Текст книги "Кровь на палубе"

Автор книги: Иван Любенко

Глава 12
Радуга над морем

I

Елена Николаевна Прокудина вторично вышла замуж четыре года назад, и все это время она стойко хранила верность нынешнему супругу, игнорируя попытки местных воздыхателей заплести невинные дружеские отношения с женой начальника акцизного управления в тугую косу интимных встреч. Да и что они могли ей дать? Деньги? Смешно! Дворянин по происхождению, Константин Иннокентьевич Прокудин был достаточно состоятельным человеком. История его прежней семейной жизни настолько счастлива, насколько и печальна.

Пятнадцать лет назад его жена и юная дочь отправились на Воды. Обычно отдыхающие собирались в экипажах у Тифлисских ворот и в сопровождении казачьего разъезда неспешно ехали в Кисловодск. Такие меры предосторожности были не лишними. Несмотря на то что Кавказская война давно закончилась, ее отголоски время от времени еще раздавались в бескрайних ставропольских степях. Не приученные к систематическому труду горцы нет-нет да и пускались в привычный для них разбой на почтовом тракте. Казаки были единственной силой, способной не только обеспечить спокойствие отправляющейся на отдых публике, но и тут же покарать обнаглевших преступников. С местными туземцами они не церемонились, и острые шашки урядников, вахмистров и подхорунжих со свистом опускались на головы темнобородых грабителей, стоило хоть одному из них во время погони попытаться дотянуться до притороченной к седлу винтовки.

В тот злополучный день Мария Львовна – супруга Константина Иннокентьевича – все никак не могла определиться со своим бесчисленным гардеробом: шляпки с эгретками, платья, мантильки, горжетки, митенки, тюрлюрлю, кофточки и блузки. Одним словом, ко времени отправления экипажей, следующих на курорт в сопровождении охранного эскорта, ее коляска опоздала. Но лошади были свежими, автомедон – молод и горяч, а уверенность в том, что две вороные, принадлежащие надворному советнику Прокудину, в два счета догонят растянувшуюся чуть ли не на версту длинную вереницу экипажей, была почти стопроцентной. Почти… Ну кто мог представить, что у еще пахнущего свежевыделанной кожей фиакра неожиданно лопнет ось и сломается круг?

Разбойники в черных овчинных папахах появились из-за холма неожиданно. Они ехали шагом и криво посмеивались… Кучера, бросившегося на супостатов с плетью, горцы изрубили на куски. Женщин увезли с собой. А через два дня казачий разъезд подобрал на дороге обезумевшую от горя, белую как снег босоногую старуху, в которой уже невозможно было узнать тридцатипятилетнюю светскую львицу, жену надворного советника Прокудина. Рассудок к ней так и не вернулся, и спустя месяц страдалица смиренно упокоилась в отделении для душевнобольных Александровской лечебницы. Константин Иннокентьевич лично исходил с казачьим отрядом немало горных троп и ущелий, но все попытки отыскать пропавшую Оленьку ни к чему не привели. Но, как рассказал старый чабан из далекого чеченского аула, местные жители прозвали одну бездонную пропасть Ольгинской, по имени русской девушки, которая бросилась в бурлящую реку, предпочтя долгим издевательствам скорую смерть.

В том же году на Даниловском кладбище в Ставрополе выросли два могильных холмика и появилась каменная часовня в память рабынь божьих Марии и Ольги. Люди приходили, ставили свечи и молились за упокой невинно загубленных душ.

Через одиннадцать лет после той жуткой трагедии статский советник Прокудин возвращался со службы. Проходя по аллее Николаевского проспекта, он обратил внимание на пленительную красавицу, примостившуюся на лавочке. Дама сидела в совершеннейшем одиночестве и беззвучно плакала. Крупные жемчужины слез выкатывались из больших, черных глаз, а из-под элегантной шляпки выглядывало миниатюрное, мраморное ушко с едва заметной родинкой на мочке. Константин Иннокентьевич опешил – точно такая была у Марии. Незнакомка и впрямь походила на его жену, только несколько моложе. Не говоря ни слова, он присел на другом конце скамьи. Дама смутилась, быстро встала и пошла вниз по липовой аллее. Не смея приблизиться, он проследовал за ней до самого дома, который находился в Европейском переулке. От дворника он вызнал, что красавицу звали Елена Николаевна Владимирская. Ее муж не вернулся из японской кампании. Жила она на скромное пособие.

