Текст книги "Лед и пламень"

Автор книги: Иван Папанин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 34 страниц)

НА ПЕРЕКРЁСТКЕ ВСЕХ МЕРИДИАНОВ…

… Думал я, что плакать на льдине мне больше не придётся, но ошибся. Заставило – солнце. Я не уберёгся, получил раздражение левого глаза: резь была – до слёз.

– Не унывай, Дмитрич, – утешали меня друзья, – ты же сделал открытие: вон как велика, оказывается, солнечная активность на полюсе! И на юг не надо ехать: солнце есть, воды в избытке.

Воды действительно было в избытке. Какое блаженство: мы умывались, мыли руки, мыли посуду. Но если бы на льдине вдруг оказался санитарный врач, пожалуй, его бы хватил кондратий.

Наше счастье, что мух на льдине не было. Отбросы мы уносили подальше от гидрологических владений Петровича. Хоть и старались мы изо всех сил быть чистыми, условий для этого явно не хватало. На льдине я в полной мере оценил полярную шутку: «Сходишь в баню – и потом полгода так хорошо себя чувствуешь!» Льдина заставила ценить самые обыкновенные блага…

Ещё в Москве мы договорились, что на льдине у нас всё будет идти, как на суше. И вот пришла телеграмма из политуправления Главсевморпути о том, что на льдине создаётся партийно-комсомольская группа, парторгом утверждаюсь я. Состав её был таким:

членов ВКП(б) – И. Д. Папанин – 25 процентов,

кандидатов в члены ВКП(б) – Э. Т. Кренкель – 25 процентов,

членов ВЛКСМ – Е. К. Фёдоров – 25 процентов.

Пётр Петрович был беспартийным.

Мы работали, обсуждали проблемы международной жизни, говорили о делах на Родине. И бесконечно воевали. Не только с водой, но и с ржавчиной, иначе многие приборы скоро бы вышли из строя. Я ремонтировал пружину хронометра, чинил дрель. Врагом был и ветер – он словно испытывал прочность палаток, рвал их играючи. Не догадались мы продуть их в аэродинамической трубе, поверили поставщикам на слово. Я заклеивал дыры на палатках. Клеем служил эмалит. Не помню, прочно ли он держал заплаты, но к моей коже он приставал намертво: не брали его ни горячая вода, ни бензин. Однажды я ножом соскребывал эмалит с пальцев. За этим занятием застал меня Эрнст, спросил озабоченно:

– Вместе с кожей?

Показал ему кулак и пожалел об атом: эмалит склеил пальцы. Вскоре разболелось у меня ухо.

– Дмитрич, ты меня правильно пойми, – сказал Петрович, – как товарищ, я тебе сочувствую. Радость же у меня профессиональная. Надо попрактиковаться, а то забуду все, чему меня учили медики!

Ускоренный курс медицины он прошёл в одной из клиник. И вот взялся за моё лечение. У меня в ухе пулемётная стрельба, а Женя с Эрнстом подшучивают над Петровичем:

– Петя, это не о тебе ли сказано: «Несмотря на все усилия врача, больной выжил»?

– Ты уж не оставляй нас без начальника, – упрашивал Женя.

Хладнокровный Ширшов остался верен себе:

– Вы недооцениваете психологический фактор. Дмитрич станет здоровым, едва завидит мои приготовления, лишь бы не связываться со мной.

То ли фактор действительно оказался решающим, то ли помогло камфорное масло, но ухо прошло. Ширшов был, пожалуй, самым невооружённым доктором в мире: число инструментов и лекарств мы свели к минимуму, надеялись на своё здоровье. Надо сказать, оно нас не подвело.

А позже я, однако, сделал неприятное открытие: у меня, оказывается, есть сердце, которого я до этого ни разу в жизни не замечал. После того как я помогал Петровичу делать гидрологическую станцию (глубина – четыре тысячи метров), вдруг почувствовал в груди неприятные уколы. Тайком от товарищей выпил капли, расстроился: не хватало только, чтобы я стал обузой. Нужен был отдых, но не мог же я сделать себе послабление…

Вспоминаю, как ждали мы полёта Громова, как надеялись, что он пролетит над нами. Ведь на тыщу вёрст – только лёд и лёд. Приятно было бы получить весточку.

