Текст книги "Подлинное скверно"

Автор книги: Иван Василенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)

ПОДЛИННОЕ СКВЕРНО

Когда присяжный поверенный и стряпчий стали друг против друга, готовые к состязанию, у меня еще оставалась надежда, что разбирательство дела не состоится. Я ждал, что Чеботарев раскроет свой богатый портфель, вынет из него лист бумаги и зачитает просьбу Прохорова к суду о прекращении «дела». Этого не случилось, и я с горечью почувствовал, что никогда, никогда в течение всей своей жизни у меня не будет к Дэзи уважения. Состояние было такое, будто я утерял что-то драгоценное, без чего жизнь станет неинтересной, скучной, неприятной. Стряпчий делал против Чеботарева один выпад за другим, и с каждым ударом во мне разгоралось мстительное чувство: мне казалось, что моральному разгрому подвергался не только богач Прохоров, точнее, не столько богач Прохоров, сколько его бессердечная красавица дочка. Стало легче, когда я увидел, как живо и согласно выражали люди в зале свое сочувствие Павлу Тихоновичу и негодование по адресу судей. Но все-таки в душе у меня щемило, и неожиданное появление Ильки было как нельзя более кстати: мне так недоставало жизнелюбивого, уверенного в себе товарища! Уже одно сознание, что Илька жив и находится где-то здесь, близко, подняло мой дух. Я почувствовал, что даже походка у меня стала более твердой.

Илька пришел ко мне в тот же вечер. Рядом с домом, в котором мы снимали квартиру, находилась пустошь, заросшая бурьяном. В гуще этого бурьяна мы и засели с Илькой. Начал он с того, что принялся меня ругать.

– Кричишь на весь народ: «Илька, Илька!» Какой там Илька, когда я уже давно Семен. Никакого у тебя понятия о конспирации нет. Вот такому доверь секрет, он сразу всех провалит.

– Но я же, Иль… то есть Семен, ничего о тебе не знал…

– А не знал, так и молчал бы. Или подмигнул бы, что ли. Ну ладно, кажется, все кончилось благополучно. Только вперед будь умней. Рассказывай.

– Что ж тебе рассказывать? Мне рассказывать нечего. Ты сам мне расскажи.

– Чего рассказывать-то?

– Но ведь я не знаю даже, куда вы все пропали. И ты, и отец твой, и Зойка с бабкой. Как в воду канули.

– Ничего мы не пропали. Все живы и здоровы. Только пришлось поменять вывески и местожительство.

– Какие вывески?

– Ну, имя, фамилию… А ты как думал? Сбежать из тюрьмы и спокойвдакько ходить себе по городу?

– Так вы в тюрьме сидели?

– Нет, у жандармского полковника на именинах гуляли. Ты знай про меня одно: я приехал сюда из Калужской губернии на заработки, работаю на металлургическом заводе подручным слесаря, зовут меня Семен, по отцу Захарович, фамилия Сытников. На суд сегодня попал потому, что шел мимо, увидел толпу – ну и завернул. Про тебя я сегодня узнал, что ты в том суде писцом работаешь. Интересно, что ты за птица. Может, такого же полета, как тот присяжный поверенный?

– Чеботарев мне такой же враг, как и тебе, – с достоинством ответил я.

– Ну, тогда мне жалеть не приходится, что вытащил тебя из-под лошадиных копыт и в больницу отправил.

– Так это ты меня спас? – взволнованно сказал я. – И даже не раз, а два раза в один день: и тогда, когда казак замахнулся на меня саблей, и когда меня свалила лошадь!

– Ну, пошел считать! – засмеялся Илька. – Чего доброго, до десяти насчитаешь. – И недовольно сказал – Не люблю я этих слов: «спас, спас»… Просто выручил товарища – вот и все. А ты б не так поступил?

– Нет, Илька, что там ни говори, а я тебе жизнью обязан, – продолжал я настаивать.

– Ты вот лучше скажи, зачем поступил в такое пакостное место, как суд?

