Текст книги "Круги времён"

Автор книги: Иван Наживин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

– Что у вас там? Револьвер? – живо спросил Глеб. – Превосходно… Мы можем быстро закончить наш разговор – только не здесь, не около детей. Идем к морю… О, как я вас ненавижу, – никогда в моей жизни никого не ненавидел я так!… Идем…

– Если иного способа решить вопрос нет, идем… – холодно сказал Гренберг. – Но… как же мы будем…

– Бросим жребий, кому стрелять первому… – сказал Глеб.

– Но на коротке и – до развязки.

– Идем…

Хрустя галькой, они торопливо ушли к берегу. Все стихло – только совы перекликались все в лунной тишине да вели свои огневые хороводы светляки.

– Глеб, а куда ты положил… – начала было, выходя на террасу, Ирмгард. – Где же они? Глеб…

Никто не отозвался. Темная тревога, непонятно, почему, охватила вдруг ее душу… И вдруг у моря стукнул выстрел. Сердце ее забилось еще тревожнее… Она торопливо пошла в дом, точно спасаясь от чего-то страшного, что гналось за ней по пятам.

В лунной тишине стукнул еще выстрел, а потом сразу два. И все стихло – только шелковые вздохи моря слышались на песке… Из-за черных кипарисов вышла темная тень и остановилась э глубокой задумчивости.

Ирмгард, не находя себе места от странной, непонятной тревоги, снова вышла на террасу и увидала неподвижную тень.

– Это ты, Глеб? – тревожно окликнула она. – А где же…

– Не смей произносить больше этого имени!… – крикнул Глеб в бешенстве. – Он там, откуда не возвращаются. Довольно!

– Ты… его… убил? – в ужасе прошептала она, торопливо подходя к мужу. – Убил?!..

– Я сказал: довольно!… – бешено топнул он ногой.

– О, как ненавижу я тебя!… – заламывая руки и рыдая, крикнула Ирмгард. – Убийца, убийца, убийца!…

ВОССТАНОВЛЕНИЕ ХРАМА

Ясный осенний день. На крутой скале, над беспредельной ширью моря, белая старинная колоннада полукругом. В стороне – чья-то могилка, убранная цветами. На лужайке, перед колоннадой, небольшая, человек в тридцать толпа, скудно одетая, одичавшая. Все при оружии. Тут два низкорослых грека, татарин, старенький турок, турчанка с закрытым лицом, Эдвард, высокий и стройный англичанин с трубочкой, маленький и изящный, как игрушка, японец, пожилой и жирный итальянец и проч. Немножко в стороне стоит постаревшая и скорбная Ирмгард, ее дочь Ма-руся, хорошенькая девочка лет пятнадцати, и реб Лейзер, старый еврей.

Поседевший, в белой, некрашеной, грубоватой одежде Глеб оглядел собравшихся и сказал:

– Кажется, все уже собрались… Может быть, начнем?

– Конечно… – раздались голоса. – Просим.

Глеб поднялся по ступенькам к колоннам и обратился к присутствующим:

– Друзья мои, мы собрались сегодня по очень важному делу, – приступим же к нему с открытой и согретой душой… Когда несколько лет тому назад над человечеством разразилась эта страшная катастрофа, в кровавых пучинах ее погибли все завоевания человека, вся наша тысячелетняя культура и – религия… Все наши храмы разрушены и некому обслуживать немногие уцелевшие алтари, а кроме того, все эти жалкие остатки когда-то великих народов так перемешались, что нет никакой возможности сойтись на каком-либо одном вероисповедании… Первые года наши после катастрофы прошли в тяжелой борьбе за существование в совершенно новых, непривычных условиях и в борьбе этой мы все как будто забыли о Боге. Потом, постепенно мы стали приспособляться к новой жизни, стали собираться небольшими группами, жить стало как будто чуточку легче, и у нас уже есть возможность хоть изредка поднять глаза в небо. И у многих из нас растут дети, и у многих из нас бессонною ночью болит уже о них душа: как же растут они так, без всякой религии? И вот над моей головой разразился страшный удар: в тяжких страданиях угасла на моих руках моя любимица, моя Снежинка, – вон ее могилка… Я почувствовал себя беспомощным пред бездною смерти, мне негде было искать себе утешения, не в чем черпать силы. И я понял, что оттягивать больше нельзя, что люди должны собраться и вновь, общими силами воздвигнуть разрушенный храм. Вы скажете, может быть, что религия это личное дело каждого, но всякий человек хотя бы с небольшим религиозным опытом знает, что индивидуализм в этой области удел исключительно сильных натур, и что и эти немногочисленные Прометеи часто, почти всегда приходят потом к церкви, к соборности. Людям почему-то нужно молиться непременно сообща. Но как молиться теперь? Выбрать одну из старых религий? Их много – какую? И где храмы? И где подготовленное священство? И, главное, неужели же возьмем мы на свои слабые плечи все ошибки тысячелетий, все преступления, всю их вражду? Нет, мы должны использовать богатый опыт прошлого, но начать строить заново…

