Текст книги "Волшебные очки"

Автор книги: Иван Василенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

…ТЕМ ЗВЕЗДЫ ЯРЧЕ

На другой день после занятий все курсы собрались в актовом зале. Третьекурсник Петров, слывший в институте человеком здравомыслящим, серьезным, поднял руку и приятным баском сказал:

– Коллеги! Все мы уже знаем, что в наш город прибыли раненые воины для лечения в лазаретах. Я думаю, никто из нас не уклонится от патриотического долга – помощи раненым. Предлагаю принять решение – ежемесячно отчислять по семи процентов от наших стипендий. Согласны?

Ответили сразу человек десять: одни решительно, с готовностью, другие растерянно, вяло.

– Согласны! Возражений нет!

– Что ж, согласны. Помогать так помогать, никуда не денешься.

Щуплый, с болезненно желтым лицом, Мерлушкин поморщил веснушчатый нос и сипло сказал:

– Подождите за всех расписываться. Скажи-ка, Петров, кто тебя уполномочил созывать собрания. И что это за магическое число такое – семь. В честь церковного семисвечника, что ли? Или, может, ты Большую Медведицу вспомнил?

В зале засмеялись.

– Никто меня не уполномочивал, – снисходительно улыбаясь, ответил Петров. – Надо ж было кому-нибудь… А число семь… Гм… – Он пальцем пригладил черные густые усы. – Я так полагал: десять – трудновато, пять – маловато. Вот и предложил семь. Не согласен– предлагай другое.

– Да, не согласен! – запальчиво выкрикнул Мерлушкин. – Не согласен с самим принципом отчислять со стипендии. Вот ты, Петров, дай бог тебе здоровья, живешь не нуждаясь. Даже жену и детей перевез сюда. Не угол, не комнату снял, а целый флигель. Ты отчислишь от своей стипендии семь процентов, но это ж будет каких-нибудь четверть процента от того, что ты расходуешь на себя. А семь процентов от моей стипендии так и будут семью процентами от всего моего богатства. Где ж тут справедливость? Ты, с черными усами, помогаешь раненым на четверть процента, а я потому, что конопатый, на все семь?

Сквозь хохот слышались голоса:

– Ну, Мерлушкин! Без комизма не может.

– Так он же правильно говорит! Пусть каждый дает по возможности!

– А как проверить, у кого какая возможность?

– Я кровать жертвую. Теща, слава богу, уехала, так кровать освободилась.

– Я – самовар!

– Я – Библию!

Петров выждал, когда голоса начали стихать, и спросил:

– Так как же, принимается мое предложение? В зале опять зашумели:

– Семь много! Пять!

– Три!

– Семь!

– Два!

Калугин, молодой, розоволицый, но изрядно полысевший третьекурсник, блеснул стеклами пенсне и возмущенно воскликнул:

– Это прямо неприлично! То комикование, то торг! Мы, наиболее культурная часть жителей города, должны показать пример всем гражданам, как надо спасать отечество, мы должны призвать все классы, все сословия города равняться по нас, а что мы делаем! Стыдно, коллеги! Я предлагаю принять семь процентов – и все тут. Я понимаю, Мерлушкину туго приходится, но тем разительнее будет его пример для других, каждый скажет: студенту и самому не хватает, а он отдает из последнего.

Воскресенский, мрачный после вчерашней выпивки, прохрипел из угла:

– Минин уже нашелся, Пожарского вот нету.

– Глупо! – огрызнулся Калугин.

– А вы не объясните ли, гражданин спаситель отечества, – ощерился Мерлушкин, – что это значит «равняться по нас»? Вот, к примеру, монастыри. Со всей России стекаются в наш город богомольцы. Кладут свои трудовые пятаки, гривенники и полтинники в монастырские денежные кружки. Так сколько же, равняясь по нас, дадут монастыри на спасение отечества? Тоже семь процентов? А не много ли им останется?

Собрание принимало все более острый характер. У Калугина под стеклом пенсне вздрагивало правое веко. Почти истерическим голосом он крикнул Роману:

– Заприводенко, что же ты молчишь? Или ты вообще против помощи раненым? Принципиально, что ли?

