сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 38 страниц)
Потревожив своим топотом в камышах красноклювых чирков, которые сразу, не сделав даже привычного круга, стремительно полетели куда-то на другую воду, Зазыба обошел озерцо. Уже слыхать было, как в поселке кто-то тюкал по высохшему дереву топором, потому что звук казался легким и звонким. Видно, близость поселка заставила Зазыбу снова подумать, почему вдруг вернулся Чубарь, что вынудило его, но в итоге были одни догадки, зато с какой-то тревожной назойливостью вспомнилось, как они поговорили в тот, последний день, когда явился председатель в избу к своему заместителю. И все-таки время, прошедшее с того дня, сделало свое дело. Неожиданно для себя Зазыба обнаружил, что рад в душе внезапному появлению Чубаря. Радость эта пока была неопределенная, ни на чем не основанная, но тем не менее уже жила в нем, давая надежду — несмотря на распри, которые случались между ними, Зазыба не сомневался в одном, теперь, пожалуй, самом главном: наконец-то будет не только с кем поговорить, а и обсудить условия, в которых придется действовать в оккупацию.
О совещании у коменданта тоже стоит рассказать Чубарю, сам он не осмыслил еще этого как следует — странно, но всякий раз, как собирался Зазыба взвесить мысленно услышанное в волости, что-то выбивало его из равновесия, даже пугало. Самое последнее такое совпадение было совсем недавно, когда Зазыба нащупал в кармане бумажку, которую сунул ему в Бабиновичах Браво-Животовский, а он, в свою очередь, положил ее в карман. Это было обращение заместителя государственного комиссара восточного округа Фриндта, о котором говорил на совещании Гуфельд и которое комендант приказал развесить повсюду в волости — в местечке и в деревнях. Напечатано оно было на четырех языках — русском, белорусском, польском и немецком — в четыре длинных столбца и начиналось такими словами: «В интересах безопасности страны и неприкосновенности собственности и имущества жителей немецкими властями будет проводиться со всей строгостью борьба с бандами и группами террористов. Призывает население оказать этому действенную помощь». Далее в тексте шли один за другим пять пунктов, и почти после каждого из них жирными литерами было напечатано: «…будет расстрелян». Собственно, и военный комендант Крутогорского района, и комендант Бабиновичской волости уже действовали, исходя из этого обращения. Странно только, что обычный приказ назывался почему-то обращением! Чем глубже Зазыба вчитывался в строчки, тем сильней, казалось, стыла в нем кровь. Но шальная мысль все-таки мелькнула: видно, зря генеральный комиссар Кубе торжественно оповещал, что «прозвучал и смолк звон оружия на Беларуси». Обращение, которое держал в руках Зазыба, свидетельствовало как раз об обратном — нет, не смолк!
Чубарь действительно жил это время в Мамоновке. Выходило, Зазыба в точку попал, — мол, председатель перво-наперво отправится после странствий к Аграфене. Он и раньше чуть не каждый вечер наведывался в поселок, а теперь тем более не обойдет хаты, где всегда ему рады.
Связь их — Чубаря и Гапки Азаровой — была бельмом на глазу у людей; собственно, осуждали их за то, что Чубарь начал похаживать к этой женщине вскоре после гибели ее мужа в финскую кампанию. Такое считалось великим грехом не только в деревне. Даже после того, как Чубарь заявил, что собирается жениться на Гапке, веремейковцы вкупе с кулигаевцами да мамоновцами не перестали за их спинами презрительно кривить губы — одни не могли простить им, что не подождали со своей любовью и года, когда Гапке строго полагалось носить траур по убитому мужу, другие же, пользуясь нарушением этого давнего обычая, просто злословили. Тем временем сами виноватые, казалось, не обращали внимания на чужие наговоры, считая их обыкновенными сплетнями. Вот уж правда, что любовь слепа!…
Чубарь пришел в Мамоновку утром, сразу же, как переночевал в лупильне.
