Текст книги "Мечты и думы"
Автор книги: Иван Коневской
Жанр:
Поэзия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)
I
Роются звуки так томно и больно
В тревожной груди,
Им отдаешься бессильно, безвольно.
А что впереди?..
Вот вопиют они из преисподних,
Вот катятся ввысь.
Еле коснулись покровов Господних
И вспять полились.
Замерли снова – так жутко и чутко
Чуть слышно звенят…
Дремлет умильно душа, как малютка,
И сон ее свят.
II ПОСЛЕДНИЕ ЗВУКИ «ПАРСИФАЛЯ»
Выше, выше,
Шире, шире, звуки!
Если нет к тому преград…
Страсти нет, но поднялися руки,
И – миры отрад…
Ах, куда же звуки эти
Дух забитый занесут?
Как отныне стану жить на свете?
Ждет великий суд.
17 июля 1897
На дороге из Байрейта в Лейпциг
Не могу снести неволи.
Я хочу изведать горе.
Жить хочу, и жить до боли,
Словно море на просторе.
А. Б.
Заломивши лихо
Шапку набекрень,
Залился ты взором
В ясный Божий день.
И, тая под оком
Накипевший хмель,
Слышишь ты в далеком
Тихую свирель.
Мимоходом думу
Вещую родишь:
Тут же, так что небу
Жарко, начудишь.
И на все ты смотришь
Мельком, хоть в упор:
Дальше бродит, ищет
Захмелевший взор.
И, внемля свирели,
Внятной и прямой,
Беззаветно к цели
Ты идешь, немой.
При въезде в Киевские степи
Я – варяг из-за синего моря,
Но усвоил протяжный язык,
Что, степному раздолию вторя,
Разметавшейся негой велик.
И велик тот язык, и обилен:
Что ни слово – увалов размах,
А за слогом, что в слове усилен,
Вьются всплески и в смежных слогах.
Легкокрыло той речи паренье,
И ясна ее смелая ширь,
А беспутное с Богом боренье
В ней смиряет простой монастырь.
Но над этою ширию ровной
Примощусь на уступе скалы,
Уцепившися с яростью кровной
За корявые сосен стволы.
Чудо-озеро, хмуро седое,
Пусть у ног ее бьется, шумит,
А за ним бытие молодое
Русь в беспечные дали стремит.
И не дамся я тихой истоме,
Только очи вперю я в простор.
Все, что есть в необъятном объеме, —
Все впитает мой впившийся взор.
И в луче я все солнце постигну,
А в просветах берез – неба зрак.
На уступе устой свой воздвигну,
Я, из-за моря хмурый варяг.
Весна 1898
С.-Петербург
II 1898. Весна и летоГде вы, колена с соколиным оком,
Которым проникалась даль небес, —
Те, что носились в пламени глубоком
Степей, как бес?
Махал над ними смуглыми крылами
Он, бес лихой полуденной поры.
Раскидывал над тягостными днями
Их он шатры.
И ночь сходила, лунная, нагая.
А все кругом – куда ни взглянешь – даль.
И свалятся в пески, изнемогая…
Луна как сталь!
Хоть не было конца пути степному,
Порой им зрелась в воздухе мета.
И стлалась ширь, и к мареву цветному
Влеклась мечта.
С коней срываясь, приникали ухом
Они к земле, дрожавшей под конем.
И внятен был им, как подземным духам,
Рок день за днем.
Им слышалось нашествие незримых
Дружин за гранью глади голубой.
Так снова в стремена! Необоримых
Зовем на бой!
Сходились в полдень призрачные рати.
Далече разносился бранный гром.
А к вечеру уж нет безумных братии:
Уж – за бугром!
Яснее дня был взор их соколиный,
И не напрасно воля их звала.
Примчалися ли буйною былиной
Во град из злата и стекла?
Апрель 1898
Петербург
С. П. Семенову
Стезя войны грозна и безотрадна.
Стезя весны шумлива и буйна.
Но сквозь туман затейливо-нарядный
Мне зрится бледно-белая страна.
В стране витают тени и виденья:
Они – бесцветно-желтые, как свет.
Они живут средь мертвенного бденья.
Я белым теням шлю привет!
