограды нашел стихотворный отзвук пушкинской поэзии, принадлежащий руке какого-нибудь веселого послушника, очевидно, вдохновившегося пятой главой «Евгения Онегина» («Зима!.. Крестьянин, торжествуя…»):

 
Весна!.. Послушник, торжествуя,
С котомкой удирает в путь.
Его душа, свободу чуя,
Готова ввысь улепетнуть…
 

Благодаря имени Пушкина всякий литератор – почетный гость в Святых Горах, и отчасти этому обстоятельству я обязан доброму гостеприимству, которое мне оказали в монастыре, поместив меня в покоях отсутствующего настоятеля. Сам по себе монастырь небогат и номеров, специально приспособленных для приезжающих, не имеет.

27–28 июня Во время обедни зашел на могилу Пушкина. Боже мой, какой это мирный и поэтический уголок! Прямо от памятника видна старинная, обветшавшая от времени часовенка, за ней леса и поля, а из окон монастыря вместе с кадильным фимиамом несутся трогательные звуки «Херувимской»… Тишь да гладь, да Божья благодать!.. Много-много, если внизу под горой простучит телега мужика… Невольно припоминается отрывок, найденный в черновиках Пушкина, очевидно, набросанный под впечатлением осеннего вида святогорского кладбища:

 
Стою печально на кладбище,
Гляжу – кругом обнажено
Святое смерти пепелище
И степью лишь окружено.
И мимо вечного ночлега
Дорога сельская лежит:
………………………телега
………………………стучит.
 

К сожалению, бродя по кладбищу, наткнулся на стих уже совсем не пушкинский, начертанный на памятнике какой-то Устиньи Тимофеевны, умершей, однако, в 1884 году:

 
Покойся, сердцу дорогая,
До звука ангельской трубы,
Тогда увидимся с тобою
В пределах радости судьбы!
 

Очевидно, даже на протяжении полувека соседство Пушкина не оказало существенного влияния на местную поэзию.

Вернувшись в покои настоятеля, я кстати поинтересовался заглянуть в имеющуюся при монастыре «Книгу для записывания посетителей». Из нее явствует, что инициатива паломничества на могилу Пушкина принадлежит нашему почтенному академику Л.Н. Майкову, который там был в июне 1896 года. Затем следуют записи профессора Глазенапа и профессоров Юрьевского университета Шмурло и Петухова. Всего в 1896 году могилу посетило шестнадцать человек, в 1897-м – восемь человек, в 1898 году – тринадцать (из них восемь членов какого-то велосипедного кружка), и только в мае 1899 года число записей доходит до полусотни.

Нельзя сказать, чтобы много для большого поэта такого большого государства, как Россия!..

Мне вспомнилась при этом случае печальная судьба первого Полного собрания сочинений Пушкина, изданного по Высочайшему повелению для обеспечения семьи поэта. Министр Д.Н. Блудов, высылая тогдашнему псковскому губернатору Пещурову сорок подписных билетов означенного издания, между прочим писал: «Кажется, нельзя сомневаться, что русские всех сословий, всегда на поприще славы и добра одушевляемые примером своего монарха, захотят и в сем случае, почтив память великого поэта, с тем вместе способствовать и обеспечению благосостояния сирот, детей его». Что же оказалось на поверку? Из сорока билетов, высланных на всю Псковскую губернию, губернатор вынужден был выслать обратно восемнадцать; по сведению же из Ярославской губернии видно, что по подобному же предложению Блудова ярославскому губернатору последний успел сбыть только одиннадцать экземпляров («Следы пребывания А.С. Пушкина в Псковской губернии» И.И. Васильева).

«Это ведь вы его так раздули, а мы тогда не придавали ему такого значения!» – заметила мне как-то моя покойная бабушка, старуха баронесса М.В. Клодт, когда разговор зашел о Пушкине, и я часто вспоминаю эти знаменательные в своем простодушии слова (кстати сказать, она лично знала Пушкина и не раз рассказывала мне на ухо по секрету, как Пушкин, очутившись однажды в тесном дамском кругу и заметив чью-то маленькую хорошенькую ножку, бросился на колени и принялся ее целовать).

