Текст книги "Степан Разин. Казаки"

Автор книги: Иван Наживин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 30 страниц)

– Пхэ!.. Что такое без пейсов? Зачем без пейсов? – вздернул Иосель плечи. – Они пусть там себе воюют, а я буду торговать, – и с теми, и с другими, и со всеми… Кому нужен какой-то бедный жид? Нет, ясновельможный пан воевода, Астрахань для умного человека золотое дно!.. Мне давно пора домой, к Ривке, к детям, но я говорю себе: Иосель, не упускай себе такого золотого случая!.. Ривка подождёт, дети подождут, все подождет: не упускай случая… Но для ясновельможного пана воеводы я брошу не только Астрахань, я Ривку брошу, я детей брошу, – только бы ясновельможный пан воевода доволен был!.. О, это такой казак, ясновельможная пани!.. – восторженно обратился он к Пелагее Мироновне. – Такой казак, – ай-ва-вай!.. И я понимаю, понимаю, – зашептал он доверчиво и очень убедительно, – что дела у ясновельможного пана Степана несколько пошатнулись и что умным людям пора из игры выходить: бережёный, как говорится, и Бога сбережёт… Пусть только ясновельможный пан воевода и ясновельможная пани доверятся мне, а там все будет, как сыр в масле… Я слышал сторонкой, что ясновельможный пан атаман на Дон собирается, – вот он выедет, скажем, в понедельник, а мы за ним следом во вторник. Уж только пусть ясновельможный пан воевода положится на меня…

Ясновельможный пан воевода внимательно слушал, но полагаться на преданность Иоселя отнюдь не думал: он хотел полагаться только на самого себя.

– Ну, однако, как же ты всё же повезёшь нас?… – сказал он. – За год мы загадывать не будем, а всё же любопытно, как…

– А можно, например, два воза солью для Дона погрузить, – сказал Иосель. – А под солью будут лежать на мягких коврах, как у Христа под мышкой, ясновельможный пан воевода на одном возу и ясновельможная пани – на другом. Нам только бы Дон переехать, а там – фьюююю… На Слободской Украине жида много, и там Иосель будет совсем как карась в море…

Сторговались. Иосель получил деньги, чтобы заблаговременно купить две пары коней и возы, и поздно ночью старая Степанида выпроводила Иоселя потайным ходом через сад на чёрную осеннюю улицу. Ясновельможный пан воевода ещё долго ходил у себя по опочивальне – дверь он оставил открытой, чтобы дух вышел маленько, – и всё что-то думал, и улыбался, и бормотал:

– Поглядим: кто еще кого… Да, да: кто кого!..

Но Пелагея Мироновна уже нетерпеливо звала его почивать.

На следующее утро атаман лютовал ещё больше: с Астрахани прибежал, наконец, давно жданный гонец. То был Петрушка Резанов, сиделец острожный, что стрельца зарезал государева. И он привёз вести нерадостные. Хотя власть казаков в Астрахани была сильна, но враги всё же и там начали подымать голову.

