Текст книги "Круги времён"

Автор книги: Иван Наживин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

СОН ПОЭТА

Усталый я взволнованный, князь шел старинным парком. Вот старые великаны-деревья расступились и он очутился на широкой лужайке: пред ним в сиянии вешнего вечера стоял его обгорелый дворец, в котором жили многие поколения его предков, в котором он родился и провел все свое детство. Стекла были почти все выбиты. На ступенях широкой красивой лестницы, спускающейся в парк, белели два скелета, взрослого и ребенка. За дворцом, между массивными стволами деревьев, тихо светился широкий, весь заросший пруд с белой беседкой на островке. Хоры соловьев и лягушек восторженно приветствовали встававшую из-за пустыни лесов луну, огромную и красную, и из густо разросшихся кустов сирени и жасмина с мягко насмешливой улыбкой на умном лице смотрел на князя старый каменный сатир.

– Вот я и дома!… – тихо, с грустью проговорил князь.

– А, вот и сатир, мой старый приятель…

Он тихонько поднялся по лестнице, постоял несколько мгновений над скелетами, взволнованно пытаясь угадать, кто это был, и, подойдя к дому, заглянул в его жутко зиявшие окна.

– Нет, что-то жутко… – пробормотал он. – Отложим осмотр лучше до завтра. Выспаться можно и в саду.

Он подошел к большой, засыпанной опавшими листьями, каменной скамье, стоявшей против сатира, набросал на нее еще листьев, положил в голову дорожный мешок и, поставив рядом винтовку, лег и накрылся потрепанным плащом.

– А тут ведь я родился, тут вырос… – устало подумал он. – И когда-то дом этот горел веселыми огнями, и гремела тут музыка, и прелестные женщины ходили и смеялись под сводами этих великанов. И раз, таким же вот душистым тихим вечером, пела тут чернокудрая волшебница Нелька… Как это она пела?..

И тихо, неуверенно, вспоминая, он пропел:

«…Как звук отдаленной свирели,

Как моря играющий вал…»

^[3]

– Нет, забыл… – пробормотал он сонно. – Забыл…

Тихое сияние месяца. Восторженные хоры соловьев и лягушек. Тихая, прозрачная печаль о былом… То там, то сям загораются и потухают бледные блуждающие огоньки. Над засеребрившимся прудом, сплетаясь и расплетаясь, проносится хоровод светло-лунных русалок. И беззвучно кружатся ночные бабочки…

И сон окутал его своей мягкой паутиной…

Старый сатир вдруг потянулся, громко зевнул и осмотрелся по сторонам.

– Ну, у нас, кажется, слава Богу, все по-старому… И прекрасно… – проговорил он. – Ага, нет, вот гость какой-то… Ба, да это мой старый приятель, князь Глеб!.. Привет, князь!.. Давненько я не видал тебя… Ты очень возмужал…

– А ты еще больше постарел, друг мой… – приподнявшись, с улыбкой отвечал князь. – Вон одно ухо стало уже крошиться…

– Что делать… – пожал сатир мшистыми плечами. – Время не все красит… Ну, как живем?

– Живем довольно оригинально… – отвечал князь. – Да ты, стоя тут, в глуши, знаешь ли, по крайней мере, что делается на свете?

– Более или менее, друг мой… – отвечал старик добродушно. – И птицы приносят вести отовсюду, а изредка заходят и люди. Ну, что же, ты, по крайней мере, должен быть доволен…

– Я? – удивился князь. – Это почему?

– Как почему? – воскликнул сатир. – А разве ты забыл, как на этой вот самой скамье, еще маленьким мальчиком ты со сладкой жутью в душе мечтал о том, что вот произойдет в мире что-то сверхъестественное и ты останешься на земле совершенно один?

– А, да, помню… – улыбнулся князь. – Меня уже в детстве теснили люди как-то и я, действительно, любил уйти от них, хотя бы в мечтах о пустынях, о тихой, дикой и зеленой земле…

– Ergo: ты должен быть доволен.

– Не… совсем, друг мой… Во-первых, прелюдия к этому одиночеству оказалась довольно тяжелой, а во-вторых…

– Что же ты замялся? – засмеялся сатир. – Впрочем, и в юных мечтах твоих ты иногда хотел быть лучше вдвоем… Что?.. – он снова, грозя пальцем, засмеялся и пропел:

«…Как звук отдаленной свирели,

Как моря играющий вал…»

– Так, кажется? – лукаво спросил он. – Ну, а стихи все пишешь?