– Сомнительно. – Эрнст, как всегда, был настроен реалистически. – У льдины такая скорость – ему нет смысла делать крюк.

– А если сбегать по льду в сторону полюса? Эрнст шутку не принял:

– Великие авантюры всегда кончались плачевно.

Если уж Теодорыч загрустил, знать, сильно и у него было желание получить письмецо. Договорились, что Кренкель станет следить за эфиром, а остальные будут вести визуальное наблюдение. Знал бы Громов, как мы его ждали! Эрнст передал метеосводку на остров Рудольфа, не расставался с наушниками. Самолёт он «перехватил», когда тот летел над Колгуевом, принял с борта радиограмму: «Привет завоевателям Арктики – Папанину, Кренкелю, Ширшову, Фёдорову. Экипаж самолёта АНТ-25 Громов, Данилин, Юмашев».

Женя, Петрович и я захватили бинокли, пошли к торосам. Петрович забрался на самый высокий, Женя стоял около теодолита. Он же спортивный комиссар, ему положено зарегистрировать пролёт.

Тишина была такая, какая может быть только на полюсе в безветренную погоду. До боли в глазах мы всматривались в небо – самолёта не было. Сколько мы стояли? Логика, несложный арифметический подсчёт подсказывали: Громов уже далеко. Но мы ждали.

Эрнст от огорчения пошёл «разговаривать с земным шаром» – ловить радиолюбителей, а также вести от Громова.

Мы имели полное право радировать на Большую землю: «Наши маленькие палатки среди торосов и трещин почти незаметны, поэтому для лучшего нахождения нас мы намалевали для Громова красный круг диаметром в сто пятьдесят метров. К сожалению, низкая облачность и туман не позволили экипажу самолёта сбросить нам письма и газеты. Пролетев над полюсом, экипаж самолёта послал нам приветствие… С огромной радостью узнали мы о новом рекорде Громова. Рады, что наши сведения о погоде помогли перелётам славных советских лётчиков. На перекрёстке всех меридианов светофор открыт. Добро пожаловать! Папанин, Кренкель».

Вот уж не думали, что фраза насчёт светофора вызовет такой восторг у художников: появились сотни рисунков, карикатур, плакатов, на которых были изображены светофор на полюсе и я – в роли регулировщика!

Если бы графически изобразить нашу жизнь на полюсе, получилась бы, вероятней всего, синусоида. Надежды, связанные с полётами Громова и Чкалова, разочарования, взлёты и спады настроения. Мы, например, опасались цинги. Кстати, «специалист» по цинге у нас был – и довольно крупный – Эрнст. В 1936 году во время зимовки на Северной Земле эта болезнь едва не свела его в могилу. Цинга у него была особенная. Наверное, из-за того, что Кренкель коллекционировал разные редкости, на его долю и вид цинги выпал редчайший, грозивший внутренним кровоизлиянием. Если бы ледокол «Сибиряков» опоздал на считанные дни, всё могло случиться. Потому Эрнст с особым рвением занимался физическим трудом. Мало того, что мы каждый день принимали антицинготные таблетки, я заставлял друзей съедать ежедневно хоть по дольке чеснока и по луковице. Палатка наша насквозь пропиталась чесночным духом.

В середине июля из Москвы поступило новое задание: для международного конгресса геологов требуются сведения о морском дне в районе полюса. Петрович делал промер за промером. 17 июля установили: под нами толща воды 4395 метров – больше, чем в начале дрейфа. Открытие стоило четырех часов работы на сыром, пронизывающем ветру. Петрович обнаружил, что в придонных слоях воды температура более высокая, чем в срединных. Сколько же раз пришлось опускать батометры, чтобы появилось на свет обобщение!