П. П.Конради
С душой, насыщенной веками размышлений,
С чужими образами, красками в уме,
Которыми я жил в стенах в домашнем плене,
И брезжил бледный свет в привычной полутьме;
Тебя почуял я и обнял взором, море!
Ты обдало меня, взяло и унесло.
И легок я, как луч, как искра в метеоре.
И жизнь моя – вода; в ней сумрачно светло.
Все ветер да вода… И ясно все, и сумно.
Где умозрений ткань? Молчит, но явен мир.
И вьются помыслы, так резво и безумно,
Туда, за даль, где мысли – вечный мир.
31 мая. Балтика.
Пароход Elbe
Витаю я в волшебной атмосфере,
Где так недостижимы небеса,
Но предано все мощной, чистой вере,
И где отшельник слышит голоса:
Отшельник утра, радостный и свежий,
И дух, потоков пенных властелин, —
Живут они одни здесь, вечно те же,
И не слыхать ни звука из долин.
Пока торжественно сияет день,
Дышу я робко в царственных чертогах.
Но сумрак снизойдет и ляжет в логах,
И по горам прострет святую тень.
И эта тень, и синь ее густая
Меня благословеньем осенит…
И я пойму тогда, в горах витая,
Что принят я в их величавый скит.
24 июня 1898
Brünigbahn (Schweiz)
Вл. А.Гильтебрандту
Дева пустынной изложины,
Лебедь высот голубых,
Озеро! Ввек не встревожено
Дремлешь ты: праздник твой тих.
Тих он и ясен, как утренний
Свет вечно юного дня:
Столько в нем радости внутренней,
Чистого столько огня!
Ласково духа касаются
Влаг этих млечных струи.
Небо свежо улыбается:
Нега – ив беге ладьи…
25 июня 1898
Berner Oberland
Небесные
[Закрыть]
С полудня путь вился вверх по уклонам,
кручам и уступам все обнажающихся и
каменеющих гор. Вверху восторженно сияли,
синея, небеса. Во все стороны их
переплывали, как белоснежные ладьи,
ясные облачки. За мною все глубже и отчаяннее
низвергались в ущелья стремнины.[5]5
Бездна, пропасть, обрыв
[Закрыть]
Ближе, выше они отливали еще матово-зелеными
и иззелена-черными чащами елей, ниже, дальше
синелись уже прозрачными, думными дымками.
Порою вся ширь воздуха, устремлявшаяся с выси
в долы, дышала в этой нежной сини сквозь стволы
придорожных елей. Как разливалась эта воздушная
глубь все привольнее и привольнее за мной и
подо мной!.. Неслышно приливала она целыми
потоками в союзе с разливом небес, что
необъятно обдавал меня с высоты.
Между тем крутые бедра гор становились
все кремнистое и скуднее руном. Путь подымался
по глинистой, кочковатой и изрытой земле,
среди редких еловых перелесков. Впереди, выше
одиноко протягивались в ярком небе гряды совсем
лысых гор.
Вот, как бы в крайний и последний раз,
чахлый ельник впереди начал редеть, а за
ним торчали ровные, палимые
солнцем склоны в жидкой, серой траве.
Над этими склонами возлегли гряды громадных
кудрявых облак. Как живые, взирали они.
Я отвечал на их взоры, и вот на моих глазах
облачный пух в одном месте своего состава
уплотнился в дивно блистающий кристалл
– белоснежный, крупный, зернистый.
Через миг я понял, что это – глава белого
волхва, который, древний, как
мироздание, и вечно юный, волхвует там, в
ясном эфире.
Никогда еще он не открывался мне так въявь
и в такой близи, в такой страшной близи.
С чудной радостью двинулся я к нему
навстречу; и вскоре из-за облачного покрова
выступил целый сонм его собратьев по волхованию.
Тут я почувствовал перед собой обитель небожителей;
а этот мир облак, прямо уже как
бы путь мне застилавший, представлялся на
рубеже тех небесных чертогов смутными
обителями, подобными
«limbo»[6]6
Предверие Ада, местонахождение душ по Данте
[Закрыть] древних верований.
Позади же на меня все так же широко дышали,
таясь в сизой мгле, глубины ущелий и лощин.
И как храм рассекается светящимися столбами
пыли, так и они сверху донизу пересекались
огромными косыми тенями, тенями
светоносными, что спускались с парящего
за тучами дальнего солнца.