– Ну, как пошёл ты тады от нас вверх, – рассказывал Резанов, пощипывая свою редкую бородёнку и стараясь придать своему грубому лицу значительность, – всё осталось у нас в самом лутчем порядке. Затем вскорости Федька Шелудяк из-за животов пограбленных у посадских со всеми перегрызся и убежал сюда вот, а Иван Терский, помощник атаманов, на Дон пошёл: не полюбились ему настроения наши. Тогда на их место Ивана Красулю выбрали, что при воеводах головой стрелецким был, да Обоимку Андреева, сидельца тюремного, что за воровские деньги сидел. Недели две спустя, так после первого Спаса, поднялся народ резать тех, которые уцелели, из приказных да из торговых людей: и Ларке-кату работы по уши было, ну и сами все старались. Одного из таких митрополит, старый чёрт, у себя в хоромах прятал, и очень казаки за то на него осерчали. А он, старый чёрт, в народ слух пустил, что было-де ему видение: стоит-де палата вельми чудна и украшена, а в той-де палате сидит предоблий воевода наш, Прозоровский князь, а с ним и брат его, и сын старшой, Борис, что на стене тогда повесил ты. И вот сидят-де они все и пьют питие сладкое паче мёда, а над головами-де их сияют венцы, украшенные камением многоцветным. Велели-де они и ему, митрополиту, се-сти, только не с ими вместе, а поодаль, и пития ему не дали. И слышит-де он, митрополит, что они промеж себя говорят: он-де, митрополит, не поспел ещё к нам… Ну а наши обломы, известно, уши развесили, слушают, головами качают, вздыхают… Да… И вдруг тут слух пришёл насчёт твово синбирского дела. Тут они совсем ожили. Из степи подошёл к Волге с той стороны татарин Енмамет мурза Енаев с табунными головами своими и с сотниками и переслал через воду с рыбаками митрополиту царскую милостивую грамоту. А на другой день велел митрополит в большой колокол благовестить, чтобы собрать людей астраханских и ту грамоту им прочести. Народу, одначе, пришло совсем мало: одни нас поопасались, а другие на атаманов двор пришли, где у нас завсегда круг собирается. И вот в соборе митрополит грамоту царскую народу вычитывает, чтобы принесли все свои вины Богу да великому государю и добили бы ему челом, а на кругу есаул твой Лебедев кричит, что грамоту ту сам митрополит со своими попами составил, чтобы опять народ в лапы воеводам да боярам отдать. Казаки в собор пошли, вырвали у того старого чёрта грамоту, и все хотели утопить его или с раскату бросить…

– Так чего же вы сопли-то распустили? – сказал Степан зло. – И утопили бы…

– Да вишь ты, народ после синбирского дела-то зашатался как-то… – пощипывая бородёнку, проговорил посол осторожно. – Не то совсем стало, что до того было…

– Синбирское дело, синбирское дело… А что синбирское дело, никто не понимает!.. – рассердился Степан. – Ворочайся в Астрахань и скажи там Ваське и кругу, чтобы все к новому походу строились. Я еду на Дон, поуправлюсь там с делами и сичас же скорым обычаем опять к вам. Митрополита, старого чёрта, изничтожьте, чтобы не баламутил, да и попов, которые очень уж в его руку тянут… Казаки вы там или бабы старые?

Ивашка внимательно слушал всё это со своими новыми застланными глазами, а потом прошёл в Приказную избу – там усердно скрипели перьями старые подьячие и уныло томились всякие просители, – и долго перебирал там какие-то грамоты. И всё улыбался в усы и с весёлыми глазами повторял: а ну, кто кого!.. А когда в обед пришёл он домой, Пелагея Мироновна со смехом потащила его к окну.

– Ты только погляди, что наш Иосель-то разделывает!.. – смеялась она. – Это он нам своих новокупочек показывает.

В самом деле, Иосель уже раздобыл на торгу пару отчаянных кляч и, настрочив им за углом кнутом бока, раскатывал перед воеводским двором туда и сюда. Клячи, уставив хвосты пистолетом и задирая головы, мотались как бешеные из стороны в сторону, холодная грязь со снегом летела из под колес густыми роями, а Иосель, натянув вожжи из всех сил жмурясь, делал вид, что никак не может удержать своих рысаков, и всё повторял им убедительно:

– Тпру… Тпру… Ишь ты какие… Тпру!..

И косился глазом на воеводские хоромы…

Ивашка с Пелагеей Мироновной со смеху помирали…

И всё повторял загадочно Ивашка со смеющимися глазами:

– А ну, посмотрим: кто кого… Посмотрим!..

XXXVI. Последние ставки

Столица голытьбы всероссийской, Кагальник, жил в лихорадочном оживлении: скоро будет сам атаман!.. Правда, не так ждала его столица, а гордым победителем, правда, надо было уже некоторое усилие, чтобы верить и ликовать, но обольщала сладкая надежда: авось он ещё что придумает… Из Царицына прибежал слушок, что велел он астраханцам опять к походу готовиться… Веру в будущее особенно поддерживал Трошка Балала, который вдруг, как снег на голову, нагрянул в Кагальник. Все индо диву дались: все старые казаки до единого перебиты или без вести пропали, а этот вот явился.

– Слово ты, что ли, какое знаешь? – дивились казаки.

– Знамо дело… – сбрехнул Трошка. – А вы думали как?

И все стали смотреть на него с некоторой опаской: дурак, дурак, а гляди вот!..

