Текст книги "Суворовцы"
Автор книги: Иван Василенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)
Солидарность
У суворовцев очень развито чувство солидарности.
– После вечерней самоподготовки, – рассказал мне помощник офицера-воспитателя Ларин, – я объявил отделению перерыв и ушел из класса. По возвращении застаю дежурного офицера, который «по всей форме» делает категорическое внушение группе моих воспитанников: Кораблинову, Пальчикову и К. Эти ребята являются постоянными участниками всех ротных шалостей. На этот раз дело обстояло так: самый слабосильный в классе воспитанник В. вздумал на доске попробовать свой художественный талант. Фантазии его только и хватило на то, чтобы изобразить уродливого человечка с предлинными ушами. Рисунок сам по себе не относился ни к кому, однако, К., обладая большими ушами, принял рисунок на свой счет и немедленно реагировал легким подзатыльником В. Тот возмутился и пошел в наступление на К. В это время Кораблинов, чтобы больше внести разнообразия в «аттракцион», смастерил из бинта лассо и удачно накинул его на шею расходившемуся В., а Пальчиков слегка потянул за лассо. Забыв о своем суворовском достоинстве, В. поднял рев, побежал в канцелярию и там доложил дежурному офицеру, что его бьют и душат. Так и сказал: «Бьют и душат»…
Я не удовлетворился тем, что виновники происшествия уже прослушали грозное внушение от дежурного офицера, и в свою очередь учинил «суд и расправу» в присутствии всего отделения. Я красочно нарисовал печальные последствия проступка Кораблинова, Пальчикова и К., пообещал написать родителям и лишить ожидаемого отпуска.
Минут двадцать спустя, сидя в канцелярии роты, я услышал за дверью возню. Стук в дверь:
– Разрешите?
– Да.
В дверь втиснулась депутация. Впереди пострадавший В. Он в полной форме и туго затянут ремнем.
– В чем дело? – спрашиваю я после некоторого критического рассматривания «депутатов».
– Разрешите доложить, что никто никого не бил и не душил, – говорит В. – А просто играли. Это я напутал все.
Через час я нахожу всю компанию играющей мирно в шашки.
Мужество
Жил в Херсоне мальчик Витя Москаленко. Было ему всего восемь лет, и о будущем он не задумывался. Но вот грянула война, и все изменилось: папа надел военно-морскую форму и уехал в Ленинград, на военный корабль; мама завязала на белом халате тесемки и отправилась в госпиталь; мальчики и девочки забросили скакалки и пошли по дворам собирать железный лом. Война подошла к самому городу: страшно гремели орудия, полыхало зарево пожаров.
Госпиталь спешно эвакуировали. Вместе с госпиталем поехала мама, а вместе с мамой покинул свой родной город и Витя.
Фронт отступал от Херсона все дальше и дальше. Двигался и госпиталь. И не проходило дня, когда бы мальчик не видел закоптелые печные трубы, страшно торчавшие на месте сожженных деревень, осиротелых детей, которые жались среди смрадных развалин, запыленные, измученные фигуры беженцев. Много страданий видел Витя и в госпитале, хотя раненые и скрывали свою боль.
Так добрался Витя до самого Сталинграда. И тут, в городе-герое, в городе-мученике, он дал себе обещание всю свою жизнь отдать на защиту Родины. Он и сам сейчас не может вспомнить, что толкнуло его на такое решение: пример ли мамы, – бесстрашной медицинской сестры, награжденной медалью «За боевые заслуги», мужественная ли защита Ленинграда отцом, или желание, чтобы никогда больше враг не ступил на нашу землю. Только решил он это твердо и был несказанно счастлив, когда впервые надел форму суворовца и стал в строй.
В училище ничто не давалось легко, все надо было завоевывать: и молниеносность утреннего подъема, когда так хочется спать, и безукоризненность заправки костюма и койки, и сияние пуговиц, и чистоту английского произношения. Каждый день в Вите тренировалась и крепла воля: таков режим училища.
