Текст книги "Волшебные очки"

Автор книги: Иван Василенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

ПЕРЕД ЭКЗАМЕНОМ

Я хожу по улицам Градобельска и считаю церкви. За три дня насчитал тридцать шесть. А жителей в городе не больше сорока тысяч. Интересно, чем они занимаются? Неужели только тем, что ходят по церквам? Чаще всех тут бросаются в глаза попы и монахи. Ими хоть пруд пруди. И очень много учащихся. В таком маленьком городке есть и мужская гимназия, и две женские, и духовная семинария, и реальное училище, и учительская семинария, и женское епархиальное училище. А возглавляются они старейшим в России учительским институтом. Чтобы стать его воспитанником, я и приехал в этот уездный городок с уютными полутораэтажными домами и огромными раскидистыми тополями по обеим сторонам немощеных улиц.

Поселился я в том самом доме и в той самой комнате, где раньше жил мой брат Витя. К этому времени он уже окончил институт и уехал учительствовать в большую станицу на Дону. Из окна я вижу, как по улице цепочкой бредут запыленные богомольцы в домотканых свитках, в лаптях, с котомками за спинами, с посохами в руках. Пройдет одна цепочка, а через десять– пятнадцать минут уже тянется другая. И так весь день.

В городе два монастыря – мужской и женский. В церкви мужского стоит рака[1]1
  Рака – ларец для хранения останков «святых».


[Закрыть] с «нетленными мощами» святого Иосафата. Вот к ним-то и стекаются на поклонение эти люди из разных мест необъятной России.

– Антонина Феофиловна, а что их тянет сюда? – спросил я однажды свою квартирную хозяйку, женщину не первой молодости, но еще бодрую и подвижную.

– Как что? Одни много нагрешили – вот и идут грехи замаливать. Другие сильно болели и дали обет отправиться к святым местам, ежели бог вернет здоровье. На третьих священник эпитимию наложил – тоже, значит, за грехи. А больше – так просто, из любви к господу богу,

– И все пешком?

– Пешком, конечно. Иные так разотрут ноги, что уже и ступить на них не могут.

– Значит, богу молятся и руками и ногами?

– А ну вас! – отмахнулась хозяйка. – Богохульник вы.

Антонина Феофиловна родом из Севастополя. О своем родном городе она рассказывает каждый день и каждый день удивляется: «Понимаете, там деревья растут прямо из камня! Вот чудо какое!»

Болтовня ее отвлекает меня от занятий, а между тем я и приехал сюда за неделю до экзаменов, чтобы никто не мешал мне читать конспекты.

Отвлекает мое внимание и колокольный звон. Когда зазвонят во всех церквах к обедне или к вечерне, то в городе стоит сплошной гул, в котором с трудом отличаешь густой бас собора, баритон мужского монастыря и дискант женского.

Да еще отвлекает меня солдатское пение, напоминая о начавшейся войне с Германией и Австро-Венгрией. Идя на учение или возвращаясь с учения, солдаты бьют сапогами по песчаной мостовой и с вымученной бодростью горланят:

 
Соловей, соловей, пташечка!
Канареечка жалобно поет!
Раз-два! Раз-два!
Горе не беда!
Канареечка жалобно поет!
 

Я прижимал ладони к ушам и мчался по страницам конспектов сквозь войны Пуническую и Троянскую, Столетнюю и Тридцатилетнюю, мимо Ахилла и Патрокла, Ганнибала и Филиппа V, Юлия Цезаря и Александра Македонского. Мчался, как мчится курьерский поезд сквозь ливни с грозой и туманы.

Однажды, когда я вот так сидел с зажатыми ушами, в комнату вошел смуглолицый, ладно скроенный человек лет двадцати семи, в институтской форме, с фанерным чемоданом в руке. Засунув чемодан под кровать, он в упор оглядел меня черными жгучими глазами и отрывисто спросил:

– Мимоходенко? Дмитрий?

– Да. А вы Заприводенко? Роман?

– Допустим. Но как вы узнали? Здесь ведь три кровати. Третью тоже институтец занимает. Так, может, я не Заприводенко, а Диссель Аркадий?

