Текст книги "Я родом из страны Советов"

Автор книги: Иван Кулаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Я нашел какое-то пристанище – шалаши, штук, наверно, десять. А в округе – конский помет, сломанные телеги без колес… И все было так хорошо прибрано, что можно было подумать, что люди отсюда уже давно ушли или – наоборот – еще здесь не появлялись. В этих шалашах я долго искал что-нибудь поесть или попить – ползал-ползал везде, но так ничего и не нашел. В одном шалаше много было соломы… А недалеко был маленький стожок сена – в него я залез и уснул.

Проснулся я уже утром. Есть очень хотелось, но еды не было. Я опять принялся искать что-нибудь… Видимо, люди, которые там жили или ночевали, уехали не торопясь и все нужное забрали с собой. За ночь я потерял ориентир – где север? где юг? – и в итоге не знал, куда дальше идти. Потом начал искать продолжение той дороги, по которой туда пришел – ходил по спирали кругом, смотрел… Откуда я пришел? Куда теперь идти? А тогда еще снег выпал, так что очень сложно было определить направление. Ну в конце концов я нашел продолжение дороги и пошел дальше. В итоге оказался на развилке дорог и завернул сначала налево, но развилка эта скоро кончилась – все, нет дороги. Я вернулся обратно и пошел уже направо. Дорога уходила вглубь леса, шел я по ней долго, пока не нашел другое пристанище… Там были такие же шалаши, такие же землянки, как и в прошлый раз, но видно было, что там колоссальный беспорядок, а значит люди собирались и уезжали очень быстро, торопились… Что-то мне показалось там жутким, я начал нервничать… Я один в лесу, и непонятно, почему люди отсюда ушли в такой спешке. Вокруг какая-то утварь была разбросана, сено… Я опять начал искать продукты – очень уж есть хотелось, а свои продукты у меня уже закончились. Искал-искал – ничего не нашел.

А потом случайно посмотрел наверх – там береза маленькая раздвоилась, а в этом раздвоении лежала консервная банка. Я еле-еле ее достал, посмотрел – а там примерно на четверть консервированного мяса. Я очень обрадовался. А еще до того, как найти эту консервную банку, я нашел колбы с пакетом с противоипритной жидкостью. Иприт – это боевое отравляющее вещество. Наша разведка узнала, что немцы могут применить отравляющие вещества, и у нас были изготовлены противоотравляющие вещества – их раздавали всем в армии. Иприт действовал при попадании на кожу – появлялись язвы и человек выходил из строя. В противоипритном пакете был колпачок, ампула с жидкостью желтовато-красного цвета (ею нужно было протирать зараженные участки тела). Но я-то по химии и ГСО тогда уже знал, что там находится чистый спирт. Ну а чтобы его солдаты не пили – спирт немного подкрашивали специально и еще запах сделали неприятным. Соответственно люди даже не думали, что это спирт. Но я-то обо всем этом знал. Поэтому я очень обрадовался, когда нашел этот пакет – к тому времени я уже немного поел, а потом выпил этого спирту. Тогда это здорово помогло.

Наученный горьким опытом, в тот раз я уже запомнил, откуда пришел, и наметил, куда мне нужно идти дальше. Там недалеко на маленькой поляне был стог сена, не очень большой, но хороший. К вечеру я устал и зарылся в этот стог спать. Утром проснулся, вылез из стога, смотрю – а вокруг много следов звериных. Наверно, это были волки или дикие собаки. Ну потом я, голодный, ходил-ходил и вышел наконец на какую-то опушку рядом с речкой. Там я залез на дерево и огляделся – где поля, где немцы уже есть. Тогда я и увидел деревушку примерно в двух километрах оттуда. Деревушка приземистая, да еще и снегом все припорошено – очень плохо видно было. Я долго думал, идти или нет в эту деревню, и в конце концов решил пробраться туда незаметно. И как-то так получилось, что я вышел прямо на середину деревни, смотрю: справа и слева этой деревни бегут ко мне… Сначала не понял, кто это бежит, а потом оказалось, что это немцы. Что делать? Обратно бежать уже поздно, ну я на месте и стою. Они добежали, сняли с меня шапку – мол, наверно, партизан, но я тогда был нестриженным, и они поняли, что я не партизан. А потом зарядили автоматы и повели меня в эту деревню. Привели меня в какую-то избу, и там я очень долго ждал какого-то маленького начальника. Наконец начальник пришел, солдаты откозыряли ему, и он начал меня спрашивать на ломанном русском языке.