– Конечно… Это верно… – послышались одобрения. – Правильно…

– Я много думал об этом… – продолжал Глеб. – И вы, может быть, разрешите мне поделиться с вами моими думами…. Это послужит нам отправной точкой, а храм будем мы строить уже общими силами…

– Господа, вы знаете, я атеист… – сказал толстый итальянец. – Вам не помешает мое присутствие?

– Отчего же? Нисколько… – отвечали некоторые. – Оставайтесь…

– Я думаю, что главной причиной розни людей в религиозной области была всегда догматическая часть религий… – продолжал Глеб. – То есть, то, что придумано было слабым умом человеческим, чтобы как-нибудь оформить, дать жизнь смутным устремлениям человека в тайны бытия и Бога. И скоро эти бессильные попытки обратились в какой-то буйный чертополох более или менее неудачных выдумок, который и закрыл собою вечное солнце…

– Превосходно!.. – сказал Эдвард. – Слушайте…

– И потому первое, что мы должны сделать, это отказаться раз навсегда от всякой догматики, – продолжал Глеб, – от всяких попыток уловить бесконечность в непрочные сети слова. В особенно удачные, в особенно светлые минуты бытия моего я чувствую, я несомненно знаю, что Он есть, и я склоняю пред Ним колени со смирением и восторгом. Какой Он? Любовь? Разум? Свет? Мудрость? Я не знаю. Он слишком велик, чтобы выразить Его каким бы то ни было словом человеческим. И потому от всяких определений Его, от всякой даже символики мы отказываемся навсегда… Вот пред нами голубая безбрежность моря, слившаяся на горизонте с голубою безбрежностью неба, – разве недостаточно этого вечного символа светлой бездны Его, символа Вечности? И давайте для начала теперь же преклоним колени пред светлым величием Его…

Все умиленно опустились на колени, – только толстый итальянец стоял с неловкой, слегка насмешливой улыбкой. Многие простирали в бездну мозолистые, трудовые руки. Глеб, восторженно раскрыв объятия, стоял над безбрежностью, как жрец еще не родившейся религии. Ирмгард тихонько о чем-то плакала. Старенький турок отошел в сторонку тихонько и стал набожно творить намаз – по-старому; он думал, что так будет все же вернее. Старый реб Лей-зер, потупившись, пощипывал бороду и на умном лице его было ласковое, необидное сомнение.

– Так… Вот это было хорошо… – тепло сказал Глеб. – И да будем мы всегда помнить эти святые мгновенья!… Но, друзья мои, все же совсем без внешней обрядности обойтись нельзя, – за это говорит тысячелетний опыт человечества. Пусть эти внешние формы будут свободны, не обязательны, пусть мы будем неустанно совершенствовать их, но они нужны. Вот умерло у вас дорогое существо, – так что же, завернуть его в холст, положить в яму и конец? Нет, сердце наше в таких случаях особенно просит близкого присутствия Бога, торжественности, соборности, людей. И не только горе, зовет человека к Богу и тяжкий грех, грызущий душу бессонными ночами… – тихо прибавил он, стараясь подавить тяжелый вздох.

Ирмгард печально и внимательно посмотрела на него сквозь слезы. Она поняла, что он говорит о том тихо-лунном вечере, когда прозрачно перекликались в зарослях маленькие совы, а там, на берегу… И она тяжело вздохнула.