В плотный распорядок дня вклинивались и праздники. 21 июля устроили себе выходной – два месяца жизни на льдине. Выходной был у нас понятием относительным: пищу готовить – надо, снимать показания с приборов – надо, передать метеоданные – надо, смотреть за льдиной – надо. Просто в честь выходного чуть позже вылезли из спальных мешков. Слушали пластинки, больше всего – Леонида Утесова, а вечером с Рудольфа нам читали газеты. Отступил я от железного правила – ничего не откладывать на завтра, – не стал в тот день ремонтировать анемограф, выведенный ветром из строя. Плохой из меня кладовщик: откупорил бидон с сахаром – а там конфеты «Мишка». Кондитеры решили устроить нам сюрприз: вместо сахара ровно сто пятьдесят «Мишек». Положил каждому долю на койки. Ширшов и Фёдоров – лакомки. Мы же с Кренкелем больше нажимали на табачок. Эрнст не курил, священнодействовал. Я был столь же страстным курильщиком.

Был – до тридцать восьмого года.

Забегая вперёд, скажу, что заставило меня бросить курить.

Однажды в Главсевморпути я до того заработался, что упал в обморок прямо в кабинете. И – попал к профессору Юдину. Он внимательно меня осмотрел, прослушал, спросил, курю ли.

– Пачки две в день.

Он попросил меня надеть белый халат и повёл длинными коридорами и переходами. Наконец ввёл меня в какую-то комнату, в ней два топчана, покрытые простынями.

– Смотрите! – профессор снял одну простыню.

Я человек не робкого десятка, многое видел, а тут отпрянул: лежит покойник, грудная клетка вскрыта, лёгкие красные-красные, с прожилками.

– Это лёгкие здорового человека. Подчёркиваю: здорового, некурящего, – сказал Юдин.

Поняв мой немой вопрос, профессор ответил:

– Попал под машину. А это, – он снял простыню с другого топчана, – лёгкие курящего человека. У покойника лёгкие были просмолённые, словно вымазанные дёгтем или сапожной ваксой.

– Ну как?

Я достал из кармана коробку «Казбека», смял её, бросил в урну и сказал:

– От неожиданности инфаркт можно схватить.

– А вы из тех, на кого слова не действуют. Мне же нужно, чтобы вы бросили курить.

Так отучили меня от папирос – в один миг. Больше не курил.

… В июле озёр на льдине столько, что впору давать им названия. Хорошо, что меня выручали высокие охотничьи сапоги. А ведь, когда собирались, надо мной подтрунивали: «Дмитрич, на льдине утки не водятся». Нет, запас никогда не бывает лишним. После долгих ненастных дней 24 июля небо прояснилось, и мы узнали, где находимся: 88 градусов 3 минуты северной широты, 6 градусов восточной долготы. Именно в этом месте были сделаны уникальные фотокадры. Мы спешили: пока полярный день, ясная солнечная погода, надо заснять картины нашего быта, труда. Я старался изо всех сил: даром, что ли, потратил столько времени на обучение. Получилось, на мой взгляд, удачно.

Потекли ледовые, точнее – водные будни. Чтобы вы получили о них полную характеристику, приведу запись из дневника от 26 июля.

«Встреченные большой радостью заморозки продолжались недолго.

Погода отвратительная: туман, моросит дождь, температура воздуха – четыре градуса тепла. Лёд снова начал сильно таять. Наша жилая палатка в опасности. Канал, по которому бежит вода в прорубь, углубился до шестидесяти сантиметров. Ходить к палатке даже по доскам теперь опасно: можно свалиться в широкую полынью.

Женя ушёл в свою лабораторию обрабатывать материалы.

Много возни доставляет нам гидрологическая лунка, куда бурным ручьём стекает вода с окрестных озёр. Образовался стремительный водоворот, размывающий стенки проруби и угрожающий лебёдке. Пётр Петрович старательно её укрепляет. Там, у лунки, такой сильный напор воды с двух сторон, что Ширшов боится потерять свою драгоценную лебёдку. Он делает целое сооружение из досок, кусков фанеры и палок. Даже все свободные лыжи пошли в дело. Провозился до самого обеда. Зато теперь лебёдка, кажется, в безопасности.

Я ходил смотреть, как бежит вода по нашей льдине. В одном месте образовался даже водопад: если туда упасть, то уже не выберешься. Надо будет сфотографировать нашу «Ниагару»…

На всём нашем ледяном поле вода; попасть к базам теперь можно только на клипер-боте. Я забрался в эту резиновую лодку и объехал «своё хозяйство». Установил, что на льдине остался лишь один маленький «сухой» островок, но и ему угрожает опасность затопления.