И Трошка высоко носил свою поганую маленькую головёнку, врал за весь Кагальник, а под весёлую руку тешил сердца казацкие неимоверной похабщиной…

Очень втайне волновалась и жена атаманова, Мотря, которую теперь все из почёта величали Матвевной. У ловкой бабы было теперь много и шелков, и бархата, и парчи, и камней самоцветных, и золота, – любой боярыне очень даже просто нос утереть можно было бы, – на окне стоял костяной город Царьград, что муж из Персии прислал, с церквами, и башнями, и домами всякими, в кладовке в скрынях лежали меха дорогие, но после провала мужа под Симбирском стало её бабье сердце тревожиться за будущее. Лутче бы теперь как-нито повиниться да и зажить как следоваит. Может, спихнуть бы как Корнилу с атаманства можно, стать на его место, к царю в Москву ездить и жить припеваючи, как только твоей душеньке угодно. Вон, сказывают, полегоньку Дорошенко с Москвой опять нюхаться стал, и будто большие вотчины царь обещается дать, ежели тот баламутить перестанет… Тревожило её и будущее ребят: растут в чёртовом Кагальнике этом, как волчата какие… И когда прибрёл в Кагальник дьячок беглый Панфил, пьяница горчайший, она всячески улещивала его, чтобы он ребят её в науку произвёл, и не только Иванко, но и Параску с её скорпионовой косичкой. Она кормила его до отвала и бараниной, и кулешом жирным, и варениками, поила и сливянкой, и запеканкой, густой, как смола, и горилкой забористой, дарила ему то на штаны, то шубу старую, то откуда-то завалившиеся очки. А подгулявший Панфил – так, серенький замухрышка какой-то с красненьким носиком, – важно садился к столу и строго спрашивал:

– А ну, Иванко, скажи-ка ты мне, что землю держит…

– Вода высока!.. – быстро отвечал настроганный мальчонка: Панфил в деле воспитания был сторонником частого преломления жезла о хребет своих воспитанников.

– Так. А воду что держит? – строго спрашивал учитель.

– Камень плоек вельми!.. – выстреливал Иванко.

– А что держит камень? – ещё строже говорил учитель.

– Четыле кита!..

– Молодчина. А ну теперь прочитай мне вирш про розгу, и чтобы единым духом…

Иванко набирал в себя духу и, уставив свои чёрные пуговки в стену, без запинки валял:

 
Лозга ум остлит, память возбуждает
И волю злую к благу плелагает,
Учить Господу Богу плисно молити
И лано в церковь на службу ходити…
 

– Премудрость Господня!.. – степенно вздыхала мать, подпершись рукой. – Вот что значит ученье-то!.. Ну-тка, выкушайте, Панфил Ионыч…

И она с низким поклоном подавала дьячку чарку запеканки, от которой сладкий дух распространялся по всей хате, а Панфил долго потом с удовольствием обсасывал усы.

Казаки больше не приставали к заметно подросшему парнишке, хочет ли он в казаки, и не заставляли его казать язык, – он уже понял, что всё это на смех и не поддавался, – а если начинали они очень уж приставать к нему, то он, хмуря бровки и картавя, садил такой крутой матерщиной, что все просто за животики хватались: ну уж и дошлый же парнишка!..

И, наконец, раздался заветный крик: едут!

Весь Кагальник высыпал из хат и землянок к перевозу. Казаки возвращались верхами и пешем, а за ними шёл обоз. Но было казаков немного: одни с пути розно разбрелись, другие в Царицыне остались, третьи на Астрахань подались. Впереди станицы на царском аргамаке, – уцелел только один, а остальные без ухода настоящего подохли, – ехал атаман. Голова его была всё ещё перевязана, а левая нога густо обмотана тряпьём. Он заметно похудел, и глаза его горели мрачным огнём. Станичная старшина встретила его у перевоза хлебом-солью, слышались редкие голоса: «Батюшка, кормилец наш…», но восторга первых дней не было. Степан проделал всю обряду встречи, как полагается, до конца, перецеловался со старшиной, раскланялся с казаками и сразу же направился к себе погреться – было очень сиверко, и с неба сыпалась крупа – и отдохнуть.