– Изредка… – смутившись, отвечал князь.

– И прекрасно делаешь… – сказал сатир. – Люблю красиво отточенный стих!.. А у меня здесь сегодня маленькая вечеринка, – надеюсь, ты не откажешься принять в ней участие. Побеседуем, потанцуем… Идет?

– Очень рад, друг мой… – сказал князь.

– Прошу пожаловать, дорогие гости… – захлопав в ладоши, крикнул сатир. – Пожалуйте…

Из глубины парка под звуки тихой, немного печальной музыки выходят пещерные люди в звериных шкурах и с огромными дубинами в руках, ассирийцы с гофреными бородами, евреи с Моисеем, фараоны, Будда со своими учениками, скифы, вакханки, Сократ, Фрина и Аспазия, персы, Александр Македонский, Юлий Цезарь со своими легионерами, Клеопатра, Пилат и апостолы, огнепоклонники, Атилла с гуннами, византийский царь со своим пышным двором, монахи, отшельники, викинги, славяне с берегов Волхова и Днепра, рыцари, Христофор Колумб, краснокожие, Магомет, сарацины, папы, негры, флорентийские художники, Ян Гус в своем колпаке, Шекспир, блестящий двор французских королей, Петр Великий, запорожцы, Робеспьер, Марат, Дантон, Наполеон, Гёте, Шиллер, Кант, Бетховен, Моцарт, Бисмарк и германская гвардия, демагог с шевелюрой и красным бантом, танцовщицы, голодные индусы, Толстой, летчики, японцы… – вся пестрая история человечества… Гости входили, раскланивались с сатиром и рассаживались всюду, где только было можно: на лестнице дворца, на окнах, на крыше, между деревьями, по газонам.

– Пожалуйте, пожалуйте, дорогие гости… – говорил старый сатир. – Давно не видались мы с вами, господа… Позвольте, однако, представить вам князя Глеба, – большой поэт и уже по этому одному мой сердечный друг… Мы исстари владеем вместе с ним этим прекрасным кусочком земли…

– Что же тут прекрасного? – сказала Фрина, поеживаясь. – Прежде всего тут невыносимо холодно. Разве можно сравнить этот угрюмый край с благословенными берегами нашей светлой Эллады? Ты, кажется, совсем забыл их, милый друг?…

– Нет… – отвечал сатир. – Но я философ и умею радоваться всему на свете…

– Не надо радоваться ничему на свете… – угасшим голосом проговорил старенький фиваидский отшельник. – Ибо все прах и тлен и сети дьявола…

– Какие странные речи!… – заметил дряхлый и добренький апостол Иоанн.

– Да ведь это он излагает вкратце учение вашего общего Учителя… – сказал сатир с улыбкой.

– Никогда ничего подобного Он не говорил!.. – воскликнул апостол. – На пиру в Кане Галилейской Он претворил не вино в воду, но воду в вино на радость пировавшим… Он хотел всю жизнь человека превратить в светлый океан блаженной радости, а такой странной ненависти к жизни мы и не подозревали…

– Конечно, старец преувеличивает, – сказал гуссит, которого некогда во славу Господню сожгли на костре. – Но тем не менее для спасения души очень важно, принимаем ли мы причастие sub utraque, как справедливо учили мы, или sub una^[4], как превратно учил папа.

– Еретик!.. – крикнул папа, ударив посохом о землю.

– Мало вас, видно, жгли. .

– Ты сам еретик!.. – сердито прокричал греческий монах.

– Как они однако вульгарны, эти новые люди!.. – сказал, пожав плечами, Сократ.

– Ну, дед, и тебя окружали ведь не одни Платоны… – расхохотался сатир. – Разве ты забыл о тех, которые угостили тебя цикутой?

– Я, человек, кажется, достаточно образованный… – заметил Юлий Цезарь. – Я сам написал труд, который в течение долгих веков с полным уважением цитируют историки, но эта вражда из-за слов утомляет меня. И я жалею, что Рок не дал закончить великому Риму свое дело; завоевать весь мир и, даровав ему вечный мир, всемилостивейше повелеть всем трудиться и радоваться под защитой мудрых законов наших…

– Хороша мудрость!.. – засмеялся весь залитый тяжелым золотом византийский царь. – Вы коснели во тьме язычества…

– Да ты сам схизматик!.. – крикнул папа.

