Текст книги "Поэзия Серебряного века (Сборник)"

Автор книги: Иван Бунин

Федор Сологуб

(1863–1927)

Федор Сологуб (псевдоним Федора Кузьмича Тетерникова) – наиболее видный представитель символистско-декадентского направления. Его лирика поражает цельностью: устойчиво-пессимистическое настроение, узкий круг тем, повторяющиеся образы-символы. Большое место в творчестве Сологуба занимает тема смерти; во многих стихах звучит мотив безнадежности и отчаяния. Но в противовес ему поэт создает прекрасную страну мечты – планету Ойле, цветущую под таинственной звездой Маир. В этом потустороннем мире, где царят любовь и красота, обитают души умерших на Земле людей.

Доступность поэзии возводилась Сологубом в эстетический принцип. Форма его аскетически проста: ямб или хорей, неяркие рифмы, минимум эпитетов, четкая композиция. Но лапидарность языка удивительно сочетается у поэта с интонационной выразительностью, музыкальностью и чрезвычайной изысканностью, что заставляет восхищаться магией его стихов. Кроме того, наряду с Куприным, Горьким и Л. Андреевым он являлся одним из самых известных писателей своего времени, автором романов “Мелкий бес”, “Тяжелые сны”, “Навьи чары” и др.

* * *

 
О смерть! я твой. Повсюду вижу
Одну тебя, – и ненавижу
Очарования земли.
Людские чужды мне восторги,
Сраженья, праздники и торги,
Весь этот шум в земной пыли.
 
 
Твоей сестры несправедливой,
Ничтожной жизни, робкой, лживой,
Отринул я издавна власть.
Не мне, обвеянному тайной
Твоей красы необычайной,
Не мне к ногам ее упасть.
 
 
Не мне идти на пир блестящий,
Огнем надменным тяготящий
Мои дремотные глаза,
Когда на них уже упала,
Прозрачней чистого кристалла,
Твоя холодная слеза.
 

12 июня 1894

* * *

 
Я – бог таинственного мира,
Весь мир в одних моих мечтах.
Не сотворю себе кумира
Ни на земле, ни в небесах.
 
 
Моей божественной природы
Я не открою никому.
Тружусь, как раб, а для свободы
Зову я ночь, покой и тьму.
 

28 октября 1896

* * *

 
Живы дети, только дети, —
Мы мертвы, давно мертвы.
Смерть шатается на свете
И махает, словно плетью,
Уплетенной туго сетью
Возле каждой головы.
 
 
Хоть и даст она отсрочку —
Год, неделю или ночь,
Но поставит все же точку
И укатит в черной тачке,
Сотрясая в дикой скачке,
Из земного мира прочь.
 
 
Торопись дышать сильнее,
Жди – придет и твой черед.
Задыхайся, цепенея,
Леденея перед нею.
Срок пройдет – подставишь шею, —
Ночь, неделя или год.
 

15 апреля 1897

* * *

 
В поле не видно ни зги.
Кто-то зовет: “Помоги!”
Что я могу?
Сам я и беден и мал,
Сам я смертельно устал,
Как помогу?
 
 
Кто-то зовет в тишине:
“Брат мой, приблизься ко мне!
Легче вдвоем.
Если не сможем идти,
Вместе умрем на пути,
Вместе умрем!”
 

18 мая 1897

Из “Гимнов родине”

1

 
О Русь! В тоске изнемогая,
Тебе слагаю гимны я.
Милее нет на свете края,
О родина моя!
Твоих равнин немые дали
Полны таинственной печали,
Тоскою дышат небеса,
Среди болот, в бессилье хилом,
Цветком поникшим и унылым,
Восходит бледная краса.
 
 
Твои суровые просторы
Томят тоскующие взоры
И души, полные тоской.
Но и в отчаяньи есть сладость.
Тебе, отчизна, стон и радость,
И безнадежность, и покой.
 
 
Милее нет на свете края,
О Русь, о родина моя.
Тебе, в тоске изнемогая,
Слагаю гимны я.
 

