Текст книги "Я родом из страны Советов"
Автор книги: Иван Кулаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)
В камере нас всего было пятеро… Два мужика лет по 35 – с виду они деревенские были, здоровые-здоровые; что они сделали – никогда никому не говорили. Иногда им приносили передачи, а значит мужики эти были местные. Ну они могли и у других передачи отобрать.
Был там еще один – Сергей Иванович, с которым я подружился. Он к тому моменту в тюрьме сидел уже 10 лет… После октябрьской революции он возглавлял какую-то оппозиционную партию, они какие-то восстания проводили… И его тогда посадили на 10 лет. Он отсидел. А в государстве была такая ситуация – порядок особого режима: предприятия начинают работать вместо 8 часов 12, рабочие уходят в армию, некоторым дают отсрочки, чтобы продолжали работать… Этот период – так называемый расчетный год. Все рассчитывается на время войны: как промышленность должна работать, как обеспечивать людей хлебом, какие карточки выдавать, кого в тюрьму сажать… Вот его в тюрьму и посадили просто так – на всякий случай. Этот Сергей Иванович, когда мы подружились, многому-многому меня научил. Он был очень здоровым, красивым человеком лет сорока или пятидесяти, и несмотря на заключение выглядел он значительно моложе своих лет, был очень грамотным, располагал к себе. Он каждый день зарядкой занимался и мог сам за себя постоять. Еще он был очень дисциплинированный, все делал вовремя – и зарядку делал, и ел, и воду пил. Я рассказал ему, как в общей камере сидел, и он пообещал научить меня защищаться. Я начал заниматься – каждый день рукой бил в стену, правой потом левой… Сначала больно было, конечно, но потихоньку привыкал и стало получаться. Главное было левой рукой научиться бить – потому что этого противник не ожидает.
Первое, чему Сергей Иванович меня научил после защиты, – это как вовремя ложиться спать и просыпаться, как делать физкультуру, когда и сколько пить. И самое главное – как всю пайку не есть сразу. Вся молодежь в тюрьме как хлеб получит, так сразу и съедает весь – не могут терпеть, а меня он научил. Нужно было пайку разделить на три части: 100 гр. – завтрак, 150 гр. – обед, 100 гр. – ужин. В стене камеры выступал маленький кирпич – как полка – я туда эти кусочки и складывал. Есть хотелось ужасно, от голода ноги пухли, но все равно нужно было терпеть и ждать. Так меня Сергей Иванович и научил, и это потом мне еще очень пригодилось в жизни.
А те два мужика передачи часто получали. Бывало, чистят картошку на тряпку… Картошку всю съедят, а шкурки выбрасывают в парашу. И с яйцами то же самое. Мне Сергей Иванович к тому времени уже рассказал, что кальций существует, что он полезен. И вот однажды я был рядом с парашей и есть страшно захотел, а мужики те как раз очистки выбрасывали… Я им и говорю, мол, давайте не выбрасывайте. Они не поняли – почему это не выбрасывать?.. Я тогда взял эти очистки, посолил (соль в тюрьме выдавали), смял их в котлеты да и съел. Наелся. А потом и от яиц скорлупу точно так же… И с тех пор я все время так доедал.
А еще в камере парнишка был примерно моего возраста – спал напротив тех мужиков. И он всегда пайку сразу съедал – никак не мог научиться ее растягивать. И вообще все он делал не так.
Меня часто вызывали к следователю, я там все рассказывал одно и то же. Мне тогда Сергей Иванович советовал, мол, говори всегда то же, что в первый раз сказал – тогда тебя освободят, а если что не так скажешь – к этому сразу прицепятся.