Дед мой В.К. Клодт со своей стороны передавал мне очень характерный факт, относящийся к последним годам Пушкина, когда поэта травили его светские недруги. Как-то он обедал у Н.И. Греча, и на его счастье приехал Пушкин. Только что сели за стол и подали суп, как вошел слуга и подал Пушкину какое-то письмо. Пушкин нервно сорвал конверт и с видимой тревогой стал пробегать письмо. На это хозяйка, жена Греча, очень резко заметила Пушкину по-французски приблизительно в том смысле, что, «вероятно, письмо очень любопытное, если monsieur Пушкин даже забывает из-за него о приличии». Пушкин побледнел, встал и вышел. «Так мне и не удалось пообедать с Пушкиным!» – заключил свой рассказ со вздохом мой дед.

Не думаю, чтобы с современником Пушкина – Гёте – могли бы обойтись так бесцеремонно в Германии!..

Какое тогда значение придавало Пушкину большинство так называемых правящих классов, характерно подтверждает, между прочим, письмо графа Воронцова к графу Нессельроде по поводу высылки поэта из Одессы в Псковскую губернию, письмо, недавно опубликованное Л.Н. Майковым в «Русской старине». Как вам понравятся такие строки, например: «Главный недостаток Пушкина – самолюбие. Здесь проживает множество людей, и количество их еще увеличится во время сезона купанья. Они, будучи экзальтированными поклонниками его поэзии, думают ему выразить этим свою дружбу и оказывают услугу неприятеля, способствуя его самоувлечению и убеждая его, что он – выдающийся писатель, между тем как Пушкин пока не более как слабый подражатель не особенно похвального оригинала – лорда Байрона…»

Майские празднества, разумеется, искупили много грехов, лежащих на совести русского человека относительно Пушкина. Кстати, в моем дорожном чемодане уцелела пачка майских номеров провинциальных газет, купленных мною в Костроме, где мне пришлось быть несколько дней спустя после пушкинского торжества… Не без умиления пробегая теперь их восторженно простодушные отклики, выписываю несколько отрывков наудачу.

Письмо из Яренска: «26 мая в день столетия со дня рождения Пушкина в нашем соборе была отслужена сначала заупокойная литургия по „болярине Александре“, а потом панихида о. протоиереем соборно со всеми яренскими священниками. Перед панихидой священник о. Н. Попов сказал слово, посвященное памяти Александра Сергеевича. Всю суть слова о. Николая можно выразить в следующих словах: „Пушкин был проповедником добродетели, красоты и любви к родине и человечеству. Он был избранник Божий, так как Бог наделил его талантами, какими мало кого наделял“».

Данилов: «Даниловское общество любителей музыкального и драматического искусств в честь А.С. Пушкина по поводу столетия со дня его рождения устроило в четверг, 27 мая сего года, восьмое исполнительное собрание. Стечение публики было громадное, причем многие приехали из уезда».

Плёс: «И в нашем маленьком заштатном городке пушкинский праздник прошел не без торжества, благодаря материальным пожертвованиям на это почетного смотрителя Александра Ивановича Бакакина и стараниями инспектора местного городского трехклассного училища Сергея Федоровича Косаткина…».

Молога: «Торжество началось народным гимном, исполненным военным оркестром и хором любителей… Земский врач С.А. Скобников произнес блестящую речь о значении поэзии Пушкина. Затем следовал ряд живых картин… В заключение был поставлен грандиозный апофеоз. На дирижерское место вышел местный дирижер – О.М. Блатова… и раздались торжественные звуки кантаты г. Прибика, специально написанной для пушкинских торжеств. Нас просто поразило, откуда взялось столько музыкальной мощи у г-жи Блатовой!..»

А вот еще любопытная картинка из «Костромского листка», посвятившего фельетон описанию Пушкинского торжества на Сусанинской площади: «Вот музыка заиграла „Боже, Царя храни“. Зрители обнажили головы. Стоявший в стороне и участливо смотревший на всю сцену мужик торопливо сдернул шапку и начал истово и усердно молиться на выделявшийся через толпу белый бюст поэта. Наивная выходка мужика вызвала громкий смех окружавших и вмешательство блюстителя порядка, растолковавшего представителю народа, что бюсту не подобает молиться…».