– Это так, временно, отцу в угоду. Я скоро в деревню уеду, учить ребят буду.

– В учителя? В деревню? – Илька пододвинулся ко мне поближе. – Подожди, это интересно. Гм… Даже очень интересно… Ты нам пригодишься.

– А пригожусь, так берите меня, – твердо сказал я.

– И возьмем, – почти сурово ответил Илька. Он помолчал и уже мягко, по-дружески попросил: – Расскажи, Митя, о себе: как ты это время жил, что делал, о чем мечтал. Худющий ты такой же, как и был. Много думаешь, что ли? Много думать, может, и не обязательно. Индюк тоже думает днем и ночью, а что толку? Все равно его съедят. Надо правильно думать – вот в чем задача.

Я рассказывал о себе все, что мне казалось значительным. Не умолчал и о случае с булавкой. Правда, рассказывая об этом, я опасался, как бы Илька не высмеял меня. Но он отнесся к моему поступку очень серьезно, даже, как мне показалось, сочувственно.

– Я бы, конечно, так не сделал, – сказал он. – Но есть смысл и в том, как ты поступил. Разве заранее угадаешь? Может, твоя булавка и открыла б ей глаза на жизнь. А это было б куда важнее драгоценного камушка. Ну, не вышло, значит, так тому и быть. – Он помолчал и лукаво спросил: – А не та ли это краля, на которую ты засматривался около женской гимназии?

– Та, – признался я.

– Ишь ты! Дело, значит, давнее… – Он опять помол. чал, как бы обдумывая что-то, и решительно сказал: – А Зойка лучше! Куда там! Таких, как Зойка, может, и ка свете больше нет!

– Где она, ты знаешь? – встрепенулся я.

– Знаю. Но сказать тебе пока не могу. Не обижайся, Митя: не могу, понятно?

– Понятно, – ответил я упавшим голосом. – Я подожду, когда мне будут доверять, как доверяют тебе.

– Подожди, – просто сказал Илька. – Знаешь, как оно поползло все? Одни в кусты шарахнулись и тихонько скулят там, другие к чеботаревым перекинулись… А революция все равно свое возьмет. И поведут рабочих в бой не те, кто в кустах отсиживаются, не ликвидаторы паршивые, а те, кто ни разу не выпустил из рук красного знамени… – Илька наклонился к моему уху и шепотом спросил: – Ты знаешь, кто такой Ленин?

– Знаю, но плохо, – признался я.

– Вот он и ведет рабочий класс. Придется, брат, взяться за тебя. Ты, я вижу, только и знаешь, чему наслушался в своей чайной-читальне. Ну, я пойду, мне некогда. – Он поднялся, но потом опять опустился и странно дрогнувшим голосом спросил: – А знаешь ты, что Зойке жандарм хотел в тюрьме пальцы на руке отрубить?

– Что ты! – в страхе воскликнул я.

– Ага, не знаешь!.. Зойку в тюрьму доставили без сознания, а пальцы ее все равно сжимали красный флажок. Жандарм тянул, тянул за флажок – пальцы не разжимаются… Он вынул саблю и уже вскинул, чтоб рубануть по пальцам, но тут… один арестованный так его толкнул, что он только к вечеру очухался… Ну, прощай, я пошел. Не надо выходить вместе.

На другой день в канцелярию явился Чеботарев и потребовал выдать ему копию вчерашнего заседания суда. Я сел писать. Злоба душила меня, рука плохо слушалась. А тут еще наш табачный машинист подкладывал жару.

– Сволочи!.. – хрипло выбрасывал он ругательства. – Мерзавцы!.. Негодяи!.. Учинить такую расправу! Дико, гадко, скверно!

Все-таки копию я снял. Мне оставалось написать только слова: «С подлинным верно». Но слово «верно» так соблазнительно рифмовалось со словом «скверно», что я не выдержал и со злорадством написал: «Подлинное скверно».

– Готово! – сказал я.