– Вы все, господа, принимали жизнь слишком au tra-gique… – примирительно сказал Король-Солнце. – II faut s’amuser un peu, que diable!^[5] Как это ты пела свою песенку, Манон?

– Твою любимую? – с лукавой усмешкой спросила прелестная Манон. – Ну, слушай…

L'amour est une belle chose.

Qui nous cause Bien d'agrements!..

– Прелестно… – с улыбкой одобрил Король-Солнце. – Прелестно… Et puis?

– On perd la tete, – продолжала Манон, – On devient bete, – Oh, que c'est charmant!^[6]

– Браво, браво!.. – крикнул сатир. – Прелестно!..

– Брависсимо!.. – восторженно кричали флорентийцы.

– Какое легкомыслие!.. – сказал буддист. – Мы должны убить в себе всякое желание, – только этим путем спасем мы себя от жизни-страдания…

– Так зачем же жить тогда? – расхохотались флорен-тийпы. – Вот глупость… Да здравствуют женщины, вино, солнце, искусство!..

– Браво, браво».. – восторженно крикнула Манон.

– Жизнь только в одном: в искании истины… – сказал профессор Шульц со своим чемоданчиком.

– А что есть истина? – развел руками Пилат. – Я две тысячи лет уже жду ответа на этот свой знаменитый вопрос, а его все нет.

– Истина? – переспросил Робеспьер. – Истина в трех словах: Свобода, Равенство, Братство.

– Ou la mort!..^[7] – насмешливо добавил казненный красными аристократ.

– Как вам не стыдно повторять эти пошлости. Робеспьер!.. – крикнул демагог с бантом. – Только своевременно объявленная диктатура пролетариата могла бы спасти гнилой мир…

– А правда, что за эти речи вы получили хорошенькое вознаграждение? – спросил почтенный буржуа с кругленьким брюшком.

– Милые гости… – примирительно сказал сатир. – Давайте прежде всего беседовать, как порядочные люди. Не вабывайте, мы уже в царстве теней и ссориться нам не из-за чего…

– Но он все же вульгарен, этот санкюлот с бантом… – презрительно процедил Наполеон. – Из французской революции встал прежде всего я, великий император, славой оружия моего я наполнил весь мир и…

– … попал на остров св. Елены… – заметил в сторону Бисмарк.

– И вы, Наполеон, и вы, князь, были большими злодеями… – сказал Лев Толстой. – Вы обагрили кровью людской всю землю, вы нарушили основной закон жизни, закон любви ко всему живому, – не только к людям, но и… тае… тае… к букашке всякой, ко всякой былинке…

– Насчет букашек я не мастер, – загрохотал толстый запорожец с висячими усами. – А вот прекрасных полек в старину я любил, это верно… Мы поддевали панов на наши длинные пики и целовали их жен и дочек… Ха-ха-ха…

– А мы вот всю жизнь только и мечтали, что о чашечке риса… – проговорили изможденные индусы. – И того у нас не было. И мы безропотно умерли…

– Дурачье!.. – засмеялся презрительно демагог.

– Ничего в жизни не знаю я выше священного опьянения битвы во славу Пророка… – сказал сарацин.

– Это прекрасно, но безумием было сжигать александрийскую библиотеку… – наставительно заметил Гёте.

– Разумеется, – согласился Шиллер. – Но какую поэму можно все же написать на тему: «Пожар александрийской библиотеки!..»

– Превосходно!.. – захохотал сатир. – Ты прав, поэт: не только александрийскую библиотеку, весь мир можно зажечь ради красивой, звучной поэмы… Впрочем, это, кажется, плагиат, – Нерон сказал что-то в этом роде раньше меня…

– Никогда не мог я понять этого переливания из пустого в порожнее… – заметил Атилла. – Вот власть – да.

– Власть хороша, лишь как могучее средство сокрушать отжившее и воздвигать новое… – сказал Петр Великий.

– Антихрист!.. – злобно крикнул бородатый старообрядец.

– Воздвигать новое, которое скоро станет старым, – суета сует и праздное томление духа… – сказал печально лысенький Экклезиаст.

