Текст книги "В крымском подполье"

Автор книги: Иван Козлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– По сто марок за бутылку.

– Вот возьмите на три бутылки.

– Раз вы такой щедрый, так и я со своей стороны ставлю две бутылки. Покупай, Лида, пять бутылок. Завтра часов на двенадцать пригласите сюда свидетелей, с которыми вы меня заодно и познакомите.

На другой день все устроилось так, как мы намечали. Агент через переводчика получил пропуск. К тремстам маркам, полученным от него на вино, мы достали еще тридцать марок. Большое затруднение возникло с советскими деньгами.

Я получил от Сироты деньги прямо из банка.

Это были сплошь десятирублевки и притом совершенно новые. У любого сразу бы возникло подозрение, откуда у меня такое огромное количество новеньких бумажек. И вот мы с Лидией Николаевной почти всю ночь мяли, пачкали и терли об пол эти десятки, чтобы придать им потрепанный вид.

С этими деньгами и пятью бутылками вина мы и явились к хозяину, который нас встретил, как хороших и уважаемых знакомых. Составили договор на имя Лидии [73] Николаевны. Подписала она, он и три соседа-свидетеля. Хорошо выпили и разговорились. Приглашенные соседи оказались «бывшими людьми»; все они были озлоблены против советской власти и занимались разными темными делами.

Клава очень огорчилась, узнав, что мы переезжаем. Она кормилась за нашим столом, да и привыкла к нам.

Вечером, когда Лидия Николаевна и Клера понесли на новое место наше имущество, Клава сказала, что ей нужно поговорить со мной.

– Вот теперь уже дело прошлое, Петр Иванович, уезжаете. А какая-то у вас странная дочка: то она вас на «ты», а то на «вы» называет…

Клера, действительно, долго не могла привыкнуть называть меня на «ты», несмотря на все предупреждения.

– Я ведь недавно женился, – вывернулся я. – Клера не моя дочка.

– Я так и думала. – Клава глядела на меня с состраданием. – Вы хоть мне и не говорили о своих семейных делах, но я догадываюсь. Вы очень несчастный человек.

– Почему вы так думаете?

– Ну как же, я женщина наблюдательная. Вы очень несчастный человек.

– Что же вы все-таки заметили?

– Лидия Николаевна у вас ненадежная. Она вам изменяет.

– Что вы говорите! – вскрикнул я, сделав испуганное лицо.

– Я давно вам хотела сказать, да думала, вы сами догадываетесь.

– Нет, я пока за Лидией Николаевной ничего не замечал.

– Ну что вы, Петр Иванович! Как вы только уйдете, так к ней то Семен, то Николай. Закроются, и все тайком, тайком от меня.

Я насторожился. Мне не приходило в голову, что эта трусиха, которая, казалось, только разрывы бомб и слышала, многое замечает.

Надо было немедленно как-то реагировать. Закрыв лицо руками, я притворился очень огорченным.

– Я думала, вы знаете, – утешительно продолжала [74] Клава. – Если вы не знали, так о чем же вы тогда так часто задумывались?

Высказанные ею подозрения сослужили мне службу. Под видом размолвки с Лидией Николаевной я часто оставался ночевать в доме Клавы и пользовался, таким образом, двумя квартирами.

Но, конечно, самая тщательная конспирация все-таки не гарантировала от всяких неприятностей.

Особенно опасны были случайные встречи с людьми, знавшими нас по прежней работе. Я принял некоторые меры предосторожности. Отпущенная мною густая борода и большие усы совершенно изменили мое лицо. Костюм, разумеется, тоже изменился. Было несколько случаев, когда знакомые симферопольцы, столкнувшись со мной на улице, совершенно равнодушно проходили мимо.

Товарищи же сохранили свой прежний вид, и это доставляло немало тревог. Особенно не везло «Николаю». Как-то у водопроводной колонки он столкнулся с одним знакомым из Симферополя. Тот узнал «Николая» и начал расспрашивать, как он живет, что делает. Особенно неприятно было то, что симферополец знал «Николая» по его настоящей фамилии – Скворцов, а теперь «Николай» жил по подложному паспорту на имя Воробьева. «Николаю» пришлось всячески изворачиваться, и после этой встречи ему опасно было не только ходить за водой, но и вообще показываться в этом районе.

