Текст книги "На крыльях мужества"

Автор книги: Иван Драченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

– Сегодня понадежней прикрой, Сережа, – прошу так, на всякий случай, Луганского.

– А когда я тебя прикрывал ненадежно?

– Так вот и говорю: как всегда.

– Не сомневайся...

Винты режут с тонким звоном воздух. Вдруг как бы стали тише: в небе то там, то здесь вспыхнули жидкие белесые букеты разрывов. Проспали зенитчики! Но вскоре огонь стал плотнее. Вслед "ильюшиным" неслись розовые и зеленоватые бусинки, раскаленные строчки. Поздно! К тому же мы заранее знали об огневых точках обороны и обошли их. Что касается самолетов противника, то с аэродромов они подняться еще не успели.

Истребители негодуют – остались без работы, мы же потираем довольно руки – аэродромчик солидный. И "дичи" там скопилось порядком – "мессеры", "юнкерсы", "хейнкели". Истребители в одной стороне, бомбардировщики – в капонирах, под маскировочными сетками.

– Разомкнуться... Сектор газа до отказа... В атаку!

По команде ведущего штурмовики сплели своеобразный хоровод и свалились с воздушной кручи на вражеский аэродром.

В клокочущем эфире, кое-где перебиваемые панической гортанной речью немцев, звучали возбужденные голоса атакующих – хриплые басы, сочные баритоны, звонкие тенора. Воздух зашатался от толчков, рожденных залпами. Ударили в упор – даже не надо было целиться.

Аэродром разбит. Горят десятки самолетов, выведена из строя взлетная полоса. Порядок!

Сколько времени нужно, чтобы узнать человека?

Иногда очень долго. Если живешь в казарме, рядом, хватит месяца. В трудном походе – одного дня. На фронте – одного часа.

В эскадрилье, да и в полку, мы знали друг о друге все. Летчики жили одной семьей, одними интересами.

Прилетит кому-нибудь долгожданная весточка из дому – треугольничек, проштемпелеванный полевой почтой, – и его содержание становится общим достоянием. Делились друг с другом всем: и маленькими радостями, и большими, не таили в душе наболевшее.

Чувство товарищеской близости! Как оно было дорого нам, как помогало в трудную минуту...

Получил несколько писем от сестры Гали из блокадного Ленинграда, читал вслух и чувствовал горе, видел тишину призрачной смерти и грохот смерти, видел скудный рабочий паек хлеба весом в двести пятьдесят граммов, страдальческие лица детей, отблески ночных пожаров на стеклах, перечеркнутых бумажными полосами, ночные дежурства сестры в госпитале. И сердце наполнялось режущей болью так, что казалось, оно не выдержит страшной тяжести.

И все-таки, несмотря на жестокие будни, на адское напряжение, мы находили время и для писем, и для хорошей шутки.

Остывая от боя, часто собирались в самом большом домике на аэродроме. Кто лежал на нарах, кто сидел у стола, освещенного жидким пламенем коптилки, сделанной из гильзы снаряда. Говорили обо всем, потом Виктор Кудрявцев брал баян и ронял голову на потертые мехи. Его пальцы нежно давили на глуховатые, басы, и сидящие медленно раскачивались в такт напеву, будто баюкали песню. А она все больше и больше заполняла наши сердца, согревала теплом воспоминаний.

Под нас настраивал гитару Юрий Маркушин – летчик второй эскадрильи. Песня уже не вмещалась в ветхом домике, ей становилось тесно, и летела она все дальше и дальше, в ночь.

К концу июля гитлеровцев отбросили на рубеж, с которого они начинали свое наступление. Надежда немецко-фашистского командования с помощью операции "Цитадель" вернуть стратегическую инициативу рухнула навсегда.

В эти дни советское радио передало приказ Верховного Главнокомандующего: "...23 июля умелыми действиями наших войск окончательно ликвидировано немецкое наступление из районов южнее Орла и севернее Белгорода в сторону Курска.

...Немецкий план летнего наступления надо считать полностью провалившимся. Тем самым разоблачена легенда о том, что немцы в летнем наступлении всегда одерживают победы, а советские войска вынуждены будто бы находиться в отступлении".