– Нет, я за то, чтобы помогать. А потому готов отдать большее, неизмеримо большее, чем семь процентов, кровать или самовар. Все дело лишь в том, что понимать под помощью, – спокойно ответил Роман.

– А что же ты понимаешь под этим словом? – делая ударение на слове «ты», вызывающе спросил Калугин.

– Я на такие вопросы не отвечаю, – все так же спокойно сказал Роман и, повернувшись, вышел из зала.

Наступило минутное молчание. Видимо, каждый пытался понять и слова и уход Романа: в институте его уважали.

Калугин, пробормотав: «Так, конечно, легче всего…», принялся опять убеждать «не торговаться» и «показать пример».

Большинство проголосовало за семь процентов, но с оговоркой: кто не может, пусть жертвует сколько может.

Аркадий в порыве патриотических чувств объявил, что жертвует лазарету чемодан, шесть пар подтяжек и подсвечник из благородного металла (вероятно, тот самый, который подарила ему «урожденная графиня Бриль»).

Я вернулся домой с Аркадием и рассказал Роману, что было после его ухода. Не забыл упомянуть и о щедром пожертвовании Аркадия. Слушая, Роман улыбался. Но в глазах был задор.

– Мудришь ты все, дядя, – хмыкнул Аркадий. – А народ рассуждает просто и правильно: напали на нас немцы – колошмать их чем попало, как в двенадцатом году французов.

– Например, подтяжками, – отшутился Роман, не желая, видимо, вступать в спор.

Подавая нам обед (мы столовались у нашей квартирной хозяйки), Антонина Феофиловна с недоумением сказала:

– А яйца-то? Тринадцать копеек! С чего бы это?

Только отобедали, и Аркадий, захватив образцы галстуков, отправился в галантерейный магазин, чтоб поправить свои финансовые дела, как неожиданно явился Калугин. То есть неожиданно для меня, Роман же, как потом он мне признался, был уверен, что тот придет.

– Мне нужно поговорить с тобой, Роман. Пойдем-ка погуляем полчаса, – сказал Калугин, стараясь удержать пальцем мигавшее веко.

– Можно говорить и здесь, – буркнул Роман. Калугин выразительно покосился в мою сторону. – Ничего, ему полезно будет послушать наш разговор. А во всем остальном я за него ручаюсь.

– Ну, тебе видней. – Калугин сел с видом незаслуженно оскорбленного человека. – Прежде всего объясни, почему ты не захотел ответить на мой вопрос.

– А если я не захочу объяснить, то что будет? – прищурился Роман. – Дуэль, что ли?

– Не дуэль, а… а… Я потребую суда чести – вот что будет.

Роман расхохотался:

– Эх, Калугин, Калугин! Как же ты набит весь офицерско-дворянскими предрассудками! А еще – социал-демократ. Ну, изволь, я объясню тебе. Ты знаешь, что мне в моем нынешнем положении нельзя открыто выступать? Знаешь или нет?

– Гм… – замялся Калугин. – Точно, может быть, и не знаю, но… догадываюсь.

– Не выкручивайся. Два года назад, когда я держал экзамен в институт, тебе, как социал-демократу, было секретно сообщено кое-что обо мне. Правда, сообщили тебе по ошибке, считали, что ты в одном с нами лагере, но факт тот, что сообщили. Так как же ты мог вызывать меня на открытое выступление по такому вопросу, как отношение к буржуазному ура-патриотическому угару?

– Господи! – всплеснул Калугин руками. – Да ведь речь шла о помощи раненым, понимаешь ли ты, раненым! Это, если хочешь знать, даже не политический вопрос, а вопрос милосердия, человеколюбия!

– Не политический! То-то ты и ратовал за «спасение отечества»! Человеколюбие! Уж если и говорить о человеколюбии, о помощи раненым, так прежде всего им надо помочь разобраться, зачем их оторвали от мирного труда, одели в солдатские шинели и погнали проливать свою кровь и убивать таких же, ни в чем не повинных наемных рабов капитала, только одетых в австрийские и немецкие шинели.

– Так ведь не мы же первые начали войну, а Австро-Венгрия, напавшая на бедную Сербию, не мы объявили первые войну Германии, а Германия нам. Что же теперь – сидеть сложа руки?!

