Текст книги "И.Ефремов. Собрание сочинений в 4-х томах. т.4"

Автор книги: Иван Ефремов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 38 страниц)

ЛИТЕРАТУРА МЕЧТЫ И НАУЧНОГО ПРОГРЕССА

Но этим далеко не исчерпывается взаимосвязь науки и научно-фантастической литературы, в которой, на мой взгляд, есть еще одна сторона первостепенной важности. Подавляющее большинство любителей и сторонников научной фантастики, равно как и сами писатели, соглашаются, что это – литература мечты. На возражение, что мечта в совершенно равной степени свойственна любому художественному произведению, а социальная мечта составляет основу как утопических, так и многих исторических произведений, обычно отвечают: мечта в научной фантастике – дальнего прицела, и это, мол, отличает ее от других видов художественной литературы. Эти определения, очевидно, неточны. Само собой разумеется, в научной фантастике мечта занимает очень важное место, но какая мечта? Разве обязательно дальнего прицела? И как установить, далек или близок прицел? Мне кажется, что мечта о приложении научных достижений к человеку, к преобразованию природы, общества и самого человека составляет сущность настоящей научной фантастики. Показ влияния науки на развитие общества и человека, отражение научного прогресса, овладения природой и познания мира в психике, чувствах, быту человека – вот главный смысл, значение и цель научной фантастики.

Здесь «обратная связь» с наукой приобретает большую значимость потому, что в такой литературе ученые увидят то, что иногда трудно осмыслить им самим – действие их открытий и опыта в жизни и в человеке, причем не только положительное, но иногда и трагически вредное.

Не подлежит сомнению, что на этом пути научной фантастики осуществляется прямой контакт с социальными проблемами. Фантастика становится социологической, смыкается и переходит в большую литературу, выходя из границ своего жанра, но совсем не в том направлении, о каком думают американские теоретики научной фантастики.

Большое внимание, которое привлек роман «Туманность Андромеды» не только у нас, но и в самых различных странах, я объясняю прежде всего тем, что это произведение в какой-то степени ответило на общественные запросы.

Американская теория смыкания научной фантастики и научно-популярной литературы не представляется мне правильной. Успехи науки и ее ошеломляющие открытия сами по себе так интересны, что не нуждаются в художественном одеянии. Действительно, хорошие научно-популярные книги и статьи читаются нарасхват и привлекают куда больше читателей, чем иные произведения художественной литературы. Нелишне попутно посоветовать книготорговым организациям и издательствам учесть этот повышенный спрос на научно-популярные произведения и перепланировать тиражи.

Много лет ратуя за широкую популяризацию науки, я не могу не приветствовать от души появление отличных популяризаторских книг Д. Данина, М. Васильева (Хвастунова) и других, громадные тиражи и многочисленные переводы которых во всем мире как нельзя лучше подтверждают смещение интересов широкого читателя в сторону «просто науки» и служат грозным предупреждением для писателей-фантастов, ратующих за «чистую фантазию», за право писать пустяки, хотя бы и сделанные с большим художественным мастерством.

Но популяризаторский рассказ о науке – не путь научной фантастики, которая должна оставаться художественной литературой, как бы близко ни подходила она к научно-популярным произведениям и какими бы фантастичными ни казались смелые предположения ученых, вроде высказывания астрофизика И. С. Шкловского о природе спутников Марса. Подобные высказывания «фантазирующих ученых» всегда будут увлекать миллионы людей, возбуждать самый горячий интерес и питать научную фантастику.

Успех научной популяризации лишь подчеркивает, что прошло время, когда для пропаганды научных знаний приходилось снабжать их путешественнической, приключенческой или детективной декорацией. Теперь в сумме накопленных знаний и своей действенности наука интересна сама по себе. Роль научной фантастики для популяризации почти сошла на нет, а сочетания авантюрного рассказа с популяризацией науки, что прежде называлось научно-приключенческой литературой (и в которой я тоже пробовал писать прежде), – уже отжило, не успев расцвести. Не популяризация, а социально-психологическая действенность науки в жизни и психике людей – вот сущность научной фантастики настоящего времени.