А накануне этого памятного события произошло следующее.

Под крылом с высоты двух тысяч метров виднелись склоны долин и балок, во многих местах расчлененных густой овражной сетью. Изредка мелькали низенькие, нахохлившиеся хатки. Все вокруг выжжено, вытоптано неумолимым сапогом войны. Отчетливо виднелось кладбище битой техники: сваленные набок танки с крестами, самоходки, скелеты самолетов. Все это когда-то двигалось, летало, стреляло... Такая картина наблюдалась на всем Обояньском шоссе...

На цель нас вел штурман полка капитан Горобинский. Николай Миронович по праву считался асом. В воздухе он действовал дерзко, с ювелирностью истребителя, вражескую технику крушил как заправский бомбардир, а его штурманские расчеты поражали своей безукоризненной точностью.

Как правило, капитан Горобинский производил бомбардирование по выдержке времени, отлично владея пикированием под углом тридцать градусов. А этот способ заключался в следующем: для определения начала ввода в пике надо пользоваться нанесенными на самолете заводскими метками (крестики на боковых бронестеклах козырька и штыри на пятом шурупе бронелиста капота). Если в режиме горизонтального полета линия визирования – глаз – крестик штырь совпали, сразу же нужно было вводить машину в пикирование, добиваясь совмещения прицела с целью. А поскольку она во время пикирования проходила по правому или левому борту, производился координированный доворот на цель. Ввод в пикирование с доворотом имел то преимущество по сравнению с вводом по прямой, что мотор при этом как бы получал передышку. И еще: доворот являлся и некоторым маневром, вводящим противника в заблуждение. Используя этот способ бомбометания, Горобинский всегда наверняка накрывал цель.

...В вытянутой лощине, утыканной чахлым мелколесьем, сгрудилось штук тридцать вражеских танков. Возле них сновали танкисты. Сколько верст шли они по дорогам войны! Может быть, где-то в Нормандии, забавляясь, давили виноградники и их хозяев, утюжили старые мостовые Варшавы и Кракова, расстреливали под Киевом из пушек стариков и детей, а вчера писали своим Линдам и Эльзам: "Мы идем как циклопы, все сжигая на своем пути. Нет силы, которая нас остановит..."

– Перестроиться в круг! – скомандовал Горобинский, и четыре тройки "илов" пошли на замыкание. Его машина наклонила нос и безудержно устремилась вниз. Из бомболюка посыпались бомбы... Облегчаем и мы свои машины от "соток".

После первого захода разошлись веером, собрались, и Горобинский с левым креном потянул нас в очередную атаку.

– Воздух. Следите за воздухом, – раздался голос ведущего в наушниках.

Опасения Горобинского подтвердились; видим – на нас идет целая орава "мессеров". Встали в оборонительный круг.

Горобинский заметил, как один Ме-109, хитро маневрируя, врезался в наш строй.

– Кобзев, ударь по нему ракетами, – раздался голос штурмана. Драченко! Прикрой Кобзева, теснее круг.

"Мессер" тонкой стальной полоской сверкнул на солнце и влез прямо в перекрестие прицела Анатолия. А он-то умел метко стрелять из пушек. Удар! "Сто девятый" свалился на крыло, заштопорил вниз, потянул рыжую гриву пламени.

Сергей Смирнов волчком крутился в задней кабине, не давая "худым" зайти в хвост. Его пулемет строчил, как швейная машина, охраняя заднюю полусферу густым пулеметным огнем. Увидев сбитый "мессер", Сергей закричал:

– Командир! Один уже отлетался!

Смотрю, второй Ме-109 подстраивается к Горобинскому снизу. Эту тактику мы раскусили давно: в таком положении воспрепятствовать нападению трудно по той причине, что воздушный стрелок не видит противника. Над Горобинским нависла явная опасность. Где же Кирток? Не может он прийти на помощь, не может. На него самого слепнями насели фашисты, жалят со всех сторон.

Инстинктивно чувствую – "мессер" внизу справа вот-вот ударит по самолету штурмана полка. Нажимаю на гашетки – боеприпасов нуль!