– Кто первый напал, этого нельзя не учитывать, но не это определяет характер войны. К ней, к этой войне империалистических разбойников, готовились все – и Германия с Австро-Венгрией, и Франция с Англией, и, конечно, Россия. Ты – социал-демократ и должен был бы, кажется, наизусть знать манифест Базельского конгресса о войне.[5]5
  Базельский конгресс II Интернационала (1912 год) принял манифест, в котором подчеркнул империалистическую сущность грядущей мировой войны и призвал социалистов всех стран к активной борьбе против войны.


[Закрыть] «В любой момент, – говорилось еще два года назад в этом манифесте, – великие европейские народы могут быть брошены друг против друга, причем такое преступление против человечности и разума не может быть оправдано ни самомалейшим предлогом какого бы то ни было народного интереса…» А ты сейчас толкуешь, кто первый напал.

– Ты меня не учи! – вскричал Калугин, вспыхивая так, что покраснела даже шея. – Я не глупее тебя! Манифест требует противопоставить империализму мощь международной солидарности пролетариата, а германские социал-демократы проголосовали в рейхстаге за предоставление кайзеровскому правительству пятимиллиардного военного займа. Кто первый нарушил эту международную солидарность пролетариата? Германские социал-демократы. Так что же, они вместе со своим Вильгельмом и буржуазией будут бить нас, а мы должны помогать им в этом? Нет ее больше, этой международной солидарности, нет! А если нет, то остается одно – спасать свое отечество от военного разгрома, чтоб не надеть на себя еще и немецкое ярмо.

Я с нетерпением ждал, что ответит Роман. Но он молчал. Молчал до тех пор, пока Калугин не спросил:

.– Ты что, считаешь ниже своего достоинства отвечать?

– Нет, – с ноткой скуки сказал Роман. – Я считаю бессмысленным спорить о том, кто умнее, а кто глупее. Спорить можно лишь о том, кто защищает интересы пролетариата и всех трудящихся, а кто их…

– Предает? – язвительно спросил Калугин.

– Да, кто их предает, – спокойно подтвердил Роман. – Напомню тебе, что в тот день, когда германские социал-демократы голосовали в рейхстаге за военный заем, социалисты нашего «доблестного» союзника – Франции голосовали в парламенте за военный бюджет. Предательство с той и другой стороны налицо. Но «чем ночь темнее, тем звезды ярче». И по ту и по эту сторону окопов есть люди, которые сохранили верность пролетарской солидарности. Ни военные суды, ни тюрьмы, ни жесточайшая цензура – ничто окончательно не заглушит их голосов. В то время, когда социал-шовинисты спешат, подобно Геду и Вандервельде, занять в своих буржуазных правительствах министерские посты, они обращаются к рабочим массам. Рабочие массы и решат окончательно вопрос.

Спорили долго. И чем спокойнее говорил Роман, чем убедительнее звучала его речь, тем больше кипятился Калугин, тем беспорядочнее сыпал слова. Ушел он с багровыми пятнами на щеках.

Роман посмотрел на меня смеющимися глазами:

– Хорошо я его отбрил?

– Очень! – воскликнул я.

Таким, явно довольным собой, мне никогда не приходилось видеть Романа.

– Эх, жалко, нельзя мне открыто выступать в полемике вот с такими оппортунистами, буржуазными приспособленцами. А кто слышал меня раньше, говорили, что я их в щебенку крушил. Ну ладно, расхвастался! Если хочешь знать правду, все, что я говорил сейчас, я говорил не для него, а для тебя. Иначе я совсем не стал бы говорить. А ты вот послушал наш спор и на живом примере увидел, кто куда тянет. То, что он говорил, говорят и все верные последователи Мартова и Плеханова, этих «вождей» II Интернационала, скатившихся до прямого социал-шовинизма.

– А то, как ты крушил его, мог сделать только последователь…

Я запнулся, не зная, нужно ли открыто говорить ему то, в чем я уже был убежден.

– Ну? – поощрительно поднял он голову.

– Ленина, – с готовностью закончил я.