По мере все большего распространения знаний и вторжения науки в жизнь общества все сильнее будет становиться их роль в любом виде литературы. Тогда научная фантастика действительно умрет, возродясь в едином потоке большой литературы, как одна из ее разновидностей (даже не слишком четко отграничиваемая), но не как особый жанр.

НАУКА И ФАНТАСТИКА

В мире становится все больше людей, так или иначе связанных с наукой, поскольку научные исследования теперь стали частью производительных сил общества, и это их значение увеличивается буквально с каждым днем.

Именно это последнее обстоятельство обусловливает успех научной фантастики у читателей. Гигантский спрос на произведения этого жанра усиливается в нашей стране еще тем, что советские люди не представляют себе будущего, построенного не на научной основе. Появление сильных в художественном и социально-философском отношении фантастических книг – это новый вид беллетристики, властно вторгающийся в ее главный поток.

Между тем когда заходит разговор о научной фантастике вообще, включая вопрос о границах фантазии и ее научной достоверности, выявляется, на мой взгляд, отсутствие глубокого понимания жанра.

Иное дело, как отмечалось в недавних выступлениях ученых на страницах «Литературной газеты», когда писатель А. Казанцев в своем произведении «Внуки Марса» решается доказывать свою несостоятельную «гипотезу» якобы научными доводами. Здесь его фиаско было закономерно. Нет никакой научной почвы для постановки такого «вопроса», и для ученых так называемая «гипотеза» Казанцева даже не подлежит обсуждению.

Вместе с тем скажем заранее, что «научный контроль» над этим жанром иногда практически невозможен. Бурное развитие науки открывает все новые, казалось бы, невозможные и невероятные явления. В частности, это нам доказывает современная физика. Время непререкаемых суждений XIX века для многих естественных наук, тем более техники, прошло, а ведь именно эти отрасли знания составляют базу большинства научно-фантастических произведений.

Если существо обсуждения научной фантастики сводится к проблеме «научность – ненаучность», то это означает, что ясного представления о жанре вообще не существует.

Действительно, в этом главная беда всех дискуссий. Дело в том, что писатели и критики до сих пор никак не могут принять научную фантастику всерьез.

До сих пор в нашей стране нет ни одного журнала, посвященного научной фантастике! Нет, по сути дела, литературоведов, критиков – исследователей жанра. Нет коллектива авторов, объединенного вокруг постоянного литературного органа, способствующего притоку новых сил и повышению качества произведений.

Пора бы понять, что развитие научной фантастики во всем мире отражает реальную потребность людей, в бытие которых все больше входит наука. Повсюду рушатся обветшалые религиозно-мистические и метафизические представления о природе и обществе, и этот процесс неотвратимо захватывает глубины сознания народов.

Наука становится высшим судьей не только в вопросах техники и экономики, но и общественной жизни, особенно с распространением научного коммунизма – марксистско-ленинских исследований о закономерностях развития общества.

При огромном значении, которое приобретает наука в жизни каждого человека, люди ищут в литературе возможность научно разобраться в окружающем мире.

Между первой и второй половинами нашего века пролегла грань, которую писатели-фантасты еще не успели по-настоящему осмыслить.

На Западе растлевающее влияние буржуазной идеологии породило множество пессимистических произведений. Мало того, оно послужило причиной разрыва части писателей с жизнью, уходу в абстракционизм, экзистенциализм и сюрреализм.

Не мудрено, что множество читателей на Западе все чаще обращается к научной фантастике, ища в ней если не ответ на важнейшие жизненные вопросы, то хотя бы прогноз на будущее.

Наше дело – превратить советскую научную фантастику в оружие борьбы за коммунизм и за распространение коммунистических идей во всем мире путем повышения художественности и идейности произведений.

Центральными вопросами дискуссий о жанре надо ставить не вопросы лимитирования писательской фантазии, а то, чему она служит и как фантазия претворена в произведении.

Фантастические описания атомных войн и ужасных средств истребления могут служить для предупреждения человечества и активизации борьбы за всеобщее разоружение и установление мира на земле, но могут стать литературой пессимизма и безнадежности. Приключения на других планетах могут поднять человека на подвиги труда и знания, «чтоб сказку сделать былью», но нередко зовут умчаться в мечтах прочь с неустроенной и плохо живущей Земли.

