Текст книги "Стальной Лев Революции. Начало"

Автор книги: Иван Евграшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Так работа, Вань, у меня такая. С ног на голову все переворачивать. А это разминка для ума, друг мой. А со Сталиным скажу тебе так. Матерый был человечище. Меня всегда интересовал вот какой вопрос. В какой момент он стал тем, кем он стал? Крепким хозяйственником, государственником, вникавшим во все и вся, имевшим такое видение перспективы. Не могу понять и выделить этот момент. Раньше искал его после 1917 года, а сейчас думаю, что это намного раньше произошло. Вот только испортила его внутрипартийная борьба в двадцатых-тридцатых годах, очень много он сил на это потратил. Ты только представь, что этого всего гадюшника, который он потом и раздавил, не было бы. Каких мы могли бы тогда высот достичь?

– Сильно испортила? – спросил я.

– Достаточно. Отпечаток этого на себе до сих пор несем. Там один Троцкий чего стоил. Столько крови выпил, этот главный путаник марксизма, как его Бонч-Бруевич назвал в своих воспоминаниях, что и удивляться нечему. Сталин страной-то толком начал заниматься к середине тридцатых, до этого он с пауками в банке разбирался. Так вот.

– Ты опять ссылаешься на Бонч-Бруевича. Как книга-то называется?

– «Вся власть советам». Это его воспоминания.

– Не приходилось читать. Леша, у тебя книга эта есть?

– На днях занесу.

После этих слов разговор на тему репрессий как-то сам собой увял, нам принесли заказ, а потом подошли какие-то «парни», как Леха выражался, и я еле отбился от того, чтобы меня не напоили.

Все как всегда.

Какое-то время мы не пересекались, у Алексея были «дела» и он пропадал где-то и с кем-то.

Через пару месяцев он внезапно появился на новом «Мерседесе» Е-класса. Через пару дней с машины сняли боковые зеркала, которые потом где-то были найдены и поставлены на свое место. Леха ругал наркоманов за обрезанные провода и был не в духе. Результатом его плохого настроения стала легендарная битва во дворе, в которой участвовали, с одной стороны – Леха, а с другой – пятеро сильно подвыпивших молодых людей. Дело было около двенадцати ночи, но соседи смотрели из всех окон. Драка была эпическая. Леха, который просто шел домой с пакетом кефира и был совершенно трезв, видимо не ожидал такого нападения на себя. Отвык от такого хамства, как он потом мне сообщил. Чего от него хотели нападавшие, он так и не понял, но пока мой друг спасал кефир, ему рассекли губу и тут он «взорвался». Кефир был спасен и благополучно донесен до дома, а Леха вернулся на разбор, но не один, а с бейсбольной битой. Молодые люди еще даже подняться толком не сумели. Разбор закончился около трех часов ночи, тогда когда в местном магазине закончился коньяк, а нападавшие уже не двигались, так как были пьяны совершенно.

На следующий день, каким-то чудесным образом были починены все обрезанные провода на Лешиной машине, после чего он заметно повеселел.

Мой друг явно не скучал и не давал скучать другим.

Он опять пропал на некоторое время, а через пару недель зашел ко мне в гости. Я как раз разругался с очередной пассией и скучал, почитывая биографию Феликса Эдмундовича Дзержинского.

За столом разговор зашел о чекистах вообще и о Дзержинском в частности. Начали опять с репрессий, только на этот раз уже среди работников НКВД.

– Эти совсем нюх потеряли. Творили много непотребства, а туда народу столько лишнего затесалось еще с революции, что и подумать страшно.

– То есть была все же «кровавая гэбня»? – задал я вопрос.

– Почему не было? И там тоже были свои перегибы. Или ты думаешь, их просто так под корень извели – чекистов «старых»?

Я заинтересовано посмотрел на своего друга.

– Я тебя вообще перестал понимать, Леша.

Леха расхохотался.