– Но сколько слов, сколько слов!.. – пожимаясь, сказала Фрина. – А я мерзну…

– Это беда поправимая… – заметил сатир. – Эй вина!.. Живо!.. И нашего старого доброго вина с Хиоса…

Отовсюду высыпали вакханки и сатиры с большими амфорами вина и со смехом и шутками стали обносить гостей, – только моралисты пренебрежительно отстраняли от себя благоухающие кубки.

– Наша вечеринка приобрела, друзья мои, несколько кислый характер, хотя, правда, и не лишенный некоторого интереса… – приняв чашу, сказал сатир. – Довольно споров из-за слов, будем веселиться!.. Но и вино, друзья мои, не вино, если оно не приправлено солью остроумия… И вот я поднимаю свой кубок и пью за всех: за эллинов и за иудеев, за дерзких еретиков и за добрых католиков, которые жарили их, за александрийцев, собравших свою библиотеку, и за прекрасных воинов, которые спалили ее, за святых отшельников и за вакханок… Пью за все, пью за всех, ибо все вы – тона одной картины, звуки одной поэмы, артисты одной прекрасной драмы. Итак, за все и за всех!.. – провозгласил он и осушил среди кликов гостей чашу до дна. – О, и вино!.. Еще!.. Так, благодарю! – сказал он хорошенькой вакханке, которая налила ему вина, и, смеясь, ущипнул ее за плечо. – Главное в жизни это непосредственная радость, друзья мои. – сказал он и, снова подняв чашу, продолжал: – И посему да возрадуется всякий живущий радостью всякой!.. Возрадуемся же и мы этой чашей благовонного вина с далекого Хиоса, прекрасными взорами наших красавиц, этой вешнею душистою ночью, возрадуемся чистому смеху ребенка, возрадуемся благоуханию ландыша, возрадуемся, читая прекрасные речи добряка Сократа, хотя и нет в них, конечно, ничего, кроме сладкого обмана, возрадуемся золотыми облаками, играющими в лучах восхода, когда поет вдали свирель пастуха, возрадуемся священным восторгом сгорающего на костре праведника, возрадуемся пьяною удалью битв, возрадуемся в сладкой молитве!.. Но, принимая эти дары от жизни с благодарностью, берегитесь, друзья мои, злоупотребить ими, ибо это удел вульгарного!.. Вы же будьте мудры и знайте, когда довольно, дабы жизнь ваша была подобна драгоценным бусам или золотой чаше, полной до краев драгоценными камнями… Пью за всяческую радость жизни!.. – воскликнул он и снова опорожнил чашу.

Вакханки, сатиры, флорентийпы, дикари, греки, куртизанки, воины окружили его с веселыми криками, забрасывая его весенними цветами. Вакханки карабкались на его пьедестал, чтобы обнять его. Одна из них увенчала его голову венком из золотого первоцвета.

– Вина!.. – крикнул он.

– Итак, из речи твоей выходит, что истины нет… – сказал софист, завитой и самодовольный.

– Как ты проницателен!.. – усмехнулся сатир.

– Значит, и то, что ты проповедуешь, не истина, но ложь… – все так же самодовольно заключил софист.

– Это только софизм дурного тона, друг мой… – помолчав, сказал сатир. – Это то опасное злоупотребление дарами жизни, о котором я только что говорил, – в данном случае, злоупотребление мыслью, словом. Беседа не должна быть пустым препирательством, но радостью для всех. Впрочем… – вдруг с удивлением прервал он себя и захохотал. – Что же это я вам проповедую все? Ведь вы же только тени, обманутые тени, которые проспали жизнь, – все, все, все, ибо каждый из вас признавал центром земли только себя, а мудрость и радость только во всем… Ну, милый князь, так хоть ты воспользуйся этой мудростью моей, найденною на дне выпитого кубка жизни… Что ты все печалишься? Не жалей, друг, о том, что от тебя не зависит… Ну, постой, мы развеселим тебя… Эй, еще вина в кубки и давайте плясать и веселиться, ибо до зари уже недалеко… Живо!.. Ну, начинайте!..