Очевидно, что произведение научно-фантастической литературы нисколько не меньше, чем всякое другое, нуждается в правильной идейно-социологической ориентации. И это гораздо важнее, чем рассуждения о лимитах фантазирования.

В обсуждениях художественного мастерства научной фантастики пора перестать кивать на безусловно высокие образцы иных жанров. Ясно, что законы мастерства в жанре фантастики должны быть иными, чем в других жанрах художественной литературы. Когда Чехов писал – «стакан», то больше ему никаких пояснений не требовалось. Если же писатель научно-фантастического жанра упоминает, скажем, об эффекте Доплера, ему пока еще требуется объяснить, что это такое – без этого научная фантастика не будет народной литературой. Критики жанра должны обсуждать его по существу, а не высокомерно сравнивать с теми образцами литературы, которые создаются по иным законам.

Пора перестать смешивать научную фантастику с общеприключенческой литературой. Наличие острого сюжета само по себе еще не объединяет научную фантастику с приключенческим жанром и в той же степени может быть свойственно любому другому роду литературы.

Советская научная фантастика, находясь (смею это утверждать) в положении падчерицы нашей литературы, не печатается в «толстых» журналах, не изучается критикой. Тем не менее она завоевала огромный интерес у миллионов наших читателей и читателей братских стран. Более того, переведенная на многие языки, наша фантастика вступила в прямое соревнование с очень разнообразной, широчайше издаваемой фантастикой капиталистических стран и сумела привлечь к себе интерес множества зарубежных читателей, находящих в ней более правильные и привлекательные образы будущего нашей планеты.

Знают ли все это наши литературоведы и литературные критики? Мне кажется, что нет, иначе как объяснить то положение, в котором до сих пор находится этот очень важный жанр литературы.

КОСМОС И ПАЛЕОНТОЛОГИЯ

На заре космической эры, в эпоху бурного и пока еще не организованного развития науки и многие ее отрасли подвергаются переоценке. Не избежала общей участи и палеонтология. С первого взгляда трудно уловить связь между дисциплиной, изучающей извлеченные из земных недр остатки жизни давно прошедших времен, и познающими бездны космоса науками небе.

Каждому искателю знаний, не говоря уже о палеонтологах и геологах, хочется помечтать о том, как отразятся на всех разделах науки, философии и просто индивидуальном миропонимании результаты палеонтологических раскопок на Марсе, Венере или, скажем, планете звезды 61 Лебедя. Даже если планеты окажутся необитаемыми, то, может быть, пласты горных пород на их поверхности сохранят остатки когда-то бывшей здесь и затем исчезнувшей жизни. Мы прочтем трагическую историю, заставив омертвелый мир раскрыть тайну катастрофы, стершей живую материю планеты. На планетах, имеющих жизнь, но не населенных разумными существами, мы изучим древние окаменелости и, быть может, сможем понять причину, почему здесь не вспыхнула мысль.

Что касается миров, где есть цивилизации одного с нами уровня или более высокие, то их обитатели, без сомнения, проникли в глубь своей предыстории и при контакте с нами осветят путь исторического развития жизни, приведший к возникновению интеллекта, познающего природу и себя.

Каковы вообще могут быть жизненные формы не только на планетах отдаленных звезд, но и на соседях Земли по Солнечной системе? Не окажутся ли эти формы настолько непохожими на наши, земные, что, даже если они будут разумны, мы никогда не найдем их и тем более не поймем друг друга?

Традицией, установившейся в науке первой половины нашего века, когда появился серьезный интерес к астробиологии, ответ был негативный на все три вопроса. Тысячелетия антропоцентризма еще слишком глубоко пронизывали подсознательную сторону научного мышления, чтобы человек мог осознать сущность бесконечности пространства и времени и понять, что, признавая невообразимую глубину материального космоса, нельзя не допустить существования бесчисленных центров жизни.

Астрономам, подобно Дж. Джинсу, утверждавшим, что появление планетной системы у звезды представляет собой редчайший случай, вторили биологи и палеонтологи, которые, как, например, Дж. Симпсон, считали появление жизни на любой планете, тем более жизни разумной, из ряда вон выходящей случайностью, вероятность повторения которой практически равна нулю.