Когда он на рассвете выглянул из избушки, то был приятно удивлен — лосенок всю ночь напролет оставался на месте. Уж, тот сполз с порога и снова спрятался под доски, а лосенок лежал себе, и, наверное, крепко спал, потому что голову поднял, только когда Чубарь затопал рядом. Увидев человека, он быстренько, будто испугавшись, вскочил на ноги, но прочь не отбежал. Бедняга за свою короткую жизнь столько претерпел обид от людей, а тут стоял и словно радовался, что не проспал, как малолетний пацан, которого отец пообещал взять с собой в поездку да показать что-то. Чубарь вдохнул полной грудью холодный воздух, зевнул, удивляясь, что еще со вчерашнего на небе брезжит луна. Идти в Мамоновку надо было в обход Веремеек. Но дорога все равно по большей части была знакомая. И Чубарь, долго не мешкая на месте ночлега, двинулся. Лосенок тоже не отставал. Он только постоял немного, будто по уговору, играя в прятки, а потом кинулся догонять Чубаря, исчезнувшего за первыми кустами. Покуда не зашла луна и не началось настоящее утро, Чубарю необходимо было успеть пройти самые людные места, те перекрестки и урочища, где скорей всего можно было наткнуться на человека, хотя бы даже и простого грибника. Но где-то за озером — как раз на половине дороги к поселку — его втайне начало раздражать шурыганье маленьких копыт сзади, словно лосенок мешал ему идти. С досадой подумалось: «Ну куда его приведешь, если сам еще бездомный?» Это и определило все — Чубарь вдруг сиганул в еловую чащобу, подальше от тропки, а там с поцарапанным лицом выскочил на какую-то болотину, окруженную, будто нарочно, узкой лентой березняка, и без лишнего шума зашагал наудачу, чтобы чутьем попасть на мамоновскую дорогу. Правда, уже в Мамоновке он пожалел, что бросил за озером лосенка одного, не привел с собой, его можно было если не приручить, то хоть подержать некоторое время на дворе, пока не подрос бы для самостоятельной жизни в лесу.
Хозяйка увидела Чубаря через окно, когда тот напрямик вышел из лесу. Она рванулась было навстречу, но тут же сдержалась, чтобы дождаться его в сенцах. Как только Чубарь переступил первый порог, Аграфена, не стесняясь детей, повисла у него на шее. В тот день она даже не спрашивала, откуда он взялся и долго ли собирается быть. Она только радовалась, что Родион вернулся к ней, и не таила этой радости от него, и не спрятала бы ее и от людей, если бы можно было показаться на люди.
Как и представлял себе Чубарь по дороге от фронта, действительно было все — и горячая банька, которую приготовила Аграфена уже к самому вечеру, и жадная любовь ее, и бесконечные ласки. Но скоро, уже через несколько дней, Чубарь почувствовал, что хозяйка вроде затревожилась: мол, ничего не знает о его намерениях, о его планах. Чубарь, конечно, не стал скрываться от нее, в конце концов, в этом не было смысла, ведь кому-то он должен был целиком довериться, а она слушала и все тускнела лицом, будто постепенно разочаровывалась в своих надеждах. Видя, что в их отношениях растет отчужденность, Чубарь понял: надо внести полную ясность. Но разговор такой все оттягивал, верней, просто не решался начать, словно боялся в душе, что нарвется на что-то неприятное, что ему откажут в этом доме в чем-то таком, без чего дальнейшая его жизнь немыслима…
Зазыбу сегодня Гапка встретила тоже ревниво, может быть, даже враждебно, будто человек пришел, самое малое, описывать за долги имущество.
А Чубарь, наоборот, обрадовался.
— Как ты проведал, что я здесь? — спросил он возбужденно после того, как они крепко пожали друг другу руки.
— Сорока отсюль прилетала, — пошутил Зазыба, тоже не пряча радости. — Ну, а по правде?
— Если по правде, то бабиновичский Хоня сказал.
— Где ты его видел?
— В местечке.
— И он тебе сказал, что я в Мамоновке? — насторожился Чубарь. — Откуда он мог знать?
— Нет, об этом я сам догадался.
— Вот и хорошо, — успокоился Чубарь. — А то я уж, грешным делом, подумал… Да ты садись, — пригласил он и, как только Зазыба опустился в самодельное, с гнутой спинкой кресло, которое словно бы с расчетом было поставлено дальше от окна, спросил о самом главном: — Ну как тут, заместитель? Что нового?
Зазыба усмехнулся.
— Гм, нового… Нового много, считай, что все новое. И самое первое — это то, что ты теперь уже не председатель, а я не заместитель. Потому что колхоза нет.
— А не поторопился ты его распустить?
Зазыба пожал плечами, снова усмехнулся, но более нетерпеливо.
— Я и сам одно время думал, не торопимся ли мы. Даже полаялся кое с кем. А потом вижу — в самый раз. Особенно если учесть, что комендант тоже неудовольствие выразил нашей торопливостью, даже проборку сделал мне за это на совещании.
— Что за совещание?
— Обыкновенное. Немцы собирали полицейских, старост, председателей колхозов, где они остались еще, ну и советовались, как новый порядок ладить.
— А ты при чем здесь? Ты ж не староста и не полицейский. Даже не председатель колхоза.
— И я так считал, что ни при чем. А комендант почему-то не поверил. Тоже вызвал. Да и говорит при всех, что мы самоуправством занялись, поделив колхозную собственность. Грозился, мол, расследует дело. Так что не один ты недоволен.