Раскрасневшаяся Матвевна, прифрантившиеся детишки и самодовольный Фролка встретили его у ворот. Степан бросил было на Фролку сердитый взгляд за его самовольство, но тут же и осёкся: ведь и он возвращается битым… Но целая груда тайных грамот со всех концов России, которые тут же передал ему Фролка, и известие, что его давно уже поджидают гонцы от Серка, Дорошенка и из Москвы, сразу же сказали ему, что дело его не кончено. И он подбодрился…

Он, повеселев, шагнул в избу, поздоровался ещё раз со всеми добрым обычаем и всех оделил богатыми гостинцами. На столе под образами уже приготовлен был почестный пир для него и всей старшины. Посередине стола красовался костяной Царьград.

– Ну-ка, гости дорогие, милости просим нашего хлеба и соли откушать… – поклонился он старшинам.

– Атаману первое место и в бою, и за столом… – сказал кто-то. – Садись под образа, Степан Тимофеич, а мы за тобой…

Степан, садясь, задел раненой головой о лампадку и, с досадой сорвав её с тоненьких медных цепочек, швырнул жене:

– Нужно вот тебе эти цацы-то развешивать!..

Все тесно усаживались за стол, внимательно наблюдая украдкой, как бы не сесть выше, чем полагается. Не хватало только гонца от Серка: запорожец уже две недели пил мёртвую и никуда не годился. Первую чарку выпили с благополучным прибытием и с аппетитом принялись за еду: Матвевна в грязь лицом не ударила… За царя не пили, потому что теперь это, как все понимали, было уже не нужно: ежели идти уж, так напрямки, а то одна волынка получается…

– Ну, ребятушки… – проговорил Степан, налив по другой. – О беде нашей вы, знамо дело, уже слышали, и бобы нам разводить нечего… Всё дело в том, что мы на низу больно долго тогда проволынились и дали Москве время собрать силы. И на этом конец разговору. Не назад нам нужно смотреть, а вперёд, на предбудущее… Так ли я говорю?

– Так… Правильно!.. – одушевленно загудела застолица. – Слюни распускать нечего. Дали промах, поправляться надо…

– Ну, вот… – сказал Степан. – Так вот и давайте думушку думать о том, что делать нам… И надо разбирать дело без страху, а глядеть правде в глаза прямо, по-казацки. Теперь Москва нас и здесь в покое не оставит, а пошлёт ратную силу и сюда промышлять над нами. Так заместо того, чтобы ожидать по-бараньи, пока нам ножом по горлу полоснут, нам лучше самим постараться, как бы их выпотрошить. Так ли?

– Так… Верно… Что правильно, то правильно… – подхватили дружно старшины. – Ишь, сколько грамот-то со всех концов тебе нанесли – дружков у нас везде довольно… Говори дальше…

– А ну, сперва ещё по чарочке… За вольное казачество наше!..

Все шумно и воодушевлённо выпили. Матвевна была недовольна: опять эта волынка затирается!.. Нет, надо будет разговорить Степана… она подала на стол жареного поросёнка. Были Филипповки, скоромиться ей было противно, но она скрепя сердце подчинялась новым порядкам, хотя сама скороми не ела и детям не давала.

– Так вот… – сказал Степан, крепко хрустя хрящиком. – А для того, чтобы боярам потроха выпустить, нужно нам допрежа всего видеть, как обстоят наши дела по другим местам. И прежде всего, знамо дело, на Дону, в Черкасском. Слышал я, что там наши кармазинники опять голову подняли…

– Еще как!.. – заговорили злобно казаки. – И всё с Москвой грамотами ссылаются…

– Погоди. Рассказывай кто-нито один… Ну, хоть вот ты, дядя Ерофей…

Ерофей – краснорожий казачина с бородой на два посада и с наглыми, всегда точно пьяными глазами – расправил свою бороду и откашлялся.

– Ну, вот… – начал он. – Как ушли вы тогда на Волгу, стали домовитые наши что-то всё снюхиваться. Потом собрали круг и выбрали станицу в Москву в двенадцать человек, чтобы царю челом ударить: будем-де служить тебе верой и правдой, как наши старики служили, по-старому, по-хорошему. Ну в Москве, одначе, им что-то веры не дали и заместо того, чтобы пожаловать, под Архангельский город, в Холмогоры, в ссылку всех угнали. А вслед за тем из Москвы в Черкасский вскоре грамота пришла: не приставайте-де к богоотступнику Стеньке, казаки, прямите великому государю, а то де и жалованья вам нашего не пошлём. Корнило, как грамоту на кругу вычитывал, так прослезился индо…

– Ах, старая лиса!.. – стукнул по столу кулаком Степан. – Ну?