Но дети – всегда дети. Как-то, гуляя по училищному парку, Витя заметил на одном дереве множество рожков. Как устоять перед соблазном сорвать хотя бы один и сделать из него «пищалку»! Витя ловко взобрался на верхушку дерева. Но только протянул он руку к рожку, как внизу раздался ровный топот ног: из-за угла здания выходила пятая рота суворовцев. Это его рота шла в строю. Витя встрепенулся и, нащупывая ногами ветки, поспешно стал спускаться вниз. Вдруг под ногой что-то хрустнуло, в уши ворвался треск сучьев, зашумели листья, точно промчался ураганный ветер, – и Витя всем телом ударился о землю. Он хотел вскочить, но нога стала чужой и тяжелой, хотел опереться рукой, но кисть повисла, как неживая, и из нее высовывалась разбитая кость.
Подбежали суворовцы, подняли Витю на руки и понесли.
А он все просил:
– Позовите капитана!.. Позовите капитана!..
Когда встревоженный офицер-воспитатель подбежал к Вите, мальчик протянул к нему разбитую кисть и с детской наивностью попросил:
– Товарищ капитан, сделайте, как было…
С переломанным бедром и разбитой правой рукой его положили в госпиталь. Он переносил боль молча и только спрашивал:
– Меня не отчислят?
Заплакал он только тогда, когда с руки сняли лубок и обнаружилась неподвижность кисти.
Лежавший рядом боец сказал:
– Чего ты! Левая-то в исправности. Вот и приучай ее. А там, гляди, и правая отойдет.
Витя подумал: «Это правда. Если я совсем не смогу писать, меня отчислят, если же научусь писать хотя бы левой рукой, то, может, и оставят».
У Вити был друг – Петя Кузьмин, тоже суворовец. Он часто навещал Витю в госпитале. И вот, как-то раз, когда пришел Петя, Витя сказал:
– Принеси мне чистую тетрадь. Только поскорее. Сегодня же. Ладно?
Петя удивленно взглянул на забинтованную руку друга, но расспрашивать не стал:
– Есть принести чистую тетрадь! И добавил:
– Карандаш тоже…
Трудно было принять за букву непонятный значок, который в тот же день появился на первой страничке тетради. От огорчения Витя даже глаза закрыл. Но, повторив значок несколько раз, он сказал: «Теперь всякий поймет: буква „а“ – и никакая другая». И, борясь с упрямой непослушностью пальцев, стал выводить букву «б».
Близился день выхода из госпиталя. Витя исписывал тетрадь за тетрадью: только бы научиться к этому дню писать левой рукой без заминки! Ночью ему снились страшные сны. Ему снилось, будто сидит он в классе за партой и пишет диктовку. Ах, как трудно поспевать за учительницей! Вот она кончила фразу, помолчала и начинает другую, а он еще не дописал первую. Да к тому же забыл последние слова. Спросить учительницу? Нет, лучше молчать, чтоб она не сказала: «Вы задерживаете класс. Если не умеете писать, значит и сидеть здесь незачем». Витя бросает фразу недописанной и начинает другую, но учительница уже диктует что-то новое. В отчаянии он хватается за эту новую фразу и, не дописав, падает головой на парту и горько плачет…
Но так бывает только во сне. Наяву же он не плакал, а сжав губы, все писал, писал, писал… Он не знал, что его уже поджидает новое испытание. С его ноги сняли лубок. Пройдясь впервые по палате, он с недоумением спросил:
– Почему же я хромаю? – Доктор осторожно ответил:
– У вас теперь правая нога немного короче левой…
Витя побледнел.
– А как же… Как же я буду в строю ходить?
Доктор пожал плечами. Ему не хотелось огорчать мальчика.
Ночью, заметив, что мальчик не спит, все тот же боец-сосед сказал:
– Я знал одного офицера: у него тоже одна нога была короче другой, но он так натренировался ходить, что никто этого не замечал. Только это трудно.
Витя сказал:
– Ничего, что трудно. Лишь бы научиться.
И он стал учиться. Его настойчивости удивлялись все. Когда его спрашивали, зачем он себя мучает, он молча отходил в сторону и там продолжал свои упражнения.
Он вернулся в училище спустя четыре с половиной месяца, бледный от скрытого волнения. Он стал в строй и никто не заметил, что у него одна нога короче другой. Он подошел к доске – и все увидели, что он левой рукой пишет так же, как писал раньше правой.