ВОЛШЕБНЫЕ ОЧКИ

Кто-то на нашем курсе задал Ферапонту вопрос, почему в России так сильно развит кустарный промысел. Он ответил, что причин много, и принялся их перечислять: тут и особенное географическое положение страны, и обилие сырьевых материалов, и природная сметливость русских крестьянок, плетущих кружева не хуже прославленных брюссельских, и относительная слабость российской промышленности. Я сказал:

– Будь у крестьян достаточно земли, их сметливые жены и дети не стали бы по шестнадцать часов в сутки чахнуть над кружевами.

– Что вы хотите этим сказать? – не глядя на меня, сухо проговорил Ферапонт (он уже давно избегает встречаться со мной взглядом).

– Что вы забыли назвать одну из главных причин.

– Это не основная причина, – презрительно кривя губы, ответил он и назвал какой-то край, в котором пахотной земли вполне достаточно, но кустари там плетут рогожные кули чуть ли не на всю Россию.

Я не знал, сколько в том крае земли, но с уверенностью сказал, что земли там достаточно для помещиков, а помещики рогожу сами не выделывают.

Словом, мы поцапались.

Я вернулся домой, когда Роман и Аркадий уже сидели за столом.

– Ты что, опять сражался с Ферапонтом? – спросил Роман.

– Так, немножко поспорили.

– Хорошо «немножко»! – засмеялся, давясь вареником, Аркадий. – Чуть не укусил его.

– Как это «чуть не укусил»? – не понял я. – В непосредственном смысле слова?

– Ну да! За палец. Он тем и спасся, что убежал из аудитории. Так, по крайней мере, Воскресенский говорил.

– Воскресенский и не то может наплести, – усмехнулся Роман. – Недавно он рассказывал, что встретил на меловом холме гориллу и даже поздоровался с ней за руку. С пьяных глаз чего не покажется! Ну, все-таки, что у вас там вышло?

Я подробно рассказал. Роман слушал молча, лишь изредка бросая на меня короткий и явно одобрительный взгляд.

Когда в комнату донесся гул церковных колоколов, Аркадий захлопнул книгу, натянул шинель и ушел.

– Что бы это значило? – повел Роман бровями. – Как только зазвонят к вечерне, наш Аркадий одевается и уходит.

– Наверно, идет на свидание с какой-нибудь епархиалочкой или гимназисткой. А вечерний звон – это у них условленный час свидания.

– Скорее всего – так. А я уж готов был подумать, что он и впрямь готовится стать важной духовной особой, игуменом монастыря, что ли. Как бы то ни было, он кстати ушел. Хочу поговорить с тобой наедине. Ты вот рассказывал о споре с Ферапонтом. В общем, ты, конечно, прав. Но твоя аргументация недостаточно глубока. Я давно хотел тебя спросить: ты как знакомился с марксистским экономическим учением, по какой книге?

– По «Эрфуртской программе».

– А учение Маркса надо знать по Марксу. Ты уже в таком возрасте, в каком и можно и должно науки изучать по первоисточникам, а не по изложениям, к тому же еще и кривобоким. И вот мой совет: возьми-ка ты первый том «Капитала» и основательно проштудируй его. Проштудируешь – и станешь на голову выше. Так, по крайней мере, я себя почувствовал, когда дочитал эту книгу до конца.

– А где его взять? – спросил я, вспомнив все свои безуспешные попытки найти «Капитал» в библиотеках. – Мне бы хоть одним глазком посмотреть на него.

– Зачем же одним? – улыбнулся Роман, – Смотри двумя.

Он пошарил в своем чемодане, вынул из него объемистую книгу в переплете и протянул мне.

– Это… это «Капитал»? – даже отступил я в волнении.

Роман поднял переплет:

– Читай.

Я впился в титульный лист. На нем стояло:

Карл Маркс

КАПИТАЛ

КРИТИКА

ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЭКОНОМИИ

Том первый

Полный перевод с 5-го, проверенного

Фридрихом Энгельсом,

немецкого издания.

Москва

1909 г.

Я выхватил книгу и сел за стол с намерением сейчас же приняться за ее штудирование.