– Да. И говорит это Корнило: согрешили-де мы, братья казаки, перед Богом и великим государем, отступились от веры христовой и от святой соборной апостольской Церкви. Пора бы нам покаяться и свои дурости отложить, чтобы всё опять пришло в достоинство… А те и-и галдеть: правда твоя, атаман!.. Пошлём опять станицу к великому государю, принесём ему за весь Дон повинную… Ну, выбрали они это Родивона Калужника, и стали те собираться. Ну, тут мы встряли: никакой станицы не надобно – иль захотели донского дна отведать? Так и не дали им послать станицу. Ну, только они своего лукавства никак не оставляют, и нам надо глаз на них держать день и ночь…

– Глазом тут многого не сделаешь… – сказал захмелевший Степан. – Вот оглядимся маленько да и в гости к ним грянем. Надо так ли, эдак ли развязку делать. Как можно нам на Москву идти, когда у нас на Дону полной власти нету? Мы на Москву, а они нам в затылок… Это надо кончать…

– Правильно…

– На том и порешим пока… – сказал Степан и обратился к молодому ещё, складному и красивому казаку с бойкими чёрными глазами, Мишке Шаповалу, который только что тайно в Москву ходил. – Ну, а как в белокаменной?… Ждут ли нас там в гости?

– Ждут… – весело улыбнулся Мишка. – Чёрный народ крепко ждёт везде. А богатеи крепко опасаются. Бояре, которые незаметнее, да гости именитые вроде Шорина Васьки, те все своё добро, которое полутче, во дворы иноземных послов опять свозят – это там такую уж повадку взяли: как чуть что не так, так сичас свои животы к иноземцам перевозить… Тревожутся… А царь, между протчим, только что оженился…

– Да что ты?!.– загрохотала застолица. – Ах, старый чёрт!.. У кого же взял?

– У Матвеева какая-то девка проживала, вот её и приспособил… – сказал Мишка, смеясь. – Ладная, говорит, такая… Гладкая…

– Ах он старый чёрт!.. – заржал Алёшка Каторжный, маленький, но ловкий и какой-то бесшумный мужичонка с рваными ноздрями. – Ничем о спасении души думать, а он вон куды полез…

– Да ему, чай, с ей уж и не справиться… – встряли со смехом другие. – Ну, помощники там найдутся!.. Поди-ка, какие все кобели при дворе-то проживают… Глянешь, так что твоё мереньё…

– И перед свадьбой, вишь, царь-то обрился, чтобы помоложе быть маленько… Тоже смекает.

Опять взрыв весёлых и крепко присоленных острот.

– Ну, только это самое бритьё в Москве многие которые не одобрили… – рассказывал Мишка. – А особенно Морозова боярыня взлютовала, – вот та, что всё с протопопом Аввакумом путалась. Ей по чину-то полагалось во время венчания титлу, что ли, там какую-то царскую говорить, так наотрез отказалась: все-де святые с бородами писаны, а которые-де рыло себе скоблят, те лик Божий искажают да псам, да котам уподобляются…

– Так и сказала?!.– восхищённо повторяли уже запьяневшие казаки. – О то баба!.. Не баба, а казак… Нам бы вот таких сюда в бабьи атаманы… А, Матвевна?

– Ну, и сами управимся… – поджимая губы, отвечала недовольная Матвевна. – Чего-чего, а баламутиться-то умеем…

Степан грозно посмотрел на неё через стол.

– Да ведь Морозихе-то можно так правду-матку резать… – говорили казаки. – Её враз не слопаешь… Бают, как выедет на своих конях-то, так сзади ней чуть не полк холоп ей бегом бежит… А золота да богатства всякого, самому царю нос утрёт… Не, коли что, так и с ей не постесняются. Таких-то вот и сожрать лестно, потому по закону все богатства-то на царя тогда отписывают…

– Вот бы тоже всех их там промежду себя эдак стравить, а потом отсюда бы и грянуть!.. – сказал Алёшка.