Мы работали в мастерской. Во двор вошел плотный человек в меховом пальто, в высокой барашковой шапке и по-хозяйски оглядел двор. «Николай» вышел узнать, в чем дело. Я был изумлен, когда увидел, что человек панибратски хлопнул «Николая» по плечу.

– И вы здесь? Признаться, не ожидал. А я теперь в городской управе. Вот вещи теплые для нашей армии собираю.

– Для какой армии? – машинально спросил «Николай».

– Для немецкой, разумеется.

Не спрашивая нашего согласия, человек в барашковой шапке записал «Николая» и меня на две пары теплого белья и ушел, пообещав, что за вещами заедет попозднее.

– Знает меня по Феодосии, – сказал расстроенный [75] «Николай». – Я был зампредгорсовета, а он следователем в прокуратуре. Но это было пять лет назад. Может быть, забыл, мерзавец, мою фамилию.

Нас очень встревожила встреча с этим ревностным немецким служакой. Мы даже думали переправить «Николая» куда-нибудь в другое место, но тут разыгрались события, перевернувшие все наши планы.

К рождеству погода резко изменилась. Ударил мороз, подул холодный ветер, хлопьями повалил снег. На море бушевал свирепый шторм. Немцы не допускали и мысли, что в такую погоду большевики смогут начать какие-либо боевые операции. Переводчик рассказал, что гестаповцы готовятся праздновать рождество и даже очередные расстрелы крымчаков перенесли на новый год.

Наша авиация всю ночь бомбила военные объекты немцев. К этому мы уже привыкли, но вдруг перед рассветом в реве шторма послышались выстрелы и началась канонада с моря. Немцы тоже открыли огонь.

Происходило что-то важное. Никто у нас, конечно, не спал, и на осторожный стук в дверь я тотчас выбежал наружу.

Вошел взволнованный «Семен».

– Десант!

– Откуда ты знаешь?

– Только что вернулся из комендатуры переводчик. Перепуган насмерть.

Из дома в дом передавались самые противоречивые слухи. И только позднее, когда город был уже очищен от немцев, я узнал, как все происходило в действительности.

Пока немцы веселились, справляли рождество, корабли Черноморского флота незаметно подошли ночью к берегу и начали высадку десанта в разных пунктах Керченского полуострова. Шторм достигал одиннадцати баллов. Волны грозили выбросить корабли на берег, а высаживающихся десантников унести в море.

Но моряки прыгали в ледяную воду, под немецким огнем выходили на берег и, мокрые, на десятиградусном морозе вступали в бой.

27 декабря шторм продолжал свирепствовать. Десантные группы в Камыш-Буруне, ожидая подкрепления, засели в развалинах железорудного комбината и заняли [76] оборону. Перешли к обороне и части, высадившиеся в районе Ене-Кале, по другую сторону Керчи.

Немцы воспользовались временным ослаблением нажима, пустили провокационный слух, будто десант уничтожен. Под угрозой расстрела они запретили жителям выходить из домов не только ночью, но и днем. Запретили подходить к окнам. Расстреливали тут же на улицах. Был убит вместе со своей женой старейший врач города Керчи – семидесятилетний Серетенский.

28 декабря немцы обстреляли из минометов поселок Самострой, расположенный на берегу Керченского пролива, подожгли его и начали расправу с мирным населением.

К счастью, шторм стал стихать, возобновилась высадка десантных частей, и снова разгорелись ожесточенные бои.

К моменту высадки десанта немцам удалось зацементировать и заминировать все входы и выходы в старокарантинских каменоломнях. Партизанский отряд был полностью изолирован и не мог оказать помощь десанту.

Лучше обстояло с партизанским отрядом в аджи-мушкайских каменоломнях. Как я и предполагал, Пахомов сумел сохранить несколько тайных выходов.

26 декабря партизаны услышали стрельбу. Боясь провокации, штаб отряда ночью выслал разведку во главе с комиссаром отряда Сергеем Черкезом. Разведка добралась до крайних домов, но вернулась, ничего не выяснив.