– Не так порывисто, не так порывисто! – засмеялся Роман. – Я, брат, замечал, кто так, с налету, начинает, тот, натолкнувшись на первые трудности, быстро остывает и отступает. А трудности будут, об этом сам Маркс говорит. – Роман перевернул страницу. – Вот что он писал в предисловии к первому изданию: «Всякое начало трудно, – эта истина справедлива для каждой науки. И в данном случае наибольшие трудности представляет понимание первой главы, – в особенности того отдела ее, который заключает в себе анализ товара». Ну, ничего, одолеем. Где чего не поймешь, спрашивай меня, не стесняйся. Мне тоже нужно прочитать кое-что заново.

– Нет, не остыну, не отступлю! – сказал я решительно. – Пусть кровь льется по руке, по ноге, а я все равно доберусь до самой макушки, которая сверкает, как алмаз.

Роман внимательно посмотрел мне в глаза и озабоченно спросил:

– Тебе… нездоровится?

– Почему же? Вполне здоров.

– Но… я что-то не пойму… Какая кровь? Что за макушка?

– Да, правда, так понять трудно. Сейчас объясню. – И я рассказал, как получил вырезку из книги на французском языке и как моряк-англичанин перевел мне, что там было напечатано.

– Так ведь это же… Ну, конечно, ведь это же… Ну-ка, повтори, повтори!..

Я повторил.

– Не может быть никакого сомнения! Ведь это вольный, очень вольный перевод фразы Маркса из письма к Лашатру. Вырезка у тебя?

– Я никогда с ней не расстаюсь.

– Покажи.

Из полотняного бумажничка, в котором хранились мой паспорт, записка Дэзи, мамина фотокарточка и несколько бумажных рублей, я вынул вырезку и подал Роману. Он быстро ее пробежал и весело сказал:

– Так и есть, из того письма. Оно напечатано как предисловие во французском издании «Капитала». У меня была эта книга, я купил ее у одного петербургского букиниста, но ее при обыске отобрали.

– При обыске?! У тебя был обыск? – насторожился я.

– Так, пустяки, по недоразумению, – уклончиво сказал Роман. – Вот что тут напечатано. – И он медленно и торжественно прочитал слова, которые несколько лет спустя вышивали золотыми нитями на тысячах красных бархатных стягов: – «В науке нет широкой столбовой дороги, и только тот может достигнуть ее сияющих вершин, кто, не страшась усталости, карабкается по ее каменистым тропам».

Я стоял, потрясенный.

– Что, здорово сказано? – спросил Роман, глядя на меня исподлобья.

– Каждое слово – как удар в серебряный колокол, – прошептал я и невольно прикрыл глаза, будто ждал, не повторится ли этот могучий и чистый звон.

– Все-таки, кто же тебе эту вырезку прислал? Ты знаешь?

– Точно – нет, но догадываюсь. Вернее всего, Зойка.

– Зойка? Гм… Когда ты узнал, что принят в институт, ты крикнул: «Да здравствует Зойка!» Это та самая?

– Та самая, – кивнул я.

У меня не было человека, которому я мог бы, как Роману, все доверять. Взволнованный, я рассказал, как еще в детские годы в мою жизнь вошли два существа, такие разные, но никогда не уходящие из моей души.

Пока я говорил, сумерки сгущались. Но мы лампу не зажигали и довольствовались светом от газовокалильного фонаря, что раскачивался под ветром на улице у наших окон. Слушая, Роман то сдвигал брови – и тогда по лицу его проходила тень, то задумчиво улыбался.

Когда я, смущенный своей откровенностью, наконец умолк, он медленно поднялся, подошел к окну и долго смотрел на улицу. Потом, не оборачиваясь, глухо проговорил:

– Все эти Дэзи для нас с тобой – опиум. Я понимаю, как трудно тебе оторвать ее от сердца, понимаю потому, что… – Он не закончил, опять помолчал и потеплевшим голосом сказал: – А Зойка—это счастье, которое не каждый встречает в своей жизни…

В ту ночь я лег только в третьем часу. Возможно, сидел бы за столом до утра, если бы Аркадий, которому свет мешал спать, не встал и не потушил лампу.