Руки непроизвольно дернули и открыли фонарь, кричу в переговорное устройство:

– Прыгай, прыгай, Сергей! – И на полных оборотах мчусь навстречу врагу под властью какой-то чудовищной силы.

Я почему-то ничего не видел, кроме головы летчика, которая приближалась с невероятной скоростью в скорлупе фонаря. Ставлю "ильюшина" на ребро и левой консолью рублю желтобрюхого стервятника. Перед глазами взметнулись отблески рыжего пламени. На какое-то мгновение – потеря ориентировки и растерянность. Затем пришел в себя, быстро отстегнул ремни сиденья и с трудом вывалился из самолета.

Сильная воздушная струя ударила в лицо, подхватила и отнесла куда-то назад, словно бумажку. Упругий воздух врывался под шлем, шумел в ушах и давил на виски. Нащупав вытяжную скобу, наотмашь ее дернул. После этого почувствовал сильный толчок, прохладный ветер перестал звенеть в ушах.

Теперь надо мной легко плыл зонт парашюта, а вокруг с визгом пролетали осколки рвущихся снарядов, остатки разломанных самолетов, пронзительно выли моторы. Их вой то заполнял все вокруг, то, когда атака завершалась, постепенно затихал и превращался в далекое жужжание.

Но что это? От пары фашистских истребителей оторвался один фриц, развернул круто свою машину и направил ее на мой парашют. Лихорадочно жду очереди. Но пулеметы стервятника молчат. Ясно! Решил таранить. И только фашист начал ко мне приближаться, левой рукой схватил одну сторону строп в жгут и начал наматывать на правую руку. Отчетливо слышу нарастающий свист винта и сильно тяну пучок строп вниз. Парашют складывается конвертом. Какие страшные секунды! Падаю камнем на землю. Между винтом "мессера" и куполом расстояние резко увеличивается, и, не коснувшись парашюта, немец торпедой проскакивает, но атаковать меня уже не пытается. Вот-вот под ногами ощущу земную твердь.

Приземлился в поле – жухлом, выжженном дотла солнцем и огнем, пропахшем горьким тротиловым дымом. Оглянулся и, вжимаясь ящерицей в каждую впадинку, медленно пополз к ближайшей воронке, волоча за собой парашют. Метрах в шестистах виднелся сбитый штурмовик, охваченный пламенем.

– Нашли! – кто-то загудел басом сзади. Инстинктивно потянулся к кобуре, хотел резко подняться и сразу присел: в ноге почувствовал сильную боль. Ко мне приближались четверо наших пехотинцев. Кто-то из них ободряюще бросил:

– Сейчас поможем, браток. Вишь, как тебя спеленало веревками.

– Не веревками, а стропами, – снисходительно посмотрел на младшего бровастый сержант с нашивками за ранения.

В мгновение ока они загасили тлеющий комбинезон, располосовали дырявый, прогоревший во многих местах парашют, как по команде накрутили на ноги портянки, по-ребячьи попрыгали.

– Вот теперь можно топать хоть до Берлина, – подмигнул мне бровастый и обхватил рукой за пояс, помогая идти.

А через полчаса я сидел уже в блиндаже командира стрелкового полка. Как он рассказал, штурмовики здорово помогли, атакуя фашистские танки, да и пехоты положили порядочно.

Командир налил мне стопку спирта, открыл банку американской тушенки, которую не без иронии именовали "вторым фронтом".

На следующее утро прибыл в полк. Все ребята выбежали на улицу – кто в дверь, кто через окно, – навалились, затискали.

Подошел и капитан Горобинский. Рука забинтована, он, казалось, постарел за последний бой. Только сказал:

– Спасибо, Ваня. Думал, что тебе крышка. Цепкий гитлерюка попался.

Стрелки на стратегических картах изменили свои направления: уже не немцы из Орла и Белгорода наступали на Курск, а, наоборот, наши армии безудержно гнали гитлеровцев к Орлу и Белгороду. Ничто не помогло врагу: ни хваленые "фоккеры", "тигры" и "фердинанды", ни геббельсовская пропаганда тотальной войны, ни "победный сезон" лета, ни вновь обещанное "секретное оружие".

"Последнее сражение за победу Германии", как называли битву под Курском сами гитлеровцы, они проиграли, и грозный призрак катастрофы во весь рост встал перед фашистским государством и его армиями.