На другой день бои на берегу пролива продолжались. Услышав канонаду с моря, штаб решил выйти всем отрядом на помощь десанту.

Партизаны выбрались из каменоломни и стали действовать вдоль шоссе, срывая немцам доставку боеприпасов.

29 декабря партизаны вели бои целый день, уничтожили до сотни немцев, шесть автомашин, две радиостанции, захватили много оружия, заняли деревню Аджи-Мушкай, захватили ценные документы и освободили двадцать заложников – жителей Аджи-Мушкая, которых немцы не успели расстрелять.

Немецкое командование поспешно стянуло на Керченский [77] полуостров резервы из ближайших районов, в том числе из Феодосии. Советское командование только этого и ждало. В ночь с 28 на 29 декабря был высажен десант в Феодосии. Для немцев создалась угроза быть отрезанными на Керченском полуострове, и они в панике бежали.

* * *

На рассвете 30 декабря стрельба прекратилась. Наступила тишина. Я вышел на улицу. Город казался пустым. Немецких солдат не видно, даже жандармы исчезли с постов. Я решил пойти к зданию горкома партии, где помещалось гестапо: если и там нет немцев, значит они все удрали.

Из– за угла пустынной улицы выехал всадник -моряк в бушлате, с автоматом за спиной.

– Вы кто будете, милый человек? – Я попросил его остановиться.

– Моряк из десанта.

– А куда же немцы девались?

– Удрали, дедушка.

– Значит, город свободен, ходить можно?

– Свободен! Ходи, дедуля, куда хочешь. Город наш!

Из калитки соседнего дома к нам подошла сгорбленная седая старушка. Она жадно прислушивалась к нашему разговору.

– Батюшка, неужто этих аспидов больше нету? – Оглядываясь, она перекрестилась.

– Нет, бабушка, нет, не бойся больше никого.

Старушка бросилась к краснофлотцу, обхватила его ногу, начала целовать и не своим голосом закричала:

– Феня! Люди! Выходите, наши тут! Наши! Немцев больше нету!

На ее крики из домов начали выбегать люди. Они обнимали, целовали моряка и его лошадь. Женщины от радости рыдали и смеялись.

Я насилу выбрался из толпы и пошел дальше. У здания, где прежде был штаб военно-морской базы Черноморского флота, опираясь на винтовку, стоял пожилой, давно не бритый красноармеец в полушубке, в ушанке. Около него тоже собрался народ, Спрашивали наперебой:

– А Москва наша? [78]

– Наша. Стоит, как всегда.

– А Ленинград?

– Тоже наш.

– А не знаете, где мой муж? Он во флоте служит, на крейсере «Красный Кавказ».

– «Красный Кавказ»? Постой. А-а, знаю! Он в Новороссийске стоит.

Каких только вопросов не задавали, и он терпеливо старался каждому ответить как мог.

На здании гестапо каким-то чудом уцелела вывеска горкома партии. Я вошел во двор и через черный ход поднялся на второй этаж. Обошел все комнаты, заглянул в ящики с голов, в шкафы. Гестаповцы удрали поспешно, оставив мною документов. В папке начальника гестапо, палача Фельдмана, сохранились последние доносы.

Собрав документы, я запрятал их в кладовку под разный хлам и вышел. Во дворе уже шуровали какие-то подозрительные типы.

По дороге домой я узнал, что всех политических заключенных гитлеровцы перед уходом расстреляли, а уголовников выпустили из тюрьмы. В городе начались грабежи, а красноармейцев на улицах почти не было видно.

Дома я рассказал обо всем «Семену» и «Маше», и мы решили переговорить с командованием десанта об обстановке, узнать, прибыл ли кто-нибудь из партийных и советских работников. Если срок их прибытия неизвестен, нам придется самим выходить из подполья и браться немедленно за работу.

Я пошел в город разыскивать командира десантников.

Вокруг красноармейца в полушубке попрежнему толпился народ, и я с трудом к нему протиснулся. Мне пришлось долго уговаривать его, пока он сказал, где найти старшего.

В одной из комнат я нашел моряка, осматривающего трофейное оружие.

– Вам что, папаша?

– Начальника ищу.