– Вам в кожу угольная пыль въелась. А брат говорил, что Заприводенко на каникулах уезжает в Донбасс и там работает в шахте забойщиком. Диссель же разъезжает на каникулах по разным городам как агент торгового дома «Галстуки и подтяжки». Откуда у Дисселя угольная пыль возьмется?

– Гм… Вы наблюдательны. Что ж, будем знакомы. – Он протянул мне руку. Рука была шершавая, мозолистая– настоящая рабочая рука. – Виктор прислал мне письмо, просит помочь вам. Я потому и вернулся немного раньше. Чего больше опасаетесь?

Я подумал и нерешительно сказал:

– Не знаю. У меня в голове сумбур. Все смешалось: пифагорова теорема, африканские джунгли, Юлий Цезарь.

– Значит, великий полководец натянул пифагоровы штаны и отправился в африканские джунгли? – Он засмеялся, и суровое лицо его неожиданно приняло ребяческое выражение. – Ну, пока Цезарь гоняется за тиграми и ловит на удочку крокодилов, обсудим с вами первоочередной вопрос. А первоочередной – это письменное сочинение. С него ведь начинается экзамен. Как вы думаете, какая будет тема?

– Да как же я могу знать?! – удивился я.

– Тему присылают из Харьковского учебного округа в запечатанном сургучом конверте. Конверт вскрывается за пять минут до начала экзамена. Ясно, ни один черт заранее узнать не может. Но головы-то у нас есть на плечах? Давайте рассуждать. Сейчас война. Чего хочет правительство от населения? Патриотического угара. Значит, и тема будет какая-то военная. Льва Толстого предают анафеме во всех церквах, но в программе вступительных экзаменов «Война и мир» есть? Есть. Война там описана народная? Народная. Дураки бы сидели в учебном округе, если бы в дни войны не дали тему из «Войны и мира». Другое дело, что это шарлатанство. Но разве вся царская политика не есть политика шулеров?

– Что именно вы называете шулерством? – спросил я с живейшим интересом следя, как вспыхивает в его глазах гневный огонек.

– А то, что разбойничью войну они хотят выдать за народную. Сто лет назад народ не надо было поднимать на войну—народ сам шел против иноземного завоевателя. У кого не было ружья, тот брал в руки вилы или дубину. А теперь народ на войну насильно гонят, ибо народу эта война нужна, как собаке пятая нога. Паны дерутся, а у хлопцев чубы трещат. Но мы с вами отвлеклись. Вот что я советую: бросьте всякие джунгли и теоремы, а перечитайте лучше «Войну и мир». Правда, за оставшиеся два дня все тома прочитать невозможно, но я вам принесу довольно подробное изложение романа. Обыкновенно после сочинения половина экзаменующихся едет домой. Понимаете, как важно проскочить первый экзамен.

– Понимаю. Очень, очень вам благодарен, – с чувством сказал я.

– А, что там! – отмахнулся он. – Пройдемте-ка вместе за этой книгой. Вам надо проветрить голову. Книжка у третьекурсника Воскресенского.

Мы вышли на улицу. Незадолго перед этим прошел сильный дождь, но грязи нигде не было.

– Городскому голове повезло, – усмехнулся Роман. – Тут везде под ногами песок, так что о мостовых можно и не заботиться. Замостили лет пятьдесят назад кусок главной улицы – и ладно.

– Вы – замечательный человек, – не вытерпел я, чтобы не высказать своего уважения, возникшего у меня к Роману в первые же минуты нашего знакомства. – И брат о вас такого же мнения.

– Я? Замечательный? – Он недоуменно посмотрел на меня. – Это чем же? Вот Виктор, брат ваш, действительно редкостный экземпляр. Мы поступили в институт одновременно. Но он уже кончил, а нам, кто с ним начинал, еще год учиться. Шутка ли, перемахнул через один курс!

– И вы б, наверно, перемахнули, если б не работали на каникулах в шахтах.

– Скажите лучше—если б не сидел над книгами, которые ни в какие наши институтские программы не лезут.

– Что ж это за книги? – не скрывая любопытства, спросил я.

– Есть такие, – неопределенно ответил он. – В другой раз поговорим. А вы знаете, кто ваши соперники и сколько их?

– Знаю, но не очень точно. Кажется, это все больше сельские учителя.