Я, конечно, ничего не понимал, он злился, потом пришел переводчик – украинец – начал переводить. Меня допросили, потом они позвонили куда-то и сказали, что поведут меня к более важному начальнику, потому что я был из Москвы. Москву немцы тогда еще не взяли и потому очень интересовались, что там и как – в основном про это спрашивали. Я остался сидеть, они вышли, а снаружи стоял часовой… И тут русские женщины – все же какие они у нас, русские женщины! – приносят мне кружку молока и кусок хлеба, мол, на, сынок, поешь, поди, есть-то и нечего было. А и правда так. Я подкрепился там. Все-таки есть хорошие люди у нас.

Потом пришли автоматчики и меня перевели в другую деревню. Там начальник большой и переводчик хороший – они долго-долго меня допрашивали: карту Москвы принесли, мол, покажи, где там что находится, где стоят укрепления… А откуда я знаю?.. Я же никуда не ходил, только работал. Знал только, что на Крымском мосту были какие-то укрепления, ну и показал. А о том, что я знаю немецкий язык, я никому не говорил. В общем допрашивали меня. А я дурак такой же, как в кино показывали, патриотизм там свой показывал, кичился, а могли и убить сразу. Война же…

Часам к четырем меня с двумя конвойными отправили в другую деревню. Даже не в деревню, а в село – там церковь была. По дороге я думал, что меня сейчас, наверно, расстреляют, и все мои мысли были направлены на то, чтобы как-нибудь сбежать. А со мной два немца шли – они вроде уже старики, и ружья у них неновые. И вели они меня не как полагается вести пленника – ружья несли за спиной, разговаривали между собой, в конце концов я и вовсе рядом с ними шел. Направо был лес. Я убежать думал, а как тут убежишь? Сугробы уже большие были – я и десяти шагов сделать не успею, поймают меня вдвоем. Так и привели они меня в ту деревню. А на конце деревни, как потом я узнал, стояла ветлечебница – там лечили лошадей еще до того, как немцы пришли. Эта ветлечебница представляла собой такую длинную конюшню – барак метров 50 в длину – с маленькими окошечками вверху, а внизу – солома. В какой-то маленькой комнатушке, которая раньше принадлежала адъютанту, немцы сделали туалет. А проходили в эту лечебницу через две комнату, где раньше, видимо, врач принимал, записывал. В эти комнаты меня конвойные и привели. Там был офицер, все записывал, документы проверял. Что интересно – паспорт немцы всегда честно возвращали мне обратно. Ну вот оказался я в этом помещении, а там еще несколько человек сидели. Я начал их расспрашивать, и мне сказали, что когда они пришли, там только один человек был.

А этот человек рассказал, что в один день всех остальных на машине увезли до станции, а оттуда в Германию на работы – за три дня в этой ветлечебнице скопилось человек 50, и их всех увезли, а сам он остался. У этого мужчины продукты были: мешок картошки, лук, сухари. Когда я с ним познакомился, он мне и говорит, мол, давай я тебе поесть дам, а ты будешь со мной ночью стеречь мои продукты. Я согласился.

К вечеру народу еще прибавилось. Снаружи лечебницы стояли часовые – кто у входа, а кто вокруг ходил. Немцы ночью с фонарем ходили и проверяли, нет ли убежавших, все ли пленные на месте.

