Текст книги "В неосвещенной школе"
Автор книги: Иван Василенко
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)
ГНИЛЫЕ ТЕТРАДИ
Я познакомил детей с новой для них буквой «М» и пошел от парты к парте, проверяя, так ли ребята пишут эту букву в своих тетрадях. Если у кого буква получалась нечеткой, некрасивой, я подсаживался к ученику и сам вписывал ее в тетрадь.
– Э-э, Кузьма Иванович, – сказал я маленькому Кузе Надгаевскому, – что же это у тебя буква расплывается?
– Не знаю, я ее пишу, пишу, а она тает и тает, – плаксиво ответил мальчик.
Я взял у него ручку и показал, как надо писать. Но и моя буква расплылась в тетради. Ясно, тетрадь была из бракованной бумаги. Я насторожился.
– Ты где взял тетрадь?
– Батя купил.
– Где купил? В городе?
– Не… в нашей лавочке.
– А разве у нас уже есть лавочка?
Ребята закричали:
– Есть! Еще в воскресенье открылась! На Третьей улице!
– Что ж там продают?
– А все. И деготь, и керосин, и мыло.
– У кого еще буквы расплываются?
Трое подняли руки. Я отобрал у ребят негодные тетпа-ди и после занятий отправился с ними к попечителю. «Экий мерзавец, – думал я о лавочнике. – Аким Акимович тоже снабжал своих учеников подобной дрянью, но того жизнь изуродовала, а этот, видно, в два счета хочет разбогатеть. Наверно, Илька раньше знал его, если так точно предсказал, какими тетрадями он будет торговать».
Когда я вошел в дом, Василий Савельевич вырезывал на столе голенища из хромовой кожи (он всегда что-нибудь делал).
– Василий Савельич, вы взгляните на эти тетради, – Я уже с порога начал я возбужденно, – это же безобразие! Все буквы расплываются. Я категорически вам заявляю, что с такими тетрадями ребята никогда не научатся писать. И кто же их сбывает ученикам? Наш лавочник! Только открыл свою лавку – и сейчас же принялся жульничать!
С доброй улыбкой попечитель раскрыл одну тетрадш и, будто увидев что-то очень приятное, заулыбался еще приветливее:
– Скажите пожалуйста, какой сорт бумаги! Вроде промокашки.
– Вот именно. Этой тетради в оптовой продаже полкопейки цена, а он, выжига, дерет по три копейки, как и за хорошую тетрадь. Я вас прошу, Василий Савельич, запретите ему заниматься кожедерством. Ведь вы – попечитель, это ваша прямая обязанность.
На минутку улыбка сошла с круглого лица попечителя Он озабоченно сказал:
– Так-то оно так, но только правое у меня таких нет. «Я, – скажет лавочник, – никого не принуждаю. Не нравится – не покупайте». Да вы сами поговорите с ним. Вас он скорей послушает.
Помня, что мне наказывал Илька, я все так же возбужденно ответил:
– Ну, нет! Я к этому живоглоту на поклон не пойду! Я жаловаться буду! Уряднику!.. Старшине!..
Василий Савельевич с сомнением покачал головой:
– Что ж урядник! Урядник к такому делу не причастен. А там смотрите сами. Он как раз сейчас здесь, у Перегуденко ведомости проверяет.
Я попросил Василия Савельевича отвести меня к Перегуденко и, пока попечитель натягивал сапоги, оглядел комнату. Никелированная кровать с шишками, венские стулья, ковер на стене, граммофон с солидной стопой пластинок – совсем, как в городе.
На улице Василий Савельевич вытянул хворостину из чужого плетня и пошел вперед, охраняя меня от собак. И, конечно, не обошлось без обычного «пишла, шоб ты здохла!»
Так вот кто выстроил себе этот пятиоконный дом с парадной дверью на улицу и застекленной террасой! А двор!.. Он весь окружен каменными постройками: здесь и амбар, и конюшня, и коровник, и хлев, и курятник. Богато живет Наум Иванович Перегуденко!
На наш стук в окошко дверь открыл сам хозяин. Спутанная борода его торчала как-то вбок, а маленькие глазки были красны, будто ему не дали выспаться.
– Чего надо? – спросил он недовольно. – Мне некогда, у меня урядник.
– Вот урядник и нужен учителю, – сказал попечитель. – Дело есть к нему.
Перегуденко поскреб в бороде, подумал и крикнул из сеней в комнату:
– Иван Петрович, учитель к тебе. Допустить?