– Командира пока нет. Я заменяю. А вы по какому делу?

Я объяснился и представился.

– Очень приятно познакомиться. – Моряк встал и, [79] одернув бушлат, крепко сжал мне руку. – Я – Калинин, комиссар десантной группы моряков.

Выяснилось, что никто из гражданских с ними не прибыл.

– В Керчь вошла только моя группа – восемнадцать человек, – с гордостью сказал Калинин. – Пятнадцать моряков и три красноармейца. Из Камыш-Буруна мы ждем десантные части. Но тут надо раненых устроить, выпечку хлеба наладить. Хорошо, если бы вы сами за это взялись.

Так и решился наш выход из подполья.

* * *

В то же утро в помещении горкома партии я собрал подпольщиков. Туда же скоро приехали Пахомов и члены штаба аджи-мушкайского отряда – Сергей Черкез и Андрей Бандыш.

На заседании подпольного комитета было организовано оргбюро обкома партии по городу Керчи: Козлов – секретарь, Ефимова – секретарь по кадрам, Колесниченко – председатель оргкомитета городского Совета депутатов трудящихся, Скворцов – заместитель председателя и Пахомов – начальник милиции. Мы создали также оргбюро районных комитетов партии по Маяк-Салынскому и Ленинскому сельским районам. В городе Керчи были организованы оргбюро райкомов партии по Кировскому, Сталинскому и Орджоникидзенскому районам.

Партийные и советские органы, партизаны и подпольщики энергично взялись устанавливать революционный порядок, налаживали хозяйственную и культурную жизнь города и районов.

Директором завода Войкова был назначен партизан – инженер Андрей Кущенко. За очень короткий, срок он сумел восстановить, ремонтный цех, и одним из первых выстрелов с бронепоезда, отремонтированного в этом цехе, был сбит немецкий «юнкерс».

Мы все ходили, совершенно опьяненные ощущением свободы.

Пахомов приехал грязный, оборванный, прямо из каменоломни. Он очень похудел, черты лица его еще больше заострились.

После заседания комитета мы долго сидели вдвоем и [80] никак не могли наговориться. Пахомов кашлял. Когда он сплюнул, я заметал, что мокрота совершенно черная.

– Почему черная? – усмехнулся он. – Друг, ты не знаешь, чем мы там дышали. Ведь почти все замуровано, коптилка постоянно чадит, ни глотка чистого воздуха. Нам теперь, наверное, до смерти не выплевать эту сажу!

Пахомову было поручено немедленно разминировать входы в старо-карантинские каменоломни и освободить замурованных там партизан. Командование выделило минеров.

Освободить партизан помог их же разведчик, пионер Володя Дубинин, который из последней разведки не смог вернуться в каменоломни и остался в городе. Партизанский отряд в тот же день был освобожден из своего подземного заключения. Все партизаны оказались живы. Когда немцы их замуровали, партизаны не упали духом и сразу начали прокладывать новый выход в таком месте, о котором оккупанты и не догадывались. К моменту освобождения до поверхности оставалось не больше трех метров.

Но радость освобождения партизанского отряда омрачилась большим несчастьем. При разминировании погиб Володя Дубинин. Советское правительство оценило его самоотверженность и храбрость. Володя был посмертно награжден орденом Красного Знамени. В городе Керчи его именем названа школа № 11, где он учился, и бывшая Крестьянская улица, где он жил со своей матерью.

* * *

На другой день мы выпустили обращение к населению города с призывом дружной энергично работать по восстановлению разрушенных врагом фабрик и заводов и оказывать всемерную помощь Красной Армии. Возобновился выпуск газеты «Керченский рабочий». Была создана комиссия для расследования злодеяний немцев и организации похорон жертв фашистского террора.

Тогда впервые открылась советским людям страшная правда Багеровского рва.

Что собой представлял Багеровский ров? Длина его была равна километру, ширина – четыре метра, глубина – два. И вот весь этот огромный роз забит трупами людей – от дряхлых стариков до грудных детей. [81]

У края рва лежит истерзанная молодая женщина. В ее объятиях – аккуратно завернутый в белое кружевное одеяло грудной младенец. Рядом с ней лежат девочка восьми лет и пятилетний мальчик. Их ручки вцепились в платье матери. Тут же рядом лежит труп другой женщины. Как бы ища спасения, в ее колени уткнулся лицом мальчик лет десяти с пробитой головой.