– И хочется нам ознаменовать как-нибудь и рождение ребенка… – продолжал Глеб. – И надо как-нибудь собор-но вспомнить тех светильников человечества, без которых жизнь человеческая была бы так бледна и мертва. И надо соборно поддержать человека на его трудовом пути. И вот прежде всего я оставил бы для религиозных собраний старый воскресный день – шесть дней трудись, а на шестой отряхни земной прах с ног твоих и воскресни к небу. Затем я установил бы празднование памяти великих учителей человечества: Иисуса, Будды, Зороастра, Конфуция, Моисея и многих других светильников Божиих…

– И Магомета… – вставил старенький турок. – Как же забыл ты Пророка?… Ай-яй…

– Да, конечно, и Магомета… – повторил Глеб. – А кроме того я установил бы праздники труда: весной – Благословения Начал, осенью – Завершения Круга и зимой – Покоя в Господе.

– Прекрасно!… – раздались голоса. – Очень хорошо!…

– Виноват, что я перебиваю… – сказал Эдвард. – Я хотел бы сделать одно существенное возражение… Мы не можем…

Вдали вдруг раздалось несколько беспорядочных выстрелов. Все в тревоге схватились за оружие. Послышался быстрый скок лошади, и чрез несколько минут из-за кустов вылетел на неоседланном коне Борис, старший сын Глеба. Левый рукав его рубашки был весь в крови.

– Что такое? – раздались со всех сторон голоса. – В чем дело?

– Ты ранен? – воскликнула тревожно Ирмгард.

– Это пустяки, царапина… – возбужденно отвечал Борис, властный, решительный, не знающий сомнений юноша с красивым лицом. – Это дерекойские татары стреляли. С тех пор, как мы нашли в развалинах Ялты эти ящики с обувью, спичками, ну, и всяким там добром, а им ничего не досталось, они злятся на нас. И вот, когда я гнал сегодня стадо, они из засады напали на меня. Надо немедленно всем идти туда, – иначе они или перепортят весь скот, или угонят его в горы.

– Вот проклятые разбойники!… – послышались со всех сторон озлобленные голоса. – Идем скорее… Ящики… А когда они добыли себе где-то эти бочки с керосином, мы же не стреляли в них. Негодяи!… Покоя нет от них… Ну, скорее!…

Все с возбужденными криками скрылись в кустах, – только Ирмгард одна осталась у могилки. Глеб тоже остановился и, обернувшись, печально смотрел на жену из зарослей. В изнеможении скорби она опустилась на землю, припала к могилке и, рыдая, тихо и нежно говорила:

– Девочка… деточка моя… слышишь ли ты меня, маму свою?… Видишь ли, чувствуешь ли ты боль мою, солнышко мое?… О, какая мука!

– Ирмгард!… – проговорил Глеб тихо, подходя.

– Что тебе? – подняв голову, с тоской спросила жена надломленным голосом.

– Между нами легла кровь и мы стали чужими… – сказал он. – Сколько лет одиночества и страданий! Но вот пред лицом Бога и над могилой нашей девочки я предлагаю тебе: забудем наше тяжелое прошлое вo имя ее…

Ирмгард поднялась с земли и, обняв мужа, мучительно зарыдала на его груди.

– Глеб, Глеб, как тяжело… как больно… и эта ее смерть… и то… и все, все, все…

– В основе всякого человеческого храма – слезы и разбитые сердца… – подумал Глеб печально и на глазах его выступили слезы и он не знал, что сказать жене, сердце которой исходило кровью у него на груди.

ТЕНЕТА ЖИЗНИ

Бедно и сурово обставленная комната. На стене и в углах оружие: старые винтовки, копья, рогатины, топоры. Еще более постаревший Глеб и младший сын его, Лев, сильный юноша, но поэт, пламенный мечтатель, мастерят ульи. Реб Лейзер сидит, устало опершись на клюку. В окна угрюмо смотрит непогожий осенний день и слышно, как бушует море…

– Что ты такой хмурый сегодня, Лев? – проговорил реб Лейзер. – Молодой человек должен быть бодр и весел, – на то он и молодой человек…