– Да, учителя, которые уже успели обзавестись и своим домиком, и женой, и даже коровенкой. А в институт они стремятся потому, что хочется иметь не домик, а дом, и не в деревне, а в городе. Ну и прочие блага. Только редко кому из таких удается выдержать экзамен. Побеждают на конкурсе больше молодые и необросшие хозяйством. Зато терпение у владельцев коровенок неиссякаемое: провалился раз, на другой год опять приезжает. Провалился второй раз, снова принимается зубрить по затрепанным уже учебникам.

Институтец Воскресенский, здоровяк с рыжей бородкой, удивленно оглядел меня и махнул рукой:

– Провалят. Скажут, в таком худом теле наукам негде помещаться. Заморыш.

– Брось! – прикрикнул на него Роман. – У тебя вот тело жиром обросло, а где они в тебе, эти науки?

Я взял книжку и вернулся на квартиру. Роман, чтоб не мешать мне заниматься, остался у Воскресенского.

СРЫВ

И вот наступил день первого экзамена. Проснулся я засветло и принялся перечитывать (в третий уже раз!) изложение «Войны и мира». Но тут мне пришла в голову мысль: а что, если о патриотизме придется писать по «Бородино» Лермонтова или по пушкинской «Полтаве»? Я уже намеревался раскрыть увесистый однотомник Пушкина, но потом решил: нет, лучше оставить голову свежей. Пойду бродить по городу просто так, без всяких дум.

В комнату заглянула заспанная и еще не причесанная хозяйка.

– Не спите? Волнуетесь? Может, валерьянки дать?

– Не надо валерьянки. Если можно, дайте чаю. Выпью и пойду. Вернусь только после экзамена – либо со щитом, либо на щите.

Через десяток минут на столе уже шумел самовар. Подав его, хозяйка помялась и нерешительно спросила:

– Щит – это по-иностранному Ванько,[2]2
  В этой местности так называли извозчиков.


[Закрыть] что ли?

– Вроде, – ответил я, поперхнувшись от смеха.

– Охота деньги тратить. Сюда от института рукой подать.

Я долго бродил по сонным улицам города и тщетно пытался думать только о зеленых тополях, шумевших над моей головой под свежим утренним ветерком, о белых облаках на блеклом еще небе, о том, кто живет за окнами этих уютных домиков и что им сейчас снится., Нет, не получалось: из головы не шли ни Андрей Болконский, распростертый на Аустерлицком поле и глядящий в бездонное небо, ни Пьер Безухов, переодетый в крестьянский армяк, с тупым кинжалом под платьем, ни обаятельная Наташа, танцующая на своем первом балу, ни Кутузов, самый мудрый и самый человечный полководец из всех, каких знала вся история войн.

Отвлекшись от своих дум, я поймал себя на том, что стою у высокого каменного забора перед входом в институтский парк. В смущении посмотрел по сторонам: не видит ли кто, как я по-мальчишески приперся к институту за целых два часа до начала экзамена. Нет, поблизости не было никого. Я не выдержал и заглянул в раскрытую калитку. Батюшки! Весь парк был уже полон экзаменующимися. Одни сидели на зеленых садовых скамьях, другие стояли группами и что-то обсуждали, третьи в задумчивости бродили по аллеям. Здесь были и люди лишь немногим старше меня, и бородатые дяди. Но на всех на них был тот специфический отпечаток, по которому я сразу узнавал учителей сельской школы.

Я подошел к одному из самых молодых и спросил:

– Вы какой раз держите?

Он беспечно ответил:

– Да я только второй.

– Ну, как? О чем больше спрашивают? На что нажимают?

– Не могу вам сказать, – засмеялся он, – в прошлом году меня вывесили сейчас же после сочинения.

«Вывесить» – значит, как я потом узнал, повесить в парке, у входа в институт, список недопущенных к дальнейшим экзаменам.

Еще один спрошенный мною ответил покровительственно:

– Третий раз приезжаю, друже, третий.

– На чем же вы срезались?