На следующий день пришел немец и сказал, что нас забирают на работу, и нас повели в то село, где церковь была. Этот немец, наш конвоир, был довольно молодой – лет 30-35, и человек он был совсем не военный: ремень у него был завязан, как у крестьян, с собой носил какое-то старинное ружье, причем, носил его очень неумело, наверно, никогда даже не стрелял. Видимо, у немцев уже не хватало настоящих военных… Привел он нас к хорошему красивому дому. Мы там стояли-стояли, и наконец пришел наш прораб – он был русским. Дело было в том, что все большие немецкие начальники старались выбрать себе дом получше и там останавливались, а прежних жильцов выгоняли к соседям или еще куда-то. И в этих домах они делали себе бомбоубежища – полностью открывали пол и вырывали там глубокую-глубокую яму. Ну вот наш бригадир и заставлял нас это делать. А потом, когда мы землю выкопали, они нашли плотников, чтобы досками все это обставить и еще лестницу сделать. Мы и бревна носили. Таким образом. Когда наши начали бы бомбить, немец хоть прямо в трусах мог бы там и спрятаться. Там же и буржуйка была.

Когда мы были там – нас 10 человек и немец – я все время искал способ, чтобы сбежать. А немец-то все говорит, рассказывает, мол, это сделай так, это положи туда… А его никто не понимает. Как-то раз он разозлился сильно из-за этого, кричал, ругался, а у меня вырвалось случайно, и я сказал по-немецки: «Они не понимают». Он сразу так встрепенулся: «Ты знаешь немецкий язык?!». Ну а куда мне уже деваться?.. Я ему: «Говори медленнее». Он меня с работы отстранил и со мной все разговаривал. Я ему сказал, что я с Москвы, он начал спрашивать что там да как, потом тоже рассказал про свою родину. Он был преподавателем младших классов и действительно даже стрелять совсем не умел. Так мы разговаривали, а я ему постоянно повторял: «Говори медленнее».

Однажды я захотел в туалет и пошел в соседний наполовину сгоревший дом – там, видимо, раньше скот был… И вдруг чувствую – что-то вкусно пахнет. Я принюхивался-принюхивался, а потом по принципу тепло-холодно наконец нашел под досками сгоревшую корову – мясо там такое поджаренное было, обгоревшее. А рядом с этим местом еще собачье следы были – значит, собаки туда приходили и ели там. Тогда я ножиком отрезал мяса, наелся, потом все это закрыл, чтобы собаки туда не залезли, и место это запомнил. Потом я еще не раз туда ходил.

На следующий день пришла новая партия рабочих. Среди новых людей я заметил русских офицеров – у меня был очень хороший слух, и я это определил по их разговорам. Я понял, что они хотят захватить немцев, которые нас стерегли, и с их же оружием убежать. Тогда я и решил с ними познакомиться.

Вечером, когда мы пришли с работ, немцы велели готовить ужин. За конюшней были поля с неубранной картошкой и репой, нам принесли котел, сказали копать на поле и готовить это на костре. Человек пять из нас это делали, а потом приносили в конюшню, и все пленные это ели. Получалось совершенно невкусно, без соли, но все были голодные и поэтому ели. А я еще от той коровы мясо припасал – привязывал на веревочке под пальто.

Немец сказал мне подобрать специально людей для работы – чтобы хорошие были, работящие. Я взял тех офицеров, и, как и в первый раз, мы пошли в дом копать убежище. Я опять же разговаривал с тем немцем, все думал, как бы убежать, потом пошел на то же место – наелся, даже с собой еще взял. Так мы с офицерами вместе дня три работали, я к ним присмотрелся, а потом одному из них я показал ту корову – вдвоем уходить было нельзя, но я рассказал ему, как туда дойти. Он тоже ходил за мясом и своим товарищам приносил еще. Они были с фронта, все там знали и хотели бежать.