5 августа столица нашей Родины – Москва салютовала в честь освободителей Белгорода и Орла двадцатью артиллерийскими залпами, засвидетельствовав этим крупнейшее поражение армии Гитлера, последовавшее после Сталинградской битвы.

О доблести советских воинов, их легендарной славе поэт Александр Твардовский в своем стихотворении "Героям Орла и Белгорода" писал:

...И голос праздничный орудий

В сердцах взволнованных людей

Был отголоском грозных буден,

Был громом наших батарей.

И каждый дом и переулок,

И каждым камнем вся Москва

Распознавала в этих гулах

Орел и Белгород – слова.

Приказ Верховного Главнокомандующего, залпы орудий, услышанные по радио, Обращение ЦК Компартии Украины, Президиума Верховного Совета и Совета Министров республики со словами: "Выходи на решающий бой, народ Украины. В борьбе мы не одни. Плечом к плечу с нами идут русские, белорусы, грузины, армяне – сыны всех народов Советского Союза..." – вдохнули в нас новые силы, зовя на новые боевые дела.

По кругам ада

Итак, путь на Харьков открыт. Наши войска, преодолевая яростное сопротивление противника, упорно продвигались вперед. Взломать оборону гитлеровцев было нелегко. Глубина ее на Белгородско-Харьковском

плацдарме составляла девяносто километров. Все населенные пункты враг превратил в мощные узлы сопротивления с круговой обороной, а Харьков, названный фашистами "замком, запирающим украинское пространство", прикрывался несколькими полосами обороны и укрепленными оборонительными обводами.

Мы тогда почти не выходили из кабин штурмовиков, нанося ощутимые удары по опорным пунктам врага северо-западнее Харькова. Вывели из строя железнодорожный узел Люботин, где фашисты скопили немалое количество техники и живой силы, вели интенсивную разведку. Здесь впервые состоялось наше знакомство с новыми немецкими истребителями "Фокке-Вульф-190".

* * *

Это произошло 14 августа. Солнце клонилось к закату. К вечеру командование собрало летчиков полка, имеющих опыт посадок в сумерках, и приказало тремя шестерками "илов" нанести удар по танковой колонне, двигающейся по шоссе Валки – Харьков. В штурмовую группу попал и я.

Ее вел сам командир полка майор Лавриненко под прикрытием десяти истребителей Як-3. Предстоящий полет не предполагал каких-то особых осложнений: все было проверено, рассчитано, расписано, но что-то необъяснимое все равно тревожило душу. Команда "К запуску" сразу смахнула налетевшее беспокойство. Мотор взял высокую ноту, сектор газа – вперед, и машина рванулась в небо, как бы пытаясь догнать еще не погасшую ракету. И вот винты тонким звоном режут воздух.

"Ильюшины" идут в правом пеленге. Время от времени посматриваю по сторонам, вниз и вверх.

А сумерки становились все гуще. Командир полка, боясь, что темнота нас прихватит в воздухе, решил повести группу напрямик, через Мерефу, железнодорожный узел, окольцованный мощной зенитной артиллерией.

На подходе к станции штурмовиков встретил шквальный огонь зениток. Небо то и дело перечеркивали трассы и вспышки разрывов. В воздухе сплошной хаос. Но это еще было бы полбеды. Вдруг зенитный огонь прекратился и из-за облаков выскользнули десятка два Ме-109.

Вижу, дело табак! Один "ил" уже потянул за собой длинный шлейф к земле, второй напоролся на скрещенные трассы истребителей, третий, клюнув носом, камнем пошел вниз, расшвыривая по сторонам оранжевые клочья огня. На "верхнем этаже" истребители прикрытия и часть "мессершмиттов" вступили в жаркий бой. Но остальные Ме-109 с яростью набросились на "илы". Подбит ведущий третьей группы старший лейтенант Шаповалов, петляет машина Игнатова. Дыры просвечиваются на хвостовом оперении самолета Бойченко. Он кое-как пристроился к Шаповалову, и они вместе потянули к линии фронта...