– У нас вся страна тогда была на одном громадном перегибе. За то, что она не переломилась надо тем людям, которые тогда управляли, спасибо сказать, а не грязью их поливать. Вдумчиво и аккуратно к оценкам подходить, а не так как у нас принято. Такая же ситуация и с чекистами. Представь себе, что в течение многих лет многие из этих людей чувствовали себя почти богами. Расстреливали без суда и следствия за саботаж и контрреволюцию, право на это имели и пользовались им. Люди – слабые существа. Как тут не зазвездить? Если бы Феликс Эдмундович действительно железной хваткой не держал свое детище за горло, еще бы и не такое могло бы быть.

– Так было или нет? Давай конкретно, – я взял на вооружение излюбленный прием моего друга. Леха с уважением на меня посмотрел, хлопнул по плечу.

– Молодец, Иван. Растешь. Это хорошо, – он некоторое время подумал. – Ты знаешь, не могу тебе ответить с определенностью на этот вопрос. Могу сказать только раздельно, за себя и за других людей. Единой позиции у меня нет. Говорить о том, что кто-то один в этом вопросе прав – глупость. Скорее – слишком многие неправы. Причина всего одна – каждый смотрит со своей колокольни, отрицая тот факт, что этих колоколен несколько. Договариваться не хотят, а уже давно пора. Слишком много здесь всяких «но». – Он еще какое-то время помолчал, выпил. – Скажу так. Для меня лично, репрессий не было. Была борьба молодого государства за выживание. Для того человека, у которого по доносу отец попал в лагеря, репрессии, несомненно, были. Но только люди почему-то забывают, что доносы эти писали их же соседи, чтобы жилую площадь освободить для себя, или подчиненные, чтобы повыше взлететь. И так далее. Огульно обвинять во всем Сталина или Берию, как у нас любят – бред. Сами же поднимали руки на собраниях и подписывались под смертными приговорами. Письма писали с требованиями – расстрелять, уничтожить, стереть в порошок. А теперь нашли крайних и рады этому. Только забыли, что мертвые сраму не имут. Если подходить с этой стороны, то точно такие же репрессии были и по всей Европе в свое время. Единственно верную, как мне кажется точку зрения, я слышал от своей покойной бабушки. Моего прадеда умудрились раскулачить аж два раза. Одаренный был мужик, видимо. Не каждый так сможет, но вот бабушка моя, его дочь, никого не винила за это никогда. Говорила, что время такое было и надо так было. Наверное, она и права. И я так считаю. Мы сидим по теплым кухням и сортирам, которые в большинстве своем, мы получили от того государства или купленным на уворованные, в большинстве своем, у того же государства деньги, и видим только то, что хотим видеть. Растащили по углам и хаем, не понимая простой вещи, что пора уже переставать молоть языком и начинать заниматься делом. Страна кухонь, – Леха выругался и махнул рукой. – Все замазаны, а пытаются доказать, что они не такие, а «на рубль двадцать дороже». Ты же сам на пионерских и комсомольских собраниях руку послушно поднимал. Разве не так?

Леха обратился ко мне. У него была одна странная привычка. Когда он кому-то что-то важное говорил или очень внимательно слушал, он пристально смотрел в глаза человеку. Очень спокойно и почти не мигая. Создавалось впечатление, что он, в случае твоего неверного ответа или движения, бросится и оторвет голову. Взгляд очень пронизывающий и вызывающий пренеприятнейшие ощущения. Вот именно так он и смотрел сейчас на меня. Врать было совершенно невозможно.

– Так. Поднимал. Так и все поднимали.

– Правильный ответ, – Леха отвел свой змеиный взгляд. – И я поднимал. И я верил, как и все в «Светлое будущее коммунизма». Так-то вот. А сейчас те, кто, так же как и мы поднимал руки на собраниях, кричат, что все это неправда и они не такие, что их заставляли. Врут сами себе и делают вид, что это не так. Основной аргумент – все так делали. А твоя голова, где была? В жопе? А сейчас вдруг внезапно на место вернулась и начала думать? Бред.

Вся разница в том, что я честно признаю то, что поднимал руку сам, а те, кто кричат про «свободу и демократию» – нет.

Как можно слушать людей, которые себе врут и еще при этом пытаются учить других, как жить?