— Ну, комендант — это одно, а я — другое!
Зазыба вдруг почувствовал в Чубаревом голосе прежнее упрямство, которое порой граничило с безрассудством и нередко мешало им жить в согласии между собой. Поэтому сказал примирительно:
— На это есть санкция колхозного правления. Протокол тоже составлен, чтобы раздать имущество и поделить посевы. Но не насовсем, а только на сохранение колхозникам до прихода Красной Армии.
— Что-то я не слыхал раньше такой директивы. Что, новая поступила? — пронзительно глянул на Зазыбу Чубарь.
— Просто правленцы сами решили так.
— С твоей, конечно, помощью?
— А как же.
— Что я тебе говорил? Приказано было уничтожать, все уничтожать! Не сохранять, а уничтожать! Думаешь, немцы такие дураки, чтобы не найти, где вы что спрячете? Я сам когда-то при раскулачивании искал, знаю.
— Ну, что найдут, а что и нет.
— Вот, вот!…
Видя, что на Чубаря мало действуют его доводы, Зазыба решил зайти с другой стороны, надеясь, что это уж непременно подействует.
— Вот ты говоришь, — покачал головой он, — что будто бы все треба только уничтожать, чтобы не досталось немцам. Думаешь, мне очень хочется, чтобы они жирели на наших хлебах? Кстати, я потом беседовал с Маштаковым. Тот тоже не говорил, чтобы я подчистую уничтожил все.
— А чего же он хотел?
— Ну, конкретных указаний не давал, но уничтожать колхозное достояние не приказывал. Говорил, в частности, что хлеб и самим понадобится.
— Когда это было?
— Сдается, не па другой ли день, как ты ушел из Веремеек.
— Он к тебе приезжал?
— Нет, в Кулигаевку. А меня уже после покликали туда.
— Ну, и про что вы говорили?
— Примерно про все. Кстати, о тебе он тоже спрашивал.
— А ты что?
— Сказал, что видели тебя на большаке, небось подался в Крутогорье.
— А он?
— Возмутился. Говорил, что тебя где-то ждали перед этим, а ты не пришел.
Чубарь долго молчал, потом спросил:
— Как полагаешь, он здесь, в районе?
— Чего не ведаю, того не ведаю, — развел Зазыба руками. Тогда Чубарь отбросил взмахом головы волосы, чтобы не падали на лоб и лежали ровней, согнал с лица глубокую задумчивость, которую сменили нетерпение и решительность, и перевел разговор на другое.
— Ну, про колхоз и про то, что вы теперь делаете, я наслушался за эти дни и от нее, — Чубарь кинул взгляд на хозяйку, которая все еще находила себе какие-то дела в хате. — Только не хватало услышать от главного действующего лица. Теперь и это состоялось. Таким образом, надо считать, что новый порядок в Веремейках уже действует. И полицейский есть?
— Есть. Браво-Животовский.
— Жаль, что до него в свое время не добрались. Затаился, подлюга. — Ты с ним осторожней. Вооруженный ходит, да и грозился как-то, что не пощадит тебя, если встретить доведется.
— Тут кто кого. Я тоже без винтовки не хожу. Поразводили сволоты разной!
— Да она как-то сама…
— Потому что ждала, покуда время настанет. Браво-Животовский тоже был на совещании?
— Он меня и возил.
— Значит, начал командовать?
— Остерегается еще брать все на себя, но дело идет к тому.
— Что его держит?
— Выгадывает, чтоб уж наверняка все было. Чтоб не получилось какой неожиданности: а вдруг да наши попрут немцев обратно?
— Глянуть бы одним глазом на него.
— Думаю, не разминуться вам.
— Значит, тебя немцы ругали, что колхоз распустил? — весело, будто сдерживая смех, поглядел на Зазыбу Чубарь. — О чем же они думают?
— Как о чем? — не понял Зазыба.
— Ну, чего хотят от колхоза? — уточнил Чубарь.
— Хлеба, — ответил Зазыба.
— Значит, вообще собираются оставлять колхозы? — недоуменно заморгал Чубарь.
— Сдается, нет. У них все уже продумано. Снова обещают крестьянам индивидуальное землепользование. Но с постепенным переходом. Через общину.
— А какая корысть им тогда канителиться?
— У них на этот счет есть свое толкование. Но все толкования — пустое. Просто нужен наш хлеб. Ну, а из колхоза легче его забрать. Дальше там, мол, еще неизвестно, что будет, а теперь понятно — нынешний хлеб выращен, значит, не надо всякими перестройками мешать мужикам убирать его.