6 апреля 1903

2

 
Люблю я грусть твоих просторов,
Мой милый край, святая Русь.
Судьбы унылых приговоров
Я не боюсь и не стыжусь.
 
 
И все твои пути мне милы,
И пусть грозит безумный путь
И тьмой, и холодом могилы,
Я не хочу с него свернуть.
 
 
Не заклинаю духа злого,
И, как молитву наизусть,
Твержу всё те ж четыре слова:
“Какой простор! Какая грусть!”
 

8 апреля 1903

* * *

 
Высока луна Господня.
Тяжко мне.
Истомилась я сегодня
В тишине.
 
 
Ни одна вокруг не лает
Из подруг.
Скучно, страшно, замирает
Все вокруг.
 
 
В ясных улицах так пусто,
Так мертво.
Не слыхать шагов, ни хруста,
Ничего.
 
 
Землю нюхая в тревоге,
Жду я бед.
Слабо пахнет на дороге
Чей-то след.
 
 
Никого нигде не будит
Быстрый шаг.
Жданный путник, кто ж он будет —
Друг иль враг?
 
 
Под холодною луною
Я одна.
Нет, невмочь мне, – я завою
У окна.
 
 
Высока луна Господня,
Высока.
Грусть томит меня сегодня
И тоска.
 
 
Просыпайтесь, нарушайте
Тишину.
Сестры, сестры! войте, лайте
На луну!
 

Февраль 1905

Искали дочь

 
Печаль в груди была остра,
Безумна ночь, —
И мы блуждали до утра,
Искали дочь.
 
 
Нам запомнилась навеки
Жутких улиц тишина,
Хрупкий снег, немые реки,
Дым костров, штыки, луна.
 
 
Чернели тени на огне
Ночных костров.
Звучали в мертвой тишине
Шаги врагов.
 
 
Там, где били и рубили,
У застав и у палат,
Что-то чутко сторожили
Цепи хмурые солдат.
 
 
Всю ночь мерещилась нам дочь,
Еще жива,
И нам нашептывала ночь
Ее слова.
 
 
По участкам, по больницам
(Где пускали, где и нет)
Мы склоняли к многим лицам
Тусклых свеч неровный свет.
 
 
Бросали груды страшных тел
В подвал сырой.
Туда пускать нас не хотел
Городовой.
 
 
Скорби пламенный язык ли,
Деньги ль дверь открыли нам, —
Рано утром мы проникли
В тьму, к поверженным телам.
 
 
Ступени скользкие вели
В сырую мглу,
Под грудой тел мы дочь нашли
Там, на полу…
 

25 ноября 1905

Чертовы качели

 
В тени косматой ели
Над шумною рекой
Качает черт качели
Мохнатою рукой.
 
 
Качает и смеется,
Вперед, назад,
Вперед, назад,
Доска скрипит и гнется,
О сук тяжелый трется
Натянутый канат.
 
 
Снует с протяжным скрипом
Шатучая доска,
И черт хохочет с хрипом,
Хватаясь за бока.
 
 
Держусь, томлюсь, качаюсь,
Вперед, назад,
Вперед, назад,
Хватаюсь и мотаюсь
И отвести стараюсь
От черта томный взгляд.
 
 
Над верхом темной ели
Хохочет голубой:
“Попался на качели,
Качайся, черт с тобой”.
 
 
В тени косматой ели
Визжат, кружась гурьбой:
“Попался на качели,
Качайся, черт с тобой”.
 
 
Я знаю, черт не бросит
Стремительной доски,
Пока меня не скосит
Грозящий взмах руки,
 
 
Пока не перетрется,
Крутяся, конопля,
Пока не подвернется
Ко мне моя земля.
 
 
Взлечу я выше ели,
И лбом о землю трах.
Качай же, черт, качели,
Все выше, выше… ах!
 

14 июня 1907

* * *

 
Цветы для наглых, вино для сильных,
Рабы послушны тому, кто смел.
На свете много даров обильных
Тому, кто сердцем окаменел.
 