Он отсутствовал почти пять месяцев. Сколько пропущено уроков! И как трудно догонять! Догонит ли?
Когда я задал этот вопрос офицеру-воспитателю, он с гордостью ответил:
– Он уже догнал. Ему в этом помогали все.
И, помолчав, добавил:
– Он – суворовец, а Суворов говорил: мы все можем.
Теперь Витя тренирует правую руку. Ее постепенно покидает неподвижность. Он уже пишет ею. Рано или поздно, он возьмет в нее винтовку.
Прощаясь, я подал Вите листок бумаги и попросил его написать, что он считает своим заветным желанием. Он вскинул на меня свои темные в мохнатых ресницах глаза, потом взял лист и левой рукой быстро написал:
Я хочу быть офицером.
Кто может сомневаться, что он им будет!
Хорошо, что не забыли
То, как вел себя Витя Москаленко, – показывает не только его мужество, но и привязанность к своему училищу. Между тем, режим училища, при всей сердечности отношений между воспитанниками и воспитателями, довольно суров. Таким, во всяком случае, он должен показаться мальчикам, вкусившим «прелесть» безнадзорной жизни.
Я спросил подполковника Остроумова:
– Неужели так никто из училища и не ушел?
– Нет, такие случаи были, – ответил он с печальной ноткой в голосе. – Правда, единичные. Я знаю два случая. Оба они кончились одинаково: ушедшие горько пожалели о своем уходе.
– Один случай произошел с мальчиком младшего класса. С первого дня наш режим пришелся ему не по душе. Что мы только ни предпринимали, чтобы вызвать в нем интерес к нашему коллективу, к учебе, к военным занятиям! Все было напрасно; он рвался «на волю». Много раз приходилось находить его на вокзале и возвращать в училище.
Он все-таки ушел. Спустя некоторое время его в училище привезла мать. С трудно объяснимым упрямством мальчик твердил, что все равно уйдет. И тогда начальник училища отдал приказ отчислить его. Приказ был прочитан перед строем и тут же мальчик был переодет в свой домашний костюм. Когда он увидел себя в гражданской одежде среди подтянутых, стройных суворовцев, он, видимо, остро почувствовал, что разлучается со своими товарищами навсегда, что больше он уже не суворовец. Губы у него вдруг скривились, он горько и неутешно заплакал. Но было поздно: приказ есть приказ.
Подполковник помолчал, как бы мысленно переживая вновь эту сцену, и тихо добавил:
– Да, это произвело сильное впечатление. Суворовцы были глубоко взволнованы. Да и не только они… Другой случай произошел с воспитанником моей роты. Он тоже ушел. Да вот, лучше прочтите его письмо.
И подполковник, вынув из папки, передал мне измятый, видимо, побывавший во многих руках, листок. Я прочел:
«Здравствуйте, дорогие товарищи! Получил я от воспитанника Бусловича письмо. Спасибо вам за то, что вы меня не забыли, хотя такого человека, как я, давно забыть надо: я не захотел учиться и ушел, а ведь мое место было рядом с вами…»
Да, крепко надо пожалеть о своем поступке, чтобы написать такую фразу. И какие, – я думал, – хорошие эти суворовцы, что не забыли.
Мамы приехали
Сверху вниз, по каменной лестнице, бежит маленький суворовец, наверно, из приготовительного класса. Его серые глаза от счастья влажны, щеки пылают. Там, внизу, в ленинской комнате, его ждет мама. Наконец-то, приехала! Вон она стоит у самой лестницы. С разбега он вдруг останавливается и прижимает руки к лампасам: по ступенькам поднимается вверх офицер. Мальчик провожает его поворотом, головы. Погон сверкнул и погас. Суворовец перевел дыхание, подпрыгнул и с пятой ступеньки упал в теплые, мягкие объятия мамы.
Через минутку он уже сидел у нее на коленях и уписывал сочные ломтики мандарина.
Сегодня воскресенье, и ленинская комната имеет необычный вид: куда ни посмотришь, везде мамы и мамы.