– Допустить, – ответил из комнаты красивый сочный баритон.
В деревянном кресле, положив ноги в белых шерстяных носках на маленькую скамеечку, сидел черноусый мужчина. Он был без кителя, и только по шароварам с красными лампасами можно было догадаться, что это человек военный.
– Прошу, прошу, – протянул он мне руку. – Очень приятно познакомиться. Хозяин так натопил, что нет никакой мочи терпеть. Пришлось снять китель да заодно и сапоги, ха-ха-ха!
– Ничего, не стесняйтесь, свои люди, ха-ха-ха!.. – ответил я ему в тон.
Он настороженно взглянул на меня и спросил уже с официальным видом:
– Чем могу служить?
– Господин урядник, обращаюсь к вам как к представителю власти, – начал я, стараясь и себе придать официальный вид. – Правительство поощряет коммерцию, но живодерство никому не позволено. А наш местный «коммерсант», едва открыл свою лавчонку, принялся три шкуры с народа драть. Вот извольте взглянуть на тетради. – И я повторил все, что перед этим говорил попечителю.
– Ну уж и шкуры!.. – фыркнул Перегуденко. – Копеечное дело.
– Тем хуже! – горячо воскликнул я. – Из-за копеечной наживы он портит великое дело народного образования! Сразу видно паучка!..
Урядник внимательно осмотрел тетради и вернул мне.
– Да, бумага неважная. Однако ж никакого нарушения закона я тут не усматриваю. Вот ежели бы он водкой без патента торговал, я бы ему показал кузькину мать. Или табаком без акцизной бандероли. А тетради – это не предусмотрено. Кстати, Наум Иванович, ты где это покупал? – кивнул он на недопитую бутылку, стоявшую на столе.
– У него, – буркнул Перегуденко.
– Не заметил, патент на стеночке висит?
– Кажись, висит.
– Ну, значит, все в порядке. А вам, молодой человек, я советую: не обостряйте отношения из-за пустяков. Вы кто? Учитель? Значит, ваше дело учить как можно лучше. Он кто? Купец? Его дело торговать с наибольшей выгодой. Не нравится бумага – пусть в городе покупают.
Никто не неволит. Рыба ищет, где глубже, а человек – где лучше. Так-то. Рюмочку не желаете? Иванович, что ж не угощаешь учителя?
– Пусть пьет, мне не жалко.
От рюмочки я отказался и пошел в школу, довольный тем, что выполнил поручение Ильки вступить с лавочником в непримиримую борьбу, и в то же время озадаченный: писать-то на паршивой бумаге все-таки нельзя? До самого вечера я размышлял, стоит ли разговаривать с лавочником, как советовал попечитель. А если он сразу пойдет на уступку– какая же это будет «непримиримая борьба»? «Нет, все-таки поговорю, – решил я, – чтоб не переложили за все вину на меня одного».
– Тетя Прасковья! – позвал я сторожиху, мывшую пол в классе.
Послышалось шлепанье босых ног, и предо мною предстал мой «ординарец» с мокрой тряпкой в руке, с прядями выбившихся из-под черного платка бесцветных волос.
– Слушаю, соколик!
– Где у нас открылась лавочка? Как ее найти?
– Лавочка? А это на Третьей улице. Двор Тимохи Куприянова знаете? Вот в его доме. Тимоха-то хозяйство свое промотал, ну и подался в город, где-тось на заводе раскаленное железо кует, чертей тешит, а дом купцу под лавку сдал. Спасибо Науму Ивановичу, отобрал у него коня, а то б он и коня промотал.
Я вспомнил, что рассказывал мне Надгаевский о разорении Куприянова, и присвистнул.
– За что же ему спасибо говорить, если он-то и разорил Куприянова?
– Господь с вами! Что вы такое говорите! – бросив тряпку и крестясь, воскликнула Прасковья. – О таком человеке – да такие слова! Грех!
– Ну ладно, тетя Прасковья, мойте пол, а я в лавочку схожу.
Стемнело, когда я разыскал дом Куприянова. На всей улице только в этом доме и светилось окно. Пахло свежеструганым деревом и краской. Проворный народ – лавочники: уже успел и вход с улицы сделать. Я толкнул дверь—над головой звякнул колокольчик. За прилавком, обитым оцинкованным железом, стоял крепко сложенный мужчина с черной седеющей бородой, а перед стойкой двое парубков пальцами разрывали тарань, с чмоканьем сосали ребрышки и запивали пивом. Я сказал:
– Здравствуйте.