Один раз я пришел от следователя, а от меня пахнет таким табаком душистым. Я уже курил в то время. Причем все курили махорку, а тот следователь – табак. Я тогда сразу рассказал Сергею Ивановичу, как следователь со мной курил, как угощал табаком хорошим. А еще на следующей неделе этот же следователь дал мне с собой табаку. Я похвастался Сергею Ивановичу, но он ничего на это не сказал. А вечером я ему рассказал, что следователь и про него спрашивал: что он делает, что говорит… И велел мне за ним посматривать, чтобы потом следователю все и рассказать. Это доносом называется – когда человек (доносчик) доносит на другого ради хлеба, табака или хорошего к себе отношения. Я все честно Сергею Ивановичу и рассказал. А он мне ответил, мол, я все еще в тот раз понял, когда ты таким ароматным табаком дышал. И с тех пор я начал бороться со следователем: на все вопросы о Сергее Ивановиче давал общие ответы – мол, делает и говорит он все обычное, ничего особенного… Не стал я доносить. А Сергей Иванович мне тогда сказал: «Я тебе в этом вопросе никаких наставлений давать не буду. Тут уж каждый за себя решает» Но ему очень понравилось, что я все честно ему рассказал, и тогда мы еще больше подружились.
Всего я в этой камере просидел около 8 месяцев. В бане там мы мылись очень редко – раз в месяц всего. А баня состояла из 3-х комнат: 1-ая – раздевалка, рядом с раздевалкой была жарильная железная камера (воздух внутри нее нагревается свыше 100 градусов), во 2-ой – сама баня, а 3-я – где уже одеваются. Так приходишь в эту раздевалку, снимаешь с себя все белье (это чтобы вшей не было), вешаешь все на деревянную вешалку в жарилку и идешь мыться. Там каждому полагаются две шайки воды и совсем маленький кусочек мыла. Распоряжается этим рабочий-заключенный. Так вот и начинаешь мыться. Помоешься и идешь в следующую комнату, а там уже как раз и «жарилка» пришла с вещами. Там одеваешься (а одежда горячая-горячая), и всех вместе уводят обратно в свои камеры.
Вот еще про того парня, который делал все неправильно… С виду он крепкий был, деревенский. Ему как-то раз передача пришла – сухари, хлеб и картошка. А те два мужика начали у него все отнимать, а я стал за него заступаться. Мы сцепились, и они избили меня, а у того парня половину отобрали. Сергей Иванович это все видел, конечно, но за меня не заступился – он занимал нейтральную позицию. Он мне потом, спустя какое-то время, это объяснил: я, говорит, не защищал тебя, потому что нельзя мне ввязываться – при малейшей возможности ко мне придерутся и заставят еще дольше сидеть. Так он мне очень извинительно это все изложил.
А меня тогда очень сильно избили… Я под утро проснулся, голова болит, живот болит… Я подполз к тем двоим – ну думаю, сейчас я им или нос откушу, или горло перегрызу… Очень уж я разозлился. И вот только я подполз к одному, нагнулся, а тот как откроет глаза! Проснулся. И опять они начали меня лупить, потом уже отволокли меня, положили на место. И что интересно, с тех пор они меня уважать стали и один раз даже со мной поделились картошкой. А уважать стали потому, что увидели – я уже тоже стал драться неплохо.
Потом мы уже с ним сели, и он начал есть. Я ему все говорил: «Не ешь много, не ешь», а он все ест и ест, ну и мне тоже немного картошки дал. Так он на второй день уже все и сожрал.
И у него случился заворот кишок – мне об этом потом Сергей Иванович сказал. К парню тому сразу врач пришел, его увели, взяли все его вещи, и больше я его уже не видел. Умер, наверно.
Однажды я услышал шорох и сразу побежал к глазку. Смотрю: из камеры в коридор трое надсмотрщиков выводят человека на расстрел… Делают они все тихо. А он выходит, сам идти не может – его под руки ведут… Вот он из камеры уже почти вышел и вдруг собрался со всей силой – и обратно. Понял, видимо, что это уже конец. А что у него там сил – и нет совсем. Взяли его те три мужика здоровых и потащили. Дверь закрыли. И все. От увиденного у меня такое неприятное ощущение на всю жизнь осталось.