– На построении. – Заметив мое недоумение, он объяснил: – Понимаешь, друже, геометрических задач на построение вообще не дают на экзаменах, хоть в академию держи. Почему? Потому, что для решения таких задач нужна фантазия, а этот дар природа не каждому отпускает. Ну, а здесь задача на построение дается каждому. Раз ты по окончании института получаешь право преподавать и математику, значит, умей решать задачи и на построение, а нет у тебя, юноша, фантазии, так и не езжай сюда, сиди дома, не рыпайся. Понятно?

Он был старше меня самое большее на три года, и это покровительственное «юноша» меня разозлило:

– Так зачем же вы «рыпаетесь», раз у вас нет фантазии?

Он не обиделся:

– А вдруг проскочу. Всякое на свете бывает.

От брата я знал, что институтский математик Иван Дмитриевич Короткое предлагал каждому экзаменующемуся одну из первых ста восьмидесяти задач на построение, данных в учебнике геометрии Киселева. Все эти задачи, кроме одной, я в свое время решил. Одну же, как ни бился над ней, так и не одолел. Я храбро сказал:

– Ну, мне это не страшно: у меня хватило фантазии на сто семьдесят девять задач. Только на одну не хватило.

– Вот она тебе и попадется, это уж как пить дать, – с благожелательной улыбкой предсказал мой собеседник.

Последний, кому я задал все тот же вопрос, был мужчина лет тридцати трех. Он сидел на скамье в одиночестве, поглаживал двумя пальцами бородку и мрачно смотрел на свой запыленный сапог.

– Седьмой, – ответил он крайне неохотно, все так же глядя на сапог.

– Седьмой?! – невольно воскликнул я. – На чем же вы проваливались?

– На всех предметах поочередно.

Я сочувственно вздохнул и льстиво спросил:

– У вас такой большой опыт – как вы думаете, на какую тему будет сочинение?

Он мрачно усмехнулся:

– Опыт у меня действительно большой. Но предугадать тему невозможно. Когда я подготовился к сочинению по «Запискам охотника» Тургенева, дали «Записки об ужении рыбы» Аксакова.

«Вот у этого уж наверняка есть коровенка», – подумал я, отходя от неудачника.

Из дверей большого двухэтажного здания института вышел седобородый швейцар, похожий в своем сюртуке с галунами на адмирала, и позвонил в колокольчик.

Все двинулись к зданию. Две обширные комнаты, соединенные открытой настежь дверью, были тесно уставлены партами. Когда мы расселись, на пороге появился человек с мефистофельской бородкой, в поповской рясе, но коротко подстриженный, и громко сказал:

– Пишите тему: «Влияние войны на мирную жизнь общества, по роману Льва Толстого «Война и мир».

«Как в воду глядел!» – с восхищением подумал я о Романе Заприводенко. Подвинув к себе лист писчей бумаги с печатью института, я задумался. Слова Романа о нынешней войне, что «паны дерутся, а у хлопцев чубы трещат», не выходили у меня из головы. Мысли мои расползались. Чтоб окончательно не запутаться, я стал записывать их на листе для черновика. Я писал: «Тема выражена неясно. Если имеется в виду, что война вызывает у мирных, то есть не военных людей патриотические чувства, то это не всегда верно. Ведь в романе описывается и та война, которую русская армия вела за границей против наполеоновских войск в 1805 и в 1807 годах. Никакого патриотизма у русских крестьян она не вызывала. Выходит, не всякая война вызывает патриотические чувства у народа. Если тема действительно имеет в виду подъем патриотических чувств, то следовало бы в ней прямо назвать Отечественную войну 1812 года. Не лучше ли писать о том, какие война вызывает перемены в философских и житейских взглядах отдельных лиц, как меняет она судьбы этих лиц? Для такого истолкования темы роман дает много поводов. Например, после Аустерлицкого сражения Андрей Болконский возвращается к мирной жизни совсем с другим отношением к ней, чем до своего ранения и увиденного им на Аустерлицком поле «высокого неба». Война меняет мировоззрение и судьбу Пьера. Вследствие военных обстоятельств Николай Ростов встретился с Мари Болконской, а затем и женился на ней, хотя раньше дал слово жениться на Соне».

В этом духе я сочинение и написал. Но так как к беловику надо было обязательно прилагать черновик, то к экзаменатору попали и все мои предварительные рассуждения. Я отдал себе в этом отчет, только выйдя из парка на улицу, и схватился за голову.