А один раз к нам пришел другой немецкий офицер, дал распоряжение нашему, чтобы 1-2 человек отправить копать могилу около церкви – какого-то большого немецкого генерала убили, и его нужно было около церкви похоронить. Офицер показал на меня и еще одного человека, и другой конвоир взял нас и повел к той церкви. Мы туда пришли, нам дали лопаты, лом и тонкие-тонкие рукавицы. Своих перчаток у меня уже и не было. Этот конвоир был настоящим военным, все кричал нам: «Рус Ифан, дафай, дафай, рапотай». Я устал тогда ужасно, еще руки от лома мерзли – перчатки-то тонкие. Я руки грею, а он комки, которые я выбрасывал, ногой стукал, чтобы они мне в голову летели, и все повторял: «Дафай, дафай, рапотай бистро». За прошлый день мы могилу выкопать не успели – земля у церкви и так притоптанная вся, а тут ее еще и подморозило. И на следующий день нас отправили туда же.

А после работы каждый вечер нас под конвоем отправляли обратно в конюшню, и пока мы шли, немцы нас все пересчитывали. А я заметил, что наши офицеры тем не менее переговаривались о побеге, к немцам приглядывались – как кого уничтожить можно.

День на 5-ый или 7-ой нас так же привели на работы, потом увели могилы копать – я выкопал уже примерно по шею… И тут наши русские ястребки начали атаку с воздуха! Самолеты чуть ли не на бреющем полете стреляют из пулеметов. Я сразу на землю лег, а немец говорит, мол, давай вылезай оттуда… А наши как раз снова бомбить начали. Тут этот немец испугался, взял меня в охапку и спиной повалился в ту же могилу, которую я копал. Получается, прикрылся мной. А другому немецкому офицеру, который недалеко там стоял, показалось, что это я нападаю – он побежал, заорал, уже пистолет выхватил… Чуть было меня и не застрелил. Потом ему уже тот немец объяснил все.

А наши офицеры собирались бежать: один из них бросился на немца, который вел наружный конвой… Но тут другие немцы увидели, что наш-то нападет, поняли все и нашего застрелили. А оставшиеся русские офицеры, получается, тоже под подозрение попали. Да и я вместе с ними – мы же все время вместе находились, работали всегда одной компанией, а значит тоже могли в сговоре участвовать. Никакого побега у них не получилось. Но тогда они решили, что сегодня точно нужно бежать, иначе завтра по подозрениям их всех расстреляют. Война же… А я им сказал, что тоже побегу; они согласились.

И вот нас человек 5 или 6 собралось. А как бежать? В конюшне к тому времени уже народ скопился – человек 20, наверно, и они подозревали о наших планах побега, но точно не знали. А они-то не хотели, чтобы мы убежали – потому что с них спросят как с сообщников, словом, они уже забеспокоились и начали роптать. К тому же ночью через каждые два часа приходил немецкий солдат и проверял, все ли на месте. Но я все равно решил бежать. Одет я тогда был хорошо: все белье домашнее, кальсоны были и рубашка большая. Ну а на морозе я все это нижнее белье снял и прямо поверх пальто натянул. Бежать мы решили через окошко. Получается, из него надо было вылезти и упасть, потому что там высоко было.

А когда на улице буря, то снег, падая, не доходит до стенки дома, и там образовывается пустое пространство, и часовой, который обходит дом, смотрит не в это пространство, а поверх снега. Т.е. пока часовой находится вне поля зрения надо было еще пробежать по этому пространству метров 300-500, чтобы он ничего не заметил.