– Я все думаю о нашей осенней поездке по побережью… – отвечал Лев. – Сколько мертвых городов обошли мы в поисках за патронами и вообще за добычей, которая могла бы пригодиться нам! Как богато цвела тогда тут та, угасшая жизнь, которой я не застал… Я знаю о ней только из рассказов отца да из тех разрозненных книг, которые иногда случайно мы находим… И многие из них на незнакомых языках… Как жаль, отец, что ты не учил нас в детстве этим языкам…

– Уверяю тебя, друг мой, что нам было не до языков… – сказал Глеб. – Нам нужно было неустанно биться за завтрашний день для вас. Очень трудно было, милый…

– Хотя бы книг достать побольше… – сказал Лев. – Сколько видел я их в Одессе, в развалинах, но как только возьмешь в руки, так она и рассыплется…

– Я все мечтаю о переселении на мою старую родину… – сказал Глеб. – Очень я тоскую иногда по ней. Да как-то и тесно становится здесь от всех этих ссор и раздоров между соседями… Так вот там, в нашем дедовском доме, была очень богатая библиотека. Когда я был там в последний раз – вот когда мы встретились с твоей матерью, – она была почти вся цела, хотя дом и очень пострадал. Но боюсь, мальчик, большие разочарования ждут тут тебя… Чего ждешь ты от книги?

– Как чего? Всего… – отвечал сын. – Вот ночью звездное небо раскинется над темной землей, – поднимешь глаза и затоскуешь: что значат эти золотые письмена? Есть ли там, действительно, Тот, Большой и Ласковый, кого чует там, кого зовет сердце? А сам я кто? И зачем? И откуда? И куда? И как проходить мне путем моим? О, иногда я целые ночи напролет не сплю и все думаю, думаю…

Глеб, оставив работу, печально и проникновенно посмотрел на сына и, качая головой, сказал:

– Не найдешь ты, милый, ответа в книгах на беспокойные вопросы твои…

– Как? Так зачем же было написано столько книг? – воскликнул юноша.

– Миллионами книг своих люди, в сущности, только спрашивали то, о чем спрашиваешь и ты, но… ответа они так и не получили… – тихо сказал отец. – И все тысячи тысяч книг, который тихо тлеют теперь по лицу опустевшей земли, в конце концов заключают в себе только четыре маленьких слова: я ничего не знаю…

Реб Лейзер укоризненно покачал своей седой головой.

– На днях я был на религиозном собрании в Учан-Су… – продолжал Лев. – Если бы ты видел, как все ссорились и кричали там!.. Одни утверждали, что среди установленных праздников не было праздника св. Духа, что все эти новшества опасны и вызывают только расколы; другие кричали, что раз установлены праздники в честь великих пророков, то нельзя не установить и праздника в честь Того, чьею силою глоголали пророки. Я осмелился выступить и сказать, что надо все минуты жизни своей посвятить Богу, чтобы вся жизнь была одним сплошным гимном, но на меня со всех сторон сердито закричали, что я не должен учить старших, что мы вообще слишком уже хотим во всем верховодить, что тот же Эдвард всюду и везде говорит, будто бы, что ты повел людей по ложной дороге, что не надо было уступать толпе ни в чем… Потом стал говорить старый Сулейман о многоженстве: по его мнению, в этом нет никакого греха, ибо установлено оно самим Магометом, которого мы сами же признали великим пророком…

Дверь вдруг растворилась и в комнату вешним вихрем влетела хорошенькая Маруся, и дерзкая, и нежная, и хохотушка…

– Папочка, с Перекопа вернулись Боря и Андрей… – радостно крикнула она. – Они сейчас придут к тебе вместе со стариками. Идем, Лев…

– Да постой ты, стрекоза!… – улыбнулся отец. – А мама где?

– У себя… Молится, как всегда… – отвечала девушка.

– Ну, бежим же, Лев…

Вместе с братом она унеслась опять.