Я разве не прав, Вань?

Молчали мы долго. Леха пил, а я прихлебывал чай и раздумывал над его словами.

– Ты, правда, считаешь, что ты прав? – наконец спросил я его. Он опрокинул еще одну стопку.

– А это совершенно не важно, друг мой, прав я или нет. Важно другое. Голову пора включать, выключать стадный инстинкт и начинать думать, а мы до сих пор лозунгами разговариваем.

Тема была очень скользкая, и я решил вернуться к тому, с чего мы собственно и начали.

– А вообще старые большевики тебе как? Неужели никого нормального там не было?

Леха с интересом посмотрел на меня, после чего улыбнулся.

– Конечно, были. Не все же они поголовно уроды. Ты специально от темы ушел?

Обманывать его не было никакого смысла, поэтому я ответил честно.

– Специально. А что?

– Молодец. Так и нужно. Я же тоже от темы ушел про «кровавую гэбню» и свел все к мнению своей бабушки покойной. Ты этого не заметил?

– Точно. А зачем?

– По той причине, что свою голову в чужую не вложишь, а спорить на эту тему бесполезно. Если не хочешь в будущем портить отношения с людьми из-за подобной херни, переключайся всегда с этих тем. Что с политических, что религиозных. Ничего хорошего не будет. Будь умнее, – Леха задумался ненадолго. Он вообще предпочитал сначала подумать, а потом говорить. Иногда я замечал, что он предпочитает молчать даже в том случае, когда точно знает ответ. – Но тебе я расскажу, что думаю про чекистов. С чекистами, Ваня, вообще ситуация достаточно сложная. Действительно они почувствовали после 1917 года вкус крови и безнаказанность. Отсюда и корни всех их проблем, которые вылились в «чистки». У них, чекистов, долго не было никакого противовеса, как например, сейчас в виде МВД. Много они чего наворотили. И злоупотребления, и крышевание нэпманов, и наркотики.

– Ну, про наркотики ты загнул. Нигде же не написано про это.

– Само собой нигде. Никто и не напишет о том, что чекисты на наркоте сидели первые годы новой власти. Честь мундира дороже.

– А с чего ты тогда это взял-то?

– Так умение думать и логику никто не отменял. Светлые образы – это хорошо, но не надо уж слишком-то осветлять. Перебор получается и отторжение. Сам подумай вот над чем. Люди работали сутками, неделями и месяцами, если не годами, без нормального отдыха. Как они могли это делать? Заседать по трое суток, делая перерыв только днем на текущую работу. Заметь – не на еду или сон, а на работу. Как же так? Может люди другие были? Или здоровья у них было побольше, чем у нас? Будь ты хоть семи пядей во лбу, но Наполеонов и Леонардо да Винчи, которые работают день напролёт, а спят по три часа в сутки и им этого хватает, очень мало. Давай соберем сто человек. Пятьдесят ярых коммунистов и столько же ярых демократов. Запрем их на трое суток, не будем давать спать, есть, а заставим заседать, а с утра будем заставлять работать, до вечера. Через какое время они упадут?

– А где ты такую информацию взял?

– Так читал я очень интересную книгу – «О Феликсе Дзержинском», издание второе, дополненное, называется. Есть у меня дома. Это воспоминания, очерки, статьи современников. Вот там-то и упоминается про такие заседания.

Вывод – использовали стимуляторы.

– Да ладно. Какие там могли быть стимуляторы?

– Кокаин. В любой аптеке продавался. Цена грамму – рубль, может чуть больше. Обед в средней руки забегаловке стоил пятьдесят копеек. Купил на пару рублей «кокоса» и ходи вштыривайся неделю. Жрать не тянет. Экономия на лицо.

– Не верю я тебе, Леха. Это же кокаин. Не могло все так просто быть.

– Кокаин наркотиком-то признали в 1912 году, а до этого он вообще в свободной продаже был. Да и не относились к нему как к наркотику. Как к стимулятору – да, как к обезболивающему средству – тоже да. Это как у нас сейчас относятся к кофе и сигаретам или энергетическим напиткам. Ты же не будешь называть наркоманом человека, который употребляет «РедБулл» или «Адреналин»?