В конце июня или начале июля меня вызывают: «Кулаков, с вещами на выход». Сергей Иванович мне и говорит: «Ну все, тебя освобождают», а я говорю: «Да не может быть…» И все те ребята тоже говорить стали: «Ой, Ванька, какой ты счастливый…» Меня привели в канцелярию, потом в каптерку, отдали мои вещи – пальто, шапку, документы… В канцелярии я за что-то расписался, и мне дали такую бумажку – полоску из тетради в клеточку, а там на машинке напечатано, что я сидел в такой-то тюрьме, с такого-то по такое-то под следствием по статье такой-то и освобожден тогда-то. Потом у меня этот документ все время был с собой, пока я его где-то не потерял. А на прощание мне следователь сказал: «Ты первый выходишь на свободу из этого коридора»
Когда меня совсем уже вывели из тюрьмы, то принесли ведро полное супа – сплошная требуха вареная, да так много. Я тогда еще подумал: «Вот как они сами жрут, собаки, а заключенным не дают ничего…». Дали мне блюдо, один налил мне черпак – мол, хватит – нет?.. Ну если не хватит, еще попросишь. Я это скорее съел – давай еще! Налили мне еще – я опять съел. Там уж говорят, хватит, а то заворот кишок будет.
Так меня выпустили. А тюрьма та была примерно в двух километрах от города Кашина, и стояла отдельно в поле, как какой-то замок – единственное здание, огороженное большим забором. Я пошел в город. А куда там идти-то? Решил пойти в военкомат – завтра же есть что-то надо, спать где-то. Пришел туда, говорю, так-то и так-то, показал документы.
Там посовещались, а потом и говорят мне: «Приходи к нам через три дня. Сейчас никаких мероприятий нет»… Ну а как же я три дня жить-то буду?.. Тогда они мне посоветовали пальто продать, и я пошел на рынок. Рынок там самый настоящий деревенский – длинный-длинный в два ряда. И продают там тоже все деревенское – хлеб, сало… Я туда и пришел пальто продавать. А еще раньше, чтобы у меня пальто не стянули, я на него много-много заплаток нашил… Стою я с ним на рынке, говорю, мол, купите у меня пальто… Все посмотрят – а там заплатки одни, ну никто и не покупает. Я тогда сообразил это и оторвал эти заплатки, тогда уже люди интересоваться стали. Ну а мне как продавать? Я и говорю, мол, надо три дня прожить… Вообще денег я много запросил, но это была реальная цена. И одна женщина говорит, давай, мол, я дам тебе столько-то денег, а ты три дня у меня проживешь. Так мы и договорились.
В тот же день пальто я женщине оставил, а сам с деньгами пошел на рынок. И все начал есть, есть – еле-еле остановился, сообразил, что я могу заворот кишок получить – как мой товарищ из тюрьмы. А потом пришел к той женщине домой, там еще поужинал, и прямо стало распирать – все болит. Воду пью, а все равно кишки болят. Ничего не могу делать. И все время есть хочется. Тут женщина та стала на меня ругаться, кричать: «Нельзя тебе больше!», а я все воду пью, а этого тоже нельзя. Не знаю, как я это перенес.
На следующий день она меня урезонила. Помню, что молоко тогда пил вместо воды. Осмотрел я Кашин – город маленький, красивый, весь зеленый-зеленый, и там совсем не похоже, что война идет – все мирно, телеги едут, лошади ходят. Единственное, что бросалось в глаза, – это что народу мало: мужчин всех в армию забрали, а женщины, наверно, работают на полях или еще где.
Спустя три дня, как и полагается, я пришел в военкомат, а там мне и говорят: «Слушай-ка, надо подождать еще день-другой». А у меня уже вся договоренность с той женщиной закончилась. Что же делать-то?.. Я обратно к ней пришел. А наши женщины, русские, замечательные – она мне и говорит: «Ну что ж, Вань, давай оставайся». Мне так было неудобно, но делать нечего… Так я у нее еще два дня жил, а потом снова в военкомат пошел, и тогда уже меня по-настоящему забрали в армию.