– Ну, слава Богу, что вернулись… – сказал Глеб. – Я начал было уже бояться за них…

– Но напрасно говоришь ты, друг, так с сыном твоим… – проговорил реб Лейзер. – Горечь жизни и сам узнает он в свое время. Он верит и ты делай вид, что веришь вместе с ним. Время цветению и время плодам и время усыханию и смерти, – всему свое время и не надо мешать все это вместе…

– Мне кажется, лучше предупредить разочарование… – сказал Глеб. – Пусть не требует он от жизни невозможного…

– Зачем обрывать у бабочки крылья только потому, что первым же утренником ее все равно убьет?… – возразил ласково старец. – Пусть попорхает, пусть порадуется. Да и не последователен ты: то горечью седого Экклезиаста исполнены речи твои, то горячо стремишься ты к людям, чтобы научить их, устроить, как лучше…

– В этом ты прав, старый друг… – вздохнул Глеб. – Две души живут в груди моей: одна – полная безнадежности, а другая – влекущая к людям, чтобы в бестолковую суету их внести хоть немного мира, гармонии, красоты, хоть немного, хоть на миг один… И никак две силы эти не могут победить одна другую. Устал, устал я от людей, опять устал, и хочется уйти дальше, но чувствую, как тенета жизни все более и более запутывают меня, и тяжки они мне, и нет у меня сил разорвать их…

За стеной послышался шум.

– Вот жизнь идет… – печально усмехнулся Глеб.

Маруся, улыбаясь, широко отворила дверь и впустила в комнату старейшин, а за ними Бориса, Андрея и Льва. Все они были вооружены.

– А-а, милости просим… – приветствовал прибывших Глеб. – Здравствуй, Боря… Андрей, здравствуй… Ну, садитесь, садитесь… Вот так… Ну, как там? Все слава Богу?

– Пока слава Богу… – отвечал Борис, поставив винтовку в угол. – Тревога оказалась преждевременной. Мы вышли за Перекоп в степи и скоро один из дозорных увидал небольшой отряд всадников, который подвигался на запад. Мы издали, скрываясь, стали следовать за ними, и вот, когда стало уже смеркаться, у одного из них расседлался конь, он отстал и я его заарканил так, что он и пикнуть не успел. Мы взяли его, но допросить нам не удалось, потому что он говорил на каком-то совершенно незнакомом нам языке. По виду же он был похож на тех азиатов, что подходили к Перекопу весной: маленький, коренастый, с раскосыми звериными глазками…

– Вы привезли его сюда? – спросил Глеб.

– Нет… – отвечал Борис. – Ему удалось как-то незаметно перерезать аркан и он с ножом бросился на меня, но Андрей ударом сабли успел положить его на месте.

– О!… – восторженно воскликнула Маруся, не сводившая влюбленных глаз с Андрея, сильного и простого. – О!…

– Коня я привел… – сказал Борис. – Годится. Хотя очень зол, – настоящий азиат…

– Да, князь, жить с той беспечностью, с какою мы жили до сих пор, больше нельзя… – сказал, шевеля своими густыми бровями, старый Григорий, бывший некогда богатым крестьянином. – Земля наша прекрасна и обильна, а порядка в ней нет… Нужен порядок… Этот отряд прошел стороной, другой прошел стороной, а третий, глядишь, и к нам завернет… И горные татары опять же все тревожат добрых людей. И распределение того добра, что привозят наши молодцы из старых городов, надо наладить как следует. Надо краю порядок дать. Без пастуха стадо не живет…

– У нас есть пушки, а пороха почти нет уже, есть пара самоходов и человек, знающий это дело, есть, а нет бензина или спирта какого-то там, что ли… – вставил сухой и сердитый Николаев, бывший офицер. – Так и все развалится. Нужен хозяйский глаз…

– И нужно прочно укрепить Перекоп на всякий случай и иметь там постоянный и хорошо вооруженный гарнизон… – сказал Куртыш, кузнец-молдаванин с оливковой кожей и агатовыми глазами. – Да и внутри страны нужно установить постоянную стражу для охраны спокойствия и порядка: вон в пещерах Чатыр-дага появились какие-то молодцы, которые работать не хотят, а чужим полакомиться не прочь. И всего-то их, говорят, четверо, а покоя от них нет. И пропавшая девушка из Алушты это непременно их рук дело… И суд народу нужен…

– Что тут говорить? Нельзя больше жить так, как до сих пор жили, это верно… – сказал Рахмет, старый черкес с вытекшим глазом. – И вот насчет веры ошибка у нас вышла: нельзя судить всякому вкривь и вкось в этих делах… И опять насчет храмов: поставить новый, как мы хотели, у нас не хватает сил, – так, может, из старых какой приспособить пока. Что им так, зря пропадать-то? В Симферополе хорошая мечеть уцелела… Да и вообще я так полагаю, что надо, где можно, старинки придерживаться: оно так-то вернее будет… Всего заново не придумаешь… Давайте соберем собор стариков со всей Тавриды, пусть все обсудят, закрепят, а потом пусть выберут главу церкви, чтобы и ведал один он этими делами.