Словно миниатюрный ледокол, проталкивалась наша лодочка между маленькими льдинками, плававшими на поверхности озёр. Временами я забывал, что это не глубокие полыньи, а озера и что под ними ещё около метра льда. Отъехав на довольно большое расстояние, я решил вернуться обратно: в тумане можно легко заблудиться.

Пётр Петрович добыл из океана пробу планктона, долго исследовал её в лаборатории, а потом тоже отправился на байдарке в плавание по «морю», образовавшемуся на нашей льдине.

Если бы нас захотели снять сейчас отсюда самолётами, ничего бы не вышло: нет и стометровой площадки для посадки, а глубина надлёдной воды такая, что всюду можно свободно плавать даже на килевой лодке.

Перед сном Теодорыч поймал музыку, которая всю ночь звучала из репродуктора».

Пожалуй, именно в те дни мы по-настоящему осознали, на какой риск шли, отправляясь на льдине, которая «худела» на наших глазах.

Но тяжёлые думы и опасения мы старались гнать от себя. Решили: лучше жить маленькими радостями. Ветряк заработал, бодрые телеграммы отправлены нашим домашним, которые не представляли и сотой доли грозившей нам опасности. И хорошо, что не представляли.

Петрович ходил злее злого: строитель из него никудышний, лебёдка снова в опасности. Подавай ему ещё досок, фанеру, верёвки, палки – а из каких запасов?

И Женя, и Петрович научную технику знали досконально, а куда более простая бытовая ставила их в тупик.

В ледяном дворце Петровича шумел примус. Ширшов опускал вертушку на разные глубины, определял скорость течения воды на разных горизонтах. Вертушку он обливал кипятком, иначе пресная вода, скопившаяся в лупке, проникала во время спуска вертушки внутрь механизма и застывала, едва прибор попадал в морскую воду. Я помогал ему поднимать трос: Петя работал четырнадцать часов подряд.

Подняли мы очередную вертушку. Петя сделал запись в книжке и решил зачем-то отвернуть пробку примуса, который мы заправили керосином и бензином и сильно накачали. Неожиданно вспыхнуло сильное пламя, Петя закричал и закрыл лицо руками. Оказалось, пробка выстрелила ему в бровь, пробила кожу. Если бы сантиметром ниже… Пришлось провести профилактическую беседу, призвать братков к порядку.

Я опекал Ширшова и Фёдорова. Полярный волк Кренкель в опеке не нуждался. Мы не переставали дивиться его успехам. Мощность радиостанции всего 20 ватт – а Эрнст связался и с коротковолновиком из Южной Австралии и с матросом Тролезом с Гавайских островов. Любопытное это племя – радиолюбители: насколько же они любознательны и отзывчивы! Тролез сообщил, что много читал о нас, что у них в Гонолулу градусов под пятьдесят жары, что он был бы рад хоть чем-то помочь нам. Эрнст поблагодарил за добрые слова.

Да, в Гонолулу под пятьдесят. А у нас 29 июля чуточку похолодало – ноль градусов. Меньше таяния, меньше лишней работы. Тем более что в нашем коллективе появился один нетрудоспособный, Это я, начальник станции.

Я на лопате носил снег, обсыпал палатку. Лопата большая, снег мокрый, слежавшийся – тяжело. Меня в локте и кольнуло, а потом началась резкая боль. Ширшов поставил диагноз:

– Растяжение связок. Смажем йодом. Вплоть до выздоровления – никаких физических нагрузок, иначе возможно обострение.