Я стал солдатом, и мне полагалось довольствие. Нас обули, одели во все старое-старое, зато выстиранное, чистое. Вот помню, когда я ходил к той женщине прощаться, она так удивилась даже, увидев меня во всем солдатском. Что интересно – некоторые солдаты носили обыкновенные рубашки… Видимо, им не хватило формы. Солдат тогда очень плохо кормили… А дело еще в том, что пока я сидел в тюрьме, у меня начали ноги сильно пухнут, и Сергей Иванович мне сказал, что нужно есть меньше соли, а без соли чувствуешь, что ты голодный совсем.
Солдаты мы были нестроевые – худые все, не могли ни строем ходить, ни винтовку держать. И нас заставили работать – строить доты. Доты – это долговременные огневые точки. Мы там где-то в болотах ходили, разбирали старые доты, строили новые… В тех болотах у меня ноги опять и распухли. Поработали мы там мало – месяц или полмесяца – и нас собрали в группу и повезли на вокзал, а там уже было много-много таких, как мы – солдат, которые еще не могли воевать. И нас посадили в теплушки (это маленький товарный вагон, а там от ворот по разные стороны нары в два этажа) И мы поехали – сами не зная куда.
Ехали мы в город Орск – это самый юг Урала. Маленький город, там река Урал течет, где Чапаев раньше погиб. И недалеко от Орска было строительство Орско-Халиловского металлургического комбината, туда нас и везли как дешевую рабочую силу. Кормили в дороге тоже очень плохо, поэтому многие воровали что-то или пытались занять у других.
Иной раз на больших станциях скапливалось много таких поездов, как наш – целые заводы везли эвакуированных, строителей из Москвы или Ленинграда; а обратно ехали войска – снаряжение, пушки, танки, и их без очереди всегда пропускали. А мы когда ехали – часто останавливались, бывало, день-два стояли. И во время одной такой остановки я случайно услышал, как две женщины и девушка разговаривали о чем-то, торговались, а внимание я обратил на то, что они говорили про улицу Усачевку – это где я раньше жил. Я ту девушку запомнил и на следующей станции подошел к ней и говорю: «Вы с Усачевки?». Она ответила: «Да». И оказалось, что мы почти что соседи были. Ну там и начали вспоминать: в какую школу она ходила, где я был… Выяснилось, что мы и учились в одной школе, только она на год старше. Мы с ней еще раз или два встречались, а потом я и забыл.
Приехали мы на тот Орско-Халиловского металлургического комбинат, а никакого комбината там и нет – голое поле, поселок Нахаловка и рядом еще поселок Еврейский. В Еврейском строительное начальство жило, директор был, руководство; дома там хорошие – отдельные коттеджи на 2 или 3 семьи. Ну и евреев там много было, потому так и назвали. А справа находилась деревня Нахаловка, а еще правее – общежитие для таких рабочих, как мы. Длинное такое общежитие – посередине коридор, по сторонам двери. Самым главным в этом помещении была кухня. И еще сушилка. Обстановка там – кровать напротив кровати, а между ними проход полметра. Так и жили. Общежитие рассчитано человек на 50. Там дежурные были – они топили печки, чтобы к приходу рабочих на кухне всегда горячий кипяток был, в бараке было тепло. Работали мы там как армейские в принудительном порядке. Дисциплина у нас была армейская. Работа наша заключалась в том, чтобы копать землю. Там температура доходила до –30-40 градусов, и мы копали траншеи глубиной до 3,5 метров – в одну или две перекидки. Это тяжелейшая работа – там все просело, земля как камень…