Вот в углу уединились мать и сын. В одной руке у нее письмо, в другой скомканный платочек. Опущенные к листку ресницы мокры. Что отец погиб, оба знают давно, но только теперь пришло это письмо от однополчан: раненый, он остался у пулемета, чтобы прикрыть отход товарищей, и истек кровью. «Мама, не плачь», – шепчет мальчик, а сам не поднимает от пола глаз.
А вот на скамье сидят рядом худенькая женщина с накинутым на плечи теплым платком и высокий старшеклассник. Обдавая сына теплом ласковых глаз, она что-то тихонько рассказывает, наверно, деревенские новости. Он солидно улыбается и снисходительно говорит: «Экий народ у вас недисциплинированный – женщины эти». С матерью приехал и четырехлетний братишка суворовца. На его заячьей шапке красноармейская звездочка, и он с важностью прохаживается перед старшим братом: заметит ли?
А в другом конце престранный разговор. Мама озабоченно спрашивает:
– Боренька, хочешь скушать булочку?
Маленький суворовец, что сидит перед мамой на стуле, выпрямляет спину и бодро отвечает:
– Никак нет!
– Ты разве уже завтракал?
– Так точно!
На лице у мамы растерянность. После минутной паузы Боренька говорит:
– Разрешите обратиться?
И докладывает, что на прошлой неделе получил две четверки и одну пятерку.
Насладившись произведенным впечатлением вполне военного человека, Боренька переходит на гражданский язык.
Через полчаса все суворовцы пойдут строем в городской кинотеатр. С ними пойдут и мамы, только, конечно, не рядом, а по тротуару. И каждая, мысленно обнимая всю стройную колонну этих черных с красными погонами фигурок, не оторвет счастливых глаз от одной из них, – самой родной. Там, в кино, они опять сядут рядом и наговорятся обо всем.
Но почему у одной мамы такое опечаленное лицо? Где ее мальчик? Не заболел ли? Нет, он только что был здесь и теперь поднялся наверх. Но в кино он не пойдет: на прошлой неделе он получил двойку, и теперь должен усиленно заняться.
Грустно маме: она уже привыкла каждое воскресенье ходить с сыном и всеми его товарищами в кино. Но офицер-воспитатель прав. И, вытирая покрасневшие глаза, мама шепчет: «Ничего, пойду со всеми, а он пусть сидит: так ему и надо…»
Пишут родители
Если родители живут близко, они не раз в году навестят сына. Офицер-воспитатель устанавливает с ними живую связь, узнает от них все подробности о своих воспитанниках. Но как быть, если мама живет в далекой Эривани или в Ленинграде, а папа воюет в Пруссии?
Загляните в толстую сумку связиста, когда он только-что принесет ее с почты в училище. Среди многих писем, адресованных самим суворовцам, вы найдете там несколько десятков с надписью: «Офицеру-воспитателю».
«Переписка с родителями, – замечает в своем дневнике преподаватель Изюмский, – одна из важнейших сторон педагогического процесса». «Отец моего сына, Сергея Кораблинова, – пишет с фронта офицеру-воспитателю Подосинову мать воспитанника, – погиб, защищая родину. В те дни я не смогла сидеть дома и ушла мстить тем, кто нас с Сережей осиротил и разорил.
Из писем сына знаю, что взаимоотношения у него с предыдущим офицером-воспитателем были неладными. Мальчика тогда поспешили зачислить в „неисправимые“ и этим вооружили против себя до того, что он рвался перейти в другое отделение. С вашим приходом и более тонким подходом к Сергею, он „нашел себя“ и свое место в коллективе и сейчас, как будто на хорошем счету. Ведь из Сережи можно лепить все, но только лаской. Вы должны понять меня.
Он у меня единственный, и я хочу, чтобы Сережа вырос честным, полезным, красивым, в лучшем смысле этого слова, человеком. Пишите же мне о нем подробно».
Колхозный бригадир белорус и работница подмосковной швейной фабрики пытливо спрашивают: «Учится ли Юра музыке?» «Научился ли Шура читать книги? Ведь он дома читал сначала середину, потом конец… Зажила ли у него ранка на подбородке?»
И офицер терпеливо отвечает, что да, Юра начал учиться по классу рояля, а ранка у Шуры на подбородке уже поджила.