Отлучение от работы я переживал тяжело: друзья падают от усталости, я же вроде как отлыниваю. А у нас опять впереди ответственейшее дело: скоро в трансполярный перелёт должен отправиться экипаж Сигизмунда Леваневского, большого друга Кренкеля. Леваневский был на редкость талантлив, фанатично предан и авиации и Арктике. И – удивительно невезуч. Только на льдине узнал я, что он, оказывается, пытался сманить Кренкеля. Как это было, Эрнст спустя тридцать пять лет рассказал в своей книге. Февральской ночью тридцать седьмого года Леваневский прямо из Кремля приехал к Эрнсту, стал уговаривать:

«– Экспедиция может разбиться при посадке на лёд. В каком направлении её потянет дрейф – неизвестно. Они там передерутся, зарежут друг друга, сойдут с ума. Врача у них нет. Простой аппендицит – кончен роман. Затем их могут просто не найти в Ледовитом океане. Одним словом, полтора года сплошных волнений. А тут сутки, максимум двое…

– Сигизмунд, ты умный человек. Представь себе, что в высокое учреждение приходит Кренкель, чтобы сказать, – не хочу лететь с Папаниным на полюс, хочу с Леваневским в Америку. Что бы ты ответил?

– Я бы погнал тебя поганой метлой, и ты бы не попал ни туда и ни сюда!

– Золотые слова! Говорить на эту тему больше не стоит».

Рассказ этот меня озадачил. Леваневский – я это знал – парень горячий, пылкий, гордый. Но ведь какие слова сказал! «Передерутся, сойдут с ума». Опасение это высказывали многие, подкрепляя его – увы! – нередкими в истории освоения Арктики примерами. А у нас? Мы сроднились, не было ни одного конфликта, шероховатостей, трений.

Но пока мы день и ночь жили при ясном свете солнца, надо было готовиться к тяжкому испытанию – полярной ночи. Готовиться загодя, потому что не так уж сложно без света провести сутки, двое, неделю, но не месяц за месяцем…

Люди на льдине собрались бывалые, полярной ночью нас было не удивить, если бы не «мелочь»: зимовали мы раньше в деревянных домах с хорошими печами, под ногами была земля. И народу было побольше, и нагрузки на каждого поменьше. А тут, несмотря на тьму, океанские глубины надо исследовать, не мёрзнуть в палатке, не думать о бездне под ногами. Труднее станет вести и научные изыскания, и хозяйство. Потребуется больше горючего для освещения, стекла будут лопаться. Это «ночное хозяйство» я загодя привёл в порядок. Но души-то людские тоже надо к ночи готовить. Обменялись мнениями, кто как переносит полярную ночь. Я откровенно признался:

– Не знаю, кого как, а меня в начале полярной ночи все ко сну тянет: спать лёг – темно, проснулся – темно, работаешь – темно. Приходится заставлять себя считаться с часами.

– Это дело поправимое, – заметил Кренкель, – меня другое беспокоит: мы на льдине, надо всё время за ней следить, а без света это куда сложнее.

– Нам бы зрение, как у кошки, – невесело пошутил Женя. – А то мы только услышим, как ломается лёд. Не сразу в темноте отыщешь базы, которые придётся спасать.

– Ладно, братки, не так страшен черт, как его малюют. Тем более фонари есть. Только прошу: не рискуйте понапрасну. Осторожность, предусмотрительность превыше всего. Это ведь тоже входит в программу научного эксперимента – четверо на льдине полярной ночью. Выдюжим?

– Дмитрич, конечно же выдюжим! – поддержал меня Женя.

Удивительно, но факт: мою руку вылечило солнце. Пошёл я на базу № 2 – глазам своим не поверил: такое ощущение, что побывал здесь злостный хулиган. Запасной мотор лежал под перкалем – свалился в лужу. Бидоны с продовольствием валялись где попало. И – вода, вода… Я облюбовал новую площадку, перенёс больше тонны.

Мистеру Тролезу удалось 31 июля снова побеседовать с Кренкелем. Он в панике: газеты пишут, что вся наша льдина растаяла, нам очень худо. Журналисты оповестили, что мы издалека возим снег, чтобы обсыпать палатки. Эрнст успокоил жителя Гонолулу. Раз уж о нас знают каждую подробность даже на Гавайских островах, как же велик в мире интерес к нашей работе!

1 августа ночью, при свете незаходящего солнца Эрнст, дежуривший по лагерю, увлёкся работой и не обратил внимания на то, что Весёлый неистовствовал – лаял непрерывно. Пёс прямо надрывался, Кренкель – ноль внимания. Что-то всё же его заставило осмотреться, и тогда он закричал:

– Вставайте, пришли три медведя…

Мы трое спали. Вскочили, оделись быстрее, чем солдаты в казарме, а Эрнст с винтовкой – на улицу. От первого же выстрела медведи – от нас! Он ведь, медведь, только с виду неповоротлив; на самом же деле может бежать со скоростью до девяноста километров в час. Была то медведица с медвежатами. Весёлый, спущенный с привязи, догнал их, делал круги, лаял. Мы бежали следом, но куда там! Медведи скрылись из глаз.