Четверка "мессеров", заметив легкую добычу, решила доклевать поврежденные "илы", но им преградил путь Александр Овчинников. Он обрушил на стервятников такой огонь, что те заметно растерялись. Опомнившись, один "мессер" зашел в хвост самолету Овчинникова, но сразу наскочил на огонь машины Алексея Смирнова. Другого фашиста меткой очередью припечатал его стрелок – младший сержант Богудинов. "Худой", кренясь на крыло, закувыркался к земле.

В этой кутерьме гитлеровские летчики отсекли несколько самолетов от основной группы и погнали прямо на свои зенитные позиции. Облачка разрывов лопались все ближе и ближе. Глянув влево, засек приближающуюся к кабине трассу. Работая рулями, чтобы от нее отвернуться скольжением, отчетливо услышал, как воздух пронизывает скрежет металла.

Сгоряча не понял, что случилось: то ли меня настиг зенитный снаряд, то ли ударило взрывной волной. Ушел на бреющий и, прижавшись к земле, через некоторое время сделал горку, выровнялся. Определил визуально, что лечу не в сторону своих, а в противоположную. Но там же враг!..

Новый взрыв потряс машину. Бросил взгляд на приборную доску – а по ней буд го молотком кто. прошелся. Штурмовик с каждой секундой "тяжелел" и управлять им становилось все труднее. Высота неумолимо падала. Уже отчетливо вырисовывались подковообразные позиции зенитных установок, пулеметные гнезда, ряды окопов, оплетенных сетью проволочных заграждений.

У дороги сновали немцы. Надо тянуть подальше от них, ближе к оврагу.

В кабину хлестнуло гарью, горячим воздухом. Перед глазами плавал едкий сизый дым...

– Пулемет к бою! Держись крепче, – крикнул стрелку.

И вдруг раздался оглушительный треск, было такое ощущение, словно машина врезалась в какую-то невидимую стену. Неимоверная сила оторвала меня от сиденья, в глазах завертелись, замельтешили темные круги, из ноздрей потекла кровь. Земля стремительно приближалась. Пронзительный свист до боли сверлил уши. Казалось, я куда-то проваливался, как в бездонный колодец. И не было конца этому падению...

Медленно возвращалось сознание. Словно в.тумане увидел серо-зеленые фигуры, услышал чужой говор. Плен... Эта мысль поразила, связала руки, сковала волю.

Первым подошел сухопарый обер-лейтенант с молниями в петлицах. Он ткнул в мою сторону рукой и спросил:

– Ты есть штурмофик?

Глотнув соленую, с кровью слюну, испытывая ноющую боль во всем теле, я поднялся на четвереньки, распрямился, отрицательно покачал головой.

Рука гитлеровца недвусмысленно легла на кобуру парабеллума. "Только бы, гад, скорее кончал!" – было единственным моим желанием в ту минуту. С трудом сделал шаг и упал.

Горели губы. Язык пересох, распух и занемел. Пошевелился. Понял, что лежу на земле. Прикоснулся к ней щекой, покрытой чешуйками запекшейся крови. Но от этого не стало легче. Мучительно хотелось пить: хоть один глоток, одну капельку...

Несколько рук грубо сгребли меня и затолкали в коляску мотоцикла. В дороге так трясло, что казалось, мотоциклист специально выбирает рытвины и выбоины...

Так я оказался в Полтаве, в лагере для военнопленных.

...Это была длинная конура с грубо сколоченными нарами. В барачном нутре плавал едкий запах креозота, из всех углов тянуло смрадом.

Простонали двери. Я нащупал брезентовую подушку, набитую соломенной трухой, прислушался. Рядом кто-то разговаривал, но почему я ничего не вижу?

– Люди! Есть кто тут?

Протянутая рука наткнулась на заплесневевшую стену. На мой голос откликнулся скрип нар, отозвался кто-то рядом:

– Повернись сюда. Давай сниму бинты. Вон сколько грязищи...

– Бинты. Не надо – я сам...

Рванул задубелую на голове повязку. Сначала ничего не мог разглядеть перед глазами плавал какой-то серый дым. Провел ладонью по лицу: сплошное месиво...