 
Что людям мило, что людям любо,
В чем вдохновенье и в чем полет,
Все блага жизни тому, кто грубо
И беспощадно вперед идет.
О правде мира что б ни сказали,
Всё это – сказки, всё это – ложь.
Мечтатель бледный, умри в подвале,
Где стены плесень покрыла сплошь.
 
 
Подвальный воздух для чахлой груди,
И обещанье загробных крыл.
И вы хотите, о люди, люди,
Чтоб жизнь земную я полюбил.
 

9 июля 1914

* * *

 
Безумное светило бытия
Измучило, измаяло.
Растаяла Снегурочка моя,
Растаяла, растаяла.
 
 
Властительно она меня вела
Тропою заповедною.
Бесследною дорогою ушла,
Бесследною, бесследною.
 
 
Я за Снегурочкой хочу идти,
Да ноги крепко связаны.
Заказаны отрадные пути,
Заказаны, заказаны.
 
 
Я жизни не хочу, – уйди, уйди
Ты, бабища проклятая.
Крылатая, меня освободи,
Крылатая, крылатая.
 
 
У запертых, закованных ворот
Душа томится пленная.
Блаженная в Эдем [26]26
  Эдем—по библейской легенде, земной рай: местопребывание человека до грехопадения.


[Закрыть]меня зовет,
Блаженная, блаженная.
 
 
Снегурочка, любимая моя,
Подруга, Богом данная,
Желанная в просторах бытия,
Желанная, желанная.
 

5 марта 1922

Дмитрий Мережковский

(1865–1941)

Дмитрий Сергеевич Мережковский был одним из зачинателей русского символизма. Вышедший в 1892 году в Петербурге его поэтический сборник “Символы” дал имя нарождающемуся направлению русской поэзии. Но развивая основные для символистов мотивы безысходного одиночества человека в мире, роковой раздвоенности личности и проповедуя красоту, “спасающую мир”, Мережковский не сумел преодолеть в стихах рассудочности и декларативности.

Вместе со своей женой, поэтессой З. Гиппиус, Мережковский был инициатором и активным участником религиозно-философских собраний, основателем журнала “Новый путь”. Позднее выступал преимущественно как прозаик, публицист и критик. Отойдя от художественной прозы, Мережковский писал историко-религиозные эссе. Революции он не принял, с 1920 года жил в эмиграции.

Поэту наших дней

 
Молчи, поэт, молчи: толпе не до тебя.
До скорбных дум твоих кому какое дело?
Твердить былой напев ты можешь про себя, —
Его нам слушать надоело…
 
 
Не каждый ли твой стих сокровища души
За славу мнимую безумно расточает, —
Так за глоток вина последние гроши
Порою пьяница бросает.
 
 
Ты опоздал, поэт: нет в мире уголка,
В груди такого нет блаженства и печали,
Чтоб тысячи певцов об них во все века,
Во всех краях не повторяли.
 
 
Ты опоздал, поэт: твой мир опустошен, —
Ни колоса – в полях, на дереве – ни ветки;
От сказочных пиров счастливейших времен
Тебе остались лишь объедки…
 
 
Попробуй слить всю мощь страданий и любви
В один безумный вопль; в негодованье гордом
На лире и в душе все струны оборви
Одним рыдающим аккордом, —
 
 
Ничто не шевельнет потухшие сердца,
В священном ужасе толпа не содрогнется,
И на последний крик последнего певца
Никто, никто не отзовется!
 

1884

* * *

 
Дома и призраки людей —
Все в дымку ровную сливалось,
И даже пламя фонарей
В тумане мертвом задыхалось.
И мимо каменных громад
Куда-то люди торопливо,
Как тени бледные, скользят,
И сам иду я молчаливо
Куда – не знаю, как во сне,
Иду, иду, и мнится мне,
Что вот сейчас я, утомленный,
Умру, как пламя фонарей,
Как бледный призрак, порожденный
Туманом северных ночей.
 

1889

Парки [27]27
  Парки —в античной мифологии богини судьбы, которые прядут и перерезают нить человеческой жизни.


[Закрыть]

 
Будь что будет – все равно.
Парки дряхлые, прядите
Жизни спутанные нити,
Ты шуми, веретено.
 