Офицер-воспитатель внимательно прислушивается к советам родителей.
«Может быть, Ване мешает природная застенчивость спросить о том, что непонятно?» – подсказывает В. В. Макарова в письме старшему лейтенанту Рачковану.
«Одна деталь о Вале, – пишет отец двух воспитанников училища Чучукин, – он впечатлительный мальчик и болезненно воспринимает незаслуженные замечания, грубость. Но зато стоит ему просто указать на недостатки или ошибки, и он всегда поймет».
И, склонившись над листками, исписанными разными почерками, офицер-воспитатель вновь и вновь чувствует, как важно изучать каждую черточку в характере своих воспитанников, как ответственна, трудна и благородна работа воспитателя.
Заграничные друзья
– Здесь живет мой приятель, – сказал мне один воспитанник и ногтем провел под кружочком на географической карте.
– В Дейтройте?! – удивился я. – Далеко забрался.
– Он не забрался, он там родился. Его зовут Сесиль Крайт.
– А… где же вы с ним познакомились?
– С Сесилем? По-настоящему, мы еще не познакомились. Но мы переписываемся.
Оказывается, весть о суворовцах проникла во все концы света и отовсюду суворовцам пишут письма их друзья-однолетки: Этли, Джим, Мэри, Ника и даже Чан-Су-Лин. Суворовцы охотно отвечают. Особенно любят они писать о великом полководце, чье имя носят с такой гордостью. Вот два письма из такой переписки.
«От Эдны Парсонс.
Ист-Динская классическая школа.
Синдерфорд Глочестер.
Дорогой русский друг!
Прежде всего опишу себя. Мне 13 лет, я очень маленького роста, у меня светлые волосы и голубые глаза. Учусь я в Ист-Динской классической школе. Школа разделена на три здания или три группы: Хокинс, Ралей и Дрейк. Я учусь в Хокинсе. Вот уже девять лет, как Хокинс держит серебряный кубок, за обладание которым борются все три группы.
У нас дети занимаются сбором листьев наперстянки, которые затем идут на изготовление лекарств. Наперстянка – полевой цветок.
Я живу в Динском лесу. Летом здесь чудесно. Неподалеку от нас река Северн, куда я езжу с сестрами на пикники. Я много читаю: это мое любимое занятие.
Надеюсь, дорогой друг, что вы мне напишете и расскажете о себе и о вашем интересном училище.
Преданная вам Эдна Парсонс».
«От Игоря Ильницкого.
Новочеркасское Суворовское военное училище.
Здравствуйте, дорогая Эдна! Я получил ваше письмо, за которое очень благодарен вам. С удовольствием буду переписываться с вами. Мне тоже тринадцать лет. Отец мой был офицер Красной Армии и погиб на фронте, сражаясь с немецкими захватчиками за нашу дорогую Родину.
Учусь я в Суворовском училище. Вы, конечно, слышали или читали о Суворове. Это был гениальный полководец. В детстве Суворов был хилого сложения, но он упрямо закалял себя: обливался холодной водой, в любую погоду спал при открытом окне, скакал на лошади под проливным дождем. Военную службу он начал простым капралом, а кончил генералиссимусом. Он участвовал в шестидесяти трех сражениях и ни одного не проиграл. „Воюют не числом, а уменьем“, – говорил он. И всем нам завещал: „Возьми себе в образец героя древних времен, наблюдай его, иди за ним вслед, поровняйся, обгони… Слава тебе!“ Последним его словом в жизни было: „Вперед!“
И вы знаете из газет, Эдна, что для русской армии это слово есть закон. Скоро Красная Армия возьмет Берлин, как брал его Суворов.
Наше училище закрытое: в нем мы и учимся и живем. Наши преподаватели и офицеры-воспитатели почти все участвовали в Отечественной войне. Они воспитывают в нас мужество, стойкость, честность, прямодушие. Мне учиться здесь еще четыре года, после этого я поступлю в военное училище и буду летчиком. Я прилечу в Америку, как летал когда-то Чкалов. Вот тогда мы и увидимся с вами.
Я тоже много читаю. Кроме того, я люблю рисовать.
До свидания. Жму вашу руку. Ваш русский друг Игорь Ильницкий».