Ортодоксальные дарвинисты доказывали, что путь органической эволюции абсолютно слеп, ибо подчинен только случайностям всемогущего естественного отбора, селектирующего случайные мутационные изменения в наследственных механизмах. Ортогенез, то есть направленность развития жизни, неуклонно стремящейся к сложным, высокоорганизованным формам, вплоть до мыслящего существа, долгое время считался идеализмом. Поэтому естественным был вывод об уникальности, неповторимости эволюционного развития. Вторым логическим выводом было признание сильнейшего разброса в строении жизненных форм. Даже в одинаковых условиях следовало ожидать появления самых разнообразных, абсолютно непохожих друг на друга существ.

Если же среда жизни на других планетах отличается от земной в тех или иных параметрах, то при слепой случайной эволюции разумная жизнь, облеченная в непредсказуемую форму и химический состав, не могла заведомо иметь ничего общего с земной. Некоторые малосведущие в биологии исследователи отстаивали возможность возникновения мыслящих существ в виде грибков или лишайников. Подобные взгляды на органическую эволюцию не оставляли надежды на существования обитаемых планет с мыслящими существами и отрицали возможность контакта с чуждым интеллектом обитателей иных звездных миров или даже планет Солнечной системы. Уникальность земной жизни порождала печальное чувство беспредельного одиночества и, если быть последовательным материалистом, – бесцельности существования даже разумной жизни. Как всегда бывает при недостаточной зрелости концепции, она смыкалась с религиозным антропоцентризмом, рассматривающим человека как единственное в мире порождение божьего подобия.

Небывалый подъем научных исследований во второй половине нашего века существенно изменил прежние представления. Главным успехом науки явилась доказанная картина величайшей сложности мира и происходящих в нем явлений. Сложность, о которой не подозревали ученые-естествоиспытатели даже в начале нашего столетия, и лишь философы-материалисты и прежде всего В. И. Ленин прозорливо предвидели ее.

Однолинейная логика рассуждений сторонников уникальности жизни и человека, как ее высшей мыслящей формы, рассыпалась под лавиной множества новых открытий. Первый основательный удар по концепциям уникальности нанесла еще в прошлом веке астрофизика, неоспоримо доказавшая, что Вселенная повсеместно, даже в самых отдаленных ее областях, едва достижимых для наших приборов, состоит из 92 основных химических элементов. Их количественное соотношение показывает преобладание одних элементов, таких как водород, гелий, кислород, кремний, железо, и поразительно малую роль других. Мы еще не нашли причины этому и лишь догадываемся, что эти элементы как формы существования материи являются универсально устойчивыми в наиболее часто встречающихся фазовых условиях. По-видимому, распределение и элементарный состав гигантских скоплений вещества в космосе не случаен.

Таким образом, 92 элемента Вселенной ограничивают набор возможных альтернатив в энергетике и временной протяженности живого вещества. На самом деле жизни приходится выбирать не из 92, а из гораздо меньшего количества элементов – не больше десятка. Поэтому количество ступеней, восходящих к высокоорганизованной жизненной форме, неизбежно должно быть жестко сужено. Это обстоятельство, лимитируя химические основы жизни, как будто препятствует частоте ее повторения. Это могло бы быть, если бы жизнь, наблюдаемая нами на родной планете, не использовала химически как раз наиболее распространенные элементы космоса. Весь круговорот жизненных превращений проходит в пределах элементов, составляющих более 99 процентов вещества Вселенной.

Дальнейшие успехи астрофизики опровергли уникальность Солнечной системы и показали, что планеты у звезд не так уж редки, а в аспекте бесконечности их число во Вселенной может быть чрезвычайно велико. Выявились закономерности в составе планетных атмосфер и их изменение во времени. По-видимому, все первичные планетные атмосферы состояли из толстой оболочки легких газов и походили на атмосферы больших планет Солнечной системы – Юпитера, Сатурна, Урана и Нептуна. Утечка водорода, метана и аммиака в космическое пространство под действием лучевого давления и солнечного нагрева в конце концов, как это было на Земле, позволила солнечной радиации проникнуть в воды океана и на поверхность планеты, создав условия для фотосинтеза и затем для накопления свободного кислорода. В то же время первичная метановоаммиачная атмосфера, насыщенная электричеством, при разрядах молнии могла продуцировать аминокислоты – эти первичные молекулы жизни. По другим взглядам, на заре существования земной атмосферы она имела значительное содержание цианистого водорода, также способствовавшего частому возникновению протоорганических соединений. Дальнейшая эволюция атмосферы планеты шла под влиянием развития растительной жизни – накопления свободного кислорода наряду со значительным утоньшением газовой оболочки.