И сколько таких мучеников!… Мороз сковал каждого убитого в той позе, в какой он принял страшную смерть.

Жуткая картина Багеровского рва дополнялась скорбными лицами живых людей, в слезах и горе ищущих своих родных и знакомых. И я ходил. Думал найти Полю Говардовскую. Но так и не нашел: слишком смерзлись трупы.

У Багеровского рва я встретил Белоцерковскую – маленькую, худенькую женщину лет тридцати. Когда гестаповцы бросили ее с двумя детьми в тюрьму, она была беременна третьим и родила уже в тюрьме. Соседка по камере попыталась оказать ей помощь, но немецкий охранник закричал: «Прекратить! Буду стрелять!»

Новорожденного у матери отняли и бросили в парашу, она вытащила его и спрятала.

Ее продержали в тюрьме девять дней. Кормили только солеными бычками, а детей – гнилой картошкой. Их мучила страшная жажда, но пить не давали.

Тюремщики издевались: «Жить вам осталось недолго, обойдетесь без воды».

Затем Белоцерковскую вместе с другими женщинами раздели, разули и повезли с детьми ко рву. Их выстроили возле ямы, раздались выстрелы. Белоцерковская упала в ров.

Придя в себя и увидев своих мертвых детей, она опять потеряла сознание. Поздно вечером очнулась, поцеловала детей и, высвободив ноги из-под трупов, поползла и деревню Багерово, оставляя на снегу пятна крови. Ее подобрал и спрятал старик-колхозник. По соседству с ним жили немцы. Рискуя собственной жизнью, он спас Белоцерковскую и жену коммуниста-партизана, которой тоже угрожал расстрел.

Теперь Белоцерковская бродила по рву в поисках своих детей. [82]

Тут же я встретил пожилого рабочего Ткачева из поселка Самострой. 28 декабря он и его брат вместе со всеми мужчинами поселка были схвачены немцами. Их повезли на расстрел. Когда раздался первый залп, Ткачев прыгнул в яму. Ночью он выбрался из рва и спрятался в селе Катерлез.

Я видел, как он со слезами бросился на обезображенный труп своего брата Максима, только что извлеченный из ямы.

Худенький мальчик в ватнике, ученик седьмого класса школы № 21, Изя Гофман разыскивал отца, мать и! двух сестер.

Вопреки приказу немцев, Изя не пошел с родными на Сенную, а скрывался долго у знакомых товарищей по школе. Но однажды он решил заглянуть в свою квартиру и в ней был схвачен полицейским, брошен в тюрьму, а затем вывезен на расстрел. При первом залпе он, так же как и Ткачев, прыгнул в яму и спасся. Ночью выбрался из-под трупов и до прихода наших войск скрывался в городе.

Глядя на ров и слушая рассказы очевидцев, бойцы, видавшие виды на фронте, содрогались и плакали.

На третий день после освобождения города пионеры обнаружили в какой-то квартире под кроватью немецкого городского голову Токарева. Он был арестован. При обыске у него нашли чемодан награбленных ценностей: золотые часы, бриллианты, золотые брошки.

Были пойманы и члены управы.

Из допроса арестованных выяснилось, что 29 декабря, в день бегства немцев, комендант города предоставил одну грузовую и одну легковую машину «для эвакуации господ из управы и полиции». Но так как «господ и их домочадцев» оказалось гораздо больше, чем могли вместить эти две машины, и каждый хотел обязательно захватить с собой награбленное добро, то они передрались между собой и в конце концов решили погрузить на машины вещи, детей, а самим итти пешком. Когда они выбрались было за город, немцы отобрали у них машины с вещами, сняли с них теплую одежду, избили их самих, а некоторых расстреляли. Уцелевшие бежали обратно в город.

В числе других был пойман и елейный любитель голубков, [83] у которого мы купили дом. Он так и не успел бежать в Белоруссию.