На квартире меня поджидал Роман. Узнав, что я наделал, он как-то очень внимательно посмотрел мне в лицо и улыбнулся:

– Ну, брат, и отчубучил ты! Евгений Николаевич, конечно, не придерется, даже, пожалуй, одобрит в душе. Он хоть и в поповской рясе, но не священствует и вообще славный человек. Другое дело – директор. Если черновик попадет к нему, то… гм… Ты понимаешь, что натворил? Ты раскритиковал учебный округ. Хватит ли у директора смелости допустить тебя к следующим экзаменам? Вот в чем вопрос. А вообще… гм… ты правильные мысли высказал. Молодец!

Похвала Романа меня так обрадовала, что на время даже ушла тревога, не придется ли мне уехать после первого же экзамена. Я благодарно сказал:

– Если б не твои слова о войнах, я бы, возможно, не догадался так написать.

– Значит, если тебя за это сочинение «повесят», то виноват буду я? – спросил он, глядя на меня смеющимися глазами.

– Лучше быть «повешенным», чем…

– Понятно, – перебил он меня. – Не теряй времени. Следующий экзамен будет устный – язык и литература. Ты грамматику учил по Тихомирову?

– По Тихомирову.

– «Нет» – какая часть речи? Я задумался.

– Что-то вроде глагола.

– Именно «вроде». – Роман вынул из кармана тужурки записную книжечку и подал мне. – Вот сюда замены все «любимые» вопросы Евгения Николаевича и ответы на них. Прочти на всякий случай. Помимо прочего, это любопытно. Ну, занимайся, не буду тебе мешать.

В списке, который швейцар вывесил через два дня, моей фамилии не было. Проскочил!

Восемьдесят шесть человек пошли в канцелярию забрать документы, остальные восемьдесят уселись за парты перед длинным столом, покрытым зеленым сукном. За столом, посредине, сидел седовласый, с выхоленным лицом, директор с петличками действительного статского советника на темно-синем сюртуке. По одну его сторону расположился Евгений Николаевич в своей поповской рясе, по другую – высокий, худой и какой-то весь узловатый преподаватель истории Александр Петрович.

Первым вызвали Авдотьева, того угрюмого учителя, который держал экзамен в седьмой раз.

Евгений Николаевич спросил:

– В вашем сочинении есть такая фраза: «Наташа была больна и Соня самоотверженно ухаживала за ней». Почему вы перед «и» не поставили запятой?

– Перед «и» запятая не ставится, – угрюмо ответил Авдотьев.

– Неуже-ели? – иронически протянул Евгений Николаевич.

– Так точно, – подтвердил Авдотьев. – Только когда «и» повторяется три раза подряд.

Евгений Николаевич вздохнул и безнадежно сказал:

– Больше вопросов нет.

Меня почему-то долго не вызывали, а когда вызвали и я подошел к столу, то со страхом увидел, что перед директором лежит мой черновик.

Оглядев меня блекло-голубыми глазами, директор спросил:

– Вы не брат ли Виктора Мимоходенко, который с отличием окончил в этом году институт?

– Брат, – ответил я.

– Очень, очень способный юноша.

– Я того же мнения, господин директор.

– Ах, вот как! Приятно, что мы сошлись во взглядах, – с чуть заметной иронией сказал директор. – А какого мнения брат о вас?

– Старшие братья, как правило, недооценивают младших.

Евгений Николаевич, смотревший на меня с усмешкой в глазах, спросил:

– А вы не могли бы в подтверждение привести какой-нибудь литературный пример?

– По-моему, примером могло бы быть отношение Володи к Николеньке, – ответил я.

– Видите ли, господин Мимоходенко, – озадаченно сказал директор, – все экзаменующиеся поняли тему как следует и в соответствии с этим правильно ссылались и на высокий народный подъем во время войны, описанной Толстым, и на патриотические чувства народа в нынешней войне. Вы же в беловом экземпляре ни словом не обмолвились о патриотических чувствах, а в черновике… гм… гм… даже пытаетесь критиковать название темы… Конечно, в беловом экземпляре есть и ценные мысли, но главное вы упустили и… как видно из черновика, вполне сознательно. Вы заслуживаете того, чтоб вам поставили неудовлетворительную оценку, но… гм… Евгений Николаевич, принимая во внимание… гм… и прочее, предложил условно допустить вас к устному экзамену с тем, чтоб поставить отметку… гм… по совокупности. Прошу вас, Евгений Николаевич.