Таким образом, сумма данных геофизики и астрофизики позволяет говорить о некоем едином первоначальном типе планетных атмосфер, ничем не мешающем возникновению жизни.

Уточнение данных о возрасте нашей планеты значительно увеличило прежние цифры. Есть основания считать, что возраст пород, слагающих древнейшие материковые щиты, близок к 5–6 миллиардам лет. После этого неудивительным было открытие в древних осадочных породах этих щитов, в частности юфжноафриканского, явственных остатков жизни, имеющих возраст около 2,5 миллиарда лет. Нет сомнения, что первичное появление начальных форм жизни – протожизни – совершилось еще раньше.

Чудовищная продолжительность первичных этапов развития жизни на Земле позволяет понять, как могло произойти то поразительное усложнение органических структур в процессе эволюции, которое необходимо для существования даже простейших организмов. Вместе с тем древность жизни свидетельствует о несокрушимой устойчивости процесса во времени и столь же неуклонной его направленности на усложнение и усовершенствование биологических механизмов.

Еще одно из важнейших открытий второй половины нашего века – кибернетика (вместе с теорий информации) – сокрушило последние крепости антропоцентрического мышления.

Даже первые попытки создания саморегулирующихся и самосовершенствующихся систем позволили представить историческое развитие наиболее сложных животных форм. Вычислительные машины приблизили нас к пониманию действия мозга и сохранения в нем индивидуальной информации, а также впервые дали материалистическое объяснение инстинктам и рефлексам как информации, накопленной в течение исторического развития и закрепленной в наследственных механизмах. Вне всякого сомнения, во Вселенной действуют одни и те же законы нервной деятельности, по которым идет накопление информации и ее использование.

Фред Хойл обратил внимание на то, что вся информация, необходимая для построения такого наисложнейшего существа, как человек, собрана в одной клетке объемом немного больше 15 кубических микрон, состоящей почти целиком из ядра ДНК, каким является сперматозоид. Если «упаковка» и сохранение ЭТОЙ информации достигли такого совершенства, трудно допустить возможность систем, более законченных химически. По-видимому, мы имеем дело с одним из лучших достижений эволюции, несомненно использованным в главном потоке жизни во Вселенной. Можно быть поэтому уверенным, заключает Хойл, что формы жизни на других планетах близки к таковым на Земле.

Новейшие открытия точных наук и их применение в биологии подводят нас к представлению о жизни как неизбежной стадии развития материи везде, где существуют подходящие условия и прежде всего достаточная длительность, постоянство этих условий. Великое множество планет во Вселенной подразумевает вероятность обилия населенных миров, а то, что мы узнали о механизмах регулирования и управления, заставляет думать, что появление мысли, разумных существ есть также неизбежное следствие длительного развития живой материи.

Теперь посмотрим, что скажет нам палеонтология, то есть фактическая документация пути исторического развития земной жизни на отрезке полумиллиарда лет – от древнейших достоверных остатков до наших дней.

Подобно истории человеческого общества, основывающейся на письменных документах, первые окаменелые остатки, могущие послужить для расшифровки строения древних организмов, принадлежат уже весьма сложным животным или растениям, вполне приспособленным к окружающей среде. Без всякого сомнения, это лишь вершина айсберга, выступающего над водой. «Вода» в этом случае – еще не менее 2 миллиардов лет предыстории, в течение которых образовались все главные группы животных, а растения, вероятно, уже начинали осваивать сушу.