Иногда у нас там бывали выходные – мы раньше заканчивали работать. Тогда мы, молодые, ходили к евреям колоть дрова – идешь там по поселку: «Кому дрова поколоть?». Кто-нибудь к себе зовет, там поколешь дрова, и тебя обязательно накормят вкусно. Еда, конечно, самая обыкновенная была, зато из настоящих тарелок, с настоящими вилками, ложками. Все чисто. Сидишь и на кухне ешь. Так вот наешься, напьешься – и все. Денег, естественно, никаких не дают. И обратно к себе идешь. И вот так я однажды шел туда дрова колоть, смотрю – а на встречу мне идет та девушка, с которой мы в дороге познакомились – та, что с Усачевки. Повстречались, разговорились, оказалось, что у нее отец – главный начальник этого строительства. А мы с ней уже накоротке, я и попросил, чтоб ее отец мне работу хорошую дал. Она меня и спрашивает: «А что ты делать можешь?» А и правда – что я могу? У меня же образование всего 9 классов было… Но тут я вспомнил, что учился в изостудии, и сказал ей, что могу рисовать. Она это отцу передала, и на второй или третий день меня стали искать, а когда нашли – повели к начальству. С начальником мы поздоровались, он мне и говорит: «Вот ты какой, а мне дочь рассказывала про тебя все… А что ты можешь?» – «Я стенгазеты делал, могу портрет Сталина нарисовать в профиль». Так и поговорили. И первое, что мне потом поручили, – писать номера на машинах. Мне там спецовку дали, талончики еще на питание… Бутерброд с маслом по ним полагался или печенье… И я стал там работать – писать эти номера, но все равно продолжал ходить к евреям колоть дрова, а к своему начальству больше не ходил – неудобно было. Потом я стал там стенгазету выпускать – о рабочих, о производстве. Ее вывешивали потом. Со мной эту газету еще редактор делал… Он был то ли артистом, то ли художником, словом, дешевый интеллигент.
Работал я на том месте долго – до зимы, а зима-то там рано начинается, в октябре или ноябре. И тогда уж очень холодно стало. Одежда плохая, кормят плохо, и стал всех там подбивать – давай, мол, пойдем добровольцами служить. Наконец человека четыре собралось. Кстати, на этих производствах очень строго следили, чтобы никого из рабочих в армию не брали – должен же кто-то работать. А мы все равно собрались в военкомат добровольцами – до него идти надо было примерно 3 км или еще больше… И перед тем, как уехать, мы начали все продавать – простыни казенные, одеяла… И уж когда совсем было пора уходить, мы и матрацы продали. Так вот продали все и пошли в военкомат – как будто нас там сейчас так и примут… Пришли туда, а нам говорят: «Подождите, ребята», и какой-то лейтенант пошел к их главному, мол, тут четверо в армию хотят, и чего с ними делать?.. Главный пришел к нам, посмотрел, кто мы, где работаем, кто у нас начальник… Мы ему все рассказали, а он и позвонил тут же по телефону нашему начальнику. Похоже, что начальник наш был старше этого и по положению, и по должности. Он ругался очень, а в конце и говорит старшему из военкомата, мол, гони их оттуда подальше. А у нас уже ничего нет – даже спать негде… Куда идти? Мы пришли обратно. Ну там нас отругали! Но потом вроде все обошлось, а начальник опять отправил меня копать землю…
Как я был кубогреем.
На строительстве комбината работали женщины-заключенные из соседнего женского лагеря. Меня опять назначили на легкую работу – быть кубогреем, т.е. кипятить воду к обеду заключенных. Женщины-заключенные уговорили меня продать принесенную ими новую одежду и другие вещи на рынок и купить им водку или спирт. Вещи на продажу они прятали под кирпичи и там же на другой день находили принесенную мною водку. Я тоже имел некоторый навар. И так длилось около недели Наконец охрана выявила виновных, меня арестовали и повели в лагерь в колонне заключенных женщин. Это было вечером. Прохожие смотрели и показывали на меня пальцами. Было очень неприятно и стыдно. Начальник, к которому меня доставили, сказал, мол, или ты назовешь сообщников, или мы тебя здесь же и посадим. Я все рассказал, но меня не очень скоро освободили.