В барак прошмыгнул тип в мундире жабьего цвета. Физиономия лоснится, рябой, как вафля. Молча положил на табуретку возле койки ломоть хлеба.

Хлеб был еще теплый, от него шел такой знакомый, приправленный хмелем запах, что мне сразу стало плохо от внезапного приступа голода. Только сейчас вспомнил, что двое суток не держал во рту маковой росинки. Отломав кусочек хлеба, хотел положить в рот, но неимоверная боль связала зубы. Десятки товарищей по беде наблюдали за тщетными моими попытками проглотить хлеб, не в силах чем-либо помочь. Но вот один из пленных подполз на коленях к моей "койке", взял ломоть хлеба и стал жевать, передавая мне еду.

– Бери, ешь, летчик.

От такой заботы стало не по себе. Какой же я беспомощный!

Из глаз покатились тяжелые слезы, и, чтобы никто их не видел, отвернулся к стене, до боли сжал кулаки и отчаянно забарабанил по голым кирпичам стены.

На завтрак мне снова принесли хлеб с заметной прибавкой: на сто граммов больше, чем всем остальным, Заметив мой недоуменный взгляд, надзиратель промычал:

– Тебе, украинцу, будут давать хлеба больше, чем русским. – Он кивнул на соседей по несчастью: – И не вздумай ни с кем делиться. Прибью...

Упитанный мордоворот показал мне кулак величиной с лошадиное копыто. Затем, довольный, заржал:

– Так приказал начальник лагеря. Фюрер не может прокормить всех азиатов.

– А ты кто – фриц?

– Поговори мне, сучий сын. Потрохи бы выпустил, да жаль, отвечать еще за тебя придется.

Так я пролежал несколько дней в душном бараке, сквозь стены которого проникали крики конвоиров, рычание овчарок, стоны избиваемых, выстрелы...

Сознание временами тускнело. Острой болью свербила правая половина головы, жгло руку, в которой остались мелкие осколки.

Потом начали гонять на работу – рыли котлован. Одни рыли, другие сразу же его забрасывали. И так с утра до темноты.

Из-за малокровия и истощения началась "куриная слепота".

Иду, спотыкаюсь, не вижу ничего. Стоит сделать неосторожный шаг в сторону, и получишь от конвоира пулю. Товарищи старались следить за мной, водили, заталкивая в середину колонны.

Однажды под вечер в барак вошел голенастый офицер в фуражке с высоко вздернутой тульей, с эмблемой – череп и перекрещенные кости. Лицо холеное, самодовольное.

Сверкнув золотым зубом, заулыбался. Да только глаза холоднющие.

– Иван, идем в регистратуру. Хватит тебе грязной работой заниматься. Есть дело...

Я даже вздрогнул: откуда он меня знает? Но тот хлопнул по спине и резко повернулся к дверям барака.

"Регистратурой" оказался кабинет с наглухо закрытыми окнами. От черных штор тянуло чем-то могильным. Там было прохладно и полутемно, как во время сумерек.

Сидевший за столом лысый полковник с Железным крестом показал на стул. Остальным приказал выйти. Остались только сопровождающий меня офицер, в тесном мундире со шрамом на асимметричном лице, и часовой – в покатой каске с ремешком на квадратном сизом подбородке. В его ручищах "шмайсер" походил на детскую игрушку.

Полковник снял очки в золотой оправе, с наигранной усталостью глубже откинулся к спинке кресла.

– Пока ты находился у нас, – безо всяких вступлений полковник покрутил дужку очков, – мы узнали все. Ты летчик-штурмовик. А штурмовики, насколько я знаю, – народ смелый. В рот им палец не клади. Да и машины у вас – сущие дьяволы. Шварце тод. Однако наши зенитчики тоже хороши... Пиф-паф – и ты у нас в гостях...

Все засмеялись. Даже у конвоира на лице появилась дурацкая ухмылка.

– От тебя требуется немного, – продолжал полковник, – кое-какие уточнения – кто тобой командует? Сколько и какие самолеты действуют против нас? Где аэродромы? Может, знаешь, откуда и как подвозят технику, живую силу, боеприпасы?

Я молчал.

– И все же – кто твои командиры? – спросил полковник, вытянув пачку сигарет. – Куришь?

– Нет!