Наконец, за перепутьем на краю
крутизны, я вступил в совсем уже
нагой мир, мир мертвенно-белого
тумана. Ничего не видать было
больше вне темневшей впереди дороги,
что вилась по буроватым травяным буграм.
Да из тумана грозно вздымались
временами острые тиары[7]7
Головной убор, жрецов, восточных царей в древнем мире.
[Закрыть] все тех же
белых чародеев. Явно было, что
здесь – их полновластное царство.
Так вот где скрывалась бездна мира!
И уже ничем от нее не укрыться: ужас
объемлет, и вольно и прохладно
дышится в предвечном
воздухе, в «бытности хаоса довременной».
Красивейший водопад, впадающий в Бриеценское озеро.
[Закрыть]
Чуть слышно и томно влечет струя
млечно-свежей, зеленым мрамором
отливающей влаги. Неизмеримые
кручи в утреннем солнце и светлой
тени возвышаются дымчатыми и
светозарными призраками. Свежо,
чисто блестит бледным блеском
весь окрестный край. Как юные витязи,
веселы, праздничны эти гордые и
мощные крутояры. Нежат они и холят,
став вокруг нее тесным кругом
и укрыв ее в этой изложине, как в
тихой колыбели, эту нетленную и
сочную влагу озера,
как цветущую красавицу-сестру.
И вот среди этих обрывов,
вооруженных еловой хвоей, словно
копьями и гребнями шлемов,
буйно резвым скоком выбрасывается
иной ликующий
сын этого утра и этой земли:
то – поток, рвущийся вниз, в бездну.
Его призвание – не бережная охрана
святыни нетления: он чистый и легкий
дух в своей нежной, снежной
пене, – но как широко и роскошно
разметывается он ею во все стороны!
Радость его – радость нетленного,
вольного и бурного полубога.
Это отрок Сигурд,[9]9
Персонаж «Старшей Эдды»
[Закрыть] что гуляет в
вешней дубраве
и ничего не боится, и все сделать
вправе. Да, он ринется вниз,
хоть в беспредельные пучины,
но вечно пребудет свеж и горд.
А всем слабым теням, которые
увлечены будут туда же в его
порыв, и в гибели не нарадоваться будет
на его ясную красу!
На пути моем вырос мир непонятного,
неведомого величия. И непреложно
сказалось, что всему конец, дальше
двинуться некуда. Впереди было
нечто необъятно-великое, ужасающе
мрачное и белое. Все оно как бы
волновалось: это было целое море в
бурю, да и шумело-бушевало что-то
непрестанно в его глубине, а в то же
время оно было немо и бездыханно,
вовеки не подвигнется. Но всякий раз,
как обращались на него взоры, так и испуг
охватывал: а что как захлынут все эти
громады мертвых волн.
Да, это была совсем, совсем мертвая,
но неодолимая мощь. Она угнетала взоры,
леденила жизнь в груди.
Эти пласты льдов – такие неживые и,
как наваждение, одолевающие душу.
Голубые и зеленые тени лукаво,
зло играют по нижним отрезкам,
мелко расколотым, точно истолченным.
Прозрачным цветным стеклом искрятся
и отливают они. О, как они безжизненны
и злы…
Вот, наконец, твердыня, где грызут
во мраке цепи навеки оцепенелые
титаны, вот обитель бессмертного Кащея.
Над этим миром – дымные облака:
свет убит, движение стало.
В воздухе – серый, ясный, холодный
полдень. Он ложится свинцом на грудь.
Веrпеr Oberland
I
Свет его – это как бы лунный свет,
только пышащнй зноем, в огне.
Как лунный свет, он – серебристый, как
лунный свет, замлевший, бездыханный,
и ежеминутно готов дрогнуть и вскипеть
жизнью. И при луне, и в южном дне все
замрет в таком лихорадочном ожидании.
II. В МАНЕРНОМ ПАРКЕ-ПАЛАЦЦО
С гладких каменных помостов
открываются внизу столь же
гладкие, яркие и темные поверхности
иззелена-лазурных вод. Камни набережных
тонут в них, ничем не огражденные.
Обширные ступени с роскошными
балюстрадами смело нисходят и
обрываются в воды. А набережными
с балюстрадами этими резко, в свою
очередь, очерчиваются и пресекаются
струп вод; влага разбивается об их
квадратные устои и острые углы,
и торжественно закругляются над
перилами, по углам гладких лестниц,
лепные вазы и кошницы.