Гм?!

Еще слово о Костроме. Когда после жалкого и неудачного чествования Пушкина в Кинешме я попал проездом в Кострому, то первое, что мне попалось на глаза на улице, это уцелевшее на фонарных столбах объявление о минувшем Пушкинском празднике. Списываю его здесь целиком, как своего рода историческую справку:

«Порядок празднования в г. Костроме столетия со дня рождения Пушкина

26 мая в 12 часов утра в церкви Спаса в рядах совершается панихида по усопшем поэте. Одновременно же по министерскому распоряжению совершаются панихиды во всех городских начальных учебных заведениях в присутствии учащих и учащихся. После этого все учащиеся получают биографию Пушкина, а оканчивающие – по I тому сочинений.

В 12 часов все учащиеся собираются на Сусанинской площади, где перед бюстом Пушкина военным оркестром исполнится народный гимн и после краткой речи инспектора народных училищ Е.М. Никифорова хором учащихся – гимн А.С. Пушкину. После этого учащиеся идут на чтения в здание театра и читальню Островского.

27 мая в 4 часа в здании театра, а в 1 час дня в народной читальне устраиваются бесплатно народные спектакли с вокальными номерами. Входные билеты раздаются через ремесленную и мещанскую управы и фабричные конторы, вместе с билетом бесплатно выдается биография с портретом Пушкина.

В особо устроенных на Сусанинской площади киосках продаются дешевые издания сочинений Пушкина и бесплатно раздаются юбилейные Пушкинские листки (издание городской народной читальни имени А.Н. Островского).

Обыватели города Костромы приглашаются 27 мая убрать дома флагами и иллюминировать. Вечером 27 мая от города будет пущен фейерверк».

Не правда ли, совсем как празднование Царского дня?! (Полному торжеству помешала, впрочем, отмена панихиды на площади, ибо местное духовенство решительно уклонилось от участия в празднестве.)

А, кстати, как вы полагаете, кто первый в России оказал Пушкину истинно царский почет еще при жизни?.. Простой армейский прапорщик, артиллерийский офицер Григорьев… Этот знаменательный факт имел место в 1824 году в одной из великорусских губерний, когда еще далеко не многими признавалось значение Пушкина и опальный поэт скитался по заглушьям земли русской. Путешествуя таким образом, Пушкин проезжал однажды мимо военного лагеря, где на лагерную площадку был выведен на учение взвод под командой Григорьева. Пушкин как раз сбился с дороги и не знал, как пробраться до деревни одного своего знакомого. Он подкатывает к батарее, выходит из коляски и вежливо осведомляется у юного командира, как проехать туда-то. Выслушав объяснение и поблагодарив за услугу, поэт хотел уже удалиться, когда юноша, почувствовав, по его собственным словам, какую-то непостижимую симпатию к незнакомцу, в свою очередь осведомился:

– Извините за нескромность, с кем имею удовольствие говорить?

– Пушкин…

– Какой Пушкин? – вскрикнул Григорьев.

– Александр Сергеевич Пушкин, – отвечал тот, улыбаясь.

– Вы – Александр Сергеевич Пушкин, вы – наш поэт, наша гордость, честь и слава!.. Вы – сочинитель «Бахчисарайского фонтана», «Руслана и Людмилы»!.. – и Григорьев, весь красный от восторга, замахал руками и вдруг крикнул: – Орудие! Первая пли!.. – и вслед за тем раздался выстрел. – Вторая пли!.. – и опять выстрел.

На эти выстрелы, конечно, высыпали солдаты и офицеры из своих палаток, где-то забили тревогу, прискакал сам батарейный командир, и бедного Григорьева, страстного поклонника поэзии, за неуместный восторг посадили под арест. (Как известно, пылкий и благородный Григорьев кончил свою жизнь скромным иноком Оптиной пустыни, где его встретил Гоголь, крепко его полюбивший. Этот анекдот своей юности он сам рассказывал Гоголю, который, в свою очередь, передал рассказ Льву Арнольди, занесшему его в свои воспоминания о Гоголе.)