 
Все наскучило давно
Трем богиням, вещим пряхам:
Было прахом, будет прахом, —
Ты шуми, веретено.
 
 
Нити вечные судьбы
Тянут Парки из кудели,
Без начала и без цели.
Не склоняют их мольбы,
 
 
Не пленяет красота:
Головой они качают,
Правду горькую вещают
Их поблекшие уста.
 
 
Мы же лгать обречены:
Роковым узлом от века
В слабом сердце человека
Правда с ложью сплетены.
 
 
Лишь уста открою, – лгу,
Я рассечь узлов не смею,
А распутать не умею,
Покориться не могу.
 
 
Лгу, чтоб верить, чтобы жить,
И во лжи моей тоскую.
Пусть же петлю роковую,
Жизни спутанную нить,
 
 
Цепи рабства и любви,
Все, пред чем я полон страхом,
Рассекут единым взмахом,
Парка, ножницы твои!
 

(1892)

Дети ночи

 
Устремляя наши очи
На бледнеющий восток,
Дети скорби, дети ночи,
Ждем, придет ли наш пророк.
Мы неведомое чуем,
И, с надеждою в сердцах,
Умирая, мы тоскуем
О несозданных мирах.
Дерзновенны наши речи,
Но на смерть осуждены
Слишком ранние предтечи
Слишком медленной весны.
Погребенных воскресенье
И, среди глубокой тьмы,
Петуха ночное пенье,
Холод утра – это мы.
Наши гимны – наши стоны:
Мы для новой красоты
Нарушаем все законы,
Преступаем все черты.
Мы – соблазн неутоленных,
Мы – посмешище людей,
Искра в пепле оскорбленных
И потухших алтарей.
Мы – над бездною ступени,
Дети мрака, солнца ждем,
Свет увидим и, как тени,
Мы в лучах его умрем.
 

1894

Двойная бездна

 
Не плачь о неземной отчизне,
И помни, – более того,
Что есть в твоей мгновенной жизни,
Не будет в смерти ничего.
 
 
И жизнь, как смерть, необычайна…
Есть в мире здешнем – мир иной.
Есть ужас тот же, та же тайна —
И в свете дня, как в тьме ночной.
 
 
И смерть и жизнь – родные бездны:
Они подобны и равны,
Друг другу чужды и любезны,
Одна в другой отражены.
 
 
Одна другую углубляет,
Как зеркало, а человек
Их съединяет, разделяет
Своею волею навек.
 
 
И зло, и благо, – тайна гроба
И тайна жизни – два пути —
Ведут к единой цели оба.
И все равно, куда идти.
 
 
Будь мудр, – иного нет исхода.
Кто цепь последнюю расторг,
Тот знает, что в цепях свобода
И что в мучении – восторг.
 
 
Ты сам – свой Бог, ты сам свой ближний,
О, будь же собственным Творцом,
Будь бездной верхней, бездной нижней,
Своим началом и концом.
 

Между 1895 и 1899

Чужбина-родина

 
Нам и родина – чужбина,
Всюду путь и всюду цель.
Нам безвестная долина —
Как родная колыбель.
Шепчут горы, лаской полны:
“Спи спокойно, кончен путь!”
Шепчут медленные волны:
“Отдохни и позабудь!”
Рад забыть, да не забуду
Рад уснуть, да не усну.
Не любя, любить я буду
И, прокляв, не прокляну:
Эти бледные березы,
И дождя ночные слезы,
И унылые поля…
О, проклятая, святая,
О, чужая и родная
Мать и мачеха земля!
 

1907

Да не будет

 
Надежды нет и нет боязни.
Наполнен кубок через край.
Твое прощенье – хуже казни,
Судьба. Казни меня, прощай.
 
 
Всему я рад, всему покорен.
В ночи последний замер плач.
Мой путь, как ход подземный, черен —
И там, где выход, ждет палач.
 

<1909>

Вячеслав Иванов

(1866–1949)

Вячеслав Иванович Иванов – драматург и историк, поэт-философ, проповедовавший идеи преодоления разобщенности людей, некое обновление религии, утопию наступления нового периода в истории человечества, когда восторжествует “синтетическое”, всенародное искусство и красота. Относясь по возрасту к символистам старшего поколения, Иванов был теоретиком “младосимволистов”.