Один из офицеров наконец полез. Все молчали. Другие офицеры почему-то замешкались, и вторым я полез. Я тогда чувствовал себя так уверенно, что мне вообще все нипочем было. Прямо до окна я не доставал, так что меня подсадили. Когда я вылезу, все готовились заткнуть окно соломой, чтобы незаметно было. И в этот момент я и застрял. Другие пленные сразу ругаться начали, мол, что же делать – надо же сказать, что пленные убегают, иначе виноватыми будут оставшиеся пленные. А я застрял и никак не мог ни туда, ни сюда… А время-то идет. Ну тут один офицер догадался и как стукнет мне под задницу – я и вывалился. А рядом с окном караульный ходил слева направо, и я смотрю: он закругляет заход, т.е. уже сейчас поворачивать будет ко мне. Ну тут я и побежал что есть духу! Зрение-то у меня плохое было, но я по следам бежал. А потом мы с офицерами договорились, что побежим на огонь – там недалеко горело что-то. Наконец я добежал туда и встретил первого офицера, который там сидел в лесу. Он сначала испугался меня, а потом уже узнал, и мы вместе, как договаривались, стали ждать других. Долго-долго ждали, потом смотрим – еще один бежит… А я лег под сосну и уснул. И снится мне речка, тепло-тепло, солнышко, все купаются, а я лежу загораю – просто прелесть такой сон. Сколько я спал – не знаю, но вдруг чувствую: меня ногами бьют по бокам. Офицеры все уже собрались, а я никак не могу проснуться. А какой-то из них еще говорит, мол, пусть этот здесь лежит, он, наверно, замерз уже. А я бы и действительно замерз, если б меня не разбудили, тем более что человек, когда замерзает, всегда такие сны видит.

Мы побежали все вместе, и все время натыкались на немецкие заставы – то пушки стоят, то минометы, то еще что-нибудь. Но офицеры-то знали, что и как… И все равно долго-долго мы бегали там, наконец нашли реку Волгу, а рядом большой железнодорожный мост был взорван. Офицеры говорили, мол, на той стороне должны быть наши, а здесь – немцы. А немцев почему-то не оказалось. И офицеры все думали – как же так?.. а может немцы уже и на другую сторону перебрались?.. Кое-как мы перебежали на ту сторону, а я самый первый прибежал, потому что был, как это по-военному говорится, в маскхалате.

По сторонам посмотрел – никого нет, и деревня еще далеко, ну мы к ней и пошли. А нужно было еще узнать, есть ли немцы в деревне. Кстати, среди нас уже появился старший из офицеров – его мы все уважали и признавали как командира. И вот он одного послал на разведку в деревню. Тот ушел. Мы сидим, ждем-ждем, а никого нет. Что делать? Второго послали, да и его тоже потом не дождались. С третьим то же самое. Так мы и остались вдвоем. Тогда мне старший офицер и говорит, мол, давай, ты беги. Я побежал. Прибежал в избу, открывают мне дверь – а там тепло, крестьянки в платках… Я им первый вопрос: «Немцы где? В деревне немцы есть?». Мне отвечают: «Нет их здесь. Ты давай проходи…». Я зашел, и едва дошел до стола – тут же свалился как мертвый. В сон меня бросило. Ну, видимо, то же самое и с другими офицерами случилось.

Утром нас разбудили уже русские военные – всех собрали, допрос устроили… Тут пришел какой-то важный начальник – меня как гражданского в милицию отправили, а остальных – в какие-то следственные отделения, наверно. Ну я думал, из милиции-то тоже бежать надо – туда, где мои родные, потому что здесь я везде чужой. Ну а как убежать?.. Хотел из уборной убежать – доски уже там все оторвал, но так мне это и не удалось. Потом таких же как я в милиции набралось человек 10-15 – целая компания – и нас повели в тюрьму. За что? Ну надо же было разобраться, кто мы такие. Может быть, мы шпионы?.. Ну а тогда я даже не знал, куда нас ведут, а нас под конвоем трех милиционеров везли в город Кашин – в тюрьму. Впрочем, по дороге нас начали кормить – зайдем в какую-нибудь избу, конвоиры наши платят там деньги, а нам картошки дают и плошку расплавленного горячего сала. Хлеба не давали, так что мы картошку макали в сало – так и ели. Однажды все сели, а мне места нет… Я стоял-стоял, а на меня никто внимания не обращает, и тут опять же наши русские женщины! Подошла, дала мне хлеб, картошку и маленький кусочек сала… Вот ведь как бывает!

А о том, что на самом деле в тюрьму пришли, мы только там и догадались.

В конце ноября 1941 года нас под конвоем привезли в тюрьму. Называлась она Тюрьма №5 г. Кашина Тверской область (раньше – Калининской области).