Так или иначе, но «подвиг» восемнадцатилетнего прапорщика, первого в России под страхом строгой кары торжественно салютовавшего великому поэту в далекой глуши, должен быть занесен по справедливости на скрижали истории русской литературы, и мое сердце бывшего артиллериста гордо бьется, что первым громким чествователем Пушкина был артиллерийский офицер!..

Если вы внимательно перечитывали письма Пушкина, то, может быть, помните имя некоего попа Шкоды, того самого попа, который, по желанию Пушкина, служил в церкви Воронича панихиду по Байрону… Два отрывка из письма Пушкина, одно к брату поэта Льву Сергеевичу, а другое к князю П.А. Вяземскому из Михайловского от 7 апреля 1825 года, отмечают этот характерный факт. Вот первый отрывок: «Я заказал обедню за упокой души Байрона (сегодня день его смерти), Анна Николаевна также, и в обеих церквах Тригорского и Воронича происходили молебствия. Это немножко напоминает le messe de Frederic II pour le repos de l'ame de M-r de Voltair (Мессу Фридриха II за упокой души господина Вольтера (фр.)). Вяземскому посылаю вынутую просвиру отцом Шкодой – за упокой поэта…» А вот и подтверждение о посылке в письме князю Вяземскому из села Михайловского от того же числа: «Нынче день смерти Байрона – я заказал с вечера обедню за упокой его души. Мой поп удивился моей набожности и вручил мне просвиру, вынутую за упокой раба Божия боярина Георгия. Отсылаю ее к тебе…»

Дочь этого самого попа – Лариона Раевского, известного больше под прозвищем Шкоды, вышедшая замуж за псаломщика Скоропостижного, и явилась предметом моей скоропостижной поездки. Дальнейшие сведения относительно Акулины Ларионовны еще более возвеличили ее в моих глазах. Кроме того, что она была дочерью попа, служившего историческую панихиду по Байрону, она еще приходилась крестницей двоюродного дяди Пушкина – Вениамина Петровича Ганнибала.

Как раз первое, что мне бросилось в глаза, когда я вошел в кладбищенскую ограду, – намогильная плита по левую сторону церкви, потрескавшаяся и поросшая мохом, на которой я, однако, мог отчетливо разобрать:

«Здесь положен прах помещика села Петровского Вениамина Петровича Аннибал».

В чреватых воспоминаниях Льва Павлищева очень живо рисуется оригинальная фигура покойного, игравшего, кстати сказать, не последнюю роль во время пребывания Пушкина в селе Михайловском. Отличный хозяин, опытный агроном и страстный охотник, он был, как все Ганнибалы, отменный хлебосол, и чуть ли не благодаря ему слово «гостеприимство» было заменено надолго в Опочецком уезде словом «ганнибалыцина». Вдобавок он был большой руки весельчак и искренний любитель музыки и организовал в своем Петровском целый оркестр музыки, причем являлся не только в качестве капельмейстера, но и в качестве композитора. Им, как известно, была положена на музыку песня Земфиры из «Цыган» – «Старый муж, грозный муж», – особенно усердно распевавшаяся в семействе Осиповых в Тригорском. По словам Сергея Львовича, своей приверженностью к стихам Пушкина он даже заразил своих дворовых. Его неизменный спутник по охоте, рыжий цирюльник и горький пьяница Прохор, набивая охотничий ягдташ подстреленной дичью, напевал из «Братьев разбойников»:

 
Какая смесь одежд и лиц,
Племен, наречий, состояний!..
 

А его судомойка «толстуха Глашка» выучила наизусть с начала до конца «Бахчисарайский фонтан». Презабавный анекдот сообщает про эту самую Глашку Сергей Львович в письме к сестре поэта Ольге Павлищевой:

«Вчера мы все хохотали до упаду: Вениамин Петрович вызывал Глашку из кухни нас потешать декламацией из „Евгений Онегина“. Глашка встала в третью позицию и закричала во все горло:

 
– Толпою нимф окружена
стоит Истомина: она,
Одной ногой касаясь пола,
(Глашка встает на цыпочки)
Другою медленно кружит,
(Глашка поворачивается)
И вдруг прыжок, и вдруг летит,
Летит, как пух из уст Эола…
 

Глашка тут прыгает, кружится, делает на воздухе какое-то антраша и падает невзначай на пол. Расквасив себе нос, громко ревет и опрометью бросается на кухню».