Когда я пошел на выход, то по обе сторону тропинки стояли несколько знакомых мне женщин. Они ругали меня, били руками или палками, кто-то сделал мне подножку и потом меня уже лежачего били ногами… Еле добежал до проходной. Охранники там заливались смехом. Но мне было совсем не смешно. А еще мне тогда показалось, что весь этот спектакль для меня устроил начальник лагеря…
А когда совсем холодно стало, кто-то из наших узнал, что как раз сейчас можно в армию пойти – примут. И мы опять туда пришли. И нас приняли. Я даже сейчас помню, какая тогда была радость! В армии солдат в то время одевали очень хорошо – тепло: сначала нижнее белье, потом теплое белье, потом фуфайка, потом шинель. Выдавали варежки, но только с указательным пальцем – чтобы было удобно стрелять; а еще – шапку-ушанку. Так мы попали в армию. Нас практически тут же посадили в вагон и отправили в запасной полк близ озера Еланчик. А там всех собирают, выстраивают и начинают делить: «Плотники есть?», «Повара есть?». Кто откликается – делают шаг вперед. Правда, многие там привирали… Мы с одним парнем стояли рядом и уже успели познакомиться… Он на повара откликнулся. Я ему говорю: «Слышишь, какой из тебя повар?», а он мне: «Да ладно, там на месте разберемся». А я не мог врать. В общем, всех, кто отозвался, увели, но большинство еще осталось – связисты, артиллеристы, танкисты… И тогда уже начали вызывать по роду войск, и людей сразу же распределяли по отрядам или полкам. А я все равно остался. И тех, кто остался, стали учить военному мастерству – как в штыковую ходить, как винтовку разбирать, но это я все знал еще когда на «Ворошиловского стрелка» сдавал. Но, конечно, многого не знал – где там передовая? как в атаку ходят? какие взводы есть, отделения, командиры?..
Словом, меня определили в пехоту и сразу же послали в какой-то другой лагерь, в котором уже формируют полки. Там уже кухни свои… Настоящая солдатская жизнь, и все подчинено командованию… Направо! Налево! Шаг вперед!
И в один прекрасный день декабря нас повезли на фронт. Довезли до Москвы и остановились на станции, рядом с которой моя семья и жила. Тогда я уговорил начальника взвода, чтобы я смог быстро сбегать к своим, пока поезд еще стоит. Ну и пообещал, что принесу из дома всем что-нибудь вкусное. В конце концов мне разрешили. А тогда времена очень грозные были, и всех дезертиров, если находили, могли расстрелять сразу на месте. И я очень боялся, что патрули примут и меня за дезертира – взял где-то газету, закрывался ей… Потом в трамвае и даже в метро был… И наконец дошел до матушки. Мне все очень рады были – устроили прием, и я сказал, что пообещал командиру взвода принести что-то вкусное из дома. Ну а что дома-то было?.. Вот матушка дала мне четвертинку (250 гр.) подсолнечного масла… А я уже задержался дома, поэтому мать с сестрой решили поехать вместе со мной. Так мы и поехали втроем. Но когда мы добрались до станции, наш эшелон уже уехал. Тогда мы пошли к военному коменданту станции – в его руках вся власть там была, и дисциплина доходила вплоть до расстрела: за невыполнение приказа начальник мог застрелить подчиненного на месте. Там был просто железнейший график, и ни в коем случае нельзя было нарушать порядок. И вот мы пришли туда. И если бы не мама и не актерский талант сестры… Сестра там всячески изображала и жалость, и любовь, и преданность советской власти. Словом, в конце концов комендант согласился, и меня посадили в другой эшелон. Мы должны были ехать на станцию Шаховская. Ехали мы долго, а когда приехали туда, то узнали, что тот эшелон, на который я опоздал, разбомбили немцы. И многие из тех, кто там ехал – лежали раненые или убитые. А кругом пожар, дым… И все бегом, бегом, пока другие вражеские самолеты не прилетели. Получается, что если бы я тогда не опоздал, то вероятнее всего был бы ранен или убит.
Мы доехали до станции Шаховской. А дальше – до станции Сухиничи. Эта станция находится в калужской области, а в центре этой области – в городе Калуга – располагался эвакогоспиталь, где я чуть позже и оказался. Ну а тогда мы продвигались от Шаховской до Сухиничей – по тылам шли.