– И главу церкви надо, и главу стране… – сказал Григорий.

– Да ведь управлялись же мы до сих пор советом старейшин… – сказал Глеб.

– Я сам, князь, член совета, – учтиво сказал г. Сервэ, бывший учитель из Женевы, – а должен прямо сказать: в данное время это не дело. И споров много, и разговоров, и эта борьба самолюбий… Теперь время тяжелое… Бог знает, что значат эти передвижения кочевников в степях. Хорошо, если это только остатки монгольских орд рыщут, а если это первые ласточки нового потопа из Азии? Нам нужны теперь не разговоры, а железная рука, которая навела бы внутри страны порядок, Перекоп укрепила бы, поставила бы там хороший отряд стражи. Сейчас нас горсточка, раздавить нас ничего не стоит, а услышат люди, что у нас порядок, станут собираться все под крепкую крышу и будем мы жить в силе и потому в покое.

– И надо договаривать до конца, старики… – сказал Николаев. – Дело серьезное и в прятки играть нечего. У нас давно уже идет речь обо всем этом и мы думаем просить вас, князь, взять власть в стране на себя…

– Да что вы, господа?… – воскликнул Глеб. – Я об этом никогда и не думал…

– Не думал, так подумай… – сказал Куртыш. – А если ты дашь свое согласие, мы подготовим народ и уже всем миром будем просить тебя стать царем над Тавридой…

– Нет, старики… За честь благодарю, но увольте… – сказал Глеб. – Уж лучше взять Эдварда, – он и помоложе, и потверже…

– Нет, его народ не примет… – возразил Григорий, двигая бровями. – Холодный человек он. А ты и роду хорошего, и первый поселенец тут, и все тебя уважают… И наследники опять же есть…

Григорий не договаривал: ему Эдвард был неприятен еще и тем, что ему хотелось над русской землей, как Таврида, иметь и царя русского.

– Нет, увольте, господа… Устал я, не могу… – повторил Глеб.

– А тогда старшего сына вашего, Бориса, просить будем… – сказал Николаев. – И воин храбрый, и голова на плечах хорошая, и рука твердая…

– Это его дело… – сказал Глеб, польщенный. – Пусть послужит стране, – если может, конечно…

– Благодарю, старцы, за великую честь… – сказал Борис, вставая. – Я готов отдать все свои силы родине. Воинское дело я люблю, а в делах управления и вы поможете мне своим советом, и отец не откажет…

– Вот и хорошо… – сказал весело Григорий. – И бери вожжи в руки… Только вот женить тебя надо – без наследника не порядок.

– А мы подготовим народ… – тоже повеселев, заметил Рахмет. – Все рады будут, всем порядка и покоя хочется…

– Ну, слава Богу… Доброе дело начато… – сказал Кур-тыш. – А теперь, старики, и по домам пора: уже темнеет… Идемте-ка…

– Да, да, пора… – согласились все, вставая. – Вот только как с главой церкви быть, надо думать… Идем… Прощай, князь… Молодежь, прощай…

– И мне тоже пора… – прошамкал реб Лейзер устало.

– Прощайте друзья мои… О-хо-хо-хо… – тяжело вздохнул он.

Глеб, Борис и Лев вышли, провожая стариков.

– Как шумит море… – смущенно, после долгого молчания проговорил, наконец, Андрей.

– Очень мне нужно твое море!… Ха-ха-ха… – насмешливо бросила Маруся. – Нет, ты вот посмотри, что я в старой отцовской книге нашла… Ах, Боже мой, да где же она?… Ах, вот!… – воскликнула она и, схватив старую Библию, торопливо стала перелистывать ее. – Да где же это?… А вот… Ну-ка, прочти… Вслух, вслух!…

– «В горах распустились цветы и вновь заворковали горлинки, – смущенно прочел Андрей. – Что же не идет возлюбленная моя?..»