– Отец Евдоким наш сказывал, что крепко на неё царь за эту титлу самую опалился… – продолжал Мишка. – Только сразу-то, видно, опасается ударить и своё время выжидает… Да и Гриша-юродивый, бают, что-то ему негожее в церкви при всех насчет скоблёного-то рыла молыл… А этого-то никакой уж царь тронуть не моги… Божий человек называется…

– А что там наш отец Евдоким поделывает?…

– Из двора в двор слоняется да всё чему-то смеётся… – сказал Мишка. – А чему смеётся, не поймёшь… И диво: везде-то он вхож!.. У самых вышних бояр бывает, у Морозихи свой человек, да и царю, бают, сколько раз сказки по ночам сказывал…

– Ну? Чай, ему теперь, с молодой-то бабой, не до сказок… – опять взялась застолица. – А что жа? Царю наш Евдоким побаски сказыват, а к царице-то, может, другой какой пристроился… Что им больше делать-то?

– Да к Софье-то, к середней царевне, и то уж будто Голицын князь Василей приладился, сказывают… – смеялся Мишка. – Ух, тоже бой-девка, говорят…

– А Пётр-то всё с Евдокимом?

– С ним…

– А он что?

– Этого не пойму я что-то… – сказал Мишка. – Точно все скорбит о чём и молчит. Не зачитался ли святых книг часом? Это тоже, сказывают, бывает…

Выпили ещё и ещё. Степан умышленно не хотел расспрашивать при всех гонца от Дорошенки, худощавого черкассца с висячими усами, длинным чубом и рысьими глазами. И тот понимал это и помалкивал… В хате стало жарко и душно. Глаза посоловели, и лица налились кровью. Широко распахнули дверь на солнечный морозный день. Кто-то к Иванку привязываться стал:

– Ну, Иванко, говори: в казаки хошь?

– А поди ты к…

Все загрохотало: ай-да и сын у тебя, атаман, растёт!.. Вот это так казак! Матвевна, подпершись рукой, с улыбкой смотрела на мальчонку. Параска всплескивала руками и закрывала лицо.

– Что ж ты лаешься-то? – приставали опять казаки. – Мы к тебе всей душой, а ты к нам ж…й…На-ко вот, хлебни запеканки-то!..

– Га-га-га-га.

И вдруг на пороге выросла сильная фигура Родивона Калужнина, богатого казака из Черкасска, с твёрдым лицом, серыми глазами навыкате и большой, уже седой бородой. За ним сзади стояло ещё два казака: маленький, чёрненький, с кривыми ногами, похожий на татарина, и высокий, с точно соломенными усами и каким-то скучным выражением худого лица.

– Честной компании… – проговорил громко Калужнин.

– А-а, Родивон Петровичу!.. – раздались немножко насмешливые голоса. – Жалуй… Садись, гость будешь…

Но все насторожились: это неспроста.

– Я не в гости пришёл… – твёрдо сказал Родивон, не садясь. – А с наказом от нашего атамана и всего донского круга…

Степан поднялся, а за ним и все остальные: так полагалось по обычаю, когда кто говорил от имени Дона.

– Велел атаман и все казаки наши сказывать вам, чтобы воровство ваше вы оставили и били бы челом великому государю о винах ваших, – всё так же твёрдо продолжал Калужнин. – Желают казаки наши, чтобы все на Дону опять пришло в достоинство, как допрежь того было…

Степан весь побагровел.

– Взять его!.. – крикнул он.

– Тимофеич… – попыталась было вмешаться Матвевна.

– Цыть! – рявкнул Степан. – Не твоего ума дело… Знай свои горшки. Вяжи его, казаки!..

Весь двор был уже полон голытьбы: посольство из Черкасска взбудоражило всех. Все были пьяны – по случаю возвращения атамана и казаков-товарищей. В одно мгновение Родивон был связан. Степана мутило от бешенства: рано ещё отходную ему читать стали!..

– Эй… затопить печь в пекарне!.. – крикнул он. – Живо… И волоки его туда, собачьего сына…

– Ого-го-го-го… – как леший, загикал Алёшка Каторжный, который любил всегда идти как можно дальше, чтобы возврата никому не было. – Вот это по-казацки!..