По хрустящим под ногой,
утоптанным аллейкам мягко
скользят вниз ступени из неплотного
старинного камня.
Змейками перебегают по ним тонкие,
бледные от зноя тени.
Там, над выложенными камнем
берегами, свесились совсем
золотисто-зеленые под
солнцем пучки кустов. Сверху, со стороны
над ними подняли свои завитые и прямые
головы кипарисы. Строги и роскошны они,
недвижны и незыблемы в невозмутимой
лазури воздуха.
Жизнь их – в этом блистательном
и застывшем небе – вольна и горделива.
Непостижима ее стройность и
пышность. И воздух проникает ее,
торжественно немой и знойный.
А жизнь жеманного и чопорного
сада вся распалена, каждый камень
его ступенчатых террас и каждая
песчинка его дорожек горючи, порою
до жгучести. Всюду доступ легок, по гладким
аллейкам и сквозь листву редких, зарастающих
промежутки между ними дерев и кустиков—
едкому солнцу, отовсюду легко ему
прокрасться. Как-
то насмешливо торчат вдоль дорожек,
в своей чинности и
прибранностн, диковинные деревца и
кустики. А там тянутся сквозные ходы и
своды оранжерей, там дышится
сырой садовой землей, туфом и
мелким гравием – ив них зловещая
сырость и чинная строгость склепа.
Старинный камень террас, ворот,
ступенек – чернеет вдалеке, точно
потрескался и обуглился он от палящего
солнца.
Закоулок былого быта – нарядного,
тощего к изощренного – ныне он печален и
мертв в блеске дня. А жгучая
лазурь нависла над ним, объемлет
отовсюду. И точеные очерки берегов
и террас замерли, как в завороженном сне.
Чудится, что в блесках света мелькают,
роятся и щекотят, как пылинки, мелкие,
но ядовитые мошки. И недобрая усмешка —
у высоко торжествующего, всепроницающего
солнца.
III
Из глубин своих распаленные
Небеса льют пламени ток.
Волны – солнцем все опыленные,
Как блестящей пылью – цветок.
По земле же бьются, сбегаются
Стан ярких теней, лучей.
Перед светом тьма содрогается:
Грозен свет, грознее ночей.
Лучезарный день, день неведомый —
Стоном в воздухе он стоит.
С ним летим к великим победам мы:
Что же нам еще предстоит?
16 июля 1898
Lago Maggiore
(Pallanza)
Нет удержу ветру из степи,
Из края сыпучих песков.
Вблизи все так пусто, как в склепе:
Лишь даль, лишь гряды облаков.
Последние Руси оплоты…
Чу, близится вражий обоз!
А нам не уйти от дремоты —
Так больно в нас солнце впилось.
Ах, полдень, безмерный и рьяный,
Ползет, разевая свой зев.
Стремится в далекие страны
Бессильно-тревожный напев.
Август 1898
Рязань
Ивану Б-у
Не сравню тебя с горным потоком:
Я сравню тебя с горным ручьем,
Что журчит в раздумьи глубоком,
Чист и тих в раздумьи своем.
А подчас он пустится скоком…
И тогда с тобою мы пьем
(А, бывало, друг друга бьем).
И все тот же ты перед роком:
Ты поешь пред ним соловьем.
За что люблю я с детства жизнь и землю?
За то, что все в ней тайной веселит.
За то, что всюду вещему я внемлю —
Ничто не дарует, но все сулит.
Когда, крутым крушеньем удрученный
В погоне за надменною мечтой,
Спущуся в сумрак жизни обыденной,
Вниз по ступеням лестницы витой, —
В безвестной тишине я буду весел,
Скользнув в укромно-милую мне клеть:
Косящата окна я не завесил,
И думно буду духом я светлеть.
Видны мне из окна небес просторы,
Волнистая вся область облаков —
Уводы млечные, седые горы
И тающие глыбы ледников.
И, рассевая ласковые пены,
Как целой тверди безмятежный взор,
Сияют во красе своей нетленной
Струи небесных голубых озер…
24 апреля 1898
V. ДЕБРИ
Посвящается Владимиру И.