Под дикий грохот мечей и копий о щиты выступили вперед гунны и другие воители, но не успели они кончить своей воинственной пляски, как под страстные звуки музыки понеслись среди них пьянящими, огневыми вихрями вакханки и сатиры. Не выдержали казацкие сердца запо-рожуев и, притопывая серебряными подковами, пустились усачи вприсядку. Король-Солнце, вспоминая былое, наладил церемонную и нежную французскую кадриль, и страстными змеиными извивами оплели пудреных кавалеров и дам цветистые гирлянды гибких баядерок. Наконец, не выдержали даже и философы: строгие и чинные, с толстыми фолиантами подмышкой, они выступили вперед и, обмениваясь торжественными поклонами, начали не то танец, не то священнодействие. Но все внимание огромной и пестрой толпы сосредоточилось уже на Фрине. Вся обнаженная, с венком из роз на голове и кубком вина в руках, вся огонь, вся опьяненье, она исступленно плясала среди точно окаменевших в восторге гостей. И вот, пьянея, они начали притопывать, прихлопывать, приплясывать…

– А ведь хорошо!.. – говорил монах, румяный и толстый. – Ей Богу, хорошо… Святой отец, ведь зам-меча-тельно! А?

Цезарь Борджиа, смеясь, издали погрозил ему посохом.

Фрина плясала среди все растущего восторга. И вот гости, наконец, не выдержали и, составив огромный хоровод, начали, приплясывая, кружиться вкруг хохочущего сатира, – папы, казаки, моралисты, короли, воины, философы, вакханки, – все народы, все века. Сатир пьет, кричит что-то, хохочет… Разбившись на мелкие хороводы, гости с пляской несутся в темный парк по всем направлениям.

– Э-э, ты все невесел, мой князь!.. – крикнул сатир. – Плох же я хозяин, что не могу разогнать печали моего дорогого гостя… Ну, постой, есть еще у меня одно, уже последнее средство… – сказал он и захлопал в ладоши.

Под тихую музыку в опустевшем парке вдруг появилась в сиянии зари, точно над землей, Ирмгард с улыбкой любви на лице и призывно протянутыми к князю руками.

– Ирмгард!… – бросившись к ней, восторженно крикнул князь и замер, не веря себе.

– Ха-ха-ха!… – захохотал сатир и запел: – «Вот смысл философии всей…» Ха-ха-ха!…

Князь протер глаза. В парке – никого. Старый сатир окаменел в своей тихо-насмешливой улыбке. Светало…

– Какой яркий и красивый сон!… – с тоской подумал князь и вдруг, пораженный, вскочил: на том месте, где только что сияло видение Ирмгард, стояла теперь уже сама Ирм-гард, истомленная, в сильно изношенной одежде, но прекрасная как всегда.

– Ирмгард!… – не веря себе, крикнул князь.

– Глеб!… – с рыданьем счастья бросилась она к нему.

– Да это ты, Ирмгард? – лаская и целуя ее, твердил князь, как сумасшедший. – Это ты? Живая? Настоящая? Нет, я себе не верю!… Ирмгард…

– Боже мой… Какое это невероятное счастье!… – твердила девушка, судорожно обнимая его.

– Но откуда же ты взялась? Ведь ты была там, под конвоем…

– Как ты это знаешь? Но сядем, я так устала…

Они сели на каменную скамью.

– Я шел за вами по пятам с самого того проклятого вечера, как я потерял тебя на привале под Парижем… – сказал князь.

– О, милый!… – прильнула она к нему. – Да, я была с ними и мучилась нестерпимо, – не столько от голода, холода, усталости, сколько от тоски по тебе. Ведь, я думала, что я потеряла тебя навсегда… Мы шли, шли, шли, – неизвестно куда… И вот вдруг среди нас вспыхнула чума. Все – и мы, и они, – полные невыносимого ужаса пред этой молниеносной и безобразной смертью, бросились врассыпную, кто куда. Четыре дня скиталась я пустынными лесами и степями, – ни одного человеческого лица… Только дикие звери рыщут и воют по ночам. И вот вчера иду я, сама не зная куда, и смотрю: стоит на перекрестке дорог столб, на нем черная рука, указывающая в леса, и какая-то надпись. От своих русских подруг я уже выучилась в пути немного по-русски – учась твоему языку, я думала о тебе, мой милый…

– Ну, ну, ну… – прижимая ее к себе, говорил князь.

– Ну, вот… – продолжала она. – Стою я пред столбом этим среди полного безлюдья земли и буква за буквой разбираю непонятные слова…

– Там написано: «дорога в усадьбу князя Глеба Суздальского».