– Нет, конечно.

– Вот тебе и разница. В начале двадцатого века люди тоже не воспринимали кокаин как наркотик. Может, пройдет еще сто лет и нас всех, поголовно, в наркоманы потомки запишут. Вполне возможно, что у них и кофе и сигареты, и энергетики будут под запретом.

– Все равно ты меня не убедил. Это все не доказуемо.

– Давай, тащи свой ноутбук. Буду доказывать.

Я принес ноутбук, включил его. Леха какое-то время возился, что-то медленно набирая на клавиатуре и чертыхаясь. Наконец, он победно посмотрел на меня.

– Вот, смотри. Эти воспоминания и в Интернете уже есть. Давай смотреть.

Следующие минут тридцать мы пристрастно изучали воспоминания разных видных и не очень большевиков о Феликсе Эдмундовиче. Леха показал мне много интересных отрывков, которые касались непосредственно описания внешности Феликса Эдмундовича Дзержинского. Однако я продолжал возражать.

– Все эти горящие глаза и быстрые движения в описании этих людей ничего не доказывают.

– Само собой, – Леха хитро на меня посмотрел. – Но всегда есть нюансы, а у нюансов есть еще и оттенки.

– Здесь-то какие? – этот вопрос я задал, уже чувствуя подвох. Леша, как всегда, видел что-то такое, чего обычно не замечают.

– Вот посмотри сюда. Практически везде все подчистили, а на воспоминания жены видимо рука не поднялась, – Леха показал мне воспоминания жены Железного Феликса, Софии Сигизмундовны. Статья называлась «С. С. Дзержинская. Пламенный революционер».

– И куда смотреть-то? – спросил я, после того как прочел.

Леха показал на небольшой отрывок, в котором говорилось об их встрече 20 октября (2 ноября) 1905 года.

Вот этот абзац:

«Он был освобожден 20 октября (2 ноября) 1905 года.

В тот же день я неожиданно встретила его. Вопреки законам конспирации, запрещающим здороваться на улице, он еще издали поклонился мне и остановился. Мы пожали друг другу руки. Юзеф сиял. Он смеялся и шутил, радовался, что на свободе, что из тюремных стен его вырвала революция, что можно снова отдать всего себя без остатка партийной работе. Он уже куда-то торопился. Поговорив с минуту, мы разошлись. Тюрьма оставила свой след на лице Юзефа, но глаза его горели».

– И что такого? – удивился я. – Ну, горят глаза у человека. Так горящие глаза легко увидеть у любого после суда. Такое состояние зека называют «гон». От этого и пошло слово – «гонишь» и «гнать». Ты и сам все это прекрасно знаешь, Леша. Глаза блестят, человек лихорадочно энергичен. Второй вариант блеска глаз, человека выпустили. Первую неделю и глаза горят, человек не ходит – летает. Все это нервное. В этом примере посмеялись, потом разошлись, и что?

– В данном случае это только один из примеров. Сопоставь с другими и будет уже клиническая картина. Ваня, ты же нормальный человек? – Леха пристально посмотрел на меня и ответил за меня сам. – Нормальный. Теперь представь, что это у Дзержинского был третий отсиженный срок. Он только что вырвался из тюрьмы. Ему каторга грозила. Срочно «сдуваться» надо. Все другие пишут, да и жена в том числе, только немного ниже в тексте, что он был очень строгим конспиратором. Налицо – состояние эйфории, причем человек явно расторможен настолько, что неадекватен ситуации и своему положению. Добавь еще горящие глаза и все становится на свои места. Теперь посмотри клиническую картину употребления кокаина и все встанет на свои места.

Леха набрал в поисковике искомое и открыл статью, посвященную кокаину.

– Смотри и сравнивай. Все на месте.

– Я все равно не уверен. Это же его жена пишет.

– Все верно. Только поженились они через пять лет, а на тот момент были просто знакомы и не близко. Это свидетельство современницы, на основании которого можно составить клиническую картину. Это единственный путь, который нам доступен для доказательства.