В институте я слушал очередную лекцию нашего отца Василия по богословию, а сам думал об эквивалентной форме стоимости. Я никак не мог понять, почему Маркс считает рабский труд в Древней Греции причиной того, что Аристотель не довел до конца свой анализ формы стоимости. Мысленно повторив раз десять доводы Маркса, я наконец уразумел их смысл и невольно воскликнул:

– Так вот в чем дело!..

Священник в это время приводил космологические доказательства «единства божия». Услышав мое восклицание, он благосклонно наклонил голову и сказал:

– Именно в этом, именно в этом.

На второй день я исписал на лекции по ботанике шесть страниц, расшифровывая фразу Маркса: «Золото и серебро по природе своей не деньги, но деньги по своей природе золото и серебро».

А на третий день и совсем махнул на институт рукой. С головой уйдя в «Капитал», я выходил из дому, только чтоб купить пачку табаку или общую тетрадь для конспектирования очередной главы.

– Послушай, – сказал мне однажды Роман, – ты так надорвешься. И вообще это неправильно – не ходить в институт. Ведь ты хотел «превзойти все науки», а занимаешься только политической экономией.

– Ах, какие там науки! – воскликнул я. – Не науки, а фальсификация истинных наук. Вот наука! – хлопнул я по книге. – Вот это – настоящая наука. Спасибо тебе.

– Значит, интегральное исчисление, или менделеевская таблица, или формулы химических соединений – не наука? – прищурился Роман. – Но даже и «фальсифицированные науки» не мешает знать, чтоб уметь разоблачать фальсификаторов. Надо, Дмитрий, правильно распределять свое время, – это очень, очень важно.

Мне ничего не оставалось, как последовать совету Романа и вернуться в институт. Но душой и всеми помыслами я по-прежнему оставался с этой изумительной книгой. Последовательно, шаг за шагом, она передо мной сбрасывала с товаров их вещную оболочку и показывала скрытые за нею отношения между людьми. По мере того, как я продвигался вперед, у меня крепло ощущение, будто я надел волшебные очки: через их стекла мне открывалось в вещах и людях то, что раньше было скрыто от моих глаз. Вот я смотрю на дверную ручку в нашей комнате: теперь уже это для меня не только желтая медь определенной формы, но и сгусток общественного труда. Вот мимо нашего дома ранним утром проходит человек в куртке, с традиционным красным узелком в руке. Конечно, я и раньше знал, что это рабочий, идущий на свечной завод. Но теперь я знаю, что он несет в себе для продажи невидимый глазу, но чудесный товар: в процессе потребления этот товар, именуемый рабочей силой, создает не только равную себе стоимость, но и стоимость добавочную, жадно присваиваемую заводчиком.

Не могу сказать, чтобы каждая страница давалась мне легко: нет, я наталкивался на такие трудности, что убегал из дому и подставлял голову свежему ветру. Я говорил себе: он, этот величайший ум, создал свою науку, а мне остается лишь понять уже готовое – как же я могу отступить, не презирая себя? Я возвращался в комнату и принимался – в какой уж раз! – за упрямую страницу. И только тогда, когда никакое усердие не помогало, звал на помощь Романа.

И вот наступила наконец та незабываемая зимняя ночь, когда я смог прочитать заключающие этот гигантский труд слова: «Бьет час капиталистической частной собственности. Экспроприаторов экспроприируют». Прочитал я их в абсолютной тишине, но прозвучали они для меня, как набатный звон.

Утром, фыркая над умывальником, Аркадий угрожающе крикнул мне:

– Ты опять всю ночь жег в лампе керосин! Дождешься, что я буду тебя на ночь связывать,

Я гордо ответил:

– Да, жег. Но зато я стал на голову выше.

– Это почему же? Скажи-ите, пожалуйста!

– Потому, что раньше я только хотел крушения твоей фирме «Подтяжки и галстуки» и всему капиталистическому производству, а теперь я знаю, что это произойдет с необходимостью естественно-исторического процесса.

Аркадий повернулся с намыленным лицом и подозрительно оглядел меня: уж не спятил ли его сосед по койке?

Продолжая хорохориться, я сказал:

– Не беспокойся, жалкая подтяжка капитализма, я здоров и ясно вижу, что стоит за галстуками, пушками и всем, что продается, а ты, слепой крот, не видишь дальше своего носа.