– Вот… – сказала Маруся насмешливо и уверенно прибавила: – Только тут ошибка…

– Ошибка? – удивился Андрей, подняв на нее зачарованный взгляд.

– Да… – кивнула она головой. – Тут написано «возлюбленная», а надо «возлюбленный»… Ну, что, как? Понимаешь? – насмешливо говорила она и вдруг, звонко расхохотавшись, крикнула: – У-у, чучело гороховое!..

И – убежала…

КОЛЕСО ЖИЗНИ

На залитой веселым весенним солнцем площади пред старым храмом собрался со всех концов Тавриды народ, – все грубоватые, загорелые, трудовые люди. За храмом смеется лазурная даль морская, а вкруг – пышно ликует весна. На паперти на почетных местах сидят старцы, очень постаревший Глеб, печальная Ирмгард и реб Лейзер.

– Граждане… – встав, обратился с паперти к народу Григорий и густые брови его задвигались. – Собрание старейшин, с благословения его святейшества Мафусаила I, верховного главы святой религии нашей, уполномочило меня предложить на разрешение всенародного собрания два важных вопроса, от разумного решения которых зависит вся наша жизнь. Вопрос первый: желает ли народ управляться по-прежнему советом старейшин или же, в виду большой опасности из степей, надлежит нам избрать единого правителя?

– Царя!.. Царя!.. – закричал народ. – И скорее на Перекоп!… Царя!..

– Значит, вопрос первый народное собрание решило так: избрать царя… – сказал Григорий. – Теперь ставлю вопрос второй: кого именно избрать нам царем над нами?

– Бориса… Бориса… Эдварда… – полетело со всех сторон. – Бориса…

– Итак, мы слышим два имени: Бориса, сына князя Глеба, и Эдварда, которого мы почему-то не видим среди нас… – сказал Григорий. – Пусть те, что желают иметь царем Бориса, станут от меня направо, а те, кто хотят Эдварда, пусть станут налево… Вот так…

Огромное большинство переходит на правую сторону.

– Итак волею народа постановлено избрать на царство Бориса, сына князя Глеба… – среди криков восторга громко сказал Григорий. – Князь Борис, народ бьет тебе челом царской короной Тавриды, – согласен ли ты принять ее и, приняв, обещаешься ли ты править нами по чести и по совести?..

Борис, в воинских доспехах, поднялся на паперть и, обратившись липом к народу, с волнением, но твердо проговорил:

– Принять корону согласен. Благодарю народное собрание за честь и доверие. Обещаю править страной по чести и по совести, имея одну только заботу: благо народное…

Снова со всех сторон раздались бурные, восторженные приветствия. И вдруг полный ужаса крик хлестнул по воздуху: «Эдварда убили!..» Народ в волнении окружил перепуганного подростка, который, весь бледный, дрожа и путаясь, рассказывал, как он наткнулся в саду на труп Эдварда, плавающий в крови.

– Это татары… – взволнованно говорили люди. – Вот разбойники!..

– Да, знаем мы этих татар-то… – многозначительно бросил кто-то. – Значит, мешал кому-то…

– Я слышу печальную весть… – сказал с паперти среди общего возбуждения Григорий. – Жаль, что таким злым делом омрачили торжество наше, но пусть народ будет спокоен: убийцы от правосудия не уйдут…

– Не лукавь, старик!.. – крикнул кто-то из толпы, и волнение еще более усилилось.

– Но мы не должны отвлекаться от великого дела устроения земли нашей ничем… – продолжал Григорий невозмутимо, то поднимай с усилием заросли своих бровей, то вновь опуская их. – Старцы, благоволите просить его святейшество выйти к народу и на глазах всех венчать на царство избранника нашего князя Бориса…

Старцы торжественно растворили двери храма и оттуда медленно и величаво вышел седовласый Мафусаил, в белом одеянии и с длинным пастушеским жезлом в руках. За ним следовали жрецы со светильниками и кадильницами и большой хор в красивых одеждах. Народ благоговейно склонился.