Всю ночь статский советник не спал. А наутро он послал вдове букет алых роз с визитной карточкой. Но Елена медлила, потому что память о недавнем возлюбленном была еще жива. Два года назад, получив похоронное письмо, она еще несколько месяцев не снимала траурного платья. Предложение уже немолодого вдовца застало ее врасплох. Она надеялась, что Господь пошлет ей нового избранника, такого же горячего и внимательного, как погибший в рукопашной схватке подпоручик. Она все еще не могла его забыть, и в памяти дымным облаком всплывали картины их счастливого прошлого. Даже после свадьбы Алексей продолжал ухаживать за Еленой точно так же, как и раньше. Это удивляло и восхищало, ведь галантный супруг – большая редкость. И если женихи еще сажают в карету невест, то мужья обычно передают эту обязанность лакеям. Да вот только остался молодой офицер лежать где-то там, под Ляояном…

А время шло, цветы от нового воздыхателя доставлялись, пауза затягивалась, и надо было принимать решение.

Хмурым осенним утром, когда косой дождь постучался в окно, а почуявшая холод мышь заскреблась под половицей, вдова благосклонно приняла предложение.

Они венчались в Казанском соборе, а всего через два месяца новый муж получил действительного статского советника и хорошую должность. В отличие от своего предшественника Прокудин на новом месте подношений не брал. Видимо, у каждого здравомыслящего чиновника наступает момент, когда репутация становится дороже еще одной тысячи рублей. Все бы хорошо, но память о прошлой трагедии не давала покоя. Константин Иннокентьевич до сих пор винил себя в том, что в тот злополучный июльский день 1895 года он отпустил экипаж без охраны. Елена чувствовала сердцем, что новый благоверный любит не ее, а бывшую жену в ней. С того самого времени между супругами пролегла полоса отчуждения. Они никогда не ссорились, но и не мирились горячо. Он даже не ревновал Елену. «На красивый цветок всегда будут засматриваться те, в чьем огороде он не растет», – говаривал иногда Константин Иннокентьевич, усмехаясь при этом уголками старческих губ.

Но однажды на журфиксе он все-таки не выдержал, и когда заразительный смех жгучей брюнетки донесся из дальнего уголка залы, начальник акцизного ведомства бросил в сторону жены взгляд такой испепеляющий силы, что она сразу умерила игривость.

Жизнь продолжалась. День пролетал за днем, месяц сменялся месяцем, а молодой женщине все больше хотелось настоящей возвышенной сердечной романтики, той, о которой писали господа Бальзак и Мопассан.

Потенциальные любовники всегда были рядом, но влюбленных не было. Купцы-толстосумы, женатые надворные и коллежские советники к возвышенным чувствам были явно не расположены. Они смотрели на аппетитную даму как на изысканное и утонченное блюдо, отведать которое, по их мнению, стоило к тому же немалых денег. Елена это видела и потому отвергала любые ухаживания, оставив очередному селадону на прощанье волнующий аромат «Герлен» и очаровательную улыбку. Тактичные отказы увеличивали число воздыхателей, и это, разумеется, ее ничуть не огорчало. А разве есть на свете женщины, которые не любят находиться в центре внимания? Она больше не проверяла мужа на ревность и никогда не рассказывала ему о навязчивых поклонниках. Привлекательная madame научилась искусно скрывать тлевшие внутри чувства за фасадом ледяного спокойствия и неприступности.

Все в жизни разом переменилось, и на смену дешевым ситцевым платьишкам жены бедного подпоручика пришли новомодные наряды из столичных магазинов и самые дорогие модистки. Полудрагоценные камни сменились брильянтами, но первое обручальное кольцо она сохранила, хоть и пришлось изменить его до неузнаваемости: маленький зеленый изумруд пришелся весьма к месту, и муж ничего не заметил. Да он никогда и не пытался вникать в эти мелочи, а просто угождал каждому ее капризу.