Гигантские пробелы в геологической документации, обусловленные закономерными перерывами в отложении осадков и размыванием ранее отложенных, весьма ограничивают наши возможности познания первых этапов завоевания суши как растениями, так и животными. Тем не менее сумма палеонтологических данных дает нам неопровержимую общую картину постепенного усложнения и усовершенствования растительных и животных форм по мере хода геологического времени. Лестница этого восхождения непрерывна и последовательна, несмотря на вымирание одних групп, расцвет других или угнетенное, скрытое существование третьих.

Вместе с тем характер палеонтологической документации таков, что еще в недавнее время он порождал представление о прерывистом, скачкообразном развитии жизни, о периодах расцвета, сменявшихся повсеместными катастрофами и массовыми вымираниями. Подобная картина возникала из-за непонимания особенностей хода эволюционного процесса. Приспособление к условиям существования путем естественного отбора мелких мутаций позволяло отдельным видам животных или растений (последних несколько в ином плане) процветать и обильно размножаться. В результате так называемая экологическая ниша, то есть совокупность внешних условий обитания, Заселялась все плотнее и плотнее, пока эта плотность не достигала критической точки.

«Ниша» – меткое название, подразумевающее ограниченность места, вовсе не обязательно географическую, но гораздо чаще чисто биологическую. За пределами ниши не было ни пищи, ни других жизненно важных условий для вида, приспособленного именно к этой области. Неограниченное размножение в результате успешного приспособления вызывало голод или эпизоотию и массовую гибель процветающего вида. Подобную же массовую гибель вызывало и небольшое изменение режима внешней среды, к которому узкоприспособленные вида с большой численностью особей очень чувствительны.

Массовая смертность обусловливала образование больших скоплений остатков, заставляя нас воображать чудовищные катастрофы. Ввиду общей пространственной разорванности палеонтологической документации частные случаи казались распространенными чуть ли не по всему земному шару. На самом деле эти случаи нисколько не отражались на других видах (кроме связанных кормовой базой с гибнущими) и вовсе не означали серьезных потрясений всей планеты.

Более того, неуклонное восхождение исторического развития от низших форм к высшим (считая высшими более сложные и более универсальные) вне всякого сомнения доказывает чрезвычайно длительную устойчивость среды обитания на поверхности Земли, отражающую постоянство радиации Солнца и спокойное состояние вещества в земных недрах. Особенно очевидно это для наземных организмов, не защищенных водой. Чтобы пройти путь от первичных рыбообразных позвоночных ДО высших млекопитающих, потребовалось около 400 миллионов лет. За этот громадный промежуток времени Солнце ни разу «не подвело» наземную жизнь. Равным образом те триллионы километров, которые пролетела наша Земля вместе со всей Солнечной системой через пространства Галактики, не привели ни к каким губительным встречам. Хрупкие, чрезвычайно чувствительные в космических масштабах индикаторы – наземные животные и растения – неоспоримо свидетельствуют Об этом, подтверждая, что звезды типа нашего Солнца и системы, подобные Солнечной, обладают стабильностью, исчисляющейся миллиардами лет, то есть они допускают развитие высших форм жизни.

Вторым очень существенным фактором, наблюдаемым во всей великой истории жизни, является направленность ее развития. Эволюция не идет в любом случайном направлении, а приспособление к условиям существования на каждом уровне геологического времени (адаптивная радиация) распространяется лишь в определенных пределах. Всякое существенное усовершенствование организмов вызывает новую «вспышку» образования видов, во время которой экологические ниши заселяются новыми видами, лучше организованными, чем прежние, уничтоженные естественным отбором. Однако количество этих ниш на поверхности Земли ограничено. В результате появляется конвергенция, то есть принятие разными организмами схожей формы, образа жизни, способа питания и характера поведения. Сходная форма раковин у разных по происхождению и эпохам жизни групп морских беспозвоночных, сходное строение свободно плавающих колоний граптолитов и сифонофор, разделенных сотнями миллионов лет существования, схожие формы трилобитов и мечехвостов – все это примеры конвергенции. Или, например, дельфины чрезвычайно похожи на морских пресмыкающихся ихтиозавров, но появились они на 150 миллионов лет позже. Аналогичные змеям формы земноводных существовали уже в каменноугольных лесах около 300 миллионов лет назад, а крокодилообразные земноводные имеют еще более почтенный возраст. С тех пор внешний облик крокодилов принимали неоднократно в разные геологические эпохи различные группы пресмыкающихся. Современные крокодилы – это довольно высокоорганизованные животные с почти четырехкамерным сердцем, сложной системой терморегуляции и глазами, которые адаптируются как к дневному, так и к ночному освещению.

