Текст книги "В неосвещенной школе"

Автор книги: Иван Василенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

ВЫВОЛОЧКА

Отец Константин приехал спозаранку и совершенно трезвый. Слегка смущаясь и от смущения покашливая, он сказал:

– Вот, юный друг, я опять к вам пожаловал. Был тут поблизости с дарами. Недужного исповедовал. Дай, думаю, заверну в школу, часок побеседую с детьми, а то как бы не вызвал преосвященный.

Голос был явно фальшивый. Но я сделал вид, что ничего не замечаю.

– Пожалуйста. Хоть час, хоть два.

А… от инспектора никаких больше предписаний не поступало?

– Разве должно что-нибудь поступить?

– Нет, это я так… Надоели, знаете ли, все эти предписания. Вам – от инспектора, мне – от консистории… «ищут, пишут, а толку никакого. Так я зайду?

– Пожалуйста, пожалуйста, – открыл я перед ним дверь в класс.

Видно, батюшка к занятиям не готовился и к программам относился с полным пренебрежением. Сквозь дверь было слышно, как он то обучал ребят молитвам, то расписывал мудрые деяния царя Соломона, то, перемахнув через весь «Ветхий завет», рассказывал о воcкрешении Иисусом Лазаря.

На перемене он спросил уже без обиняков:

– А почтарка не показывалась?

– Ко мне не заезжала, – равнодушно ответил я.

– Гм… Оригинальная девица. И красивая. Ей бы в театрах выступать или в картинах сниматься, а она на паршивом коне по сельским дорогам грязь месит.

Я подумал: «Знал бы ты, какой восторг вызывала она в цирках своим сальто-мортале!»

– Не всем же быть Комиссаржевскими, – сказал я.

– Да, конечно, конечно, – охотно согласился отец Константин. – На худой конец могла бы и попадьей стать.

– А разве священник может дважды жениться? – сорвалось у меня.

Отец Константин густо покраснел.

– Я не о себе, я не о себе, мой юный друг. – Он помолчал и упавшим голосом сказал: – Тащусь я по земле, как блудный сын: все промотал – и то, что было в душе, и то, что в доме.

Удивительно, как он менялся, когда был трезв.

Отправившись в класс на второй урок, он сразу же принялся рассказывать притчу о блудном сыне. Сын этот, как говорится в евангелии, взял свою долю из имения отца, промотал ее и, после тяжких скитаний, вернулся к отцу с покаянием. «И отец сказал рабам своим: «Принесите лучшую одежду и оденьте его, и дайте перстень на руку его, и дайте обувь на ноги его… – доносилось ко мне из класса. – И приведите откормленного теленка, и заколите и будем есть и веселиться, ибо сей сын мой был мертв и ожил, пропадал и нашелся». И пришли гости со всех домов и начали пировать и веселиться».

«Неужели он действительно верующий? – думал я, прислушиваясь к взволнованному голосу священника. – Или просто пришлась ему эта притча под настроение?»

– Так и не было почтарки? – опять спросил он после урока.

– Так и не было, – с сочувствием ответил я.

– Гм… Дал бы еще один урок, да ждут меня в Бацановке с крещением младенца. До свидания, добрый юноша. Заверну еще. Кстати, правду мне сказал урядик будто почтарка доводится племянницей здешнему лавочнику?

– Не знаю, батюшка, – пожал я плечами. – Лавочник наш – человек алчный, я с ним не вожусь.

Прасковья стояла в кухне, держа в руках пальто отца Константина. Лицо ее выражало испуг и нетерпение. Едва священник шагнул, чтобы одеться, как моя сторожиха зашептала:

– Батюшка, а может нечистая сила в коня оборотиться?..

Отец Константин фыркнул:

– Нечистая сила даже твой образ принять может.

– Ой, батюшка, у меня с утра ноги трясутся. На рассвете пришла в школу, глянула, а на полу в классе помет лошадиный. Откуда ему взяться? Я перекрестила его и в печку бросила, в огонь.

– Помет перекрестила? Тю, дура! – гаркнул поп. – Вот я на тебя наложу эпитимию!

– Перекрестила, батюшка, перекрестила! Обезвредила.

Я захлопнул дверь своей комнаты и затрясся от хохота.

А уж как посмеется Зойка, когда узнает, какого страху нагнал ее Гриша на нашу сторожиху!