– У нас с Александром Петровичем общий вопрос. Что вы можете сказать, господин Мимоходенко, о взгляде Толстого на исторический процесс и роль личности в истории? – спросил Евгений Николаевич.

«Войну и мир» я читал дважды и оба раза крепко задумывался над рассуждениями Толстого об истории и роли Кутузова и Наполеона в военных событиях.

Я сказал:

– Мне не все ясно.

– То есть? – спросили в один голос Евгений Николаевич и Александр Петрович.

– Толстой отрицает роль личности в истории. Все его симпатии на стороне Кутузова, который, по мнению писателя, тем и замечателен, что не вмешивался в естественный ход событий. На самом же деле Кутузов в описании того же Толстого не пассивен, а очень активен.

И я стал приводить случаи полководческой инициативы и активности Кутузова.

– Довольно! – воскликнул Александр Петрович и даже прихлопнул ладонью по столу. – Вполне достаточно!

– Нет, у меня еще есть вопросы, – мягко сказал ему Евгений Николаевич. – Господин Мимоходенко, какое было выражение на лице у покойной княгини Лизы?

Я ответил.

– И последний вопрос: слово «нет» – какая это часть речи?

Я невольно улыбнулся.

– Чему вы? – удивился Евгений Николаевич.

Я откровенно признался:

– Всего два дня назад я не смог бы правильно ответить. Но есть такая тетрадочка: в ней – ваши «любимые» вопросы и ответы на них. Мне ее дали прочитать как раз перед экзаменом.

– Ах, вот как! – с притворной строгостью воскликнул экзаменатор. – А вы не боитесь, что за такое признание я поставлю вам единицу?

Я слегка развел руками, как бы говоря: «Воля ваша».

– Идите, – сказал директор, заметно стараясь придать суровость голосу, – и постарайтесь основательней подготовиться к математике.

От тех, кто сидел близко к столу, я потом узнал, что директор проводил меня взглядом и сказал с огорчением: «Экий беспокойный юноша. Вы, Евгений Николаевич, засуньте куда-нибудь подальше его черновик, чтоб, боже сохрани, не попался на глаза инспектору округа».

Когда начался письменный экзамен по математике, в зале находилось только пятьдесят девять человек. Все же это вдвое больше, чем предстояло принять. Задача была пустяковая. Я написал план, решение и объяснение. Я думал, чем обстоятельнее будет объяснение, тем лучше, и исписал все четыре страницы. Но вышло иначе. Экзаменатор, маленький, седенький и ядовитый Иван Дмитриевич Коротков, вызвав меня к доске, сказал:

– Математика требует предельной сжатости выражения. Это вы можете Евгению Николаевичу расписывать разных там Онегиных с Татьянами, а мне надо писать кратко.

Он дал мне учебник геометрии Киселева, ногтем провел под номером задачи и приказал:

– Решайте вон на той доске.

Я взглянул – и у меня сердце упало: это была проклятая сто сорок седьмая задача, единственная из ста восьмидесяти, которую я дома не смог решить. «Рок», – подумал я, тотчас вспомнив любимое изречение Михаила Лазаревича, дамского портного из моего родного города: «Если на небе написано «нет», то тут не скажешь «да».

«К черту небо! – чуть не вырвалось у меня. – Из-за одной задачки ехать домой – не бывать этому!» И принялся решать соседнюю, сто сорок шестую задачу. В это время у другой доски Иван Дмитриевич экзаменовал какого-то горемыку. Тот пыхтел, вздыхал, заикался.

Прошло, наверно, не меньше четверти часа, прежде чем ядовитый экзаменатор вернулся к моей доске. Я приготовился дать объяснение по всем правилам – от анализа до исследования, но Иван Дмитриевич, скользнув взглядом по доске, с встревоженным видом сказал:

– Позвольте, я, кажется, не эту задачу дал. Я дал вам, кажется, сто сорок седьмую.