1897/98. Зима. Петербург
Какая ж тайна в диком лесе
Так безотчетно нас влечет,
В забвенье погружает душу
И мысли новые рождает в ней?
Ужели ж в нас дух вечной жизни
Так бессознательно живет,
Что может лишь в пределах смерти
Свое величье сознавать?
Кольцов. «Думы»
Не в чистом поле я живу,
Не в степи ровной и прямой,
Где просто все и наяву,
Так мертв и светел снег зимой,
И только колос шелестит,
И только чернозем изрыт,
А то все гладко, все блестит,
И воздух во всю ширь открыт.
В дубравах только жив мой дух,
Приютах вьющихся тропин,
Где шелестом исполнен слух
От глушей темных и купин.
О, сколько тихих тайн сулит,
Когда крадется в тень дубов
Тропа, и сумрак шевелит,
И дышит сыростью грибов.
И вот – под сению листвы,
Под сенью зелени густой
Ступаю я, среди молвы
Широколиственной, святой.
Извивы троп, глубины кущ
Моей душе всего милей —
Святилища дремучих пущ,
Где я пугливей и смелей:
Ничто здесь явно не лежит.
Все притаилось за углом,
И чутко сердце сторожит
Нежданный, странный перелом.
К распутью роком приведен,
Я стал в раздумии, как вдруг
Мелькнул налево, – с полуден,
Как бы пещеры полукруг.
Сомкнулись ветви в частый свод.
У ног их приютилась тень,
Редея там, где пройден ход,
Где предугадан тайный день.
Поляна! Вот избранный мир,
Заветный странника приют.
Кругом – дубравной твари пир:
Прозрачно хоры птиц поют.
Вот сокровенный тот затон,
Где ткутся нити легких дум.
Его искал сердечный стон,
Открыл навесов зыбких шум.
И ясен, и таинствен свет.
И кто к поляне путь найдет?
Пока иной душе привет
Она шепнет, о сколько лет,
Как много тихих лет пройдет!
Покой и жизнь – на всем окрест.
Трава растет, и корни пьют.
Из дальних стран, из ближних мест
Незримые струп снуют.
То углублюся я в траву —
Слежу букашек и жуков;
То с неба воздух я зову,
Лечу за стаей облаков…
Простерлась над поляной сеть —
Паров невидимая ткань…
И где-то промелькнула лань…
И дню пора завечереть.
Трепещут вещие лучи
В просветах лип, на мураве.
Они ярки и горячи:
Они созрели в синеве
Небесных вольных тех морей,
Что вечно в вышине шумят.
О вечер, сниди же скорей!..
Верхи дерев тебя манят.
Он озарил, он опалил
Поляну заревом своим,
С собой узоры листвы слил,
Неоспорим, неодолим.
Опять открылся рок дневной:
Час чаяния лес проник.
Под осиянной вышиной
Украдкой крякнул лесовик.
Брожу в сиянии немом,
Пугливо ждущем торжестве.
И явствен свет, и незнаком.
И замер чуткий дух в траве.
Свершится! – шепчет чуткий дух.
Раскрылся радужный чертог.
И так прозрачен мир вокруг,
Что за стволами – некий бог.
Все здесь он… тень его блестит.
Но он таится, нелюдим.
А свет пророческий дрожит,
И тает теплый луч, как дым.
Мгновения летят стрелой:
Горит заветной жизни час.
Плывет все выше день былой;
Венцы лишь млеют, золотясь.
И руки я туда простер,
Куда горящий гость летит.
За ним, томясь, стремится взор:
Кругом ничто уж не блестит.
Яснее, наги небеса:
Реками в них излился свет,
Но побледнел, чуть поднялся:
В дубраве жизни жгучей нет.
Покинут в сумраке больном,
Я содрогнулся и вздохнул,
На влажный мох упал ничком
И внял великий смутный гул.
Вверху все так же твердь ясна,
Но с каждым вздохом – все темней;
И дышит чащи глубина,
И веет силою корней.
Ужели ж все обман? – и там,
Над лесом, свету не блистать?
И рвется к мертвым небесам
Душа – а ночь ползет, как тать.
В уныньи я глаза смежил,
Но и внутри объемлет ночь.
И мир видений окружил,
И гнать его душе невмочь.
Ведь в полночь обернется год.
Играют дико светляки.