Однажды наш командир по дурости повел целый взвод солдат (человек 30) по открытому полю, которое немцами издалека очень хорошо просматривалось. Оно уже пристрелено было немецкой артиллерией. А нас по этому полю прямо строем повели, причем мы еще без оружия были… Естественно, немецкая артиллерия нас расстреляла – много погибших было. Получается, что еще не дойдя до пункта назначения, мы потеряли половину взвода.
В части, куда нас привели, были большие потери среди и солдат, и командования. Там меня назначили помощником командира взвода – потому что с девятью классами образования я там был самым грамотным, тем более еще и москвич. Работа эта хозяйственная: получение, дележ продуктов, патронов, вещей, принадлежностей…
Интересно, как там делили продукты – водку, сахар, хлеб… Во взводе было три отделения. Я как помощник командира делил продукты между взводами, а там уже сами делили. Вот, например, выдается буханка хлеба на пять человек… Какой-то солдат ее разрезает на пять частей, но части эти получаются неодинаковыми – невозможно ровно разрезать. Солдаты, естественно, возмущаются – солдат же всегда голодный. Тогда делали так: какой-нибудь солдат, пользующийся уважением, отворачивается, а командир отделения показывает кусок и спрашивает: «Это кому?». Солдат отвечает: «Иванову!». Иванов подходит и берет этот кусок хлеба. «А это кому?» – «Петрову!». Тогда Петров забирает и т.д. Также сахар делили – разделят ложками по кучкам, и то же самое начинают. Табак еще таким образом делили. Этот способ дележки, во-первых, занятным был – интересно же, а во-вторых, считалось, что так получается добросовестно, по-честному.
Еще у нас были нацмены – национальное меньшинство. В Советском Союзе всегда было много разных народностей, но были и особенно маленькие. Водку они не пили, свинину не ели. И иной раз с ними было удобно дело иметь: у них можно было водку выменять на сахар… А водку нам не каждый день давали. А только когда в наступление надо было идти или еще что-то в этом духе… Вот так мусульманину водку дашь, а он уже знает, что когда будут водку в следующий раз выдавать – он мне ее даст. Они свинину не едят, а тушенка-то из свинины была… Мы, бывало, к ним набивались в компанию: вот выдают банку тушенки на троих, а они не едят. Значит нам больше доставалось, но я им взамен мяса хлеба давал. Вначале они вообще отказывались по убеждению, ну а потом говорят, мол, тушенку мы будем есть, но сало – нет. А в конце концов вообще все стали есть. Хотя от водки некоторые продолжали отказываться. А некоторые даже там с ковриками молились потихоньку, а тогда это позором считалось – в Советском Союзе все были антихристы.
Однажды нам давали на ужин кашу гречневую – очень вкусную, со шкварками. Но она была совершенно несоленая. Что делать? Мы, солдаты, подняли там хай, мол, как так есть?.. Тогда старшина роты быстро сообразил – давай, говорит, всем по селедке на троих, чтобы солонее было. А как селедку на троих делить? Но как-то разделили.
Был у нас один нацмен – из гор Восточной Азии… Религия этой национальности не позволяла ему убивать людей и даже прикасаться к оружию. И как ему быть? Командир взвода с ним разговаривал-разговаривал, но убедить его никак не мог и в конце концов поручил это мне. Я его тоже и так и сяк убеждал, а он ну ни как не соглашается – боится, орет, бесится… Другие солдаты уже смеялись тогда над нами. Но все равно надо же было как-то его приучить. И вот как-то раз я вытащил из винтовки этого нацмена затвор и незаметно ему в карман шинели положил. А ребята-то все это заметили – и все смотрели, ждали, когда же он руку в карман положит и на затвор наткнется. А он все не кладет и не кладет руки в карман. Ну а что делать? Под конец этому парню намекнули, что, мол, в кармане у него есть что-то… Он туда руку сует, затвор этот замечает… И как заорет! И бегал кругами, и в костер прыгал… Мы уж сами не рады были, что такое придумали с ним. А он к командиру взвода побежал, потом обратно вернулся… Затвор-то он никак из кармана вытащить не может. Ну потом нам уже жалко его стало, да и ребята все уже на меня поглядывают – мол, надо что-то делать, парень же с ума сходит. Ну мы у него затвор вытащили… Вроде обошлось. А что потом с этим парнем стало, я уже и не помню… Кажется, его извозчиком взяли куда-то.