В палатку мы вернулись раздосадованные. Столько мяса ушло – свежего, антицинготного, думал я про себя.

Спасибо, Эрнст отшутился:

– Эх вы, учёные! Для чего живёте – для охоты или для науки? Петя, тебе что важнее: шашлык из медвежатины или то, что она в такую даль с детьми забрела?! Мы открытие сделали, а некоторые интересы живота ставят выше интересов науки. Да здравствует наука и долой охоту!

Но, каюсь, в тот момент я меньше всего думал об открытии. Мне были необходимы два-три центнера свежего мяса. Медведица и медвежата помогли нам окончательно опровергнуть вывод Нансена о том, что высокие широты – мёртвая зона. Видели мы пупочек, глупышей. Допустим, они могли залететь издалека. А у медведицы медвежата маленькие. Значит, на свет они появились на дрейфующем льду. Основная пища медведей – морской зверь, значит, и он появляется на дрейфующем льду. Судя по скорости, с которой она от нас убегала, и габаритам, медведица явно не голодала. Следовательно, есть и нерпы…

– Наличие живых существ в центре полярного бассейна установлено, – поставил точку наш гидробиолог Пётр Петрович Ширшов.

Трудным был день 1 августа. Льдину несло то на север, то на северо-восток. Двадцать один километр в сутки! Если льдина не затормозит, не сбавит прыть, наши планы прожить на льдине минимум год полетят вверх тормашками…

Из Москвы пришло приветствие от Международного конгресса геологов. Приветствие с дальним прицелом: нас не столько хвалят, сколько говорят, чего же от нас ждут.

Радиосвязь наша была ступенчатой: с Диксона – на Рудольфа, оттуда – к нам. Полярные радиобури нарушили связь между Рудольфом и Диксоном. Мы знали, что для нас скопилось много телеграмм на Диксоне, и не могли получить их.

Зато была радость: по длинным волнам к нам ворвалась радиостанция имени Коминтерна. Пионеры прочитали стихотворение, попросили оставить им хоть одно белое пятно на карте. Каждый из нас в тот момент спутешествовал в своё детство.

3 августа я увидел лахтака – морского зайца. Ничего себе зайчик, туша пудов на двадцать. И снова, вместо того чтобы переживать радость нового открытия, подтверждающего жизнь в океане, я занялся охотой: мы с Петровичем спустили байдарку, пытались подстрелить нежданного гостя. Меня интересовали его мясо, жир. Петровича же, главным образом, содержимое желудка. Но лахтак пырнул, и больше мы его не видели. Зато заметили перевернувшуюся льдину, на ней было множество водорослей. Новое пополнение коллекций.

Пока солнце светило круглые сутки, в минуты отдыха мы читали. Пусть у меня учёная степень доктора географических наук – присуждалась-то она без защиты. От себя не убежишь: систематического образования я не получил. Приходилось навёрстывать упущенное всю жизнь.

После льдины, когда услышал ненароком: «Доктор – жестянки паял, мясо жарил», меня словно по щеке ударили.

Знал бы тот желчный человек, какую неоценимую услугу мне оказал! Знал бы, как нелегко самому постигать то, что ему преподаватели втолковывали! А ведь пришлось постигать, просто иного выхода не было.