А в лоне дремотных тех вод
Проплыли девичьи венки.
Стрекозы блестками звенят.
Свили русалки хоровод.
Их тихо буки осенят,
Как кров зеленых, свежих вод.
Гадает лето о судьбе —
В ночи темно, в ночи тепло —
К его великой ворожбе
Меня скитанье привело.
Глаза раскрылись… я вскочил
И оглянулся; где же свет?
Сквозь ветви отблеск чуть светил.
В лесу – все шага ночи след.
Поляна та же… как тиха!
Еще и тише, и звучней.
А на душе все холодней:
Тоска чутка, тоска глуха.
Все – и светил небесных тьмы,
И травы ждут вас из кустов:
Так что ж таиться, ведьмы тьмы?
Уж объявляйтесь! Дух готов.
И мы дождались… Вдруг пахнул
Беззвучный ветр, как дух листвы.
В кусты, в их тень меня шатнул.
Из них вспорхнула тень совы.
Ведь в куще каждой есть тайник.
А за кустом залег овраг.
И там поет, живет родник.
А я в кустах над ним поник.
И мне он шепчет: глубже ляг!
Родник и плещет, и поет
В лощине дикой и крутой.
И травы влага обдает,
И уж дышу я влагой той.
Поляна плачет надо мной.
Деревьев сонм угрюм и свеж.
И тянет в глубь овраг лесной.
Ах, папоротник все шальной…
А небеса – ужели те ж?
Влечет болотистый ручей
В меня студеные струи…
Но жив нетлеющий Кащей,
И живы пращуры мои!
МЕЛЬКОМ VI
ПЕРЕЖИТКИ, СОВОКУПНОСТИ, ПРЕДВЕЩАНИЯ
1898/99. Осень, зима, весна
Петербург
Die Welt ist voller Widerspruch.
Und sollte sich's nicht widersprechen?
Goethe. Vorklage z.d. Liedern
МОРЕ ЖИТЕЙСКОЕ
Откуда, откуда – из темной пучины
И смутных, и светлых годов
Мелькнули подводного мира картины
С забытых и детских листов?
Все – синие хляби, открыты, пустынны…
Строй раковин, строго немой.
Кораллы плетутся семьею старинной
Полипов, семьей вековой.
И звезды мирские, и звезды морские…
Зеркально и влажно вокруг.
И снятся чертоги, чертоги такие,
Что весь занимается дух.
Читал одинокую мудрость я в книге,
Где ум по пределам плывет —
И вот мне припомнились мертвые бриги
Глубоко, под пологом вод.
Я ваш, океаны земных полушарий!
Ах, снова я отрок в пути.
Я – в плаваньи дальнем в страну араукарий,
Я полюс мечтаю найти.
И смотрят киты из волнистого лона
Тем взором немым на меня,
С которым встречался преступный Иона,
Что в чреве томился три дня.
Я ваш, я ваш родич, священные гады!
Влеком на неведомый юг,
Вперяю я взор в водяные громады
И вижу морской полукруг.
О, правьте же путь в земли гипербореев,
В мир смерти блаженной, морской…
За мною, о томные чада Нереев —
Вкушать вожделенный покой!..
Октябрь 1898
Петербург
ОБЕТОВАНИЕ
1. Из туманов и топей мшистых
Мы когда-нибудь да умчимся
За края морей золотистых,
Где давно уж в мечтах кружимся.
2. Наглядимся на тамарисы,
Разбежимся по странным взморьям,
А потом проникнем в край лысый,
К незапамятным плоскогорьям.
3. Что в тех странах свершится с нами,
На безвестных лугах Памира,
Заодно с волшебными снами,
В праотчизне людского мира?
4. Обретем ли родник гремучий,
Где впервые жизнь закипела,
Где, под шорох кедров дремучий,
Няня рода людского пела?
5. Нет, змея, вся в бронзе узорной,
Из-под трав суровых восстанет,
Потрясет главой непокорной
И на нас внимательно взглянет.
6. Мы прильнем к ее кольцам гибким
И за ней поплывем без страха,
Вниз по травам крупным и зыбким,
На волне воздушного взмаха.
7. Будет пышно гордиться небо
Глубиной и ширью лазури,
Но оно – не наша потреба:
Мы вручились мудрой лемуре.
В начале зимы 1898