Все эти полузабавные-полутрогательные подробности невольно промелькнули передо мной, когда я стоял над этой забытой ныне ганнибальской плитой. Рядом с ней – простой могильный холм, густо заросший травой, в которой приветливо улыбаются васильки. Это могила приснопамятного попа Шкоды. Таким образом, прежде чем познакомиться с Акулиной Ларионовной Скоропостижной, мне суждено было невзначай поклониться сначала ее родителю и крестному отцу.

Самое знакомство с г-жой Скоропостижной произошло очень просто и оригинально. Пребывание мое на кладбище не прошло незамеченным – через какие-нибудь пять минут я был окружен деревенской детворой, не без любопытства глазевшей на человека, удостоившего своим вниманием заглохшее сельское кладбище… Обращаюсь к стоявшей подле меня девчурке в красном платочке, похожей на Красную Шапочку:

– Не знаешь ли ты, милая, где живет Акулина Ларионовна Скоропостижная?

– А сейчас через дорогу! – и она указала мне на стоящую на краю оврага покосившуюся избушку на курьих ножках. – Да вот они сами сюда идут… – добавила она, кивая на показавшуюся у ворот кладбища старуху, и весело закричала, махая руками: – Бабушка, бабушка, какой-то господин желает вас видеть!!

Я почтительно приподнял шляпу.

Ко мне приближалась высокая худощавая женщина, очень бедно, но очень чистоплотно одетая – в поношенной ситцевой кофте и юбке, черной с белыми крапинками, с черным платком на голове, из-под которого наружу серебрились две гладкие пряди седых волос. Лицо почти пергаментное, но черты лица, тонкие и правильные, и черные впалые глаза хранили живость и приятность. В общем отпечаток былой несомненной красоты и какого-то неуловимого благородства во всех приемах, какой замечается у простых женщин, некогда живших счастливой и достаточной жизнью.

После первых приветствий Акулина Ларионовна пригласила меня к себе, и через какие-нибудь десять минут я уже сидел за самоваром на маленьком, почерневшем от времени балкончике, с которого открывался чудесный вид на Воронич и Тригорское.

Трудно, признаться, передать в стройном порядке полусвязную речь старухи, перевалившей за восьмой десяток и вылавливавшей в своей слабеющей памяти случайные остатки далекого прошлого… А это прошлое хорошее было, веселое, жила она тогда не в этой подслеповатой, почерневшей избенке, а в двухэтажном доме, и в доме была всякого добра полная чаша… и самое светлое пятно этого невозвратного милого прошлого – никто иной, как Пушкин. По временам, когда старуха вспоминала про Пушкина, лицо ее прямо молодело…

– Покойный Александр Сергеевич очень любили моего тятеньку, – повествовала она своим надтреснутым старушечьим голосом под шумок самовара. – И к себе в Михайловское тятеньку приглашали, и сами у нас бывали совсем запросто… То самое кресло, в котором они сидели, когда беседовали с тятенькой, я много лет, как зеницу ока, берегла.

– Куда же оно делось?

– Кресло-то? Сгорело, милый мой, сгорело! – вздохнула она. – Как наш большой дом горел, много всякого добра погорело… – старуха грустно поникла головой.

– Так, значит, вы помните, как к вам приезжал Пушкин?

– Вот еще не помнить! – усмехнулась Акулина Ларионовна и вся опять оживилась. – Как сейчас помню… подъедет это верхом к дому и в окошко плетью цок. «Поп у себя?» – спрашивает. (Старуха произнесла это энергично, с достоинством, закинув голову, видимо, подражая манере Пушкина.) А если тятеньки не случится дома, завсегда прибавит: «Скажи, красавица, чтоб беспременно ко мне наведался… мне кой о чем потолковать с ним надо!». И очень они любили с моим тятенькой потолковать, – пояснила она с видимым удовольствием, – потому, хотя мой тятенька был совсем простой человек, но ум имел сметливый и крестьянскую жизнь и всякие крестьянские пословицы и приговоры весьма примечательно знал… Я так про себя полагаю, – заметила она благодушно, – что Пушкин через евонные разговоры кой-чего хорошего в свои сочинения прибавлял!