В тюрьму нас привели после обеда и сразу по одному начали вызывать в канцелярию; там записывали все как полагается, там же врач смотрел, потом проводили краткий допрос. Там же сразу отнимали паспорт, все документы, деньги… Но потом все возвращали – когда выпускали из тюрьмы. Недалеко там была каптерка (это продуктовый или вещевой склад) – я туда сдал шапку, пальто… Обычно заключенным там выдавали балахон, но мы так и остались в чем были, только без верхней одежды. Т.к. мы пришли после обеда, в каптерке нам дали по куску хлеба и меня одного повели в камеру. Куда остальных направили – я уже не знаю.

Тюрьма была старая, в коридорах я замечал работающих заключенных – тех, у которых уже срок кончался. Но их там не очень много было. Камера, в которую меня повели, была на втором этаже, размер ее – примерно 4 на 5 метров, нар не было, т.е. спали там все на полу. Мне дали потрепанный матрац, такое же одеяло и подушку – такую тонкую, что даже на подушку не была похожа. Первым, что я заметил из обстановки в камере, было окно – небольшое, высоко под потолком; неба не видно – специально козырек был сделан, чтобы заключенные свободы не видали. Дверь в камеру – массивная, тяжело открывается, а сверху над дверью тоже маленькое окно, в котором находится керосиновая лампа – она ночью освещает сразу и коридор, и камеру. Караульные зажигали там свет, не заходя в камеру. От двери налево стояла параша – неотъемлемая часть тюремной обстановки – естественно, никаких загородок около нее не было. Самое лучшее место было под окошком, потому что в камере стояла ужасная духота, а там был хоть сколько-то свежий воздух, хотя иногда и прохладно. Ну а самое плохое – у параши, вонь там стояла несусветная. По негласным правилам все новенькие ложились у параши, а потом, когда кто-то уходил, очередь передвигалась в сторону окна.

Люди там сидели в возрасте от 30-40 лет, хотя были и молодые. За это время в тюрьме образовывалась своеобразная элита. Лидером считался самый отъявленный жулик, который уже не первый раз в тюрьме сидит, знает все правила, все может. И еще обычно он очень сильный и диктует свою волю. Часто у него находятся друзья – такие же, как он. Значит, где-то они уже раньше познакомились или сидели вместе. Ворье такое…

И они диктуют условия всем остальным. Например, если кому-то приходит передача – они забирают себе половину. Жаловаться на них нельзя – тогда они драться будут и, говорят, даже могут убить кого-нибудь.

Когда я зашел в камеру, все сидели по своим местам и смотрели на меня, изучали, мол, кто это такой. И они ждали, чего же я скажу – я-то только-только с воли, а они там и не знают никаких новостей, и я по идее должен был это все им рассказать. В тюрьме о своих делах никто не говорит – за что сидит, какая статья известна. Не принято это. Когда я чуть-чуть осмотрелся там, меня начали спрашивать – сначала те, кто поближе сидел, потом другие…

Наступил вечер, и все легли спать. Я тоже лег, одеялом укрылся, как полагается. Утром меня разбудили – в туалет. Все собираются и выходят в туалет. Бывает, когда много народу, половина камеры сразу идет, вторая – остается, ждет. Туалет – это большая комната, там очень грязно, вонь, хотя там и убирают… А еще, что примечательно, вся стена там исписана – это заключенные передают новости друг другу: какой приговор дали, расстрел, заключение или штрафной батальон. В штрафной батальон собирали заключенных, давали им оружие – испорченное или вообще незаряженное – и отправляли их в атаку. Естественно, по ним начинают немцы стрелять, а наши офицеры определяют огневые точки противника, чтобы подавить их. В итоге эти заключенные практически всегда погибали, ну а тех, кто выжил, освобождали и с них снимали судимость. Существовала даже определенная азбука – «по фени». Так и говорили: «Ты ботаешь по фени?..». Например, документы называли «ксивой», часы – «бочата», а убить кого-то – «на гоп-стоп» и т.д. Я все эти обозначения выучил тогда. И на стенах в туалете была своя система обозначений: например, луна – расстрел… По правилам, заключенным, конечно, не полагалось иметь при себе металлических предметов, но все равно люди, которые уже давно там сидят, такие закаленные волки, где-то это доставали – сломанную ложку, например, найдут, или сломают ложку, а потом ее заточат, или какую-нибудь проволочку подберут… Некоторые просили у других (в тюрьме же все друг друга знали, хоть и не виделись), и передавали потом через туалет. Вот и я попросил у одного соседа… Этим на стене и нацарапывали. А стена уже была вся исписана, поэтому люди заранее договаривались, где что будут писать. Мы тоже с моим товарищем так договорились. На стене уже была чья-то луна нарисована, и если бы меня приговорили к расстрелу – я там точку должен был поставить, а если моего товарища – он там крестик поставит. Но в итоге никто из нас так ничего и не нарисовал там.