Поэтическим произведениям Иванова присуща пышная, красочная и по-своему оригинальная архаическая лексика, сложные инверсии и некоторая тяжеловесность слога. Многие стихи чрезмерно отягощены филологической ученостью и трудны для восприятия. А его мистический архаизм, стремление соединить несовместимые подчас противоположности вызвали протест соратников – Блока и Брюсова, что явилось одной из причин раскола символизма как течения. В дальнейшем Иванов основал знаменитую “Академию стиха”. После революции он работал в учреждениях культуры, преподавал, а в 1924 году навсегда покинул Россию и поселился в Италии, где и прожил до конца жизни.

Любовь

 
Мы – два грозой зажженные ствола,
Два пламени полуночного бора;
Мы – два в ночи летящих метеора,
Одной судьбы двужальная стрела.
 
 
Мы – два коня, чьи держит удила
Одна рука, – одна язвит их шпора;
Два ока мы единственного взора,
Мечты одной два трепетных крыла.
 
 
Мы – двух теней скорбящая чета
Над мрамором божественного гроба,
Где древняя почиет Красота.
 
 
Единых тайн двугласные уста,
Себе самим мы Сфинкс единый оба.
Мы – две руки единого креста.
 

(1901)

Осенью

Ал. Н. Чеботаревской [28]28
  ЧеботаревскаяАлександра Николаевна (1869–1925) – переводчица и журналистка, сестра жены поэта Ф. Сологуба.


[Закрыть]

 
Рощи холмов, багрецом испещренные,
Синие, хмурые горы вдали…
В желтой глуши на шипы изощренные
Дикие вьются хмели.
 
 
Луч кочевой серебром загорается…
Словно в гробу, остывая, Земля
Пышною скорбию солнц убирается…
Стройно дрожат тополя.
 
 
Ветра порывы… Безмолвия звонкие…
Катится белым забвеньем река…
Ты повилики закинула тонкие
В чуткие сны тростника.
 

1903

Лебеди

 
Лебеди белые кличут и плещутся…
Пруд – как могила, а запад – в пыланиях…
Дрожью предсмертною листья трепещутся —
Сердце в последних сгорает желаниях!
 
 
Краски воздушные, повечерелые
К солнцу в невиданных льнут окрылениях…
Кличут над сумраком лебеди белые —
Сердце исходит в последних томлениях!
 
 
За мимолетно-отсветными бликами
С жалобой рея пронзенно-унылою,
В лад я пою с их вечерними кликами —
Лебедь седой над осенней могилою…
 

(1906)

Из “Зимних сонетов”

1

 
Скрипят полозья. Светел мертвый снег.
Волшебно лес торжественный заснежен.
Лебяжьим пухом свод небес омрежен. [29]29
  Омрежен —от мережить(пестрить, рябить), букв.: вязать сеточкой, петлями; мереживать:окаймлять шитье. Изначально от слова мрежа (мерёга):редкое вязание или тканьё.


[Закрыть]
Быстрей оленя туч подлунных бег.
 
 
Чу, колокол поет про дальний брег…
А сон полей безвестен и безбрежен…
Неслежен путь, и жребий неизбежен,
Святая ночь, где мне сулишь ночлег?
 
 
И вижу я, как в зеркале гадальном,
Мою семью в убежище недальном,
В медвяном свете праздничных огней.
И сердце, тайной близостью томимо,
Ждет искорки средь бора. Но саней
Прямой полет стремится мимо, мимо.
 

Узлы змеи

 
Триста тридцать три соблазна, триста тридцать три обряда,
Где страстная ранит разно многострастная услада, —
На два пола – знак Раскола – кто умножит, может счесть:
Шестьдесят и шесть объятий и шестьсот приятий есть.
 