Все трое ответили:
– Здравствуйте.
А парубки еще и пригласили:
– Пожалуйте с нами.
Сдвинув брови, я холодно сказал:
– Меня интересует, господин лавочник, по какому праву вы продаете моим ученикам негодные тетради. При этом дерете с них по три копейки, тогда как вашей тетради цена полушка.
Лицо бородатого из приветливого сразу сделалось каменным.
– А позвольте, в свою очередь, спросить вас, господин: по какому праву вы требуете от меня отчета?
Такой ответ меня вполне устраивал: он давал мне основание продолжать выпады против наглого купца-выжиги.
– По праву здешнего учителя и честного человека! – воскликнул я запальчиво. – А если еще не понятно, то знайте, что вы наживаетесь за счет крестьянского труда, что вы тормозите народное просвещение, что вы паук, выжига, мироед… – И пошел, и пошел честить.
Парубки перестали чмокать и с каким-то, как мне показалось, радостным изумлением переводили глаза с меня—на лавочника и с лавочника – на меня. Бородатый хмурился, хмыкал, укоризненно качал головой, но так меня и не прервал, пока я не израсходовал весь запас бранных слов и не умолк сам. Только после этого он ответил, да и то очень коротко:
– Выжига так выжига. На том стоит всякое торговое дело. А товар свой я никому не навязываю. Не нравится, пусть не берут. Вот хлопцы пришли пива выпить. Я ж их не приневоливаю. Понравится – еще придут, не понравится – на том и делу конец. Так-тося. Прощевайте, господин учитель.
Можно сказать, он меня просто выпроваживал. Уходя, не удержался, чтобы не хлопнуть дверью.
С усилием вытягивая ноги из грязи, я думал: «А все-таки ему здорово от меня попало. Эти хлопцы завтра же всем расскажут, как я его живодером да мироедом обзывал. Подожди, я на тебя еще волостному правлению нажалуюсь». Но рядом с этими мыслями шли чередом и другие и все больше и больше тревожили меня. Я вспоминал, что когда отчитывал лавочника, а он укоризненно качал головой и хмурился, то в карих глазах его не было заметно никакой вражды ко мне. Больше того, глаза его смотрели на меня, казалось, доброжелательно и будто даже подзадоривали: давай, мол, еще, давай покрепче. Да и сами глаза эти с их особенной лукавинкой казались мне удивительно знакомыми, будто когда-то, может быть, очень давно, они поглядывали на меня с таким же дружеским лукавством.
Тревожное чувство какой то раздвоенности долго не давало мне в тот вечер уснуть.
НОЧНОЙ ГОСТЬ
С этим чувством я и проснулся и носил его в себе еще несколько дней.
Поздно вечером, когда я уже лежал в постели, но еще не спал, в наружную дверь класса постучали. Стук был тихий, осторожный. Кто бы мог быть в такой час? Да и стучат как-то особенно, будто остерегаются, чтобы на улице не услышали. Мне стало не по себе. Как-никак в школе я был один, а она стояла в сторонке от других домов, у обрыва к морю и вблизи глубокой, заросшей кустарником балки. Мимо этой балки, возвращаясь ночью с гулянки, хлопцы шли не иначе, как по двое, трое: боялись. Затаив дыхание я прислушивался, не повторится ли стук. И, когда он повторился, все, так же тихо и пугающе осторожно, я невольно вздрогнул. А минуту спустя опять: стук-стук-стук… На этот раз громче и требовательней.
Нащупав в кухне топор, я неслышно прошел через кухню в класс и замер у наружной двери. И мне показалось, что через дверь ко мне доносится чье-то дыхание. Так, я – по эту сторону двери, а кто-то таинственный и страшный – по ту, мы и стояли, напряженно прислушиваясь, пока я не услышал донельзя знакомый, с хрипотцой голос, проворчавший с досадой:
– Спит, чертов сын! Хоть в трубу лезь,
– Ты? – с облегчением воскликнул я.
– Открывай. Да не ори, – ворчливо ответил тот же голос.
Я снял болт и распахнул дверь.
На пороге в ночной мути стоял Илька. Как я ему обрадовался!
– Один? – спросил он.
– Один.
– Ну, веди. А то тут глаза выколешь.
С топором в одной руке и Илькиной мозолистой лапищей в другой я прошел в свою комнату и зажег ночничок. Илька стащил с головы шапку-ушанку, стряхнул с нее водяную пыль и снял пальто.