Когда утром приходили из туалета, начинался завтрак – выдавали пайку. Что такое пайка? Кусок хлеба 350 гр. Это нам выдавали на день, и это было единственное питание, остальное – уже чепуха. В двери камеры было окошко, которое открывалось как стол, и оттуда в чашки нам наливали суп или чайник ставили, чтобы каждый отдельно себе наливал, и все туда подходили за этим пайком. Т.е. на завтрак был паек и чай, но вместо чая, естественно, простой кипяток был. Первый раз мне хлеба не досталось – все как кинулись туда (а они-то все знакомые), и кто-то мою пайку утащил и съел. Полагается так: очередь стоит по двое человек, они берут хлеб (т.е. надсмотрщик видит две руки) и уходят в сторону, подходят другие двое. Так должно быть. Но многие все равно обманывали, и тогда я целый день ходил без хлеба. Хотел жаловаться, а мне говорят, мол, нельзя – во-первых, ты в плохие люди попадешь, во-вторых, тебя могут здесь невзлюбить, и тогда, считай, пропал.

На обед приносят баланду, в которой плавает какая-нибудь маленькая долька рыбы. Это очень невкусный суп – жидкий и соленый. Это примерно пол-литра воды, ложка или две крупы самой дешевой и брюшина или кишки.

А до обеда идет напряженная работа администрации – кого-то вызывают к следователю, к кому-то приходит врач, спрашивает, есть ли какие-то жалобы, иной раз приходит прокурор и помощник прокурора… На самом деле прокурор никогда не приходил, а раз в месяц приходил только его помощник. В это же время принимают передачи. В тюрьме-то много местных сидят, и им что-то приносят. Это очень забавная штука: все ждут, что кому-то принесут передачу, и тот поделится с другими, потому что потом и другие поделиться могут. Но это всегда кончается одинаково: приходит эта «элита» и отнимает все самое вкусное. В тюрьме у людей часто случается заворот кишок – все голодный, голодный, а потом много съедает. Ему говорят, мол, не ешь, не ешь – все знают, что нельзя сразу много есть, да он и сам это знает, а остановиться не может. Вообще кормили очень плохо, и у многих в тюрьме ноги опухали от голода.

Эта камера – явление временное. Здесь сидят люди, которые ждут, пока им какую-нибудь статью пришьют. Это выражение «пришьют статью» для меня первый раз очень странно звучало. Что это значит? Значит посмотрят там твои документы, с которыми ты пришел, на скорую руку решат, что ты наделал и скажут: «Тебе присваивается такая-то статья…» И когда тебе присвоят статью, то обычно до суда люди в этой камере и сидят, а особых преступников в другие камеры переводят. А суда порой месяц-другой ждать приходится.

Ну а после обеда некоторые сидят, некоторые спят, некоторые ходят, жалуются друг другу, ищут веселья. По возможности играли во что-нибудь, но осторожно: если надзиратели заметят, организаторов игр могут посадить в карцер.

На следующее утро все опять кинулись на паек, а я опять остался. И что делать? Тут я как прыгну другим на голову! Ну потом меня саданули, конечно, сильно, сказали, мол, так не полагается. Но зато я паек получил.