Остальные нюансы, такие как доступность, дешевизна, распространенность кокаина или то, что в 1917–1920 годах в России было громадное количество наркоманов, в том числе и детей, и невероятное количество наркотиков – косвенные. Как и слухи о том, что после революции чекисты реквизировали весь кокаин и спирт в аптеках Питера. Рецепт «балтийского коктейля» или «чая», как его еще называют, приписывают именно Феликсу Эдмундовичу. Если учесть, что в конце жизни у него не было никаких признаков кровотечения из носа или некроза носовой перегородки, иначе об этом обязательно упомянули бы, получается, что сидел Феликс Эдмундович на «балтийском коктейле», который и другие чекисты уважали очень. Сильнейший стимулятор, но при этом спирт вызывает приятную расслабленность. Вот тебе и плавные движения в сочетании с потрясающей работоспособностью.

– Леха. Это все конечно круто, но тебе, зачем это надо?

– А я за историческую справедливость. Все кругом понаделали себе «светлых образов» и продают их кто как может. Пора от них избавляться. Иначе ничего путного не будет еще лет сто.

– Дзержинского-то ты зачем так?

– Уважаю я его, но считаю, что пора его уже нормальным человеком показать. Со своими достижениями, со слабостями и недостатками. Мы же не о человеке говорим. Мы же его образ обсуждаем. Кто-то носится с ним как с иконой, а кто-то проклинает, как только может. Много человек сделал. На работе сгорел живьем. На стимуляторах годами сидел и ведь прекрасно понимал, что это для него лично ничем хорошим не закончится. Вот за это я его уважаю. Свою жизнь человек положил за дело революции. До сих пор в половине чекистских кабинетов висит его портрет или бюстик стоит, а во второй половине в ящике стола. Просто, так что ли? Если не уважали бы этого человека, выкинули бы все в мусорную корзину и забыли о нем. Не согласен, Ваня?

– Согласен, конечно. А развеивать-то зачем? И после этого ты еще говоришь, что хорошо к Феликсу Эдмундовичу относишься?

Мой друг ненадолго задумался. Он, молча, налил себе своего виски, потом встал, взял вторую стопку и налил туда газированной воды. Поставил предо мной. Сел и нахмурился.

– Давай выпьем за отца моего, Ваня, царство ему небесное.

Мы выпили, не чокаясь, после чего, отвечая на мой явно написанный на лице вопрос, Леха сказал.

– Батя мой, покойник, вот точно также в сорок девять лет умер. Сгорел на работе. Точно также сидел на стимуляторах. Кофе пил литрами, а сигарету вообще из рук не выпускал. Пачки по три в день курил. Потом какие-то таблетки начал потреблять. Работа была нервная, поэтому пил, чтобы расслабиться. Я же к нему хорошо отношусь. Хороший он человек был, и люди так же говорят. С чего мне к Дзержинскому-то плохо относиться? Чем они отличаются-то? Оба для работы свою жизнь и здоровье положили. То, что сидели на стимуляторах, понимая, к чему это ведет – только большой и жирный плюс обоим. Настолько для них работа была важна. Это по любому считается.

– Это ты круто завернул, Леша. Никогда бы не подумал посмотреть с этой стороны, – я не до конца поверил ему, но не признать, что в его словах была истина, тоже было нельзя. – Но все равно все – это только лишь косвенные доказательства. Вот с Колчаком такую картину нарисовать можно. Одни двадцать разбитых в раздражении стаканов чего стоят.

Леха восхитился.

– Молодец, Ваня. На глазах растешь. Ушел со скользкой темы влет. Ни да не сказал, ни нет. Разговор плавно перевел в другую плоскость. Дипломат ты хороший. Только думай побольше и смотри внимательнее.

Я немного смутился, а Леха еще выпил и, как говорится, «Остапа понесло».