– Где тут расправить, чтоб просохло?
Повесив пальто на дверь, он обтер тряпочкой сапоги, вымыл руки, одернул рубаху и подступил ко мне с кулаками:
– Ты за что моего отца ругал, а? Вот я тебе покажу, как честных людей оскорблять!
Я попятился:
– Твоего отца?! Я?! Что ты, Илька! Я твоего отца даже не видел с тех пор, как на нас казаки напали.
– А, ты еще отказываешься! А кто кричал на отца: «Мироед! Паук!»? Не ты?!
Я раскрыл рот. Илька расхохотался.
– Подожди, подожди! – воскликнул я. – Так, значит, этот лавочник – Тарас Иванович? А я все думаю, чьи же эти глаза, так мне знакомые! Но как он изменился!
– Изменишься от такой жизни! Да и времени немало утекло. К тому же – борода. А в общем, хорошо: если даже ты не узнал, значит, дело в шляпе.
– Но зачем же ты натравил меня на него? А, понимаю!.. Мироед, живодер – это маска, а под ней…
– Вот это самое, – перебил меня Илька. – Молодец, Митя! А знаешь, что о тебе говорил урядник?
– Кому говорил?
– Лавочнику. Ведь он, урядник, на другой же день побывал в лавочке. Выпил с отцом бутылку водки, взял «взаймы» десятку и ушел. А про тебя сказал: «Мальчишка, сопляк. Тоже в драку лезет. Не обращайте внимания, я вас в обиду не дам. Торгуйте себе на здоровье, выходите в крупные люди».
Тут уж мы оба расхохотались.
– Постой, – спохватился я, – ведь ты, наверно, голодный.
Мы перешли в кухню и принялись печь картошку в поддувале, в золе. До чего ж она вкусна, эта запеченная картошка. в хрустящей кожуре! Разломишь – и от одного пара слюнки текут. Нашлись и соленые огурцы, и лук, и подсолнечное масло. Поели, выпили горячего чаю, улеглись рядышком в кровать – и пошли воспоминания. И как Илька у меня задачи в училище списывал, и как мы царя из золоченой рамы выдрали и в мусорный ящик бросили, и как я от монахов убежал, и как мы трое – Илька, я и Зойка – с казаками дрались.
– Ах, Зойка, Зойка, где она теперь, где? – сказал я.
– Гм… – начал было Илька и умолк.
Потом я рассказал, как трудно мне учить письму и чтению грамотных ребят вместе с неграмотными.
– Да ты что, обалдел?! – возмутился Илька. – Так и профессор начнет ходить на голове, если его посадить за одну парту с гимназистом.
– Но что же мне делать, что?! – с отчаянием воскликнул я.
– Как – что? Да рассади их. Одних – в первое отделение, других – во второе.
– Но я же тебе сказал, что инспектор запрещает.
– А ты плюнь на его запрещение. Делай так, как подсказывает разум. Подумаешь, инспектор! Паршивый царский чиновник.
– А если он с ревизией придет?
– Ну и что ж! На этот день опять сведи всех в первом отделении. А лучше так прямо ему и скажи: я еще с ума не спятил, чтобы учить грамотных ребят палочки писать. Так, мол, недолго и бунт у мужиков вызвать. Он бунта испугается и прикусит язык. Действуй смелее. Инспектора бояться, так лучше и на свете не жить. Я с горечью воскликнул:
– Илька, ну почему мне самому не пришло это в голову! А ведь совсем недавно я советовал одному крестьянину не бояться людей. Неужели я таким и останусь трусом, безвольным существом, словом, заморышем?
Он обнял меня и ласково сказал:
– Не горюй, Митя. Это потому, что ты в хлюпкой среде жил. Ничего, постепенно закалишься. Ого, таким железным будешь, что хоть штыки из тебя делай!
– Ладно, постараюсь быть штыком и проколоть самого инспектора, – ответил я. – Ну, а как все-таки быть с лавочником? Ведь нельзя ж на гнилой бумаге учить ребят письму.
– Об этом отец уже подумал. Вот тебе его наказ: организуй кооператив.
– Кооператив?! Ка-акой кооператив?! – удивился я.
– А школьный, из учеников. Закупите сами в городе тетрадки и продавайте своим членам по сходной цене. Двух зайцев поймаете: и писать будете на хорошей бумаге, и нос «лавочнику» утрете.