 
Триста тридцать три соблазна, триста тридцать три дороги, —
Слабым в гибель, – чьи алмазны светоносные сердца,
Тем на подвиг ярой пытки риши [30]30
  Риши—производное от Рши; (санскр.rshi – провидец, мудрец) – в индийской мифологии имена семи мифических мудрецов, которым боги открыли ведийские гимны. Браман(брамин) – представитель жреческой и с давних пор первенствующей касты Индии.


[Закрыть]Гангеса и Йоги
Развернули в длинном свитке от начала до конца.
 
 
В грозном ритме сладострастий, к чаше огненных познаний
Припадай, браман, заране опаленным краем уст,
Чтоб с колес святых бесстрастий клик последних заклинани
Мог собрать в единой длани все узлы горящих узд.
 

<1907>

Счастье

 
Солнце, сияя, теплом излучается:
Счастливо сердце, когда расточается.
Счастлив, кто так даровит
Щедрой любовью, что светлому чается,
Будто со всем он живым обручается.
Счастлив, кто жив и живит.
 
 
Счастье не то, что годиной случается
И с мимолетной годиной кончается:
Счастья не жди, не лови.
Дух, как на царство, на счастье венчается,
В счастье, как в солнце, навек облачается:
Счастье – победа любви.
 

20 июля 1917

Константин Бальмонт

(1867–1942)

В конце XIX – начале XX веков Константин Дмитриевич Бальмонт был едва ли не самым известным среди русских поэтов. В его ранних стихах слышны мотивы гражданской скорби и самоотречения, возникшие под влиянием народной поэзии. Вслед за этим он выступил как один из ранних представителей символизма.

Поэзию Бальмонта в значительной степени обесценивает некоторая экзальтированность, вычурность, манерность, крикливая напыщенность, а также нарочитый индивидуализм. Но многим его стихам присущи гибкость и музыкальность языка, неожиданные рифмы, сложные аллитерации, – они по-настоящему интересны.

Кроме того, Бальмонт известен как видный переводчик и страстный путешественник: он побывал на всех континентах. В 1920 году, преследуемый голодом и болезнями, поэт уехал во Францию. Всеми забытый и полубезумный, он умер в предместье Парижа.

Колокольный звон

Сонет

 
Как нежный звук любовных слов
На языке полупонятном,
Твердит о счастьи необъятном
Далекий звон колоколов.
 
 
В прозрачный час вечерних снов
В саду густом и ароматном
Я полон дум о невозвратном,
О светлых днях иных годов.
 
 
Но меркнет вечер, догорая,
Теснится тьма со всех сторон;
И я напрасно возмущен
 
 
Мечтой утраченного рая;
И в отдаленьи замирая,
Смолкает звон колоколов.
 

(1894)

* * *

 
Я мечтою ловил уходящие тени,
Уходящие тени погасавшего дня,
Я на башню всходил, и дрожали ступени,
И дрожали ступени под ногой у меня.
 
 
И чем выше я шел, тем ясней рисовались,
Тем ясней рисовались очертанья вдали,
И какие-то звуки вдали раздавались,
Вкруг меня раздавались от Небес и Земли.
 
 
Чем я выше всходил, тем светлее сверкали,
Тем светлее сверкали выси дремлющих гор,
И сияньем прощальным как будто ласкали,
Словно нежно ласкали отуманенный взор.
 
 
И внизу подо мною уж ночь наступила,
Уже ночь наступила для уснувшей Земли,
Для меня же блистало дневное светило,
Огневое светило догорало вдали.
 
 
Я узнал, как ловить уходящие тени,
Уходящие тени потускневшего дня,
И все выше я шел, и дрожали ступени,
И дрожали ступени под ногой у меня.
 

1894

Челн томленья

Князю А. И. Урусову [31]31
  УрусовАлександр Иванович, кн. (1843–1900) – знаменитый московский адвокат, знаток и любитель литературы и театра, критик.


[Закрыть]

 
Вечер. Взморье. Вздохи ветра.
Величавый возглас волн.
Близко буря. В берег бьется
Чуждый чарам черный челн.
 
 
Чуждый чистым чарам счастья,
Челн томленья, челн тревог,
Бросил берег, бьется с бурей,
Ищет светлых снов чертог.
 