На третий день, под утро, я смотрю: кто-то подошел и мимо параши начинает фундюрить… Или со сна, или случайно… И прямо мне на лицо. Я закричал: «Ты что же это делаешь?», а он взял да и нарочно начал. Я соскочил, начал ругаться и со злости по ноге его стукнул. А оказалось, что это самый главный бандит был. Он меня саданул, и на этом вроде все и кончилось. Дальше, смотрю, уже второй из них идет, и опять на меня. Невзлюбили меня они.

На следующее утро то же самое повторилось. Я тогда встал и начал драться, а тот подмогу подозвал – они все вместе и стали меня бить. Сильно они меня отлупили. Я хотел пойти жаловаться, а мне сказали, мол, не надо жаловаться, иначе они вообще потом покоя не дадут.

А потом моему соседу принесли передачу. Он сразу понял, что бандиты те опять у него все отберут, но я сказал, что буду его защищать. А передача-то в основном в чем заключалась? Картошка вареная, огурцы соленые, лук репчатый, сухари и хлеб. Самым ценным из этого был, конечно, хлеб. Сосед мой не давал тем бандитам еду, и тогда двое, которые спали рядом с главным, подошли к нам и говорят, мол, хватит тебе уже, отдавай теперь нам. В итоге они все вместе подошли и стали еду отбирать. Я заступился за соседа, и они начали меня лупить. Сначала я сопротивлялся, хотел на помощь позвать, подбежал к двери, ногой стукнул, а никто не идет. Меня тогда так избили, что я весь день проплакал. А ночью, когда все уже спали, я тихонько подлез к главному бандиту (он так вольготно спал) и двумя пальцами как стукнул ему прямо в глаза… Он как заорет! А я прыг сразу на свое место и лежу как ни в чем не бывало. А он орет, бегает, охрана уже открывает дверь, надсмотрщики посмотрели, что там у него, и куда-то его забрали.

На следующее утро всех вызывают, мол, кто такое вчера совершил? А никто не видел. Что удивительно, все знали, что это я сделал, но никто ничего не сказал. Мне так это понравилось. Некоторые сочувствовали мне, а другие уже боялись, потому что тот главарь ушел. И все начали меня уважать и освободили мне место под окном. А мой сосед, за которого я заступился, начал меня подкармливать. Спасибо ему.

На 8-9-ый день меня вызвали к следователю. А к этому моменту в нашей камере уже столько заключенных было, что ночью мы спали только на боку – иначе не уместиться было. Поэтому ночью все ложились на бок, а когда кто-то уставал на боку лежать, то он кричал: «Переворачиваемся на правый бок!», и все как по команде переворачиваются на правый бок и продолжают спать. Бывало, что и по два раза переворачивались. Но мне такое напоследок только удалось застать.

Когда меня вызвали к следователю, он долго-долго допрашивал меня, а в конце и говорит: «Тебе присваивается статья №58, п. 6». 58-ая статья была самой страшной – за неуважение советской власти, за критику советской власти, за контрабанду и прочее. А п. 6 этой статьи – за шпионаж в пользу иностранного государства.

Уже после обеда меня привели обратно в камеру, мы получили пайку, поели, и тут я слышу: «Кулаков, с вещами на выход». И меня повели в другую камеру.

Тюрьма представляла собой здание буквой «П» – с очень короткими ножками и длинной верхней планкой. Впоследствии я узнал, что одна из «ножек» называлась «коридором смертников», и стены там очень толстые были. Там содержали заключенных, приговоренных к «вышке», т.е. высшей мере наказания – расстрелу.

В двери нашей камеры был глазок – «волчок» – он сломался и не закрывался, так что иной раз мы туда смотрели. Потом, правда, его починили. Сидели мы долго, так что начинали различать каждый шорох – какую камеру открывают, сколько идут человек… Сама камера была маленькая – метра 3 на 2,5, и когда мы спали, ноги касались других.