– Удивительно. Может, ты и шнапс не пьешь, и девочек не любишь?.. полковник засмеялся, раскачиваясь на стуле.

После этих слов "регистратура" наполнилась хохотом.

– Ну, ладно, юноша. Если так быстро забыл своих командиров, мы поможем тебе вспомнить.

Полковник наклонился к офицеру со шрамом, что-то шепнул ему. Тот щелкнул каблуками и удалился.

– Ваш соотечественник освежит сейчас вашу память.

"Будут сейчас бить", – подумал я и крепко сжал кулаки. Через минуту возвратился "соотечественник", держа в руке что-то наподобие альбома.

.... Полковник раскрыл его, разложил десятки снимков. Среди них были фотографии многих незнакомых офицеров и... фотокарточка командира полка. Чуть не выдал себя, но сдержался, сделал безразличный вид.

– Нет, знакомых не вижу. Это какие-то большие начальники, а я личность маленькая. Да и воюю всего лишь несколько дней. Сбили на втором вылете...

– Не рассказывай мне, миленький человек, сказки про белого бычка!

Отто – как его называл полковник – аккуратно собрал фотографии и взял альбом под мышку. Его тонкие губы нервно побелели, под кожей вздулась синяя вена. Он что-то прошипел полковнику на ухо.

"Вот и все, Иван, – подумал, – готовься в расход".

Бочкоподобный фриц вытолкнул меня из "регистратуры" на большой двор, где взад и вперед ходили часовые, громко топая сапогами, покрикивали надзиратели на военнопленных, бредущих с лопатами, с тачками, носилками.

Где-то в северной стороне услышал гул самолетов, и сердце сжали какие-то невидимые щипцы. Остановился, посмотрел в небо. Четверка краснозвездных "пешек" держала курс на запад. Немец, двинув меня автоматом в спину, рявкнул:

– Шнель!

На допрос водили по нескольку раз в день. И каждый раз за столом я видел полковника, золотозубого Отто, "соотечественника", а рядом – дебелого часового, застывшего как пень, бессмысленно таращившего глаза на офицеров.

И снова начиналось. "Где? Сколько? Когда? Как?.." Поняв, что разговор бесполезен, полковник долго тер свой голый череп белоснежным платком, а потом льстиво спросил:

– И как тебя содержат мои люди? Может, есть какие-то просьбы?

– Разве они люди? – не выдержал я, поправляя на голове грязную повязку, которая уже несколько дней не менялась.

– Ну, ладно. Об этом разговор еще впереди. Как вижу, в лагере тебе не сладко.

Полковник бросил взгляд на Отто, затем загадочно объяснил:

– На войне как на войне, а она не бывает без жестокости. О тебе подумаем...

Мое частое отсутствие показалось кое-кому в камере подозрительным, и однажды в темноте свалилось обидное до боли:

– Что-то с ним долго беседуют. Наверное, уже продался с потрохами.

Весь налившись злостью, я закричал на весь барак:

– Еще не сделали таких денег, чтобы меня купить!..

– Тише, ребята, – кто-то спокойно перевел разговор на другую тему. Отсюда нам надо вырываться любой ценой... Любой – иначе сыграем в ящик.

Неожиданно меня перевели в отдельную палату.

Пружинная кровать с чистыми простынями и мягким одеялом.

У окна – стол с клеенкой в клеточку. Стопка журналов и газет на тумбочке.

Цветы. Вокруг – чистота и уют. Пальцы нащупывают заботливо сделанную на голове повязку. Молча появляются врачи, дают лекарство и исчезают, словно белые призраки. Тело приятно согрето, но на душе – лед. Уж слишком пугала необычная обстановка.

Зачастил ко мне и сосед из другой палаты. Прыгает воробьем на костылях – нога в гипсе. Отрекомендовался офицером-танкистом. Сам молодой, только плешинка на голове просматривается. Весь какой-то невыразительный, тусклый, говорит полунамеками. Он-де понял: возврата к нашим нет. Пленных там ставят сразу к стенке или, как великодушие, – штрафная. Так что, мол, надо менять стаю, если хочешь жить. А залетел в нее, то и пой по-другому. Всякий там долг – ерунда, а совесть – не дым, очи не выест.