Но время шло, а Зойка не показывалась. Кончились занятия, ушла, убрав класс, Прасковья, сгустились на улице сумерки, а Зойки нет и нет. Ночь я не спал, прислушивался. Донесется в ночной тиши далекое ржание или стукнет ветер плохо прикрытой ставней – и я бегу к двери. Забылся только перед рассветом. И встал с таким чувством, будто случилась непоправимая беда.

Не появилась Зойка и в этот день.

Зато опять подкатил в своем тарантасе отец Константин. Вид у него был до крайности возбужденный.

– Вы извините меня, дорогой друг, но я хочу дать один урок, так сказать, авансом, – сразу же заговорил он при входе, будто предупреждая мое удивление. – Близится великий праздник рождества Хриетова – так мне тогда не вырваться.

Признаться, наезды попа уже начинали мешать моим занятиям с ребятами. Но я все-таки сказал:

– Что ж, давайте.

Прямо из кухни он направился в класс, даже не заглянув в мою комнату.

Теперь уже голос его был слышен редко. Глухо и отрывисто он задавал вопросы. Ребята отвечали запинаясь и невпопад.

– А кто перескажет притчу о блудном сыне? – спросил он.

– Я, – донесся до меня знакомый голос Кузи.

– Как зовут?

– Кузьма Иванович.

– Как, как?..

– Кузьма Иванович.

– Гм… Ну, отвечай, Кузьма Иванович. Тревожно было у меня на душе, но, слушая Кузькину наивную передачу евангельской притчи, я невольно улыбался.

– …А як прыйшов вин до дому, а руки у его в цыпках, под глазом синяк, на штанах бахрома. Прыйшов и каже: «Батя, я бильше нэ буду». А батько обрадувався, шо сын вернувся, та й каже своим батракам: «Ведыть сюды самого жирного теля. Зараз гулянку зробым». Зажарылы того теля и почалы горилку пить и писни спивать.

– Какие ж они песни пели? – поинтересовался отец Константин.

– Та разни: и «Гоп, мои гречаныкы», и «Гоп, кумэ, нэ журысь».

И опять класс хохотал.

– Ну, Кузьма Иванович, развеселил ты меня, – уже бодрым голосом сказал отец Константин.

Выйдя из класса, он подмигнул мне:

– Слышали? Я б этому Кузьме Ивановичу пять с плюсом поставил за такой вкусный рассказ. Но если бы его наш преосвященный услышал, то наверняка «благословил» бы Кузьку дланью по щекам за столь вольную интерпретацию Христовой притчи. – Отец Константин пощипал бородку и задумчиво сказал: – Да, неприятная история, сугубо огорчительная… Перед тем, как подъехать к вам, заглянул я в лавочку, чаю купить осьмушку. Спрашиваю лавочника: «Что это племянницы вашей не видно, почтарки волостной?» А он мне: «Племянницу мою бешеная собака покусала. Уехала в Ростов на прививки».

Я почувствовал, как кровь отхлынула у меня от лица.

– А вы, юноша, впечатлительный, – сказал отец Константин, испытующе косясь на меня. – Весьма.

– Всю жизнь боялся бешеных собак, – попытался улыбнуться я.

– Кто их не боится, кто их не боится, – протянул он и вдруг, оторвавшись от меня взглядом, схватил пальто, шапку и вышел вон.

Я диктовал второму отделению задачу, упражнялся с первым в счете, писал на доске слова с новой для младших детей буквой, а в голове повторялось с мучительной назойливостью: «Зойку укусила бешеная собака. Зойку укусила бешеная собака».

Не выдержав, я отпустил, ребят раньше времени и отправился в лавочку. Перед прилавком, как и в прошлый раз, хлопцы пили пиво. При виде меня лавочник посуровел.

– Дайте свечу, – сказал я, кладя на прилавок монету.

Лавочник взял деньги, завернул стеариновую свечку в бумагу, вырванную из старой книги, и подал мне.

– Значит, конкуренцию мне устраиваете, господин учитель? Что ж, так и запишем, – сказал он с каменным лицом.

– Так и запишите, – вызывающе ответил я. Вошла женщина, вынула из-за пазухи яйцо и, положив на прилавок, сказала:

– Серныкив.