– Короче так. Сейчас поедем в один клубешник, «Ван Мо» называется. Тебе все равно делать нечего, с девчонками познакомимся, там сам все посмотришь. Совместим приятное с полезным. Можешь распечатать текст воспоминаний жены Феликса Эдмундовича? – дождавшись моего утвердительного ответа, Леха начал кому-то названивать и требовать, чтобы его отвезли на Новый Арбат, аргументируя это тем, что он уже бухой и за руль не сядет, потому что маме обещал пьяным не ездить. К тому моменту, как я распечатал нужный текст и собрался, машина уже подъехала. С одной стороны, когда мой друг был в таком состоянии, спорить с ним было бесполезно, с другой – мне действительно было скучно, поэтому я и не сопротивлялся этой инициативе.

За рулем был кто-то из Лешиных друзей и по дороге они обсуждали какие-то свои вопросы на совершенно непонятном мне языке. Доехали быстро.

Перед клубом стояла достаточно большая очередь, но Леха сразу пошел к входу. На чей-то выкрик: «Здесь очередь. Куда прешь?», Леха жизнерадостно ответил: «Туда!» и пошел дальше.

Потом обернулся и обратился к очереди.

– Ты еще спроси – зачем?

Сначала ответа не последовало, но потом какие-то девчонки хором крикнули: «Зачем?» и рассмеялись. Леша в ответ тоже рассмеялся и ответил, – Затем! – после чего преспокойно двинулся дальше. Я шел за его спиной и удивлялся тому, насколько быстро он стал тут своим. Люди, мимо которых мы проходили, улыбались и просто пропускали нас вперед. Когда дошли до стоявших при входе охранников, те заулыбались и пропустили его, а меня хотели задержать. Но Алексей повернулся и, указав на меня рукой, заявил, – Этот пацан со мной. Остальные – нет.

Затем за руку поздоровался с охранниками и подошел к парнишке, который стоял на фейс-контроле. Тот явно узнал Леху, они поздоровались. После чего молодой человек обратил внимание на меня и несколько помрачнел. Леша, который увидел эту перемену, наверное, раньше, чем я. Скорее всего, он ожидал такой реакции, поэтому рассмеялся.

– Мить, братан, ну чего ты хмуришься-то, в натуре. Парень нормальный. Со мной он.

Фейс-контрольщик внимательно, но явно недовольно и с некоторым подозрением, осмотрел меня, а потом повернулся к моему другу.

– Одет вроде нормально, но какой-то он невеселый. Леша, ты же знаешь правила. И чего он такой бледный-то?

Леха ответил сразу.

– Мить, не гони, ровно все. Не по этим делам парень. Отвечаю. Пацан – компьютерщик, офигитительный просто. Всю дорогу в телик пялиться-то – любому поплохеет. Где ты не бледного нормального системщика видел? Его Иван зовут. Знакомьтесь. Ваня – это Дмитрий – наш человек.

Мы поздоровались. Дмитрий уже с пониманием посмотрел на меня, но сдавать позиции явно не собирался.

– А невеселый, почему такой?

– А чего ты хотел? Он же меня терпит уже несколько часов. Ты же меня знаешь.

Леша рассмеялся, потом рассмеялся я. Митя несколько удивленно посмотрел на нас, а потом махнул рукой и тоже засмеялся. Мы какое-то время хохотали, потом фейс-контрольщик еще раз внимательно на меня посмотрел и обратился к моему другу.

– Хорошо. Пропущу. Хоть один нормальный человек за твоим столиком сидеть будет.

Мы опять засмеялись, потом Леха спросил у Мити.

– А что там уже есть кто-то?

– Ага. Саня сидит с какими-то девчонками.

– Который из трех Саней-то?

– Высокий, худой, который.

Леха восхитился.

– О! На ловца и зверь бежит. Круто. Мить, он вштыренный?

Дима немного замялся и утвердительно кивнул, – Опять на «кокосе» сидит, торчок хренов.

– Братан, ты не в курсах, кто ему наркоту пихает? Не у вас тут?

– Леха, ты же знаешь, у нас с этим строго.

– Строго? Я чего тогда половина вмазанных и вода негазированная дороже вискаря?

– Вкидываются перед самым входом. Пока заходят, выглядят нормально. Вот в «Зоне» обыскивают уже давно, а толку ноль. В трусы же не полезешь?