– Так вот куда ты, "танкист", клонишь, зараза плешивая?! Ты мне, гад, туман не напускай. Говори прямо, чего хочешь?

Как ни изворачивался сосед, от него все-таки узнал: немцы начали испытывать нехватку летных кадров и согласно приказу Гитлера пытаются собрать в специальные лагеря пленных летчиков с целью использовать их на своей стороне под флагом "русской авиации". Да, видно, туго приходится люфтваффе, трещат они по всем швам. Вот теперь понятно, почему меня так внимательно обхаживают врачи, дают всякие лекарства чуть ли не с ложечки, а на столе вместо лагерной баланды и черствого хлеба с опилками появляются ресторанные блюда с неизменной порцией вина. А сосед все напевал:

– Согласишься – жить будешь с шиком, вот так... И он показал мне журнальчик, где были снимки, как предатели-власовцы вкушали "прелести земные".

– Ну, а если,откажусь?

– Не понравится, сам знаешь, что можно сделать, когда в руках самолет. Махнешь к своим, а тебя там встретят: "Здравствуй, голубчик! Явился – не запылился". И как бабочку на булавочку – р-а-аз – и в коллекцию.

Плешивый самодовольно хихикнул.

– Ах ты погань! – Схватил "танкиста" за грудки, хотел двинуть его в птичье лицо, но тот, изловчившись, выскочил из палаты, забыв о костылях.

Несколько дней меня не трогали. Разные мысли рождались в голове, наталкивались друг на друга, затем сплетались в один клубок, из которого без конца выползал вопрос: что же со мной будет дальше?

И так прошла еще одна ночь...

– Проснулся, – сказал кто-то рядом по-русски.

Открыл глаза и увидел тощего, как жердь, человека в очках, гладко выбритого, одетого в белый халат. За ним стоял полковник, к которому меня водили на "рандеву".

– Поразительно крепкий организм, господин полковник.

Тощий снял очки, протер их и посмотрел в стекла на расстоянии.

– Вам повезло, доктор, – полковник скрестил руки на груди. – Мне же придется оперировать его упрямство, несговорчивость.

– Да, у вас задача посложнее.

Врач наклонился надо мной, и костяшки его пальцев дробно застучали по крышке тумбочки. Полковник сел рядом на стул.

– Самочувствие, я вижу, у тебя отменное. Ты просил подлечить, мы великодушно сделали это. А теперь, как говорят русские, ближе к делу. Вот документ, подпиши – и в твоей жизни все сразу изменится. Получишь свободу и вместо твоего самолета – новую прекрасную машину. Будешь летать с нашими лучшими асами и так же, как они, получать рейхсмарки. Много, много марок.

Полковник закинул ногу на ногу, с минуту помолчал, потом как-то интимно подмигнул и прошептал:

– Летчики, как правило, с первой же атаки сокрушают женские сердца. А женщины будут красивые, ласковые...

"Что, что ему ответить? – лихорадочно размышлял про себя. – Если откажусь, посадят в какую-нибудь крысиную дыру, будут истязать, сечь шомполами, загонять под ногти иголки. Страшно и мучительно. А если оттянуть все это, получить самолет – и к своим?"

И тут передо мной неожиданно появился образ матери. Ее родное лицо было строгим, глубокие карие глаза, еще не потерявшие своего блеска, смотрели проницательно, испытующе. Мне показалось, что в том взгляде и был весь ответ. Согнутая материнская рука поднималась... для благословения или для проклятия.

А потом мысленно пронесся перед строем однополчан. Обветренные, суровые лица, глаза, преисполненные глубоких раздумий о судьбе живых и погибших...

– Никаких бумаг подписывать не буду! И катитесь вы...

С минуту полковник оставался неподвижным, устремив на меня свои ставшие стеклянными глаза.

Затем заорал, словно ему подсунули под ягодицы раскаленную жаровню.

– Так ты, может, коммунист?! – брызнул слюною.

– Да, коммунист, и служить всякой погани не буду! Не дождетесь! Если суждено умереть, то умру на своей родной земле, а ваши могилы затопчут, разровняют, и даже волки на них выть не будут.