Весь Кагальник, задыхаясь от волнения, густо сдвинулся к пекарне у перевоза. В огромной печи уже полыхал огонь. Никто ещё толком не знал, что будет, но уже как-то все предвкушали сладость безмерного ужаса. «Братцы, ради Христа… – шелестел омертвевшими синими губами Родивон. – Пожалейте малых детей… Ведь я такой же казак… Велел круг ехать, так как же я могу упорствовать?… Братцы!..» Но никто его не слушал…

Степан налитыми кровью глазами – они всегда были у него в пьяном виде красные – поглядел в рыжие вихри огня в печи.

– Бросай его в огонь!.. – чувствуя привычное в таких случаях кружение головы, крикнул он. – Живо!

Все ахнули. И жадно сгрудились к пекарне ближе.

– Братцы, ради Христа…

Напряжённая топотня ног по глиняному полу, суетливые переговоры низкими голосами, мольбы замирающие и вдруг душу раздирающий крик. Огонь, извиваясь и дымя, быстро раздел Родивона, веревки, перегорев, лопнули и, весь чёрный, уже безволосый, в тлеющих тряпках, он вдруг полез из огня назад.

– Не пускай, черти… – крикнул Алёшка. – Испугались? Пихай назад!..

Дрючками запихали горящего Родивона в огонь и чело печи забросали дровами. Печь заревела, и густая вонь разлилась по всему берегу.

– Видели? – торжественно обратился Степан к омертвевшим товарищам сгоравшего Родивона. – Ну, вот идите назад и скажите Корниле, что всех их так жечь буду, которые близко подойдут к Кагальнику. И ему то же будет, – не гляди, что крёстный… А теперь – гэть, и швыдче!..

И началась дикая, ревущая, блюющая и сквернословящая попойка по всему Кагальнику. Все славили храброго и тароватого атамана. Только одна Матвевна ходила с заплаканными глазами по своей хате. Все ее мечты рушились…

На другое утро началось похмелье, а там к ночи прискакал из Царицына гонец и принёс странную весть, что Ивашка Черноярец вместе с полюбовницей своей скрылись неизвестно куда…

Степан только рукой махнул: все одно, дальше виселицы не уйдёт… Очухавшись после разгула, он всё читал со своими приближенными прибывшие к нему грамоты, долго и не раз говорил с глазу на глаз с гонцом Дорошенки, а так как гонец из Запорожья всё никак не мог прийти в себя, то он на морозе облил его несколько раз ледяной водой, пока тот не очухался совсем. И с ним была долгая беседа. Потом Степан получил какую-то грамоту от Корнилы Яковлева и один уехал в Черкасск.

Крестный отец, приняв его тайно, уговаривал его за угощением бросить воровство, но Степан угрюмо говорил, что теперь поздно и что он пойдёт до конца. И напился пьян, и валялся в шубе собольей где попало под лавкой, и, придя немного в себя, снова пил и ругал черкасских казаков:

– Сволочи… Когда мы в поход пошли, не вы ли деньгами нас поддержали? – облокотившись на стол, мрачно говорил он. – А теперь, чуть неудача, вы опять на колени: помилуй, великий государь!.. Да вы бы лутче нас-то поддержали… Сволочи вы, только и всего!..

Понимая хорошо, что «не смажешь, не поедешь», он одарил всю старшину черкасскую дорогими подарками – Корниле шуба рысья досталась, кому котел серебряный, кому что… – но всё же они за ним не потянули, и он, разругавшись, снова поехал в Кагальник. Задержать его не посмели: всё ещё за ним сила была… И он приехал сердитый в Кагальник и объявил:

– Поход – на Черкасск!..

Все шумно одобрили это разумное начало нового похода на Москву. Была большая надежда, что в Черкасске произойдёт раскол и с ним можно будет справиться легко. И закипел Кагальник военными приготовлениями…

И вдруг дозорные казаки, возвращаясь сверху, привели с собой в Кагальник какого-то полузамёрзшего рыжего жида: не лазутчик ли собачий сын? Но жид показал им свою истерзанную воеводами на дыбе спину, клялся им в своей любви к вольному казачеству, обещал им золотые горы…

– А, что там дурака валять?… – решил кто-то нетерпеливо. – Идём к атаману! Он там разберёт…