Леха расхохотался.

– Если девчонка красивая, очень даже полезешь. Ладно, бывай, брат. Если кипеш, будет – свисти.

– Идите уже. У меня и так тут толпа народу.

Мы вошли внутрь.

Когда подходили к столику, Леха толкнул меня, наклонился к уху и сказал: – Листок достань. – После чего пошел дальше. Я достал листок с описанием и пошел за ним. Из-за столика вскочил какой-то парень, видимо, тот самый Саня, и радостно бросился к Леше. Сначала я застыл на месте, а потом сложил лист с распечаткой и убрал в карман. Вопросы отпали, так же как и сомнения. Леха познакомил меня с Александром, и мы уселись за столик. Через некоторое время Леха наклонился ко мне.

– Все понял?

– Все.

– Вопрос закрыт?

– Закрыт.

– Договорились.

Он протянул мне руку, которую я пожал.

Вечер закончился томно.

Больше к этой теме мы не возвращались, но с тех пор я стал еще более критически смотреть на историю Гражданской войны и деятелей того периода. При этом я все больше и больше убеждался, что при любом раскладе я бы воевал на стороне красных. Через какое-то время я и сам начал удивлять окружающих нестандартностью своих выводов. Я начал смотреть на окружающий мир другим взглядом, руководствуясь правилом – «зри в корень» и продумывать свои действия. Это помогало и в жизни, и в работе, и в отношении с близкими мне людьми.

А потом Леха погиб. Разбился на машине.

Все-таки странным он был парнем.

Не знаю, как такое получилось, но на похоронах Лехины друзья и «близкие» подходили выразить соболезнования сначала ко мне, а только потом шли к Лешиным родственникам.

Родственники жались в углу и явно чувствовали себя не в своей тарелке. Уехали они очень быстро. Его кремировали и «положили» в колумбарии на Троекуровском кладбище. Там был похоронен его отец. Леха несколько раз мне говорил, что хочет быть поближе к родителю и место ему нравилось.

«В жизни не сложилось, так хоть после смерти вместе побудем», – примерно так выразился он однажды.

На кремации настоял я. Это было второе посмертное желание моего друга.

После его похорон я почувствовал, что потерял настоящего друга. Было очень тяжело.

Я продолжал работать, читать интересные книги. Начал общаться на нескольких исторических форумах. Периодически ко мне заезжали Лехины «пацаны». Однажды кто-то из них мне сказал, что внутренне я стал очень похож на их погибшего «старшего». Но я все равно чувствовал, что какая-то часть меня «ушла» вместе с моим другом.

Так прошел год.

В годовщину Лехиной смерти я чувствовал себя совершенно разбитым. Но все равно заставил себя съездить на кладбище, а потом поехал на книжный рынок в «Олимпийском». Купил несколько книг и, засидевшись в кафе, возвращался домой поздно. Время – половина двенадцатого ночи, автобус под номером восемьсот тридцать, электронная книга в руках. Забыл обо всем на свете. Ехал и читал статью Сталина 1906 года по аграрному вопросу, чтобы отвлечь себя от невеселых мыслей. Когда я подошел к своему подъезду, то опять никого не заметил. Ударили так же. Сзади, по затылку.

Последняя мысль была, что Леха просил его предупредить на этот случай, а я про это забыл. Нехорошо получилось.

Потом было какое-то странное ощущение. Описать его сложно. Но попробую.

Много пострелявший на своем веку, знакомый рассказал однажды свой сон.

Приснилась ему какая-то очередная стрельба. Помню, он долго и с деталями рассказывал этот сон. Запомнилась мне концовка. Когда этот человек, во сне перепрыгивал через забор в каком-то закоулке, ему в голову, сзади, выстрелил снайпер и попал. Так вот, после этого у парня возникло ощущение, что внезапно в кинотеатре погас экран, и стало абсолютно темно, остались только мысли. Вот и у меня также, экран выключился, мысли какие-то бродят на периферии непонятные, про Наташу какую-то, но вот в отличие от своего знакомого проснуться, чтобы покурить, не могу.

Потом пропали и мысли.