 
Мчится взморьем, мчится морем,
Отдаваясь воле волн.
Месяц матовый взирает,
Месяц горькой грусти полн.
 
 
Умер вечер. Ночь чернеет.
Ропщет море. Мрак растет.
Челн томленья тьмой охвачен.
Буря воет в бездне вод.
 

1894

Камыши

 
Полночной порою в болотной глуши
Чуть слышно, бесшумно, шуршат камыши.
 
 
О чем они шепчут? О чем говорят?
Зачем огоньки между ними горят?
 
 
Мелькают, мигают – и снова их нет.
И снова забрезжил блуждающий свет.
 
 
Полночной порой камыши шелестят.
В них жабы гнездятся, в них змеи свистят.
 
 
В болоте дрожит умирающий лик.
То месяц багровый печально поник.
 
 
И тиной запахло. И сырость ползет.
Трясина заманит, сожмет, засосет.
 
 
“Кого? Для чего? – камыши говорят. —
Зачем огоньки между нами горят?”
 
 
Но месяц печальный безмолвно поник.
Не знает. Склоняет все ниже свой лик.
 
 
И, вздох повторяя погибшей души,
Тоскливо, бесшумно, шуршат камыши.
 

(Июль 1895)

Безглагольность

 
Есть в русской природе усталая нежность,
Безмолвная боль затаенной печали,
Безвыходность горя, безгласность, безбрежность,
Холодная высь, уходящие дали.
 
 
Приди на рассвете на склон косогора, —
Над зябкой рекою дымится прохлада,
Чернеет громада застывшего бора,
И сердцу так больно, и сердце не радо.
 
 
Недвижный камыш. Не трепещет осока.
Глубокая тишь. Безглагольность покоя.
Луга убегают далёко-далёко.
Во всем утомленье – глухое, немое.
 
 
Войди на закате, как в свежие волны,
В прохладную глушь деревенского сада, —
Деревья так сумрачно-странно-безмолвны,
И сердцу так грустно, и сердце не радо.
 
 
Как будто душа о желанном просила,
И сделали ей незаслуженно больно.
И сердце простило, но сердце застыло,
И плачет, и плачет, и плачет невольно.
 

(1900)

Меж подводных стеблей

 
Хорошо меж подводных стеблей.
Бледный свет. Тишина. Глубина.
Мы заметим лишь тень кораблей,
И до нас не доходит волна.
 
 
Неподвижные стебли глядят,
Неподвижные стебли растут.
Как спокоен зеленый их взгляд,
Как они бестревожно цветут.
 
 
Безглагольно глубокое дно,
Без шуршанья морская трава.
Мы любили, когда-то, давно,
Мы забыли земные слова.
 
 
Самоцветные камни. Песок.
Молчаливые призраки рыб.
Мир страстей и страданий далек.
Хорошо, что я в море погиб.
 

(1903)

Осень

 
Поспевает брусника,
Стали дни холоднее,
И от птичьего крика
В сердце стало грустнее.
 
 
Стаи птиц улетают
Прочь, за синее море.
Все деревья блистают
В разноцветном уборе.
 
 
Солнце реже смеется,
Нет в цветах благовонья.
Скоро осень проснется
И заплачет спросонья.
 

Август 1905

Дурной сон

 
Мне кажется, что я не покидал России,
И что не может быть в России перемен.
И голуби в ней есть. И мудрые есть змии.
И множество волков. И ряд тюремных стен.
 
 
Грязь “Ревизора” в ней. Весь гоголевский ужас.
И Глеб Успенский [32]32
  УспенскийГлеб Иванович (1843–1902) – русский писатель, чье творчество проникнуто народническими идеями. Голубой мундир —мундир жандармского офицера. Та, что приняла не взмах меча, / А семь мечей… – Богородица. В православной иконографии встречаются т. н. “семистрельные” иконы, на которых она изображена (без младенца) с семью стрелами, вонзившимися в грудь.


[Закрыть]жив. И всюду жив Щедрин.
Порой сверкнет пожар, внезапно обнаружась,
И снова пал к земле земли убогий сын.
 