– Да, но ведь слов-то я не понимаю… – сказала Ирм-гард. – И только в двух последних слышу я знакомые звуки: Глеб Суздальский… Глеб Суздальский… И странное волнение охватывает меня: как, этот немой столб среди дикой, безлюдной пустыни говорит мне о тебе, эта черная рука зовет меня к любимому? Что это: чудо, сон? И я, вся охваченная трепетом, чуть засветилась над степями зорька, пошла и… и… – снова, рыдая от счастья, она бросилась ему на шею.

– Радость моя… Счастье мое!… Ведь это прямо сказка… – говорил он и вдруг спохватился: – Боже мой, да ты ведь голодна!… Подожди, мы сейчас будем завтракать. У меня есть кусок телятины – я застрелил вчера одного теленка из одичавшего стада… Есть пресные лепешки, правда, черствые… Мы сейчас разведем огонь – у меня даже спички есть, в развалинах Киева нашел…

– И это все достояние твое, милый?… – указывая на его котомку, сказала Ирмгард.

– Да. Но теперь нам, в сущности, принадлежит чуть не весь земной шар… – отвечал князь. – На сотни верст нет ведь ни одного живого человека…

– Вдвоем на целой земле… – изумленно проговорила девушка. – Какой-то волшебный сон…

– Да, но ты, ты теперь со мной и больше мне ничего не надо… – воскликнул князь. – Ну, однако, давай готовить завтрак…

– Да я совсем не голодна… – сказала Ирмгард. – Я ела по пути орехи…

– Нет, нет, ты должна подкрепиться, милая… – сказал он, разбирая сумку и вынимая разные предметы на скамью. – Вот я сейчас…

– А, и книга!… – воскликнула Ирмгард.

– Да, это Библия… – сказал князь. – Она моему прадеду еще служила. Был еще томик Гёте, но была холодная, непогожая ночь, одолевали волки, а сырые дрова не горели и он пошел на растопку. И странное совпадение: только вчера читал я «Песнь песней» и думал о тебе. Ты помнишь: «цветы распустились в горах и заворковали вновь горлинки, – что же не идет она, моя возлюбленная?..»^[8]

И он бросился к ее ногам и целовал ее платье, руки, колени.

– О, Глеб… – лепетала она. – О, мой милый…

Яркий луч солнца, пробившись сквозь листву, озаряет вдруг лицо сатира. И, кажется, что он тихонько смеется…

НА ЗЕМЛЕ СНОВА ТЕСНО…

Прошло пять лет и снова пышно зацвела весна на опустевшей земле. Был вечер. Тихо вздыхало под скалами лазурное южное море. Среди кипарисов, магнолий, олеандров и лавров затаился небольшой, изящный, весь заплетенный цветущей глицинией, но немного уже запущенный дом. На лестнице, ведущей на террасу, сидит с шитьем Ирм-гард, сильно опустившаяся, рабочая, но прекрасная. Несколько ниже, как бы у ног ее, – Арвид Гренберг.

– Дети легли уже спать, а Глеба все нет… – тихо сказала Ирмгард.

– Очень уж рассердился он на этого бедного медведя… – усмехнулся Гренберг.

– Еще бы!.. Вокруг тысячи десятин брошенных садов и виноградников, а ему надо портить именно наш… – сказала Ирмгард. – Когда переселились мы сюда с неприветливого севера, где так трудно было жить, мы с такими усилиями расчистили его… Это вы птица небесная, а у нас дети… – вздохнула она и после небольшого молчания проговорила: – Ну, расскажките мне еще что-нибудь из ваших скитаний…

– Хорошо, только бросьте шитье… Уже темнеет и вы испортите глаза… – сказал Гренберг. – Я рассказывал уже вам, что на зиму я остался в литовских лесах, в одной деревушке, где единственным живым человеком была кривая, выжившая от страха из ума старуха. Она страшно цеплялась за меня, чтобы я как не ушел, но как только наступила весна и земля немножко обсохла, я ночью, украдкой ушел из деревни, – мне так хотелось повидать Швецию, родину… И вот раз, в пути, в глухой, безлюдной пустыне, подошел я к крошечной, полуразбитой станцийке и – вдруг слышу: щелкает телеграфный аппарат! Я бросился к нему и – замер в тоске: вот где-то сидит чудом уцелевший человек и по единственному, чудом уцелевшему проводу пытается дать знать о своем существовании, – никому в особенности, а так, в пространство, в пустоту мира, и трепетно ждет ответа, и никто не отвечает ему… А я вот слушаю его призыв, его тоску, его ужас и не знаю, как и куда ответить ему, не знаю, где он: близко, далеко, на север, на юг, на восток… Это было так тяжело, что я заскрипел зубами и бросился вон. Но долго еще слышал я сзади это тоскливое сухое: трак… так-так… трак…