Севастьян Петрович взял у меня копию, пробежал ее глазами и не спеша понес к секретарю на подпись.

Я раскрыл раму окна, приготовившись прыгнуть прямо на улицу, если бы вдруг Крапушкин бросился ко мне с линейкой (Тимошку он не раз ею угощал). Но, к моему изумлению, Севастьян Петрович вернулся той же неторопливой походкой и положил копию на стол. На копии под словами «Подлинное скверно» стояла еще не высохшая подпись Крапушкина.

Через некоторое время вернулся Чеботарев, сунул копию в портфель, а в кружку опустил три серебряных двугривенника. Это была плата за мою работу по снятию копии. «Ну, нет, – подумал я, – моя совесть чиста: это не Иудины сребреники»…

Собственно, можно уже было встать, распрощаться с моими сослуживцами и уйти, отряхнув прах от своих ног. Но мне так хотелось увидеть, изменится ли выражение лица у нашей мумии, когда она узнает, под чем поставила свою подпись. И я скоро увидел.

Крапушкин распахнул дверь с треском и стал на пороге, дрожа, как в лихорадке. Даже штаны на нем тряслись. Челюсть его отвисла, глаза выпучились прямо на меня.

– Я… я… ттте-бя в тюрь…му бр…брошу!.. – проговорил он, как паралитик.

– Ага! – злорадно воскликнул я. – Значит, вы не из папье-маше?! А в тюрьму мы вместе сядем. Я – за то, что написал: «Подлинное скверно», а вы – за то, что своей подписью засвидетельствовали это.

Чеботарев, выглянувший из-за плеча Крапушкина, выхватил у него из руки мою копию и разорвал на куски.

Тут Арнольд Викентьевич вдруг разразился демоническим хохотом. Хохотал, хохотал да вдруг, размахнувшись, как треснет кулаком по клавишам пишущей машинки.

– К черту!.. – выкрикнул он дико. – К черту!.. К черту!..

Я до сих пор не могу понять, в какой связи со всем этим вскочил облезлый Касьян и, хлопнув ладонью по столу, злобно уставился на Крапушкина:

– А где мои братские, а? Где мои братские, я спрашиваю! Зажилил два рубля семьдесят шесть копеек, чтоб ты подавился ими! Опять я без штиблет!..

Тимошка от восторга взвизгнул и застучал, как в чечетке, ногами.

Только Севастьян Петрович продолжал сидеть в своем старом деревянном кресле и спокойно поглаживал длинную бороду. Неужели он знал, что нес секретарю на подпись? О, милый старик!

Я почтительно поклонился совсем обалдевшему начальнику и навсегда покинул это гнусное учреждение.

СЧАСТЛИВАЯ ВСТРЕЧА

Еще месяц назад я послал по надлежащему адресу заявление с просьбой выдать мне свидетельство о политической благонадежности. Без такого свидетельства к экзаменам на звание учителя не допускали. Вернувшись домой после скандала в канцелярии суда, я увидел, что на террасе у нас сидит околоточный надзиратель и листает какие-то бумаги. «Неужто пришел арестовать?» – подумал я, мгновенно связав это посещение со скандалом. Но первый же вопрос, заданный мне полицейским офицером, объяснил, в чем было дело.

– Вы подавали заявление о выдаче свидетельства? – спросил он вежливо.

– Подавал, – ответил я.

– Ну вот, давайте побеседуем. – Он вынул из папки печатный бланк и принялся задавать мне обычные в таких случаях вопросы: имя? отчество? фамилия? сословие? где учился? и прочее. Затем сделал хитроватое лицо и спросил: – К какой партии принадлежите?

– Беспартийный, – ответил я.

– Так, так… А… – Он прищурил глаза. – А какой партии сочувствуете?

– Союзу русского народа, – ответил я вызывающе. (Это была монархическая организация, создавшая погромные черные сотни.)

– Вот как! – одобрительно воскликнул околоточный.

– Именно так, – подтвердил я.

– Значит, на ниве народной решили потрудиться, учителем хотите быть? Похвально.