Последнее время во сне все чаще приходил Алексей. «Надо бы свечку поставить ему в храме за упокой и заказать службу», – тяжело вздыхая, мысленно рассуждала она. А вчера под утро Елена вдруг проснулась оттого, что сквозь шум морской волны ей послышался добрый голос любимого Алеши и струнный перебор гитары… Маленькая, но горячая слезинка сразу же скатилась по щеке. Мысли унеслись назад в далекое и счастливое прошлое, от которого остались лишь одни воспоминания, ставшие почему-то такими же нереальными, как разрозненные акварельные картинки раннего детства. Выйдя на палубу, она пристально вглядывалась в парящую туманную дымку, ожидая, что из нее вот-вот выплывет знакомое, всегда улыбающееся лицо с ямочкой на подбородке. «Госпожа Владимирская, позвольте подарить вам эти несколько строк, написанных бессонной ночью вашим преданным обожателем», – улыбаясь в усы, острил Алексей. Картинно заведя за спину левую руку, он принимался декламировать:

 
Как Млечный Путь, любовь твоя
Во мне мерцает влагой звездной,
В зеркальных снах над водной бездной
Алмазность пытки затая.
 
 
И жаль мне ночи… Оттого ль,
Что вечных звезд родная боль
Нам новой смертью сердце скрепит?
 
 
Как синий лед мой день… Смотри!
И меркнет звезд алмазный трепет
В безбольном холоде зари.
 

Он дважды или трижды забывал слова, подглядывая в вырванный из «Невы» листок, и она, конечно же, понимала, что сие авторство было у кого-то позаимствовано. Как потом выяснилось, строки принадлежали Максимилиану Волошину. Она хохотала безудержно, подшучивая над незадачливым плагиатором, а он оправдывался, смеясь вместе с ней, и разливал в широкие чайные стаканы шипучее «Аи». Та журнальная страничка так и осталась у нее, как память, как живое свидетельство того, что счастье было!.. Она давно выучила памятные строки наизусть, и они звучали в ней помимо воли, и в них она различала его живой голос.

Елена стояла на палубе одна, всматриваясь в горизонт, закутанный дымной мглой, как вдруг услышала:

 
Как Млечный Путь, любовь твоя
Во мне мерцает влагой звездной,
В зеркальных снах над водной бездной
Алмазность пытки затая…
 

Стихи были те же, но голос был не Алешин, а чужой… Она обернулась и увидела перед собой соседа по столику. От волнения у него подергивался кадык, а под левым глазом билась маленькая синеватая жилка.

 
Ты – слезный свет во тьме железной,
Ты – горький звездный сок. А я…
 

В этих словах, расставленных в определенной последовательности, в их ритмическом звучании таилась совсем необычная мелодичная красота, как если бы во время появления радуги с небес неожиданно зазвучала музыка Моцарта. Женщина беззвучно заплакала, и крохотные слезинки покатились из очаровательных глаз. Незнакомец тут же бросился к ней и принялся успокаивать, осыпая руки, плечи и шею красавицы нежными поцелуями. Все остальное было как в тумане. Он горячо шептал ей ласковые слова, она совсем вяло сопротивлялась, что-то говорила, о чем-то просила, а потом пошла с ним…