Лавочник подал ей коробочку спичек. Я зло усмехнулся:

– Да как же вы не грабите народ? Только на одних таких операциях вы скоро построите себе каменный дом.

– Ну и построю! – нагло ответил лавочник. – А вам что за дело?

Ничего не узнав о Зойке, я вернулся в школу. «Ах Тарас Иванович, Тарас Иванович! – мысленно журил я лавочника. – Хоть бы какой-нибудь знак мне подал! Вот и гадай тут, что предпринять».

Еще одна бессонная ночь, еще один мучительный день – и, когда следующей ночью я принял твердое решение бросить школу и ехать на поиски Зойки в Ростов, в дверь постучали. Готовый ко всему, я бросился к двери.

– Кто?..

– Давай, давай! Открывай!..

Илька! Какую весть принес он мне – радостную или печальную? Но какую бы ни принес, хорошо уж одно то, что он пришел!

– Входи, входи!.. Как я тут измучился! Что с Зойкой, говори скорее!

– С Зойкой? – слегка удивленно спрашивает Илька. – Ничего особенного. Вот она тебе записочку написала.

– Ничего?.. Но ведь она… Но ведь ее собака покусала, бешеная.

– Сам ты бешеный! – смеется Илька. – Она по экстренному заданию отлучилась. Вернется – и опять будет «почтарить». А насчет собак – это мы утку пустили. Надо же чем-нибудь объяснить ее отсутствие.

– Фу, дьяволы! – вздохнул я с облегчением. – Измучили человека.

– Если ты будешь «измучиваться» по каждому такму случаю, тебя надолго не хватит, – сурово сказал Илька.

Теперь, когда на окнах висели занавески, можно было и лампу зажечь. В маленькой записке я прочитал: «Запасайся картошкой: вернусь – пир устроим». Вот как можно двумя строчками поднять человека с земли на небо.

Но с неба Илька меня спустил очень скоро.

– Ты какой заголовок дал заметке о повесившемся крестьянине? – строго спросил он.

– «Трагедия в Кулебякиной», – ответил я, чувствуя. что тут мне будет выволочка.

– А ты знаешь, что об этом самоубийстве писал газета «Приазовский край»?

– Знаю. Там писалось, что причины самоубийств не выяснены.

– Почему же эта газета скрыла от народа причины самоубийства?

Не зная, что ответить, я молчал.

– Потому, что в ту газету пишут кадеты да прогрессисты. С кем они, эти буржуазные либералы? С рабочими и трудовым крестьянством или с царем и помещиками? Корчат они из себя демократов, а на деле боятся революции и демократии, как огня, ругают Маркова, Пуришкевича и Гучкова, а сами в сделке с ними. Так как же ты не воспользовался случаем и не разоблачил их прямо в заголовке? «Трагедия в Кулебякиной»! – передразнил Илька. – Самое обыкновенное обывательское название. А надо было написать: «Кадеты закрывают глаза» или «Кадеты зажмурились». Или еще как-нибудь так, чтоб ударить этих кадюков прямо по глазам. Понятно? С классовых позиций надо, с политических.

– Кадю-юков? – не понял я.

– Ну да! Кадеты – это сокращенное «конституционные демократы», а рабочие их зовут просто «кадюки», потому что здорово уж это похоже на «гадюки».

Илька засмеялся. А посмеявшись, опять принял суровый вид.

Выволочка продолжалась еще долго – и все «с политических и классовых позиций».

– Ну ничего, есть и удачные заголовки. На вот, читай. – Илька вынул из кармана небольшую газету, любовно расправил ее и протянул мне, – Это и твоих рук дело. Любуйся.

От газеты пахло резко и едко. Но боже мой, никогда я раньше не знал запаха приятнее, чем этот запах типографской краски! Да, конечно, газета—дело и моих рук. И не только по части запятых и ятей. Вот я вижу заметки, которые напечатаны совсем так, как я их обработал. Илька просто перехватил, нагоняя на меня жару. Теперь оглядывает, как жадно я читаю, и подмигивает.

Газета называется «Рабочий и крестьянин», а выше названия, выше, значит, всего, стоит неизменный лозунг– «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

– Ну, налюбовался? Давай сюда. – И Илька бесцеремонно берет у меня из рук газету и прячет в карман. – А теперь читай вот это. – Из голенища сапога извлекается пачка тонкой бумаги с отпечатанным на пишущей машинке текстом. – Читай вслух и «не так, как пономарь, а с чувством, толком, расстановкой». Мне тоже не мешает послушать еще раз эту статью.