– Да будет благословение Божие над всеми вами… – мягко и набожно проговорил Мафусаил, простирая руки над народом. – И над всей страной, и над пажитями ее, и над ее судами легкокрылыми, и над доблестным воинством ее…

– Ваше святейшество, – почтительно обратился к нему Григорий, – народное собрание, благоговейно припадая к стопам твоем, просит тебя завершить его волю и венчать на царство избранника нашего, князя Бориса, сына князя Глеба.

– Да будет воля Господня… – отвечал первосвященник.

– Князь Борис, ответствуй: согласен ли ты принять венец царский от народа нашего?

– Согласен… – твердо отвечал Борис.

– Обещаешься ли ты пред лицом Бога и пред лицом народа править страной нашей по чести и по совести? – продолжал старец.

– Обещаюсь… – отвечал Борис.

– Дайте корону… – сказал Мафусаил и, когда один из старцев на деревянном, искусно заплетенном резьбой блюде подал ему корону, он продолжал: – Стань на колени, князь… Венчаю тебя, князя Бориса, на царство светлой Тавриды этою короною железною, искусно выкованною из сошника земледельца, дабы, воздевая ее, ты помнил всегда о нуждах народа, в поте лица добывающего хлеб свой. Дайте меч!… – сказал он и, когда другой старец с глубоким поклоном подал ему меч, он продолжал: – Встань, князь Борис… Препоясываю тебя сим, освященным на алтаре Господнем, мечом булатным, дабы был он в руках твоих для всех нас защитою от врагов как внешних, так и внутренних. Дайте мантию!… Воздеваю эту мантию на плеча твои, как знак величия твоего царского, пред которым да склоняется отныне в трепете все… Радуйся, Божьей милостью, венчанный царь наш!… – среди бурных криков народа воскликнул он.

– И да покрой меня, недостойного слугу своего, твоею царской милостью… – заключил он и хотел стать на колени, но молодой царь не допустил его и, обняв, поцеловал троекратно.

И среди восторженного рева народа и дождя цветов, который со всех сторон сыпался на новоизбранного царя, хор торжественно и просто запел впервые новый гимн Светлой Тавриды:

Славься, ты славься, желанный наш царь,

Господом данный нам царь государь…

Царствуй, могучий, на славу всем нам,

Царствуй, державный, на страх всем врагам…

Царь Борис поднял руку и все разом стихло.

– Еще раз благодарю верный народ мой за честь и доверие… – сказал он с новыми, властными нотками в голосе. – Верный слуга правды и закона, я буду требовать того же и от всех. Пусть мирно трудится и земледелец, и ремесленник, и торговый человек в царстве нашем и да наслаждается каждый плодами дел своих, но горе всем ослушникам закона!.. Судьи, которых мы от себя поставим, найдут их всюду и меч мой будет без пощады для них… И первой заботой нашей будет наша молодая, но уже доблестная армия, – сегодня же вы увидите первый отряд ее, который отправляется на Перекоп, на охрану путей в страну нашу. Но мы должны думать не только о сегодняшнем дне, но и

о завтрашнем. Население края быстро увеличивается не только путем естественным, но и безостановочным притоком все новых и новых граждан, которых привлекает прелесть нашей страны и царствующее в ней спокойствие. Мы должны думать и о будущем. На север от Перекопа простираются бескрайние, плодороднейшие, но пустынные степи, которые прокормят миллионы людей. Там рыщут теперь никому не ведомые кочевники, которые, нестрашные сегодня, могут стать страшными завтра. И вот, чтобы обеспечить за народом нашим обладание богатейшими пажитями этими, признаем мы за благо незамедлительно, но с мудрою осторожностью выдвинуть вперед, в глубь степей, наши сторожевые охранения и заложить там небольшие укрепления. А вслед за солдатом пойдет постепенно и эемле-делец, и потечет наша страна медом и млеком, ибо, истинно говорю вам, безмерны богатства бескрайних степей этих… Но для выполнения великих задач этих необходимо, чтобы все внутри страны трудились усердно, каждый над делом своим, и чтобы царствовал в стране покой и порядок. Итак, народ мой, с Богом на великий труд устроения молодого царства нашего!…