II

Харитон Свирский с самого детства отличался тем, что хотел все знать, ничему по-настоящему не учась. Рожденный последним, третьим ребенком в московской дворянской семье, он сызмальства привык, что все его прихоти удовлетворялись с первого слова. Старая русская пословица «Не учили поперек лавочки, а во всю вытянулся – не научишь» подходила к нему как нельзя лучше. И все-таки благодаря усилиям родителей и нанятых репетиторов гимназическое образование он с грехом пополам получил, но стать студентом университета с весьма посредственными знаниями по русскому языку, истории и естествознанию было непросто. Вот поэтому-то из списка наиболее популярных высших учебных заведений пришлось вычеркнуть Московский и Санкт-Петербургский университеты, Петербургский электротехнический институт императора Александра III и Горный институт императрицы Екатерины II. Вне всякого сомнения, он мог поступить в Лесной институт, в котором всегда были недоборы. Да вот только многого ли достигнешь с таким образованием? Оно конечно, Россия-матушка вся густыми лесами покрыта и грамотные специалисты в этой области ой как нужны! Только ведь, чтобы получить место в лесном министерстве, надобно начинать службу с самых отдаленных сибирских уездов, где волки да медведи – твои первые гости на Рождество. Да и жалованье в этом природном ведомстве всегда было далеко не самым высоким. А потому Лесной институт отец Харитона из числа перспективных высших учебных заведений тоже исключил. В общем, оставался только Институт гражданских инженеров императора Николая I, что в Санкт-Петербурге. Конкурс там был не особенно высок, но, как гласило одно из пособий для будущих абитуриентов, «серьезнейшим испытанием для всех экзаменующихся является рисование, хотя на первый взгляд все задания кажутся очень простыми, но основная масса испытуемых получает неудовлетворительные баллы именно по этому предмету. Из других экзаменов вызывает трудности еще и тригонометрия». Стоило признать, что способности к отображению на бумаге вазочек с цветами либо извилистой речки на фоне бескрайней среднерусской равнины с косяком улетающих на юг журавлей у Харитона никогда не было. Исключение составляла лишь карикатура на преподавателя словесности – старую, сморщенную амбарную крысу в пенсне с плешивой, как луна, головой. Сходство карандашного наброска с оригиналом было настолько очевидным, что семиклассника чуть не выгнали из гимназии. Слава богу, отец вмешался вовремя и сумел утрясти скандал.

Успокаивало то, что главным предстоящим экзаменом должна была стать арифметика, а к этому предмету он питал самые нежные чувства еще с начальной школы. Спасибо нанятому в свое время ментору – студенту Караваеву, привившему дворянскому отпрыску уважение к любимой науке Архимеда. Так что ситуация с поступлением не была совсем уж безысходной.

О том, что он поступит, Харитон понял, когда за несколько кварталов до института на маковке старой церкви увидел голубку. Сие предзнаменование – к нежданной радости. Примета не обманула. И уже через несколько часов из трехэтажного здания, украшенного четырьмя колоннами, вышел новоявленный столичный студент. А дальше юношу закружило, понесло в круговороте студенческой жизни: пьяный и разгульный Татьянин день, случайные встречи с опытными хористками и тридцатилетней вдовушкой-суфражисткой, от которой потом не знал куда деться; увлечение левыми буржуазными идеями, студенческие демонстрации, полицейский участок и угроза отчисления; тяжелый разговор с отцом и обещание обязательно окончить институт.

Следствие в отношении его сокурсников еще не закончилось, но благодаря старому приятелю батюшки, служившему в доме № 16 по Набережной реки Фонтанки [11]11
  По данному адресу располагался Департамент полиции (прим. авт.).


[Закрыть], о причастности студента Свирского Харитона Львовича к антигосударственным выступлениям удалось забыть. Но, как сказал старый полициант, надобно взять отпрыску билет на пароход и послать вояжировать. И чем дальше – тем лучше, а вернее всего – за границу. А если вновь назначенный судебный следователь вдруг начнет его разыскивать, то ответ должен быть простой: мол, обязательств никаких по поводу явки сын не давал и, как будущий строитель, уехал знакомиться с архитектурой Востока. А ввиду того что до окончания дознания осталось не больше десяти дней, дело в суд уйдет уже без упоминания о нем, поскольку материал на Свирского не собран. А там и без него виновных предостаточно. Благо показаний на Харитона к тому времени уже не имелось.