– Ой, Боже мой… – вздёрнул тот плечи кверху. – К атаману… И станет такой ясновельможный, такой великий пан со всяким пархатым жидом разговаривать! Да я лучше сам скорее брошусь в Дон, чем осмелюсь беспокоить ясновельможного пана гетмана. Об нём и казаках его идет слава по всему свету, а мы будем отнимать его драгоценное время по пустякам… Нет, вы лучше сперва меня накормите, а потом я вам такое расскажу, что вы Иоселя на руках носить будете… Ну, идём, идём – чего там ещё стесняться?…

И он уверенно повел большую толпу казаков в ближайший кабак. Его накормили, напоили, и он залился таким соловьем, что действительно, все уши развесили. И, показывая настоящие деньги с Монетного двора, он говорил:

– Ну что? Плохо сделаны? Ага!.. Кузня у вас есть? Где кузня?… Я вам каждому сейчас по мешку наделаю… Идём все в кузню!..

Но по городку уже перекликались, как петухи, медные рожки: поход, поход!

– Поход? Куда? Под Черкасск?… – говорил Иосель. – Вот: я всегда говорил, что с этого и начинать надо!.. И идите себе под Черкасск, а я тем временем каждому по мешку рублей московских приготовлю… Только чтобы всё у меня под рукой было!..

Но в голове у него была только одна думка: как бы ему на тот берег, подальше от ясновельможного пана атамана, перебраться… И ходу… Этот чёртов Ивашка подвёл его невероятно: как только перебрались они через Дон, Ивашка взял его за шиворот и совсем уже бросил было в реку, да баба его вмешалась:

– Да что ты?… Да брось!.. Мало вы и без того кровушки человеческой пролили… Ну, милый!..

– А, ты не знаешь этих дьяволов… – говорил Ивашка, не выпуская воротник Иоселя из своей железной лапы. – Ты у запорожцев спроси, каковы они меды-то…

– Ну, и вы тоже хороши, говорить нечего… – говорила Пелагея Мироновна. – Плюнь на него и пусть идет, куда хочет… Ну, для меня!.. Ну, милый…

Ивашка повернул Иоселя к себе задом, дал ему коленкой здорового пинка под известное место, и Иосель распластался в холодной грязи. Ивашка ударил по лошадям.

– Что? – смеясь, крикнул он Иоселю. – Не говорил я: кто ещё кого?…

И теперь Иосель поторапливал казаков:

– Ну, что же тут возиться?… В поход так в поход!.. А воротитесь, у меня всё уже будет готово…

И среди страстных весенних буранов, крутивших по степи то белыми косматыми метелями, то как плетьми секшими косым дождём, голота, синяя, мокрая, пошла к Черкасску. Изредка налетали со степи табуны скачущей катун-травы, лошади фыркали и шарахались, а казаки пугливо косились на эти штуки вражьей силы. И подошли к Черкасску. Ворота были наглухо заперты. По стенам неподвижно и молча стояли мокрые казаки. Пушки хмуро чернели своими круглыми дулами. И слышно было, как деловито стучали за стеной топоры: то новую церковь на месте сгоревшей плотники рубили.

– Эй, вы, там!.. Какого чёрта? – крикнул Степан на стены. – Чего заперлись?… Не околевать нам тут… Впустите…

Молчали казаки на стенах.

– А то, смотрите, брать будем!..

– А бери, сынок… – отвечал со стены Корнило и сурово крикнул: – Пушкари и затинники, к наряду!.. Все по местам!..

Степан со сдержанным бешенством оглядел свои сильно поредевшие ряды. Невелика была его сила. Люди, синие, рваные, горбились под косым холодным дождём, лошади жмурились, и бешеный ветер отдувал в сторону их хвосты и гривы… Нет, силы не чувствовалось.

– Негоже, крёстный… – крикнул он. – Такие же казаки… Давай соберём круг, потолкуем, подумаем…

– Нет, сынок, толковать нам теперь с тобой не о чем… – отвечал Корнило. – Распускай голоту свою и неси на круг повинную голову…

Степан круто выругался и погрозил плетью. Казаки на стенах засмеялись обидно. Он разместил своих людей по хатам и сараям на берегу, за стенами. Безрезультатные переговоры шли день, два, три.

– Ну, погодите же, мать вашу растак!.. – погрозил Степан кулаком на стену. – Вот придёт тепло, соберётся народ опять ко мне, и тогда мы с вами ещё потолкуем… Эй, ребята, на коней!..