Нашу часть перевели в какой-то глухой лес – там мы и остановились. Уже фронт был близко, бомбежки слышны были, грохот артиллерии, немецкие самолеты через нас летали. Мы чувствовали, что бои уже рядом. Там мы разместились и начали заниматься военными делами – подготовкой. Я был уже рядовым, потому что прибыли командиры и из помощников меня убрали. А так как у меня было образование 9 классов – больше, чем у многих других – меня определили в минометчики… В минометном взводе тогда было очень мало людей. Минометы были маленькие – мины 50 мм диаметра, самая большая часть – это минометная труба и плита, в которую та труба упиралась. В трубу мину закладываешь – она и взлетает сразу.
Гремело, конечно, но уши мы никогда руками не зажимали – не до того было. Но вообще я из этого миномета ни разу не стрелял, а только плиту носил – она примерно 20 кг весила – и, когда стреляли, я подавал мины. Т.е. я был минометчик самой низшей категории.
Жили мы в землянках – строили их сами. И ночевали в этих землянках, прятались от дождя, от холода… А как их строили? Сначала землянки рыли для командиров – копали яму глубиной примерно в метр, посередине ямы еще делали углубление в 50 см – туда человек потом ноги ставил. Потом из нижней ямки лесенку делали – все из земли. А в противоположной от лесенки стене выкапывали круглое отверстие для печки, сверху – трубу с набалдашником – чтобы искры не шли. Посередине землянки еще стол стоял. А сверху – плащ-палатки натягивали или козырек из палок делали, если долго там надо было стоять. Потом эту крышу обставляли дерном. Вот такие землянки были у командиров. А командиру полка и блиндаж делали и иногда даже окошки маленькие.
Кстати, командир полка и вовсе жил в машине – какой-то американской, ну а рядом все равно был блиндаж, чтобы туда можно было спуститься.
Солдаты сами себе землянки рыли. Вырывали ямы, без всякой печки там, а ямку маленькую делали не посередине, а перед самым входом – солдат ступает сначала в это углубление, а потом ложиться на основную часть. Летом землянки накрывали плащ-палатками, а зимой – уже как получится, как солдат сам решит. Такие землянки мы обычно на двоих рыли.
Командиры нас тогда подготавливали к выходу на фронт и боевые позиции: каждый день мы занимались, повторяли курс молодого бойца – азы боевого искусства: как стрелять, как ходить в атаку, как маскироваться… Этот курс должен был пройти каждый человек на фронте – от повара и до командира. До войны-то в армии еще порядок был, а потом пришли молодые все, неопытные, поэтому учиться было необходимо. Учебных минометных стрельб не проводили, а изучали это дело теоретически. Особенно мне запомнилось учение по штыковому бою – нас там учили, как винтовкой отбиваться от штыка. Самое главное, что я там понял: когда пырнешь противника, нужно штык скорее вытащить, иначе следующий подбежавший противник может тебя убить. На деле это было довольно сложно…
Нас тогда командиры подготавливали к выходу на фронт: в любое время могла поступить команда «На фронт», а мы же не готовы были, вещи не собраны, а надо оставить землянки пустыми. И вот мы так тренировались: ночью вдруг «Тревога!», все соскакивают, одеваются, выходят в строй… Проходим в строю километров пять, а тут – «Отбой! Ложная тревога». Мы и привыкли так. Однажды сказали нам: «Тревога!», а ребята говорят, мол, опять сейчас только на два километра, некоторые и не одели фуфайки, портянки, не стали брать ничего… А это была тогда самая настоящая тревога.