Вот и мотало теперь студента по волнам вместе со старым и преданным слугою. На сердце было неспокойно, а на душе – муторно. Да еще эта публика, спешившая пожуировать жизнью – ни одного светлого лица: самодовольный господин европейского вида с вечно задумчивым лицом и неизменной коробочкой монпансье; его жена – миловидная, но уже не молодая особа, привыкшая к роскоши и достатку. А как брезгливо она смотрит на нижнюю палубу! Ну, как же! Там ведь простой народ… От него не пахнет ни брокаровской «Сиренью», ни даже дешевым флердоранжем. Забыли, господа, чей хлебушек едите!.. И вдруг на палубе появилась она – фея, богиня, мираж… Увидев ее, он зажмурился и тряхнул головой, думая, что прекрасный лик исчезнет. Красавица это заметила и, слегка изломав в улыбке линию чувственных губ, еще пристальней всмотрелось в его лицо. И тут же он встретился с тяжелым, как кузнечный молот, взглядом ее благоверного. Да, такой субъект ни перед чем не остановится… Но Господь смилостивился, и они оказались за одним столом. И тогда он решил попытать счастья и, увидев ее одну, стал читать стихи новомодного поэта. Как бы удивительно это ни звучало, но она оказалась полностью в его объятиях! Елена была прекрасна и… доступна! О боже! Харитон просто не мог поверить в случившееся! Это все равно что поймать Жар-птицу или разбудить нежным прикосновением губ Спящую красавицу – сказка, да и только! Воистину – за эти минуты можно было душу отдать нечистому! Но когда счастливые мгновенья прошли, она стала торопливо одеваться и испуганной пташкой вылетела из его каюты, успев бросить напоследок горькую фразу: «Никогда не вспоминайте об этом и больше ко мне не подходите». Дверь закрылась, и он остался один. Радость сменилась недоумением, недоумение – горечью. Второпях он криво застегнул жакет и, не зная, что предпринять, поплелся на палубу. А там царила полная идиллия: ее муж все еще продолжал играть в шахматы, а Елена как ни в чем не бывало совсем по-детски радовалась дельфинам, сопровождающим пароход. Прошел день. Но ничего не изменилось – она избегала его, а он поедал ее умоляющим взглядом. От безответной любви Харитон ослаб и походил на муху, попавшую между стеклами. Он как будто не заметил случившегося накануне убийства.

Глава 13
На пороге войны

Стамбул, июля 25, 1787 года

Полуденный зной почти не проникал в покои турецкого правителя. Толстые стены резиденции султанов надежно защищали от летней жары все триста комнат сераля. Пять тысяч его обитателей – население небольшого азиатского города – с утра до ночи беспрекословно выполняли положенную работу. Еще Великий Магомет Завоеватель, отвоевавший у христиан Константинополь, приказал воздвигнуть на развалинах римского города дворец «Топкапы Сарай», правда, тогда он назывался «Сара-и-Джедиде-и-Амире». Это творение мусульманских зодчих еще много веков будет приковывать к себе восхищенные взоры всех, кто окажется за его воротами. Построенный на высоком холме прямо над Мраморным морем, он стоял на фундаменте еще римских построек.

Шестидесятидвухлетний султан, мечтавший всю свою жизнь о духовной карьере, повторял одну молитву за другой, искренне рассчитывая на помощь Аллаха. А она сейчас была нужна как никогда. На границах Османской империи давно тлели горячие угли войны. Русская царица (ей бы в гареме своего господина услаждать, а не управлять такой огромной страной), вероломно нарушив прежние договоренности, фактически присоединила Крымский полуостров к России. Да и Иосиф II, австрийский император, вел себя непонятно, и не исключено, что он может стать союзником Екатерины II и выступить против турецких войск в Сербии и Хорватии.

Смутой веяло и внутри страны. Казна истощилась, и янычары, которым всего на несколько дней задержали выплату жалованья, роптали. С ними шутить было опасно. За последние двести лет они подняли не одно восстание и свергли нескольких султанов. Чаще всего эти смелые воины были слепым орудием в руках противостоящих друг другу группировок. А их глава – янычарский ага – являлся очень влиятельной фигурой при дворе турецкого правителя. Этот военачальник имел право лобызать мантию султана ранее, чем к этому допускались командующий кавалерией или артиллерией. Но на прошлогоднем празднике церемониймейстер по рассеянности допустил оплошность, и командир султанской гвардии оказался третьим, припавшим к одежде носителя «тени Аллаха на земле». Узнав об этом, янычары взбунтовались и заявили требование, удовлетворенное уже на следующее утро.