Я молча взялся за губку, чтобы стереть написанное.

– Не надо! – мотнул он головой. – Говорите.

Когда я кончил объяснение, он спросил:

– Вы дома все задачи порешили? Все сто восемьдесят?

Я вздохнул и упавшим голосом сказал:

– Кроме одной.

– Какой же? – так и впился он в меня взглядом.

– Сто сорок седьмой.

– Отлично! – с непонятной для меня радостью в голосе воскликнул он. – Отлично!

Он гонял меня по арифметике, геометрии и алгебре чуть ли не час и все время имел очень довольный вид.

Вечером я рассказал обо всем этом Роману. Он рассмеялся:

– Ты его сначала напугал, потом обрадовал.

– Каким образом?! – удивился я.

– Видишь ли, наш Иван Дмитриевич обладает феноменальной памятью и очень этим гордится. Но ему уже шестьдесят четыре года, возраст такой, что память того и гляди начнет подводить. Когда ты его обдурил, он встревожился: может, и вправду забыл, какую дал тебе задачу. А когда ты признался, что сто сорок седьмую дома не мог решить, он убедился, что память у него по-прежнему на высоте, и обрадовался.

– Значит, он понял, что я хотел его обмануть?

– Конечно. Поэтому он и гонял тебя целый час.

После математики осталось сорок девять человек.

Я шел на экзамен по физике и естествознанию, и у меня было ощущение, будто мозги мои расплавились. Бессонные ночи истомили меня. Впоследствии я не мог вспомнить, что у меня спрашивали и что я отвечал.

Не найдя себя после этих экзаменов в списке «повешенных», я даже удивился.

Оставались история и география.

Когда меня вызвали и я встал, чтобы идти к столу, то стол со всеми экзаменаторами куда-то поплыл от меня. Я должен был схватиться рукой за голову, чтобы он вернулся на свое место.

Александр Петрович спросил о Семилетней войне.

Я объяснил, из-за чего она возникла, но, почувствовав опять головокружение, попросил разрешения говорить, главным образом, о взятии Берлина русскими войсками: всех сражений перечислить я был не в силах.

Александр Петрович в знак согласия наклонил голову.

Я говорил медленно, крепко держась рукой за стол.

Экзаменатор смотрел на мою вздрагивающую руку, кивал головой и, уже спустя две-три минуты, воскликнул:

– Хватит, хватит! Вполне достаточно! Хватит!

Я благодарно посмотрел на него.

– Достаточно, – сказал и директор. – Очень хорошо!

Осталась только география.

– Ну-с, покажите границы Австро-Венгрии.

Голос был скрипучий, неприязненный. Я медленно перевел взгляд на человека, сидевшего по другую сторону директора. Через пенсне на меня смотрели зеленые и, как у козы, стеклянные глаза. Я еще заметил, что нос был розоватый, вздернутый кверху, а черные редкие усы щетинились.

Я подошел к немой карте Европы и поднял руку, но пошатнулся, и рука уткнулась в какое-то море.

– Что-о? – так же скрипуче протянул экзаменатор. – Вы соображаете, куда тычете? Это ведь Средиземное море.

Мною овладело странное безразличие. Я ответил:

– Очень возможно.

– А где побережье Австро-Венгрии?

– Очевидно, у Адриатического моря.

– Вот и покажите.

– Извольте, – сонно сказал я и отодвинул руку, но опять пошатнулся, и рука попала в Балтийское море.

Экзаменатор вскочил и прокричал прямо мне в лицо:

– Как?! Весь мир устремил сейчас глаза в это место, а вы решаетесь ехать на экзамен, даже не зная границ враждебного нам государства?! И вам не стыдно?..

– Стыдно, – вяло ответил я. – Стыдно за вас. – И, делая отчаянное усилие, чтобы не шататься, вышел из зала.

Я вернулся на квартиру, мурлыкая какую-то песенку, сложил все книги, увязал чемодан ремнями – и вдруг, упав головой на него, разрыдался.

Вбежала хозяйка, перетащила меня на кровать и положила на голову мокрое полотенце.

– Оставьте меня в покое! – крикнул я, срывая полотенце. – Неужели вы не знаете, что я… что я… несчастный заморыш!