Чем выше по лестнице исторического развития жизни поднимаемся мы, приближаясь к нашему времени, тем чаще и глубже конвергенция. Можно упомянуть об ископаемых Южной Америки, похожих на главные формы млекопитающих Старого Света, несмотря на полную разобщенность материков. Южноамериканские копытные, принадлежавшие к совершенно особенным древним группам, в процессе эволюции дали верблюдообразные, кабанообразные, лошадеобразные, даже хоботные формы, похожие на животных Старого Света. Например, южноамериканские литоптерны по строению ног («однопалости») ушли дальше наших лошадей, но у них менее совершенна зубная система.

Самым поразительным животным Южной Америки, найденным уже в очень позднее геологическое время, является тилакосмилус, повторивший во всех чертах строение саблезубого тигра – смилодона, но принадлежащий к совершенно иному, низшему подклассу млекопитающих – сумчатым. Сумчатые Австралии тоже повторяют главные группы высших млекопитающих – плацентарных Евразии и Африки – грызунов, волков, тигров, медведей.

Приспособления, отличающие целые классы и подклассы у более поздних животных, возникали как дельные признаки очень давно у самых отдаленных и несходных групп. Так, появившиеся 400 миллионов лет назад скорпионы имеют в основании конечностей особые камеры, в которых зародыши прикреплены к плацентоподобному образованию, – это высокая степень охраны эмбрионов, характерная для высших млекопитающих.

Постоянство температуры тела, по всем данным, появилось у пресмыкающихся около 150 миллионов лет назад. Но в ТОМ или ином виде высокая энергетика теплокровного организма есть у некоторых рыб (типа меч-рыбы или парусника), то есть возникает как частный случай у очень еще примитивных животных. Молоко как средство для выкармливания детенышей известно у некоторых птиц и даже рыб.

Наконец, недавние исследования показали, что китообразные по объему и сложности извилин мозга превосходят человека, но появились они примерно на 15 миллионов лет раньше приматов.

Я привожу лишь несколько примеров, общее число которых громадно. Остается сказать хотя бы об одной наиболее типичной конвергенции наземных растений – биологическая форма дерева с ветвями и органами фотосинтеза, даже дыхательными корнями – пневматофорами, появляется уже на первых этапах развития крупных наземных растений.

На протяжении сотен миллионов лет жизни и растения и животные наделяются не только схожими чертами внешнего Облика, механики скелета или мышечно-двигательной системы. Еще ближе сходство органов чувств, нервной и гормональной регулировки. В схожих условиях обитания вырабатываются и одинаковые черты поведения. Эти аналогичные конструктивные решения показывают, что эволюция ставит перед организмами одни и те же задачи, а следовательно, имеет направленность. Так и должно быть, ибо условия внешней среды, к которым приспосабливаются организмы, просуществовали по самой меньшей мере около миллиарда лет.

Энергетические уровни биологических машин – организмов – жестко лимитированы. Для каждой ступени повышения энергетики живых существ требуется немало миллионов лет. Энергозапасы, скажем, в печени пресмыкающегося примерно в 50 раз меньше, чем у высшего млекопитающего. Поэтому у крокодила длительность бега по суше просто несоизмерима с длительностью бега волка, льва или копытных. Высокая энергетика, естественно, имеет оборотную сторону – резко повышается потребность в пище, укорачивается продолжительность жизни, обостряется напряжение пищевых цепей, требуется расширение и интенсификация кормовой базы Все это как бы огораживает и сдавливает жизнь неодолимыми стенами необходимости, гонит ее коридором естественного отбора. Из этого коридора только один выход – дальнейшее усовершенствование организма в сторону большей независимости от внешней среды. Частная адаптация в истории жизни на Земле – это лишь только временный успех, за которым идет расплата – массовая гибель, позднее – вымирание при перенаселении экологической ниши, исчерпании узкой кормовой базы или изменении условий обитания.