– Это временно, – небрежно ответил я. – Поучительствую год-два, потом в Петербург уеду. Там у меня двоюродный дядя живет, действительный статский советник. Обещал устроить в министерство народного просвещения инспектором.

Околоточный дернулся на стуле, будто хотел привстать, и, подхалимски заулыбавшись, сказал:

– Далеко пойдете, молодой человек, далеко.

– Будьте покойны, – ответил я заносчиво, – до министра дослужусь.

– Ну, дай бог, дай бог.

Уходя, он протянул мне руку и опять сказал:

– Дай бог.

– А что, – спросил я, – вы уже собрали сведения обо мне у соседей?

Околоточный доверительно склонил голову.

– Это секрет, но от вас я не утаю: прекрасные отзывы, прекрасные!

– То-то, – посмотрел я на него строго.

Когда я рассказывал об этом разговоре Ильке, он трясся от хохота:

– До министра, а?! Ну и загнул!

– Это в отместку отцу, – объяснил я. – Он уже сколько лет твердит мне: «Нам министрами не быть». Потому-то и сунул меня в канцелярию суда.

– В отместку или не в отместку, а конспиратор из тебя, пожалуй, выйдет добрый, – похвалил меня Илька. – Ей-богу, ты нам здорово пригодишься в своей деревне.

Экзамены на звание учителя я выдержал удовлетворительно (брат Витя такой экзамен выдержал отлично), теперь оставалось получить место, что было не так просто. Но и это уладилось: отец, махнувший рукой на мою канцелярскую карьеру, попросил городского голову, своего высокого начальника, замолвить за меня словечко перед инспектором народного образования. Голова замолвил, и я получил назначение в Новосергеевское начальное училище, невдалеке от города.

Но до отъезда оставалось еще десять дней, и, чем их заполнить, я не знал.

Илька сказал:

– В городской сад требуются рабочие – сухие ветки подрезать. Не худо б тебе поработать топориком, а то все пером да пером.

– И то правда, – с готовностью согласился я и на другой же день, одетый в какую-то мешковину, уже взбирался на липы и тополя.

Возвращался я из сада усталый, с непривычки к физическому труду ныло все тело, и все-таки чувствовал себя превосходно, куда бодрей, чем после писания копий в судейской канцелярии.

Однажды, сидя верхом на ветке клена, я увидел идущую по аллее девушку в сиреневом костюме, с пестреньким зонтиком в руке, и чуть не свалился на землю: даже на большом расстоянии я сразу узнал Дэзи. Когда она была уже совсем близко от дерева, на котором я замер, из боковой аллеи выскочил с обеспокоенным лицом прохвост Дука и бросился к девушке:

– Дэзи, вот вы где!.. А я вас ищу!.. Ваша маман сказала, что вы в сад пошли, – и вот я здесь! – Он сделал такое движение, будто хотел эффектно стать на одно колено.

По лицу Дэзи скользнула гримаска досады:

– От вас никуда не спрячешься. Это мучительно. Оставьте меня, пожалуйста, хоть на час.

Дука приложил ладони к груди:

– Но, Дэзи!..

– Подите прочь!.. – гневно выкрикнула девушка, и лицо ее ярко вспыхнуло.

Дука закивал головой:

– Уйду, уйду, уйду. Ваше слово для меня закон. Кивая, как болванчик, и пятясь задом, он скрылся в аллее, откуда перед этим выскочил. Дэзи стояла, прикусив губу. Грудь ее вздымалась…

Засмотревшись на нее… что скрывать, скажу точней: залюбовавшись ею, я выпустил из рук топор, и он упал на дорожку. Дэзи вздрогнула и подняла голову к дереву. Мне ничего не оставалось, как спрыгнуть с ветки.

– Ах!.. – вскрикнула девушка.

– Не бойтесь, я не разбойник, хоть и с топором, – угрюмо сказал я.

Но она уже пришла в себя. Видимо, моя одежда из мешковины объяснила ей, что за чучело свалилось с дерева.