Такому решению «трудной проблемы» я несказанно обрадовался:
– Илька, это ж великолепно! Даже не двух, а трех зайцев!
– А третий какой?
– Дух коллективизма.
– Правильно, – одобрительно кивнул Илька. – Я ж говорил, что котелок у тебя варит. – Он подумал и стой важностью, с которой еще в детстве показывал мне свою осведомленность в политических делах, сказал: – Но сильно кооперативом не увлекайся. Будут тебе поручения и поважнее. А то вот за границей некоторые смирненькие социалисты все спасение видяг в кооперативах. Сто лет уже кооперативы разводят, а рабочий люд как гнул спину на буржуев, так и теперь гнет.
– Какое же мне будет поручение «поважнее»? – спросил я, стараясь не выдать охватившего меня волнения.
Илька опять помолчал.
– Видишь, батя мой учился, как говорится, на медные гроши. Книжки он читает свободно и проникает к самое их существо. Тут его никакие ликвидаторы не собьют– ни Мартов, ни Потресов, ни Дан. – Произнеся эти три имени, Илька искоса взглянул на меня, желая, видимо, проверить, какое впечатление произвела его осведомленность. – Да, а вот по части там всяких запятых, твердых знаков и ятей он слабоват. Я, сам знаешь, и двух классов не закончил, от жандармов скрывался. Та к что разбираюсь в этой грамматике с синтаксисом не дюже лучше отца. А ты как-никак в училище до последнего класса дошел и даже на учителя выдержал, значит, все клаки препинания тебя слушаются, как солдаты фельдфебеля. Ну, и, конечно, не напишешь корову через ять. А главное, сумеешь так слова расставить, чтоб каждому человеку, даже малограмотному, вся суть вопроса была б видна как на ладони. Вот по этой части отец и хочет тебя использовать. Как ты, согласен?
– Я на все согласен, но ты скажи: что я должен деть? Учить вас знакам препинания, что ли?
– Не догадываешься? Ну, сейчас объясню. Ты от своего инспектора пакеты получаешь? Разные там предписания, циркуляры?
– Да, конечно.
– Кто ж их тебе доставляет?
– Пакет идет почтой до волостного села, до Бацановки. А оттуда волостное правление с оказией сюда направляет.
– То-то, что с оказией. Значит, не случись оказии, пакет так и будет в волости лежать?
– Так и будет. До города десять верст, а пакеты иной раз только на двенадцатый день приходят.
– Скоро этому безобразию конец наступит. Почту из Бацановки во все пункты волости будет развозить почтарка. А поселится она у вас, в Новосергеевке, на квартире у «лавочника», потому что «лавочнику» этому она племянницей приходится. Сам урядник за нее хлопотал перед волостным старшиной. Что значит хорошо угостить начальство и дать ему десятку «взаймы».
Илька беззвучно засмеялся, отчего под нами затряслась кровать.
– Дальше, дальше!.. – нетерпеливо потребовал я.
– А дальше все само собой понятно. Почтарка доставит тебе пакет от «инспектора», ты его распечатаешь и приведешь «предписания» в порядок. Потом сдашь на почту через ту же почтарку. Писать надо хоть и ясно, но коротко. Помнишь, как говорил в нашем училище Лев
Савельич: «Во многоглаголании несть спасения». Для образца я дам тебе одну штуку. – Илька встал, отпорол перочинным ножичком подкладку на своем пальто и двумя пальцами извлек конверт величиною с почтовую открытку. – На. Садись за стол и вчитывайся.
Так примерно и мы будем печатать. Читай и запоминай а я пока подремлю. Часа через два ты меня разбудишь и выпустишь.
Я вынул из конверта сложенный в несколько раз лист печатной бумаги и развернул его. Это была маленькая газета с крупно набранным названием «Путь рабочего» и уже знакомым мне лозунгом вверху: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Так вот что я буду делать! Я буду обрабатывать для печатной газеты материалы ее корреспондентов! Какое счастье!
Я обернулся к Ильке, чтоб высказать ему свою благодарность за такое ко мне доверие. Но Илька уже спал.