Не мне судить, надо ли было нам, зимовщикам «СП-1», присуждать тогда учёные степени. Во всяком случае, где бы я впоследствии ни выступал – и в Академии наук, и оппонентом на защитах докторских и кандидатских диссертаций, – профаном себя не чувствовал. Помогли книги. Я не пропускал ни одной публикации – газетной или журнальной по своему, арктическому профилю, непременно участвовал в работе симпозиумов, конференций, выступал с докладами. Готовился я к докладам, наверное, раз в десять дольше, чем кто-либо другой. Спрос-то с меня особый: льдина принесла шумную славу. А слава – тяжёлая ноша. Она и раздавить может. Меня радовал Юрий Гагарин: слава его не испортила, остался таким же простым, обаятельным, скромным, интересным собеседником, каким был до полёта в космос. Слава заставила его быть гораздо требовательнее к себе, стремиться к новым высотам. А Андриян Николаев? Это же воплощение скромности…

Я тоже познал известность, знаю, как она приятна и как тяжела. Иногда у меня было ощущение, что я живу на витрине большого магазина, потому что нигде не мог избежать любопытных или оценивающих взглядов.

Обращаюсь снова к своему дневнику, запись помечена 12 августа:

«Арктика продолжает напоминать о себе, как бы опасаясь, что мы забудемся, предадимся благодушию, покою и развлечениям.

Чёртовой силы ветер, мокрый снег. Батометры по-прежнему в плену. Петрович рвёт и мечет: надо делать новые замеры, а тут ещё со старыми не все в порядке. Льдина осатанела: шестнадцать миль за сутки – и все на юг. Ширшов предсказывает:

– Будем мчаться ещё быстрее.

Эрнст опять привязан к рации: Леваневский вылетает через полюс на Аляску, просит у нас лётной погоды. Дали ему «добро». Лёг спать около пяти утра выжатый как мочалка – крутил лебёдку. Уснуть не мог: думал о Леваневском».

И теперь, спустя десятилетия, не могу забыть тех трагических дней. К гибели нельзя привыкнуть. Полёты Чкалова и Громова, прошедшие, что называется, без сучка, без задоринки, убаюкали многих.

Мы ловили сообщения:

– Сильные встречные ветры до ста километров в час.

– Стекла кабины самолёта покрыты изморозью.

– Летим над Северным полюсом. Достался он нам трудно. Ещё бы: облачность и лобовой ветер!

– Отказал правый крайний мотор, идём на трех, очень тяжело, сплошные облака.

Только получив последнее сообщение, мы осознали серьёзность ситуации: до материка ещё ой сколько! И уж если самолюбивый, всегда находивший выход из любого положения Леваневский признал, что им очень тяжело, представляю, как же там было. Больше сообщений не поступало. Эрнст просил кофе:

– Погуще!

Он сидел у рации, и на него страшно было смотреть, так он позеленел. Приказ из Москвы: Кренкелю следить за самолётом на аварийной волне, кто знает, может приледнились. Настроили аварийную радиостанцию. Кренкель не отходил от неё больше двух суток. Безрезультатно. Московское радио сообщило: Леваневский молчит.

Я вытащил Эрнста из радиорубки, предварительно попросив радистов острова Рудольфа подменить его хотя бы часа на два. Сердце брало в тиски: неужели погибли?!

Потом я сказал:

– Ну, Петрович, пойдём крутить «разлуку», – так, не знаю почему, прозвали мы ручную гидрологическую лебёдку.

14 августа нам сообщили, что на розыски Леваневского вылетели Водопьянов, Алексеев, Молоков. Из Москвы запросили, в каком состоянии наш аэродром. Исходили на лыжах всю льдину. Доложили: поверхность старой площадки испорчена. Но в пятидневный срок можем приготовить посадочные площадки размером пятьсот на семьсот метров. Покров крепкий, рекомендуем посадку на колёсах. Просим привезти десять ампул нормальной воды для анализа, химически чистого гипосульфита пятьсот граммов, керосиновые фитильные печки, три лампы в тридцать линий, фрукты, овощи и «Океанографию» Шокальского. Книга была очень нужна Петровичу.

Боялся я за Кренкеля, как бы он не сдал. Он не снимал наушников и слушал, слушал, не подаст ли голос самолёт Леваневского. Пришло сообщение правительственной комиссии. Она планирует: превратить нашу льдину в авиационную базу. Я снова обошёл льдину, она день ото дня хуже. Надо трезво смотреть на вещи: наших четырех пар рук недостаточно, чтобы соорудить не просто посадочные площадки, а хотя бы мало-мальски пригодный аэродром.

Петрович решил проверить двумя вертушками скорость течения воды и скорость дрейфа. Одну опускал на глубину в четыреста метров несколько раз – показалось ему, что она неисправна. Только 16 августа докопался он до причины неисправности.