Несомненно, этого «кой-чего хорошего» благодаря ему попало в трагедию «Борис Годунов» в сцену в корчме, например… Воронич вообще играл не последнюю роль в литературных материалах Пушкина, и он даже юмористически помечает им окончание знаменитой трагедии в одном из писем к князю П.А. Вяземскому (от 13 июля 1825 года): «Писал раб Божий Александр, сын Сергеев Пушкин, в лето 7333, на городище Ворониче».

Она немного помолчала и продолжала:

– Только вот насчет «божественного» они с тятенькой не всегда сходились, и много споров у них через это выходило. Другой раз тятенька вернется из Михайловского туча тучей, шапку швырнет. «Разругался я, – говорит, – сегодня с Михайловским барином вот до чего – ушел, прости Господи, даже не попрощавшись… Книгу он мне какую-то богопротивную все совал – так и не взял, осердился!» А глядишь, двух суток не прошло – Пушкин сам катит на Воронич, в окошко плеткой стучит. «Дома поп? – спрашивает. – Скажи, – говорит, – я мириться приехал!» Простодушный был барин, отходчивый… – заключила старуха, улыбнувшись. – Позвольте, я вам еще чаю налью?

Чтоб не обидеть хозяйку, я протянул свою чашку, хотя, признаться, мне было вовсе не до чая. Хотелось еще и еще подробностей о Пушкине до самых мелочей: как он был одет, когда заезжал в Воронич, какова была в то время его наружность и т. п. Вопрос об одежде заставил почтенную Акулину Ларионовну на минуту задуматься.

– Как был одет? – повторила она про себя и деловито пояснила: – Обнакновенно как… по-настоящему, по-барскому: брюки в одну полосу, завсегда во фраке… и ногти большущие-пребольшущие! А и потешник же был покойник, – добавила она, что-то вспомнив. – Иной раз вдруг возьмет по-крестьянскому переденется и в село на ярманку отправится. Мужик-мужиком – в армяке с круглым воротом, красный шелковый кушак у пояса… И как где много серого народу собравшись – он тут как тут… а они знай по-своему козыряют, всякие шутки промежду себя пропускают – не смекают, значит, что сам барин с ними братается. Вот чудил покойник… вот чудил… – старуха, улыбаясь, закачала головой. – Что ты думаешь – раз увязался со мной в рощу по грибы… Пойдем, говорит, грибы собирать, красавица, у меня, говорит, острый глаз на всякий гриб!..

– И много грибов с Пушкиным набрали? – нескромно полюбопытствовал я.

Акулина Ларионовна отрицательно закачала головой, и в глазах ее на мгновение мелькнули веселые огоньки.

– Наберешь грибов, болтая с таким краснобаем! – заметила она добродушно. – Какие уж там грибы – все больше шутки шутил… кузов-то вовсе пустой принесть пришлось… – старуха запнулась и как-то полуконфузливо потупилась, видимо, взволнованная неожиданно нахлынувшим воспоминанием о своей первой весне.

Я тоже призадумался… Вспомнился мне как-то невольно виденный с месяц тому назад на петербургской Пушкинской выставке портрет А.П. Керн в старости… Боже мой, во что обратилась героиня знаменитого романса: в сморщенной строгой старухе в высоком чепце и с чулком в руке едва можно было бы признать без подписи «Милую Керну», кружившую голову поэту в Тригорском… В этом отношении моя собеседница, несмотря на более почтенный возраст, куда характернее сохранилась, и, глядя на нее в минуты ее особого оживления, можно было поверить, что Пушкин недаром величал ее красавицей. – Акулина Ларионовна… Акулина! Ах, черт возьми, да уж не она ли сама передо мною – знаменитая «красавица Акулина», «барышня-крестьянка», пленившая «тугиловского барина»?.. Черты былой красоты и двойственное положение полубарышни-полукрестьянки, отражавшиеся в ее манере даже теперь, в глубокой старости, давали законный повод сделать такое предположение. Наконец, самое имя Акулина и предательское «по грибы» – все подкрепляло мое случайное озарение, что Акулина Ларионовна в значительной степени послужила оригиналом героини известной повести, а сцена свидания в лесу Алексея Берестова со смуглой Акулиной, ее фраза: «Однако, болтая с тобой, грибов не наберешь» и т. п. – была явным отголоском невинной прогулки Пушкина по грибы с ныне здравствующей Акулиной Ларионовной. «Барышня-крестьянка», как известно, написана в Болдине, но кто внимательнее прочтет повесть, легко убедится, что сюжет ее пережит в пределах Тригорского и Воронича… (Так, гувернантка барышни-крестьянки мисс Жаксон – несомненный косвенный список с гувернантки Осиповых m-lle Benoit, о которой упоминается в мемуарах А.П. Керн.)