– А я и не боюсь. – Она гордо взглянула на меня. Я хотел пройти мимо и уже сделал несколько шагов, как она окликнула меня:

– Послушайте, вы дровосек?

– Вроде, – буркнул я.

– А вам можно отлучиться из сада?

– Я не привязан.

– Тогда вот что… – Она слегка поколебалась, потом решительно раскрыла бархатную сумочку и вынула из нее маленький розовый конвертик. – Отнесите это по адресу. Я вам заплачу.

Я машинально взял конверт.

– И подождите ответа, – крикнула она мне вдогонку.

На конверте тонкими изящными буквочками было написано: Багрову Алексею Викторовичу, Итальянский переулок, 7.

Так вот кто адресат! Этого студента Петербургского университета, сына доктора Багрова, я знал, как знали и многие в городе: он печатал свои стихи в местной газете, декламировал их со сцены на концертах литературно-художественного кружка, писал в петербургские «Биржевые ведомости» коротенькие живые корреспонденции о местной жизни. Лицо у него было смуглое, с еле заметными рябинками, волосы черные, глаза диковатые, цыганские. Барышни и, особенно, дамочки были от него без ума, но он, говорят, никому не отдавал предпочтения и был со всеми одинаково сдержан и даже суров. Я нашел его во дворе, под густой шелковицей, с книжкой в руке.

Прочитав записку, он сказал:

– Передайте, сейчас приду, – и полез в карман.

– Спасибо, мне уже заплатили, – буркнул я.

– Ничего, возьми еще.

– А я вам говорю, что мне уже заплатили! – раздельно отчеканил я каждое слово и пошел со двора.

Дэзи сидела на скамье вблизи того места, где я свалился с дерева. Не доходя нескольких шагов, я остановился и сказал:

– Сейчас придет.

Дэзи раскрыла сумочку.

– Мне уже заплатили, – предупредил я.

– Ничего, возьмите еще.

– А я вам говорю, что мне уже заплатили! – ответил я так же резко, как и студенту.

Она удивленно взглянула на меня, и лицо ее вспыхнуло румянцем оскорбления.

– Простите, – сказал я тихо и отошел.

Показался студент.

С тех пор я еще два раза видел их вдвоем – на той же скамье, в ту же пору дня. Проходя мимо, я слышал, как он глухим голосом декламировал ей стихи. Она вертела зонтик и молча слушала, глядя на носочки своих туфелек.

 
Это было у моря, где ажурная пена,
Где встречается редко городской экипаж… —
доносилось до меня.
 

Накануне своего отъезда в деревню я, одетый уже в учительскую форму, то есть в костюм с золотыми пуговицами и бархатными темно-синими петличками, опять пришел в сад. Перед тем как надолго покинуть город, я прощался со всеми своими любимыми уголками. И вот здесь, сидя на садовой скамейке, я стал невольным свидетелем разговора, который вели Дэзи и студент. Они сидели на другой скамье, отделенной от моей густыми кустами акации, и, конечно, меня не видели.

– Почему вы мне всегда декламируете чужие стихи? – спрашивала Дэзи с ноткой раздражения. – Игоря Северянина, Бальмонта, Андрея Белого я и сама могу прочитать по книгам.

– И мои стихи вы можете сами прочитать: они печатаются… гм… в местной газете. – Последние слова студент произнес иронически.

Но вы же другим декламируете их?

– Другие лучших стихов и не заслуживают. Вот если напишу что-нибудь настоящее, в чем, однако, сомневаюсь, то и без просьбы прочту вам, и только вам.

– Тогда, может быть, будет уже поздно. Меня выдают замуж – не до стихов будет.

– Вот как! – глухо воскликнул студент. Он долго молчал, потом спросил: —А за кого же – не секрет? Уж не за дурака ли этого, Дукало?

– Нет, не за Дукало. За Каламбики.