Я уже не раз замечал, что Илька ввертывает в свою речь слова из литературы, которую мы во втором классе не изучали: значит, много читает. Как у него на все хватает времени!

Читать отпечатанное на машинке приходится поневоле «с расстановкой»: уж очень слабый оттиск. Видимо, печаталось под копирку сразу в десятке экземпляров.

– «Столыпин и революция», – прочитал я название статьи.

– Подожди, – положил Илька ладонь на бумагу. – Ну-ка, догадайся, о чем тут может пойти речь.

– О столыпинской земельной реформе, о том, что царизм ищет опору в кулаке, о сохранении помещичьего землевладения.

– Правильно, – кивнул Илька. – А главное, как буржуазия, на которую так надеялись наши меньшевики, пошла с дворянами-помещиками на сделку и предала революцию. Вот в чем гвоздь вопроса. Теперь читай да на ус мотай.

Статью мы до тех пор читали, обсуждали, пересказывали и вновь читали, пока Илька не спросил:

– Ну как, поумнел?

– Поумнел, – ответил я с удовольствием. – А кто ее написал, знаешь?

Я подумал и твердо ответил:

– Ленин.

– Значит, и вправду поумнел. Это мы перепечатали из газеты «Социал-демократ», что в Париже выходит и сюда хитрыми путями доставляется. – Илька поднялся. – Однако я у тебя засиделся. Вот что, Митя, завтра, когда вся деревня заснет, ну, скажем, часов в десять-одиннадцать, подойди к лавочке и стукни тихонько. Паролем тебе будет: «Не продашьли, дяденька, махорочки.» А на случай, если на улице встретит тебя какой-нибудь загулявший хлопец, прицепи вот эту штуку. – Илька вынул из кармана что-то завернутое в бумагу и сунул мне. Глаза его смеялись. – Тут уж тебя учить не приходится, человек ты в таком деле опытный.

Я развернул бумагу: в ней были усы и борода.

«БОСТОНКА»

В назначенное время я постучал. Впустил меня Тарас Иванович.

– Никого не встретил? – шепотом спросил он, запирая дверь.

– Никого.

– Ну тогда клади свою бороду в карман и проходи в комнату.

В лавчонке было донельзя тесно: ящики с казанским мылом, мешки с крупами, железные баки с подсолнечным ласлом и керосином, стеклянные банки, наполненные леденцами, пачки махорки, бечева, даже разноцветные ленты для девичьих кос, – все это громоздилось одно на другом до самого потолка, и просунуться в соседнюю комнату без риска свалить что-нибудь было не так-то просто,

В комнате было полутемно. У стола сидели Илька и мужчина средних лет с мрачным лицом, с давно небритым подбородком. Присмотревшись, я узнал в нем того самого работника Перегуденко, который возит в город песок.

– А, ты? – сказал Илька и поднял фитиль в висевшей над столом керосиновой лампе. – Как раз вовремя. Ну-ка, Васыль, тисни.

На столе неуклюже возвышалось что-то покрытое кожаным чехлом. Васыль снял чехол, и я увидел какую-то странную машину с двумя валиками и торчащим над ней рычагом.

Васыль потянул рычаг. Послышался слабый скрип железа. Васыль снял с машины лист бумаги и подал мне.

– Ну, грамотей, посмотри, много мы тут ошибок наделали? – сказал Тарас Иванович.

Это был оттиск двух колонок газеты «Рабочий и крестьянин».

– Многовато, – покачал я головой, прочитав один столбец.

– Говорил я тебе, что лучше подождать Митю, – с укором глянул на Ильку Тарас Иванович.

– Так я ж для практики. Сам набрал, сам и раз беру. Пока он поправит заметки, я буквы по ячейкам отбатно разложу.

Уйля с головой в правку заметок, я почти не видел, что Илька делал с набором. Только когда он опять начал выхватывать металлические буквы из ячеек, на которы был разбит деревянный ящик, я заметил, что пальцы его стали свинцово-черного цвета.

– Это от металлических букв, – объяснил мне Тару Иванович. – У всех настоящих наборщиков руки такого цвета. Выходит, наш парень уже наборщик высшей категории.