– Извините, я перебиваю вас… – сказала Ирмгард. – Вы напоили корову? А то мне скоро доить…

– Напоил… – отвечал Гренберг. – Потом удивительные моменты пережил я в развалинах Петрограда, куда я попал уже в середине лета. Вы знаете эти наши северные «белые» ночи? Нет? О, это удивительные ночи, полные неизъяснимой прелести и светлой, необыкновенной, безбрежной тоски… И вот я ходил по пустынным, закованным в гранит набережным среди опустевших дворцов, и спали на светлом рейде, тихо разрушаясь, черные, мертвые суда и… я плакал, – о чем, не знаю, но не о том, о чем плакал я в молодости в такие вот белые ночи. И я вошел в один из дворцов и, увидав пыльный рояль, подсел к нему и стал играть «Белые Ночи» Чайковского. А вокруг мертвый, когда-то великий город, черные суда на светлом рейде и эта тоска, безмерная, все затопляющая, нежная тоска белой ночи…

– А в Стокгольм вы так и не попали? – после молчания спросила Ирмгард.

– Нет, – отвечал он. – Уже за Петроградом встретил я около Саймы в лесах одного шведа, который сказал мне, что и Швеция такая же пустыня. Он тоже обошел немало места и везде, по его словам, было одно и то же: там, где раньше были миллионы людей, теперь жили лишь единицы, разбросанные на необозримые пространства, не имеющие никаких средств ни найти друг друга, ни даже просто дать о себе знать один другому. Никто не знает, что происходит не только в Индии, в Соединенных Штатах, например, но даже в Италии, в Париже, в Москве, там, что раньше называлось рядом. Были слухи, что чрез Берингов пролив азиаты проникли и в Америку, но что произошло там потом, никто ничего не знает: такая же там пустыня, как и здесь, или живут там люди прежней жизнью. Никто ничего не знает… Некоторые, как и вы вот, уже успели приручить несколько лошадей и коров… И живут, трудятся, дрожат от страха пред непривычным… Да, кстати: я все хочу изловить для вас несколько кур – их много тут по зарослям. Это будет вам большим подспорьем в хозяйстве…

– Глеб не раз пытался ловить их живьем, но никак не мог… – сказала Ирмгард. – Ужасно дикие стали они… – и, помолчав, она задумчиво прибавила: – Да, десять лет назад или еще раньше как все это показалось бы странным, невозможным и страшным, а ведь вот привыкли, живем, даже иногда радуемся…

– Только иногда? – спросил Гренберг.

– Конечно, только иногда… – отвечала она. – Жить стало так трудно. Всему надо учиться с азов: шить, мыть, доить, сажать, ловить рыбу, рубить дрова… А дети! Ведь вот растут, – как их учить? чему? для чего?… Ведь не о Капетин-гах же и Меровингах рассказывать им теперь! Пред всеми нами широкая, бездорожная степь теперь, – иди, куда хочешь, но куда идти, неизвестно. Трудно оказалось жить без торных дорог, о, как трудно!… Сперва было счастье разделенной любви, но… но эти весны очень скоро отцветают… Теперь мы даже ссоримся и так, что не хотим видеть один другого целыми днями, – раньше, на людях, этого не было… Ну, а вы в ваших скитаньях как? Покойны? Счастливы?