 
Там за окном стоят. Подайте. Погорели.
У вас нежданный гость. То – голубой мундир.
Учтивый человек. Любезный в самом деле.
Из ваших дневников себе устроил пир.
 
 
И на сто верст идут неправда, тяжба, споры,
На тысячу – пошла обида и беда.
Жужжат напрасные, как мухи, разговоры.
И кровь течет не в счет. И слезы – как вода.
 

(1913)

Русский язык

 
Язык, великолепный наш язык.
Речное и степное в нем раздолье,
В нем клекоты орла и волчий рык,
Напев и звон и ладан богомолья.
 
 
В нем воркованье голубя весной,
Взлет жаворонка к солнцу – выше, выше.
Березовая роща. Свет сквозной.
Небесный дождь, просыпанный по крыше.
 
 
Журчание подземного ключа.
Весенний луч, играющий по дверце.
В нем Та, что приняла не взмах меча,
А семь мечей – в провидящее сердце.
 
 
И снова ровный гул широких вод.
Кукушка. У колодца молодицы.
Зеленый луг. Веселый хоровод.
Канун на небе. В черном – бег зарницы.
 
 
Костер бродяг за лесом, на горе,
Про Соловья-разбойника былины.
“Ау!” в лесу. Светляк в ночной поре.
В саду осеннем красный грозд рябины.
 
 
Соха и серп с звенящею косой.
Сто зим в зиме. Проворные салазки.
Бежит савраска смирною рысцой.
Летит рысак конем крылатой сказки.
 
 
Пастуший рог. Жалейка до зари.
Родимый дом. Тоска острее стали.
Здесь хорошо. А там – смотри, смотри.
Бежим. Летим. Уйдем. Туда. За дали.
 
 
Чу, рог другой. В нем бешеный разгул.
Ярит борзых и гончих доезжачий. [33]33
  Доезжачий —человек, обучающий гончих собак; старший из псарей.


[Закрыть]
Баю-баю. Мой милый! Ты заснул?
Молюсь. Молись. Не вечно неудачи.
 
 
Я снаряжу тебя в далекий путь.
Из тесноты идут вразброд дороги.
Как хорошо в чужих краях вздохнуть
О нем – там, в синем – о родном пороге.
 
 
Подснежник наш всегда прорвет свой снег.
В размах грозы сцепляются зарницы.
К Царьграду не ходил ли наш Олег? [34]34
  Олег —киевский князь X века, варяг по происхождению; ходил войной на Царьград (Константинополь), на воротах которого, по преданию, прибил щит для устрашения греков.


[Закрыть]
Не звал ли в полночь нас полет Жар-птицы?
 
 
И ты пойдешь дорогой Ермака, [35]35
  ЕрмакТимофеевич – победитель сибирского хана Кучума, раненный в бою 6 августа 1585 г., под тяжестью кольчуги утонул в реке Вегас.


[Закрыть]
Пред недругом вскричишь: “Теснее, други!”
Тебя потопит льдяная река,
Но ты в века в ней выплывешь в кольчуге.
 
 
Поняв, что речь речного серебра
Не удержать в окованном вертепе, [36]36
  Вертеп—пещера.


[Закрыть]
Пойдешь ты в путь дорогою Петра,
Чтоб брызг морских добросить в лес и степи.
 
 
Гремучим сновиденьем наяву
Ты мысль и мощь сольешь в едином хоре,
Венчая полноводную Неву
С Янтарным морем [37]37
  Янтарное море—Балтийское море.


[Закрыть]в вечном договоре.
 
 
Ты клад найдешь, которого искал,
Зальешь и запоешь умы и страны.
Не твой ли он, колдующий Байкал,
Где в озере под дном не спят вулканы?
 
 
Добросил ты свой гулкий табор-стан,
Свой говор златозвонкий, среброкрылый —
До той черты, где Тихий океан
Заворожил подсолнечные силы.
 
 
Ты вскликнул: “Пушкин!” Вот он, светлый бог,
Как радуга над нашим водоемом.
Ты в черный час вместишься в малый вздох.
Но Завтра – встанет! С молнией и громом!
 

3 июля 1924 Шатэлейон