Сказано это было с добродушной иронией, и Илька немедленно отозвался:

– Кто к чему тяготение имеет: одни в наборщики идут, другие – в лавочники.

– Поддел родителя, – вздохнул Тарас Иванович. А в писании сказано: «Чти отца твоего и матерь твою». Непочтительные стали дети.

Хмурый Васыль неожиданно улыбнулся, отчего лицо его стало добрым и приятным:

– Все-то вы с шуточками. Веселый народ, дай вам бог удач в вашем святом деле.

– Дело это не только наше, дело это, Васыль, всенародное, оттого оно и веселое. – Тарас Иванович протянул мне исписанный лист бумаги. – Ну-ка, Митя, прочти повнимательней. Это у нас передовицей пойдет. Кстати, ты не в претензии, что я тебя, учителя, Митей зову да еще «ты» говорю?

– Что вы, Тар… – Я запнулся, вспомнив предупреждение Ильки не называть в присутствии других Тараса Ивановича и его самого настоящими именами. – Что вы, Дементий Акимович!

На этот раз в статье говорилось о помещичьем землевладении. «Пройдитесь по улицам села Бацановки: чтони дом, то гнилая крыша. От малоземелья бацановские крестьяне обнищали. Но что такое крестьянское малоземелье? Оно не что иное, как обратная сторона помещичьего многоземелья. Тридцать тысяч «благородных» дворян во главе с крупнейшим помещиком Николаем Романовым имеют в Европейской части России семьдесят миллионов десятин земли, то есть столько же, сколько имеют десять миллионов крестьянских дворов. Вот и идут бацановски крестьяне в кабалу к помещику Сигалову, чьи земли раскинулись за селом от горизонта до горизонта, вот работают они исполу, поливая эту дворянскую землю своим крепким соленым потом. Нет у крестьянина другого выхода из кабалы, как ухватиться за мозолистую руку рабочего и вместе с ним пойти на штурм царизма».

– Хорошо, – сказал я, дочитав статью до конца. – Я был в Бацановке и видел эти гнилые крыши. Очень хорошо написали вы, Дементий Акимович, до каждого крестьянина дойдет. Можно мне самому набрать?

– Запятые, запятые расставь да корявости в выражениях подчисть, а наберем мы сами: время не ждет. Ты пока смотри, учись.

Сколько книг я перечитал, сколько газет, журналов брошюр, а как они делаются, понятия не имел. И теперь передо мной происходило рождение газеты. Пусть маленькой, но настоящей.

Все-таки Илька важничает. Работает, а на меня даже не взглянет. А может быть, просто боится ошибиться, не ту букву взять из ящика.

Зато Тарас Иванович все мне объясняет: и как что называется, и для чего что делается. Машину печатники зовут «Бостонка», изготавливается она за границей. Ящик, разбитый на ячейки, называется наборной кассой. В каждой ячейке своя буква: в одной – «У», в другой – «М», в третьей – «О» и так до последней. Опытный наборщик может вынуть нужную ему букву даже с зажмуренными глазами. Но Илька, сразу видно, такого навыка еще не имеет. В левой руке он держит продолговатую металлическую коробочку (верстаткой называется), а правой вставляет в нее буквы. И я замечаю, как он нет-нет да и ошибается. И тогда вынимает из верстатки букву-ошибку и возвращает ее обратно в ячейку. Это ж сколько времени зря пропадает! В верстатке всего строк десять. По мере того как она заполняется, Илька переносит набор на железный лист с перильцами. А с этого, листа переносит набор на лист побольше. Листы эти называются гранками. Под конец он весь набор заключил в раму, подобную той, в которую вставляют фотографические карточки, и вправил в машину.

Конечно, Илька не один набирал: ему в этом все время помогал Тарас Иванович. Моя ж помощь была в том, что я проверял оттиски.

Только Васыль ничего не делал: сидел на корточках, крутил козьи ножки и пускал дым в печку.

Но, когда все было готово, наступила его очередь работать. Правой рукой он вкладывал в машину лист чистой бумаги, а левой двигал рычаг. Посмеиваясь, Тарас Иванович говорил, что, собственно, газету делает один Василь, а мь только его подсобные рабочие.