КООПЕРАТИВ
С утра я должен был познакомить ребят с буквой «Т». Вместо этого я весь первый урок проверял знания своих учеников и рассаживал их по отделениям. Для второго отделения оказались подготовленными шестнадцать мальчиков и девочек. Вот они-то и мешали мне до сих пор вести занятия. Все изменилось уже со следующего урока. Я продиктовал второму отделению задачу и занялся первым отделением. Пока младшие придумывали! слова со звуком «Т» и учились изображать его буквой, старшие озабоченно писали в своих тетрадях или, подперев рукой подбородок, думали. «Топор!», «Толстый!»,! «Кот!», «Вата!» – находили нужные слова младшие. В другое время старшие орали бы, краснея от натуги: «Ро-о-от!», «По-о-от!», «То-о-о-от!» Но сейчас в моем классе был такой же порядок, как и в классе Семена Ивановича. Я и радовался этому, и досадовал, что не решался раньше нарушить глупое распоряжение инспектора.
Когда кончился последний урок, я сказал:
– Пойдите побегайте и по звонку возвращайтесь в класс: у нас будет сход.
Минутку длилось молчание, потом кто-то недоумение спросил:
– Какой сход?
– Что такое сельский сход, вы знаете?
– Знаем! – ответил весь класс.
– Ну вот такой же будет и у нас сход. Только на сельском сходе женщин не бывает, а у нас все будут – и мальчики, и девочки.
Через несколько минут ребята опять заполнили классную комнату. И, когда я сказал: «Начнем школьный сход» – все, точно по уговору, встали: крестьяне на сельских сходах всегда стоят.
– Вот что, ребята, – начал я, – наш лавочник хочет на вас нажиться, поставляет негодные тетради и заламывает большую цену. Давайте дадим ему отпор. А как это сделать? Сделать это можно, если мы создадим школьный кооператив. Знаете, что такое кооператив?
О кооперативе ребята, конечно, ничего не слыхали. Но о кредитных обществах, которые в ту пору стали появляться в деревне, кое-что от своих отцов слышали. Тем легче мне было объяснить, что такое кооператив и какую он приносит трудовым людям пользу.
– Будем сами закупать в городе и ручки, и тетради, и перья. Вот второму отделению понадобятся новые книги. Мы и книги закупим. Городские торговцы нам, как оптовым покупателям, сделают скидку, а товар мы будем брать самый лучший. Ну как, согласны?
– Согла-асны!.. – единодушно ответил сход.
– Ну, раз согласны, то давайте назначим уполномоченных. Они и в город со мной съездят, и тетради с перьями будут вам выдавать, и деньги с вас получать.
И тут поднялся такой же гвалт, как и на «взрослых» сходах. Одни кричали:
– Пантелея Шевченко! Другие им отвечали:
– Тю-у! Он и считать не умеет! – Петра Надгаевского!..
– У него сапогов нема!..
– Сапогов нема, зато голова е, а у тебя ни сапогов, ни головы.
– Варю Кигтенко! – робко предложила сестра маленького Кузи Надгаевского, Лиза Надгаевская.
– Не треба!.. – заорал мальчишеский хор. – Дивчат не треба!..
– Прекратите галдеж! – приказал я и, обращаясь к Пантелею Шевченко, кричавшему громче всех, спросил – А почему – не треба? Ну-ка, объясни, Шевченко.
Пантелей насупился и так склонил голову, будто приготовился бодаться.
– Цэ не их дило.
– А какое их дело?
– Звисно, яке: хату прибрать, дытыну нянчить…
– Обед готовить. Рубахи стирать. Корову доить, – подсказывали ему со всех сторон.
– Так, может, и учиться в школе не их дело?
Наступило озадаченное молчание. Видимо, мужская часть схода думала: «Если учатся – значит, можно. А для чего учатся – неизвестно». Я попытался объяснить, что женщины должны участвовать в общественных делах наравне с мужчинами, но скоро убедился, что не только мальчикам, но и самим девочкам такие понятия совершенно чужды.
И все же мне удалось убедить ребят провести в состав правления школьного кооператива девочку. Выбрали быстроглазую, бойкую Варю Кигтенко.
Семен Панкратьевич прошел в правление единогласно.
Зато с кандидатурой Кузьмы Ивановича было много шуму. Мальчик с пальчик оказался необыкновенно способным. Мы еще и половины букв не прошли, а он уже весь букварь знал наизусть. Первое отделение считало только до десяти. Он с необыкновенной легкостью проделывал в уме все действия в пределах ста. «Кузьма Иванович, – говорил я, – раздели восемьдесят на пять, то, что получится, умножь на два и от полученного отними двадцать шесть». Едва я заканчивал вопрос, малыш отвечал: «Сесть». Когда он выходил к доске и наизусть читал басню про легкомысленную стрекозу и трудолюбивого муравья, класс освещался улыбками всех ребят. Вот того чудо-хлопчика и выдвинуло все первое отделение, старшие заартачились:
– Вин ще малый.