– Да-а, это жених! Одной земли у него больше пяти тысяч десятин. А дома! А конный завод! Словом, ваш папаша – мужичок не промах. Или это мать облюбовала такого себе зятя?

– Оба, – вздохнула Дэзи. – Но больше, конечно, настаивает отец.

– А вы не выходите!

– Как же это сделать? Уж не вы ли поможете мне в этом?

– Я б помог, да теперь, кажется, не в моде увозить чужих невест из-под венца.

– А я бы с вами и не уехала, – гордо ответила Дэзи. – Знаете что, прочтите мне еще раз Северянина и идите. Я сегодня хочу побыть одна. А завтра опять приходите.

– Хорошо, прочту. Но завтра я не приду. Мне надо перечувствовать наедине все, что вы сейчас сказали. Приду перед отъездом в Петербург. Прямо к вам в дом. И, если застану там этого жирного грека с маслеными глазками, то, уж извините, такие ему стихи прочитаю, что его кондрашка хватит. Так Северянина? Ладно, слушайте.

И начал читать стихи, которые я уже дважды слышал:

 
Это было у моря, где ажурная пена.
Где встречается редко городской экипаж, —
Королева играла в башне замка Шопена —
И, внимая Шопену, полюбил ее паж.
 

Студент ушел. Я хотел тоже уйти, но мстительное чувство подхватило меня, и я не заметил, как оказался перед Дэзи.

– Вы упиваетесь стихами о море, об ажурной пене, – прерывающимся от волнения голосом сказал я. – По этому морю вы прибыли сюда в каюте, отделанной для вас честным бедняком. Что ж, упивайтесь! А бедный мастер за то хорошее, что сделано для вас, сидит теперь в арестном доме. Вас выдают замуж за грузное кабанообразное животное. Так вам, бездушному существу, и надо!.. Так вам и надо!..

Увидя меня перед собой, Дэзи удивленно подняла голову. Но, по мере того как я говорил, от лица ее все сильнее отливала кровь. Когда я кончил и шагнул, чтоб уйти, а вскочила и приглушенно воскликнула:

– Кто сидит в арестном доме? Кто?

– Будто вы не знаете, – язвительно сказал я. – Кто как не Курганов, замечательный мастер, обруганный и ограбленный вашим отцом.

– Не может быть! – сказала она, еще более бледнея. – Отец обещал мне не трогать его! Не может быть…

– Как! Вы просили отца?.. – ошеломленно спросил я.

– Боже мои, он дал мне слово, он дал мне честное слово уплатить деньги и взять свою жалобу из суда. Какая низость!

– Дэзи!.. – чуть не задохнувшись от радости, крикнул я. – Так вы просили его!

– Я требовала от него, я взяла с него слово! Он гадко, подло обманул меня! Но… Но кто вы? От кого все узнали? Мне ваше лицо будто знакомо. Как странно… Кто вы?.. Кто вы?

– Кто? Самый счастливый человек на свете – вот кто! – сказал я, радостно смеясь. – Прощайте, Дэзи. Будьте счастливы, как счастлив сейчас я.

Для среднего и старшего возраста

Василенко Иван Дмитриевич

ЖИЗНЬ И ПРИКЛЮЧЕНИЯ

ЗАМОРЫША

Огвегственный редактор Е. М. Подкопаева

Художественный редактор Л. Б. Пацина

Технический редактор М. А. Кутузова

Корректоры

Л. М. Короткина и К. П. Тягельская

Сдано в набор 201X1 1963 г. Подписано к

печати 31/1 1964 г. Формат 84 X 108 /з2.

18 печ. л. 29,52 усл. печ. л. (29,68 уч. – изд. л.)

Тираж 100 000 экз. ТП 1964 № 334. А01451.

Цена 1 р. 14 к.

Издательство «Детская литература»

Москва, М. Черкасский пер., 1.

Ленинградская типография № 1

«Печатный Двор» имени А. М. Горького

«Глав-полиграфпрома»

Государственного комитета Совета Министров СССР по печати,

Гатчинская, 26. Заказ Л'г 711