За час Васыль напечатал больше ста газет. Он завернул их в брезент и, прежде чем унести, привязал себе бороду, такую же, какая была и у меня. Через некоторое время вернулся, спрятал машину в кожаный мешок, предварительно разобрав ее на части, и тоже унес. Потом унес и все остальные принадлежности. И все это сделал молча, ни на кого не глядя.

Спросить Ильку или Тараса Ивановича, куда Васыль уносит всю «типографию», я считал тогда неудобным. Только месяц спустя я осмелился задать Тарасу Ивановичу этот вопрос.

– Где-то закапывает, недалеко от берега. А где именно – только он один знает, – сказал Тарас Иванович.

– А как он газеты в город доставляет? Тарас Иванович усмехнулся:

– В этом ему Перегуденко активную помощь оказывает.

– Перегуденко?! Богатей?! Вы шутите, Тарас Иванович?

– Нисколько. Песок в город кто его заставляет возить? Перегуденко. Повозку с конем кто ему дает? Перегуденко. Вот в этой повозке, под песком, и доставляет Васыль нашу газету заводским рабочим.

ПЕРВЫЙ СНЕГ

Войдя однажды утром в пустой еще класс, я с удивлением заметил, что в нем стало необычно светло и бело, Что такое? Уж не выбелила ли Прасковья стены, пока я спал? Но, выглянув из окна, я сразу понял, в чем разгадка: на земле, на крышах домов, на деревьях – всюду лежал снег. Первый снег! Какая радость! Наконец-то пришла зима! Я ходил от окна к окну и повторял стихи, вычитанные мною в каком-то журнале:

 
Вот и первые снежинки на окне.
На дороге, на тропинке, на плетне.
Славно выехать из дому на заре:
Все – и хаты, и солома – в серебре.
 

То, бывало, ребята, не дожидаясь звонка, шли прямо в класс, а в этот день Прасковье пришлось дважды звонить, прежде чем все заняли свои места. Лица у ребят были свежие, разрумянившиеся.

В этот же день мы познакомились с последней буквой. Теперь в классе умели читать уже все. Разница лишь в том, что одни читали бегло, другие – с запинкой.

«Не может быть, чтоб в такой день не случилось чего-нибудь хорошего, – говорил я себе. – Обязательно, обязательно случится». В предчувствии радости я вошел из класса в свою комнату – и ахнул: в комнате сидела Зойка.

– Господин учитель, вам казенный пакет. Распишитесь.

Никакого пакета она мне не дала, но, так как дверь в кухню была открыта, а там возилась Прасковья, я взял карандаш и сделал вид, что расписался в разносной книге. В груди у меня было необыкновенно тепло. С большим усилием я сдержал себя, чтоб сказать совершенно ровным голосом:

– Ты, почтарка, наверно, озябла? Не хочешь ли погреться чайком?

– Что ж, мне спешить некуда: всю почту уже разнесла. Угостите, если не жалко.

Как только Прасковья вышла, я схватил Зойкины руки и принялся тереть их, будто они и впрямь застыли у нее на морозе.

– Неужели, Митенька, ты соскучился по мне? – с ноткой удивления спросила она.

– А ты как думала! Конечно, соскучился!..

– Ну, соскучился, так будем вместе чаевничать. Пока позанимаешься, я приготовлю что-нибудь.

Вошла Варя, положила на стол горстку медных монет и ушла, захватив несколько тетрадей.

– Это что же? – Зойка с недоумением посмотрела на целую стопу новых тетрадей, потом – на меня. – Ты торгуешь тетрадями?

– Нет, торгует правление кооператива. – Я коротко рассказал, как возник и как успешно работает наш школьный кооператив. – У нас уже около трех рублен чистой прибыли, – похвастался я.

– И что же вы будете делать с этой прибылью? – заинтересовалась Зойка.

– Еще не решили. Посоветуй.

Зойка подумала.

– Я бы елку устроила. С подарками.

– Елку? Великолепно! – воскликнул я. – Вот отпущу ребят и обсудим с правлением.

Чай, который приготовила Зойка, стоил доброго завтрака: были и яички, и колбаска, и селедочка. Правленцы притащили из класса парту, поставили ее к столу и уселись рядышком. С заботливостью, если не материнской, то по крайней мере, сестринской, Зойка сделала ребятам бутерброды, размешала в стаканах сахар, вытерла Кузьке губы промокашкой.