– Трудно в двух словах ответить на этот вопрос, – тихо отвечал Гренберг. – Видите ли, раньше я принадлежал к самым дерзким реформаторам: я был анархистом. И вот мечта моя теперь, в сущности, осуществилась: люди живут теперь как раз так, как мы того хотели: все равно трудятся, нет ни правительств, ни войн, ни тюрем, ни денег, ни угнетения… И вот в теории ожидалось, что это будет что-то совсем новое, ослепительное, а ничего ослепительного не получилось: все то же серенькое, запуганное, животное су-ществованьице… Какие просторы открылись пред человеком: кажется, выбирай себе любое место и живи. Так нет, – уже теперь люди снова полезли в хомуты, уже появились снова хозяева и слуги. Свободы, независимости огромное большинство людей боится больше всего на свете и ничего так не желает, как избавиться от своей воли и дать управлять собою… Вот и приходится пересматривать все, во что раньше так горячо верилось, хотя, конечно, на что он теперь нужен, этот пересмотр?.. И смутно, и печально на душе, как в развалинах. А потом стало и еще печальнее, – после того, как я увидел вас впервые, там, в развалинах Берлина, из засады… Ах, зачем нужна была эта встреча?…

– Я сказала уже вам, что я ничего не хочу слышать об этом… – решительно сказала Ирмгард, слегка краснея. – Я не хочу слушать этого… не должна… у меня дети, муж… И, если вы хотите быть моим другом, то… не тревожьте… мой покой… Хорошо? Да? – мягче проговорила она, протягивая ему руку.

– Что же мне остается? Разумеется, да! – печально проговорил Гренберг. – Но я не могу, не могу не любить вас!… – горячо вырвалось у него. – И мысль, что вы принадлежите другому… нет, нет, не буду… – заметив ее движение протеста и целуя ее руку, сказал он.

Из зарослей с ружьем и убитой косулей за плечами вышел Глеб. Он увидел этот долгий поцелуй, на мгновение точно замер на месте, а потом вошел в сад. Ирмгард, покраснев, торопливо отдернула руку.

– А-а, Глеб… – смущенно проговорила она. – Как ты долго!… И с добычей?…

– Да… – сухо отвечал он. – А дети?

– Спят… – отвечала жена.

– А корову подоила? – спросил он.

– Нет еще. Сейчас иду…

– Почему же? – с неудовольствием сказал князь. – Уже поздно. Для коровы это вредно. Нельзя же все разговоры разговаривать!…

– Я сейчас иду… – вставая, проговорила она. – А потом будем ужинать.

И она торопливо ушла в дом.

Сумерки быстро сгущались. Из-за гор поднялась луна. Маленькие совы начали перекличку в горах своими прозрачными, похожими на флейту голосами: сплю… сплю… сплю… И завели светляки свои сверкающие карусели.

Обоих тяготило неприятное молчание. И не было сил заговорить.

– Ну, как дела с вашим медведем? – проговорил, наконец, Гренберг.

– Никакого медведя нет… – сумрачно отозвался князь.

– Мне просто тяжело быть дома… с тех пор, как… вы вторглись в мою жизнь…

– Хотите, будем говорить до конца, как мужчины? – помолчав, сказал Гренберг.

– Нам не о чем говорить… Вам просто надо уйти… – сурово отвечал Глеб и, вздрогнув, уронил: – Если бы вы знали, как я вас возненавидел!

– Уйти?… – пожал тот плечами. – Это слишком просто… Солнечный свет принадлежит не одному вам…

– Довольно красивых слов!… – с бешенством воскликнул князь. – Дело идет не о солнце, а о семье… о детях…

– Если нам на земле вдвоем тесно, то пусть сама Ирм-гард решит, кому из нас отсюда уйти… – тоже начиная раздражаться, сказал Гренберг.

– Как смеете вы называть ее так? – бешено крикнул Глеб, задыхаясь. – Нет, и какова уверенность!… Он думает, что «выберут» непременно его…

– Я этого не знаю… – сказал швед. – Но я иду на все.

– Да вы не имеете права идти ни на что!… Вы здесь гость – я указываю вам на дверь, вот и все… Я здесь у себя дома, а вы – чужой…

– А у вас какое же право? – усмехнулся Гренберг. – Ну, раньше был брак, освященный там церковью, скрепленный так называемым законом, – во всем этом было много натяжки и условностей, но все же это было довольно общепринято. А теперь, у вас? Что это, право первого оккупанта, что ли? Надеюсь, вы достаточно умны и культурны.

– Доказывать вам свое право я не собираюсь!… – резко перебил его Глеб. – Я просто заявляю вам о нем. И довольно болтовни!… Иначе…

– А я вашего права не признаю… – так же резко отозвался Гренберг. – И заявляю вам о праве женщины свободно располагать собой. А что касается до ваших угроз, то я достаточно силен, чтобы не бояться их… – закончил он, опуская руку в карман.