Я решил первый нарушить наше меланхолическое молчание.

– А как по-вашему, Акулина Ларионовна… красивый был Пушкин?

Старуха очнулась, и глаза ее снова засмеялись.

– Ну, какой красивый… никогда он не был красивый! – просто заметила она. – Так, здоровый был на вид, полный, а только такой обрюзгший… А как последний раз в Михайловское приезжал, что-то уж больно вдруг постарел, видно, несладко ему жилось в вашем Петербурге…

Мне, кстати, вспомнился мраморный бюст Пушкина, поставленный при входе в Святогорскую богадельню, и я осведомился у Акулины Ларионовны, была ли она в Святых Горах и видела ли бюст.

– Была, как не быть… А как вошла в богадельню, так и ахнула: живой смотрит на меня Александр Сергеевич, совсем живой… Я еще тут со старухами посмеялась – каким его хорошеньким вывели… много чего вдруг вспомнилось! Хотела я тогда же на могилку к нему сходить… да, признаться, поостереглась; думаю себе: влезть-то на гору я влезу, а назад-то, пожалуй, живой и не слезешь. Так и не пришлось поклониться барину дорогому! – заключила она со вздохом и почему-то вдруг всплакнула.

– Что с вами, Акулина Ларионовна? Никак вы плачете?..

– Как же, милый мой, мне не плакать… я каждый раз плачу, как вспомню про себя, во сколько нам без Пушкина плохое житье стало!..

– А вы где жили, когда Пушкин умер, все тут же, на Ворониче?

– Нет, я в ту пору уже замужем была… за Михаилом Алексеевичем, за Скоропостижным, и проживали мы в Опочке. Как вдруг приезжает тятенька вовсе расстроенный. «Осиротели мы, – говорит, – дочка, прибрали нашего благодетеля!» А сам плачет и на икону крестится… Ох, много плачу у нас тогда в дому было! – добавила она, слезливо сморкаясь… и затем продолжала, глядя в сторону, как бы про себя, выдавая вслух свои наболевшие чувства: – Что и говорить, безбедно мы существовали благодаря Александру Сергеевичу, во всем справно… ни в чем недостатку не видели. Окромя многих милостей, царство ему небесное, Александр Сергеевич моему тятеньке цельных семь десятин земли пожертвовал и собственной своей рукой документ на пользование выправил…

– У вас до сих пор хранится эта бумага? Акулина Ларионовна опять заморгала глазами:

– Ой, лучше, родной, не поминай… не растравляй моего сердца!.. Нет у меня больше ни бумаги, ни полного права… ничего у меня нет теперь – всего мы лишились с проклятым пожаром… и кресло Пушкина тоже погорело, и евонные сочинения, что он тятеньке дарил, и царские портреты.

– Какие такие царские портреты?

– А тоже, значит, пушкинский подарок – портреты царской фамилии на стекле, очень даже искусно написанные. Сам и привез тятеньке. «Царь, – говорит, – живет далеко, вы никогда царя не видели – так вот, – говорит, – посмотрите»… Ох, много всякого добра было – все, значит, пожар погубил… до последнего документа!..

Бедная Акулина Ларионовна была так расстроена тяжелым воспоминанием о роковом пожарище и в особенности гибелью драгоценной бумаги, написанной собственной рукой Пушкина, без которой владение семью пушкинскими десятинами являлось недействительным, что дальнейшее живое течение беседы делалось затруднительным. Кроме того, преклонные годы брали свое – старуха была видимо утомлена продолжительной, хотя и близкой ее сердцу беседой.