— Вот видишь, — воскликнул Чубарь, — немцы своей линии держатся, а ты помогаешь им!
— Я уже тебе не один раз объяснял, — поморщился Зазыба, — не треба все сводить к одному — бросить хлеб и уничтожить. Думаешь, Красная Армия сюда вернется с хлебными обозами, чтобы мужиков кормить?
— Перестань ты, Зазыба, печься о мужиках! Идет война! И нам с тобой совсем о другом надо думать.
— О людях тоже надо думать.
— Ну, ты как знаешь, а я потакать не собираюсь. Не за этим возвращался. Ты небось думаешь, я все это время по кустам отсиживался? Я полсвета уже обойти успел. На-тка вот, прочитай. — Он вынул из кармана сложенную бумагу с речью Сталина, которую получил от полкового комиссара, подал Зазыбе.
Но Зазыба только глянул на заголовок да пробежал первые строчки.
— Это я читал. Еще когда печаталось в газетах.
— То было в газетах, а теперь, вишь, мандат. Мне его дал один большой человек, когда направлял сюда. Потому что здесь обо всем хорошо сказано, что и как. И нечего выставлять свою «народническую» политику. Теперь не до нее.
— Никакая она не народническая, а самая советская.
— Но ты наконец должен взять в толк, что на войне надо воевать!
— Разве я отрицаю? Но мы-то с тобой не совсем на войне. Покуда мы с тобой скорей в войне, чем на войне.
— Значит, необходимо и здесь разжечь ее. Зря не захотел читать до конца. Тут так и написано: «… Нужно создавать партизанские отряды, конные и пешие, создавать диверсионные группы для борьбы с частями вражеской армии, для разжигания партизанской войны всюду, везде…»
— Я же тебе сказал, я и так знаю эту речь. Еще с тех пор, как печаталась в газетах и передавалась по радио. Сталин сам говорил. Но как ты со своей конницей собираешься кормиться в тылу? Может, надеешься, что тебе и овес для лошадей, и кашу гречневую для партизан с самолета скинут?
— А хоть бы и так! Наладишь связь, и доставят все, что тебе надо.
— Где они теперь, самолеты? Что-то я не вижу… Немецкие летают, а наших не видать.
— Найдутся самолеты, когда понадобится.
— Ну да, послушать тебя, все просто делается, будто и вправду их теперь не видать потому, что не нужны они. Я вон вертался в Веремейки с Орловщины, так нагляделся — ихние все время висят над дорогами, бомбят да стреляют из пулеметов, а наших чаще всего и близко нету, хорошо если артиллеристы зенитками попугают. Нет, брат, не все так просто, как кажется да как хочется. До всего надо умом доходить. Нам тут начинать партизанскую войну, так нам и думать, как начинать се и с чем. Щорсовы войска когда-то тоже партизанскими назывались одно время, но я не помню, чтобы мы кричали вот так: жги, уничтожай!… Правда, теперь обстановка другая и война не та. Однако же люди есть люди. И тогда они людьми были, и теперь ими остались. И жить они должны будут.
— Опять ты про свое!…
— Я не про свое, — возразил Зазыба, — я как раз про то, что и ты. Так что интерес у нас один. Не сомневайся. Но не надо с бухты-барахты. Необходимо учитывать разные обстоятельства. Ты вот бумажку показываешь, а у меня в кармане, словно бы для такого случая, припасена другая. Почитай, чтобы и тебе стало кое-что понятно, во всяком случае, чтобы хоть теперь ты не порол горячку. Он вынул из кармана обращение заместителя государственного комиссара восточных областей, подал Чубарю. Тот взял, поглядел и буркнул:
— Ну вот, нашел что сравнивать!
— Это не для сравнения, — сказал непреклонно Зазыба. — Скорей для ясности.
— А что это означает — государственный комиссар в застемповстве?
— Не знаю, я такого слова раньше не слыхал, — ответил Зазыба.
— Наверное, и вправду заместитель. «Кто увидит подозрительную особу, — читал вслух с первого параграфа Чубарь, — особенно парашютистов, отдельных командиров или солдат, шпионов или саботажников, советских служащих и так далее или узнает что-нибудь об их местонахождении, тот обязан заявить немедля ближайшим немецким или не немецким властям. Кто пренебрежет донесением или окажет враждебным лицам какую-нибудь помощь — кров, еду или иное, — будет расстрелян. За данные, которые помогут поймать злоумышленников, нарушающих безопасность и порядок, каждый может получить от комиссара округа вознаграждение в пять тысяч рублей». Гм, значит, и за меня могут дать пять тысяч? — как бы удивился Чубарь.
— Выходит, что могут, — отрезал Зазыба. — Читай-ка дальше.