Едва красный солнечный шар показался на горизонте, как придворные вынесли и поставили на землю перед дворцом круглый деревянный поднос с головой незадачливого церемониймейстера. Экзекуция была выполнена строго по правилам (в случае казни великого визиря его голова удостаивалась большей чести – она покоилась на серебряном блюде и ставилась не на землю, а на колонну из черного мрамора). Тот печальный день падишах провел в нескончаемых молитвах, умоляя Аллаха простить забывчивость убиенного слуги.

Но больше всего беспокоила чума, уносившая ежедневно сотни человек. Могильщиков в Стамбуле не хватало, и мертвецы лежали на улицах неубранными по нескольку дней. Раньше, во время эпидемий, правители османов отсиживались на Балканах, ожидая, пока черная напасть не оставит город. Но Абдул-Гамид I считал трусостью и позором бросать в беде своих подданных и, подобно забитому шакалу, прятаться в урочищах зеленых гор. Он не оставит ни одного правоверного и будет за всех молиться, молиться, молиться…

Закончив намаз, падишах поправил доломан, хлопнул в ладоши, и в дверях тотчас же возник его секретарь, склонивший в почтении голову.

– Позови ко мне великого визиря!

– Слушаюсь, повелитель, – обронил слуга и в один миг скрылся за дверью.

Султан прошел к деревянному креслу и, поправив красную подушечку, сел. В зале показалась фигура хранителя печати в белой одежде и чалме, украшенной большим красным самоцветом.

– Я слушаю тебя, мой властелин…

– Скажи мне, что сообщают наши лазутчики при дворе русской императрицы?

– Неверные строят флот, чтобы во всеоружии встретить наши корабли.

– Готов ли капудан-паша [12]12
  Капудан-паша(тюрк.) – адмирал (прим. авт.).


[Закрыть]к войне?

– Вместе с французскими офицерами он составил план сражений с Россией. Я видел его. Урусы найдут вечный покой на морском дне.

– А какие вести из Швеции? – перебирая четки из черного агата, поинтересовался султан.

– У нас достигнута договоренность с королем, что, после того как мы начнем войну с гяурами, он предъявит Екатерине II ультиматум. Скорее всего, она его отвергнет, и тогда он тоже выступит против них. Это заставит русских держать в Балтийском море главные силы – линейные корабли и фрегаты. Но пока императрица не подозревает о нашем союзе с Густавом III.

– А что говорит английский посол?

– Британцы торопят нас…

– А французы?

– Граф настаивает, чтобы мы заявили русскому посланнику такой ультиматум, который он просто откажется передавать своей государыне, и тогда у нас будет предлог избавиться от этого вездесущего Булгакова, – визирь поймал недоуменный взгляд властителя, – то есть заключить его в Едикуль.

– Но ведь это означает немедленную войну?

– Да, но другого выхода нет.

Султан поднялся с кресла и, едва передвигая затекшие ноги, спросил:

– Скажи мне, а согласен ли Диван [13]13
  Диван – совет, на котором визири обсуждали внешнюю и внутреннюю политику, своеобразное правительство султана (прим. авт.).


[Закрыть]на новое испытание?

– Визири считают, что пришла пора дать отпор.

– Это так, я не спорю. Да только ведь казна наша пуста, и тебе это прекрасно известно.

– Ты прав, мой повелитель. Но Англия, Пруссия и Франция обещали помочь. К тому же я собираюсь увеличить сборы в вассальных землях, – в глазах хранителя печати промелькнула упрямая решимость.

– Но это приведет к новым восстаниям! Меня и так беспокоят эти неугомонные греки, промышляющие разбоем на морях. Наши купцы стонут! Везде тревожно: в Морее [14]14
  Морея– средневековое название острова Пелопоннес на крайней южной оконечности Балканского полуострова (прим. авт.).


[Закрыть], Палестине, Багдаде, – он взмахнул четками, – а в Египте дело дошло до вооруженного мятежа!

– После того как мы расправимся с урусами, я раз и навсегда покончу с теми, кто забыл о своем повелителе.

– Оставь меня, я хочу поговорить с Аллахом, – утомленно вымолвил султан и тяжелой поступью приблизился к саджаде.