– Что же, господа члены правления, будем устраивать елку? – спросила она после того, как я рассказал ребятам об ее затее.

– Будем! – единогласно решило правление.

– С песнями?

– А то как же!

– И с балалайкой, – добавил Кузя.

– А ты можешь на балалайке?..

– Можу. Я можу и гопака танцювать.

Наша беседа подходила к концу, когда во дворе заскрипели полозья и в кухню вошел отец Константин.

– Мир вам и я к вам! – сказал он, стряхивая с шапки снег. – Не был зван, но приидеши, ибо метется душа моя, аки белка в колесе. Не угостите ли отца своего духовного чашкой чаю? А чего покрепче, я с собой захватил.

Когда ребята ушли, Зойка сердито спросила:

– Ты как узнал, что я здесь?

– А я не знал, – замотал головой отец Константин. – Ведать не ведал. Конь сам меня сюда привез.

– Если ты меня будешь выслеживать, – продолжала Зойка все так же сердито, – я архиерею пожалуюсь, а то и сама с тобой разделаюсь.

– Какую же ты наложишь на меня эпитимию, дщерь моя?

– Заставлю тебя поехать в город и там пойти со мнои в маскарад.

– В маскарад?! – отшатнулся отец Константин. – Но в какой же маске?

–. Ты и без маски за дьявола сойдешь.

Отец Константин опустил голову. Потом поднял ее и с горящими глазами сказал:

– Пойду. С тобой, колдунья, в самый ад спущусь.

Зойка покачала головой:

– Эх, Константин… Извините, как вас по батюшке?

– Павлович. Но нас, иереев, по отчеству не зовут.

– А я вот назову. Константин Павлович, зачем вы народ обманываете? Ведь не верите вы ни в бога, ни в черта. Неужели вам не стыдно дурачить темных людей и поборами заниматься, отбирать у бедняка последний грош?

Что-то дрогнуло в лице священника.

– Без веры всякому человеку трудно жить, – вздохнул он. – А бедняку особливо. С ней ему и горе легче нести, и умирать не так страшно.

– Значит, вы, попы, обманываете людей для их же пользы?

– Не все попы неверующие.

– Но берут-то все?

– Берут все, – опять вздохнул священник. – Трудивыйся алтарю – от алтаря и питается.

– С живого и мертвого?

– С живого и мертвого.

– И ты берешь? – беспощадно допрашивала Зойка. – Ведь берешь же, берешь?

– Пощади меня, девушка, – с мольбой в голосе сказал отец Константин. – Если бы ты знала, как страшно сложилась моя жизнь. Ведь не об этом я мечтал в юности, не об этом!..

– А о чем же ты мечтал? Ну, скажи. Это любопытно. Отец Константин приподнял рясу, вытащил из кармана брюк бутылку и поставил на стол.

– Вот-вот, – кивнула Зойка. – Народ дурманишь баснями о боге, а себя – коньяком. Так в сплошном дурмане и живешь. А какой бы из тебя добрый молодец вышел! И статью взял, и лицом. Повернешься направо – что сизый орел, повернешься налево – что кречет.

Я хотел убрать бутылку со стола, но отец Константин выхватил ее у меня из рук, ударом донышка о ладонь ловко выбил пробку и налил полный стакан. Чуть поколебался и одним духом выпил все до дна.

– Это – для храбрости. О своей жизни я стараюсь даже не думать, не токмо говорить. И отец мой, и дед, и прадед – все попами были. Отдал меня батя в духовное училище. Из него, известно, прямая дорога в семинарию. Учился я в Екатеринославе, а там и пехотные, и артиллерийские, и всякие другие полки стояли. Как пройдет мимо семинарии какая-нибудь воинская часть под Егерский марш, как гляну из окна на идущего впереди роты офицера, так и взметнется у меня дух. Прыгнуть бы прямо со второго этажа на мостовую, чтоб отпечатывать шаг рядом с командиром!