– Понимаешь, Дмитрич, – с жаром стал он рассказывать мне, – когда лёд дрейфует слишком быстро, на глубине пятидесяти – семидесяти метров возникает обратное течение. Ты только представь: если бы наша льдина опустилась на такую глубину, её бы понесло прямёхонько к полюсу.

Киваю головой, говорю:

– Да, да, прямёхонько к полюсу. Петрович рассердился:

– Дмитрич, у тебя слоновья кожа? Это же открытие.

– Не серчай, Петрович, я всё понял. Только все думаю о Сигизмунде.

– Думаешь, мы о нём забыли?!

Я взял лопату, пешню, топор, фотоаппарат и на лыжах пошёл строить аэродром. Один. Я не мог оторвать от дел ни Женю, ни Петровича, ни, тем более, Эрнста от наушников: вдруг услышит Леваневского. Всюду бугры, торосы. И вот я скалывал пешней лёд, укладывал его на нарты, отвозил. Я снял и меховой жилет, и гимнастёрку – жарко. Хватило меня часа на четыре.

Спринтерская скорость льдины начинает всерьёз беспокоить: она столкнулась с соседкой, подняла ту на дыбы, высота торосов с трехэтажный дом. Пострадала и кромка аэродрома, который я взялся строить.

Я долбил лёд и вспоминал, вспоминал. Большелобый, красивый, сильный человек. Семнадцати лет он, сын питерского рабочего, ушёл на гражданскую войну, а отвоевавшись, стал учиться. Сигизмунд окончил школу морских лётчиков в моём родном Севастополе. Спасал челюскинцев, устанавливал рекорды дальности полётов. Входил в первую семёрку Героев Советского Союза, награждён орденами. Было Леваневскому всего тридцать пять лет. И вот – погиб, и с ним его экипаж, шесть человек. Что он погиб, я уже не сомневался.

К 23 августа мы полностью закончили очистку ледяной площадки. И на всякий случай решили найти место для второго аэродрома. В течение двух часов «ощупывали» каждый участок льдины, осматривали торосы и бугры, но подходящей площадки не обнаружили.

К нам опять заявилась неожиданная гостья, которая вызвала большое оживление: в лагерь прилетела чайка.

Вечером слушали «Последние известия» по радио. Передавали, что в Москву вернулись из Америки герои трансполярного рекордного перелёта: Михаил Громов, Андрей Юмашев и Сергей Данилин. Москва торжественно их встретила.

Ночью получили радиограмму из Москвы: нам предлагали следить за полётами американского арктического исследователя Вилкинса, который вылетает на розыски экипажа Леваневского из Коппермайна (северное побережье Канады). Мы в точности выполняем указания Главного управления Северного морского пути.

Налетевший шторм не утихал долго, засыпал и аэродром, и склады, и гидрологическую лунку, и кухню. Пурга прекратилась лишь через несколько дней, заставила меня заняться «археологией»: раскопками всего хозяйства. А между тем подоспел юбилей – сто дней на льдине. Написал об этом статью в «Правду», подвёл некоторые итоги.

Итоги мы подводили не только для печати. При каждом удобном случае старались суммировать научные выводы, передавать их по инстанциям.

Мы трезво смотрели на вещи. Льдину всё время сжимало, трещина подбиралась к нашей палатке, в которой 1 сентября температура была плюс три градуса.

И льдина, эта исполинская, многомиллионнотонная махина, уменьшалась медленно, но верно.

Непрерывная сырость дала себя знать: мы подхватили ревматизм.

Я записал в дневнике:

«Развеселил нас доктор Новодержкин с острова Рудольфа, к которому мы обратились за консультацией. То-то хохоту было, когда Эрнст зачитал рекомендации: принимать на ночь горячие ванны, после чего натирать суставы ихтиоловой мазью с какой-то смесью, спать в перчатках, утром мыть руки мыльным спиртом…

Кренкель предложил текст ответной радиограммы: «Первое – ванна отсутствует, второе – состав мази неясен, третье – буде спирт обнаружится, хотя бы мыльный, употребим внутрь»».