Увидеться со своим заграничным другом мечтает не только Игорь Ильницкий: мечтают об этом все, кто ведет такую переписку. Но каждый мечтает по-своему: если один летит к своему другу на самолете, то другой – на специально придуманном для этого аппарате, а третий пересекает океан на военном учебном корабле. И каждый при этом переживает массу приключений.
Самые маленькие
Я иду по коридору. Скоро будет сигнал «отбой». Через пять минут все коридоры наполнятся топотом ног, веселыми выкриками, смехом, возней, звонкими словами команды. Сейчас же – тишина, и только слышен равномерный шелест веника, которым метут пол.
Вдруг кто-то близко сказал:
– Тэйк аут йё копи букс.
Через неплотно прикрытую дверь донесся шелест раскрываемых тетрадей. «Ага, – догадался я, – урок английского языка». И вспомнил слова генерал-лейтенанта Игнатьева: «Одной из отличительных особенностей русских культурных людей являлось во все времена отличное владение иностранными языками. Суворов свободно читал в подлиннике на латинском языке произведения своего героя – Юлия Цезаря, прекрасно говорил и по-французски, и по-немецки. В наши дни воспитанники Суворовских школ должны превзойти нас, старых кадетов, в знании иностранных языков».
«И превзойдут! – убежденно думал я, прислушиваясь к английскому говору за дверью. – Но кто там занимается? Вероятно, старшеклассники: уж очень уверенно говорят».
Запела труба.
– Зэ лессн из овэ! – сказал мужской голос. – Гуд бай, пюпылз!
– Гуд бай, комрэд тичэ! – прозвенел хор голосов.
И из класса, вслед за седоусым «англичанином», повалили самые маленькие фигурки, каких только можно увидеть в училище.
– Приготовишки! – воскликнул я. – Так вот кто разговаривал здесь по-английски!
– Они! – весело ответил молодой коренастый офицер, проходивший в это время по коридору. И представился:
– Капитан Чичигин, начальник приготовительного класса.
О Чичигине, как о лучшем офицере-педагоге, я уже слышал.
– Скажите, – обрадовался я случаю подробнее узнать о малышах, – неужели они так же, как и все, выполняют военный режим. Да их, наверно, утром не добудишься?!
Мы пришли с капитаном в его кабинет.
– Вы правы, – сказал он, усаживая меня, – с ними было трудно. Но… – ласковая улыбка осветила лицо капитана. – Но очень уж интересно!..
И он мне рассказал о маленьких.
В сущности, они в училище, так сказать, сверх плана. Приемный возраст – десять лет. Но – война. Многие дети погибших оказались в тяжелом положении. Пришлось открыть два подготовительных отделения. Среди принятых были даже семилетки. Никто из них раньше в школу не ходил. Для них было все ново: сесть за парту, взять карандаш, раскрыть тетрадь. Они не знали ни букв, ни цифр. Тем более трудным показался им военный режим училища. Никогда, вероятно, не забудут они, как впервые надевали форму. Они были несказанно горды. Подумать только – настоящий военный костюм! Не тот «военный», в который некоторые родители наряжают своих детей (в том костюме и сами дети не чувствуют себя всерьез военными), а такой военный, в котором только попробуй не отдать честь сержанту, не говоря уже об офицере! Но вначале они чувствовали себя с непривычки связанными. Форма ведь обязывает всегда быть подтянутым, опрятным, иметь военную выправку. Потребовалось три или четыре месяца, прежде чем малыши научились заправлять гимнастерки, зашнуровывать ботинки, затягивать ремни. Добудиться их было, действительно, не легко. Только немногие поднимались сразу, остальные, услышав трубу, еще крепче закутывались в одеяло, и их трудно бывало развернуть.
– Когда вспоминаешь обо всем этом, – смеется капитан, – то просто не верится, что так было всего год назад. Теперь они без всяких усилий над собой вскакивают при первом звуке сигнала и безукоризненно заправляют свои койки. Они бегают на лыжах, пишут сами родителям письма, имеют на счету по пятьдесят и больше прочитанных книг. А как при встрече со старшими становятся в положение «смирно» и провожают их весело-задористыми глазами, вы это видели сами.