Проучился я в семинарии четыре года, приехал на каникулы в деревню, в родительский дом, и бухнул на колени перед отцом: «Отпусти, батя, меня в светскую жизнь, век за тебя буду бога молить, отпусти в юнкерское училище». Отец не сразу отказал: «Хорошо, говорит, проучись еще два года, пройди богословские классы, а там, если не передумаешь, вернемся к сему разговору». Обнадежил он меня, и принялся я в специальных двух классах одолевать и догматическое богословие, и богословие нравственное, и священное писание, и гомилетику, и церковное пение. Прямо скажу, из души воротило все это, а зубрил, боялся, что оставят на лишний год. Кончил и опять бухнул перед отцом на колени: «Отпусти, батюшка, не неволь!» А он мне: «Как же я тебя отпущу, коли и приход тебе владыка уже наметил, и слово дал я отцу Предтеченскому обвенчать тебя с дочкой его Аришей. Чем не хороша! Образованная, епархиальное училище с золотой медалью окончила, да и собой приятная, бела, как просфорная булочка». А я в те поры, признаться, по уши был влюблен в одну гречаночку, Мельпомену Назарити.

Встал я с колен и подался в город Чугуев, в юнкерское училище – вопреки воле родительской. Генерал, начальник училища, просмотрел мои бумаги и говорит: «Вот тут у вас по богослужению пятерка в аттестате стоит. Вы как же голос подадите, когда враг пойдет в атаку: «Руби их, сукиных сынов!» или «Господи, воззвах к тебе, услыши нас!» Я вытянулся по-военному и отрапортовал: «Никак нет, ваше превосходительство, команду подам, как следует по уставу: «Коли их, туды их растуды!» И меня зачислили в юнкера. И обмундировали уже по-военному. Но тут прикатил батя, подал генералу письмо от владыки и увез непокорного сына в отчий дом. Вот и конец первой книги моего бытия. Владыка обвенчал меня с нелюбимой Аришей, постриг в иереи и дал приход.

– Как же тебя в церковь повели? – зло спросила Зойка. – В цепях, что ли?

– Да, в цепях, – серьезно ответил отец Константин. – Но цепи эти незримые. Цепи эти – покорность. Покорность церкви, покорность воле родительской, покорность обычаю, семейным традициям. И сковывают они крепче железных.

Отец Константин выпил второй стакан и, не закусив, а только понюхав корочку, продолжал:

– Так началась вторая книга: семейное счастье. Попадья моя была – что бога гневить – хорошей мне женой. Обходительная, ласковая и собой хороша, а томился я в доме своем, как, сказать бы, в больнице. Лежу с утра в постели, читаю «Русский паломник» и зеваю так, что скулы трещат. «Матушка, говорю, я к тебе сегодня в гости приду. Жди». – «Что ж, говорит, батюшка, приходите». И начинает готовиться: одних пирогов напечет с десяток сортов. Чему другому, а кулинарии в епархиальном училище обучаются прилежно. Когда стемнеет на улице, я поднимаюсь с пуховой постели, причесываюсь, умываюсь, надеваю шелковую рясу и, побрызгав ее духами, выхожу на улицу. Прогуливаюсь, а она в свой черед принаряжается. И вот возвращаюсь, стучу в дверь, спрашиваю разрешения войти. «Здравствуйте, говорю, матушка!» – «Здравствуйте, отвечает она, батюшка!» – «А я, матушка, к вам в гости пришел». – «Пожалуйте, батюшка!» Садимся за стол, кушаем, выпиваем, говорим друг другу любезности, будто на днях только познакомились. И такую игру продолжаем, покуда не уснем. А утром открою глаза – и пожалею, что проснулся.

– Отчего умерла попадья-то твоя? – спросила Зойка,

– От родов. Так, с ребенком, на тот свет и ушла, не разрешилась. А уж как мечтала доченьку нянчить!

Некоторое время мы все молчали.

Зойка моргнула раз, другой и с досадой сказала:

– Знаешь, поп, мне тебя жалко.

Отец Константин вздрогнул, хотел что-то ответить, но вместо того вылил в стакан остаток коньяка и выпил.

– Ты куда сейчас, Константин Павлович? – спросила Зойка.

– Домой, в Бацановку. А что?

– Возьми и нас с собой. Хочется проехать по первопутью.

– С великим удовольствием! – оживился священник. – Сани у меня небольшие, но в тесноте, да не в обиде.

– Дмитрий Степанович, поедем? – подмигнула мне Зойка.

– С превеликим удовольствием! – отозвался я тем же тоном, что и отец Константин. – Кстати, побываем у старого учителя. Мне давно хотелось навестить его.