Но первое отделение не отступало, и старшим, после пререканий и перебранки, пришлось согласиться.
Председателем правления назначили Семена Панкратьевича.
Удивительно, что во время схода, длившегося час с лишним, никто не присел.
Распуская сход, я спросил Семена Панкратьевича, не сможет ли его отец дать мне и только что избранному правлению подводу, чтобы съездить в город.
– Даст, – сказал наш председатель. – Я сам запрягу.
Прошло немного времени, и к школе подкатила телега с впряженным в нее добрым конем Панкрата Гавриловича. Вместе с сыном в ней сидел и сам хозяин.
Сначала мы заехали за Варей Кигтенко. Семья только что села обедать. Как мы ни отбивались, нас тоже усадили за стол. Борщ с чесноком и пирожки со сметаной были так вкусны, что мы ни о чем за столом не говорили, а только покряхтывали от удовольствия.
– Вот не думали, не гадали, подряд два раза пообедали с сыном, – сказал Панкрат Гаврилович, вставая и вытирая ладонью усы. – А теперь давайте нам вашу дочку: повезем ее в город за покупками для школы. Отпускаете?
Варя уже успела рассказать дома, как ее выбирали. Добродушно посмеиваясь, хозяйка говорила:
– Как же ее не отпустить: теперь она правительница.
Лицо Вари покрылось смуглым румянцем, а глаза сияли.
Оставалось заехать за Кузей. И надо ж было так случиться, что в дом мы вошли в то время, когда мать нашего малыша, маленькая и худенькая, как девочка, разливала по чашкам дымящиеся галушки.
– Обедайте, добрые люди, мы подождем, – сказал Панкрат Гаврилович.
– Нет, уж пожалуйте с нами, – басом ответил хозяин, широкий и плотный.
– Нету такого правила, чтобы человек обедал три раза в день. Мы только-только отобедали у Кигтенки.
– А где ж есть такое правило, чтоб хозяева обедалй, а гости в рот им смотрели?
Как мы ни отказывались, нас и здесь усадили за стол.
– Добри галушки, – похваливал Панкрат Гаврилович, подставляя второй раз свою чашку под уполовник хозяйки.
Кузю тоже отпустили в город без возражений.
И вот мы уже на большом шляху. Все то же вязкое черное месиво под колесами, все то же сумрачное небо над головой и все та же голая степь до горизонта.
Когда проезжали мимо заброшенной мукомольни, Панкрат Гаврилович вдруг спросил:
– Дмитрий Степаныч, а это ж правду говорят, что тут нечистая сила водится? Будто через то хозяин и забросил свою мельницу.
– А как вы думаете?
– Я думаю, что брехня. Но худой человек тут, конечно, может притаиться. Рассказывают, будто из окна выбрасывают петли и тащат проезжих в мукомольню.
– А что ж полиция смотрит?
– Э, полиция! Полиция сама обходит это разбойничье логово за сто шагов.
Мы поравнялись с подводой, груженной песком. Поверх песка сидел сумрачный мужчина, закутанный в рваную дерюгу.
– Здорово, Васыль! – крикнул Панкрат Гаврилович. – Все возишь?
Когда мы обогнали подводу, я спросил:
– Это кто?
– А работник нашего Перегуденко. Кулацкая жадность. Чтоб работник не ел даром хлеб зимой, Перегуденко заставляет его возить в город песок и сдавать там подрядчикам. Полтинник за воз. Два раза обернется в день—вот тебе и целковый. Выходит за месяц тридцать рублей. А работнику Перегуденко платит в месяц всего четыре рубля и кормит остатками от обеда наравне с собакой. Вот на кого набросить бы петлю из того чертова логова, на нашего «благодетеля», холера ему в бок.
– Он, что ж, местный, этот Васыль?
– Он, как и все мы, из Лукьяновки. Покуда была коняга, все цеплялся за свой надел. А как коняга издохла, вышел из общины, продал надел и пошел в батраки. И жена с ним, тоже батрачит на Перегуденко. Не дай бог докатиться до такой доли.
– Кому ж он продал надел свой?
– А банку. Банк скупает мужицкую землю по шестьдесят четыре рубля за десятину, а помещичью – по сто двадцать одному рублю. Почему так – неизвестно.
У въезда в город нам повстречалась подвода с отцом Константином. Панкрат Гаврилович и мальчики сняли шапки. Узнав меня, священник толкнул возчика, чтобы тот остановил лошадь, и радостно, будто сообщал приятную новость, сказал:
– У владыки был, принимал выволочку.
– За что, батюшка? – полюбопытствовал я.
– За злоупотребление спиритусом вини… Я говорю: «Так это ж злостная клевета, владыка. Если когда и случилось воспринять сей дьявольский напиток, то только в целях гигиены». А он мне: «Знаю твою гигиену. Смотри, как бы не гореть тебе на том свете в огненной геенне». – Опять толкнул возницу: – Поезжай! – И, уже отъехав, крикнул мне вслед: – Скоро заверну на закон божий! Приготовьте селедочку!
– Ну и поп! – покачал Панкрат Гаврилович своей массивной головой. – Наши к его приходу приписаны, так говорят, наберется – и все тропари[2]2
Тропарь – церковная песнь в честь какого-либо праздника или святого.
[Закрыть] перемешает. Такое в алтаре мелет, что у регента аж глаза выкатываются от умственной натуги: то ли «упокой господи» затянуть в ответ, то ли «многая лета».
В город мы приехали еще засветло, но в книжном магазине, куда мы зашли все пятеро, горели электрические лампочки и мягко отражались в отлично отполированной облицовке шкафов и прилавка. За прилавками стояли щегольски одетые приказчики, сам же хозяин сидел в застекленной будочке. Я знал его еще тогда, когда он носил по базару корзину с календарями, почтовой бумагой, перочинными ножами. Звали его в те времена просто Алешкой. Потом он открыл на том же базаре книжную лавку, растолстел и превратился в Алеху Пузатого. Теперь его зовут не иначе, как Алексей Митрофанович, он один из наиболее почетных коммерсантов города, магазин его – на главной улице, а над магазином – вывеска с золочеными буквами. С тех пор как он поручал мне продавать открытки с изображением наследника-цесаревича, прошло несколько лет, и, понятно, почтенный коммерсант меня не узнал.
– Хотите иметь оптового покупателя? – приступил я сразу к делу. – Нам нужны тетради, перья, чернила, учебники.
– В кредит или за наличные? – так же по-деловому осведомился коммерсант.
– А какая разница?
– В кредит – меньшая скидка, за наличные – большая.
Жалованья своего я еще не успел истратить и поэтому сказал:
– За наличные.
Не прошло и получаса, как тетради со вложенными в них в виде премии переводными картинками, задачники и книжки для чтения на втором году обучения, ручки, карандаши и коробки с перьями были добротно упакованы и снесены услужливыми приказчиками на дроги.
Можно было бы и возвращаться, но на фасаде против воположного дома так зазывно светились огромные слова «Театр «Модерн», а на щитах так интригующе изображались картины из комедии «Глупышкин женится», что, посоветовавшись с Панкратом Гавриловичем, я купил четыре билета и повел ребят в кинематограф: ведь кинокартин никто из них еще не видел.
Мы сидели в облицованном мрамором вестибюле в ожидании начала сеанса, и я невольно вспоминал, как сам впервые увидел кинокартину. До этого все в городе знали только «туманные картины», которые возникали на экране при помощи волшебного фонаря. А тут прошел слух, что приехал какой-то ловкий предприниматель и то в коммерческих клубах, то в школах показывает движущиеся картины. Однажды сестра Маша прибежала домой из прогимназии, где она тогда училась, с удивительной и радостной новостью: вечером в их актовом зале будут показывать движущиеся картины и она уже купила три билета—для себя, для брата Вити и для меня. Но радость наша была омрачена тем, что, имея более или менее приличные шубы, мы с братом не имели костюмов и были одеты в ситцевые старые рубашки. Когда мы вошли в гардеробную и увидели, в каких костюмчиках другие мальчики, то постеснялись раздеваться: так, в шубах, и сидели в зале во время сеанса. Пот струйками лился по нашим спинам, но мы ничего не замечали и только таращили глаза на большое белое полотно. А там творились чудеса: то появлялась корова и, все увеличиваясь, шла будто прямо на нас. То русский солдат пронизывал штыком японского солдата. То мальчик и девочка, взявшись за руки, кружились в танце. С каким восторгом встречала публика эти чудесные картины! В зале кричали, пищали, охали, свистели. А уж на сколько дней хватило дома разговоров об этом изумительном зрелище!