Когда я сообщил, что знаю этого человека, ко мне пришел сотрудник НКВД и стал расспрашивать о доме и о том, не заметил ли я рации. Я рассказал ему все, что знал, в том числе и про голубей.

Сотрудник удовлетворенно свистнул и сразу пошел в дом.

«Духи» оказались почтовые.

Но не все изменники, по примеру Токарева, укрылись под кроватями. Некоторые быстро перекрасились под советских патриотов. Один из членов управы в первый же день прихода наших войск вывесил на здании управы объявление, в котором предлагал всем депутатам городского Совета, оставшимся в Керчи, немедленно явиться в помещение управы на совещание по вопросу о возобновлении работы городского Совета. Когда мне об этом доложили, я послал Пахомова, и он арестовал этого рьяного «активиста».

Вскоре в городе был организован открытый судебный процесс, и все предатели и изменники родины понесли заслуженную кару.

Трудно представить себе, как были поражены Клава и Ларчик, узнав, кто жил с ними во время немецкого нашествия.

– А ты знаешь, что у тебя в комнате с мануфактурой было зарыто? – сказал я как-то Ларчику. – Мешок, а в мешке триста пятьдесят тысяч.

Ларчик поглядел на меня, потом, видно, понял, что я не шучу.

– Триста пятьдесят тысяч?!

– Точно.

– У меня?!

– У тебя.

Ларчик схватился за голову.

Квартирный хозяин, у которого мы держали столярную мастерскую, решил использовать «знакомство»: он явился ко мне в горком просить пенсию на сыновей.

Я напомнил ему об Анапе и о том, как он клял сыновей за то, что они ушли с «бесполезными теперь» красными, и выгнал его вон.

Через несколько дней к нам приехал Владимир Семенович. [84] Я отчитался о проделанной в подполье работе. Владимир Семенович слушал, слушал, а потом сказал:

– А ведь, строго-то говоря, Иван Андреевич, вы рассказываете о том, как не выполнили моего совета – два месяца только выжидать, – лукаво улыбнулся секретарь обкома.

Тогда Владимиру Семеновичу и многим казалось, что немцам в Крыму долго не усидеть и подполье нам больше не понадобится.

Севастополь продолжал героически обороняться. Через пролив по льду непрерывным потоком двигались в Керчь люди и техника.

* * *

Как только мы вышли из подполья, я списался со своей семьей. Первого мая жена моя с сыновьями приехали в Краснодар, и я, получив десятидневный отпуск, на самолете вылетел к ним. Мы договорились с Владимиром Семеновичем, что я отдохну дней пять, а потом вместе с семьей вернусь в Керчь. И вдруг, как обухом по голове, ударило известие: в ночь на 8 мая немцы прорвали нашу оборону на Ак-Монайском перешейке, и под напором превосходящих сил противника наши войска временно оставили Керчь.

Обком партии обосновался в Краснодаре. Подпольный центр был ликвидирован. «Маша», «Семен» и Лидия Николаевна с Клерой эвакуировались. Из работников керченского подполья при обкоме остался только я.

Вместе с Сиротой я стал подготавливать кадры подпольщиков, которых обком предполагал забросить в Крым.

Вот когда нам пригодился опыт керченского подполья и непосредственного знакомства с немецким «новым порядком». Я составил специальную программу подготовки кадров подпольщиков, работал с каждым из них в отдельности, инструктировал их во всех мелочах: как лучше одеться, какие инструменты и предметы иметь при себе, обучал их технике подделки документов.

На примере Керчи все мы убедились в необходимости регулярной связи подпольного комитета со штабом партизан, и в Краснодаре я постарался как можно подробнее ознакомиться с партизанским движением в Крыму.

К ноябрю 1941 года в крымских лесах существовало [85] двадцать семь партизанских отрядов численностью около четырех тысяч человек. Оперативное руководство осуществлялось штабами пяти партизанских районов, а общее руководство – командующим партизанским движением Алексеем Васильевичем Мокроусовым.

Природные условия Крыма, небольшие леса, густо пересеченные дорогами, чрезвычайно затрудняли действия партизан. Но не только природные условия осложняли борьбу партизан. Вокруг лесов находились главным образом татарские деревни, а многие татары с самого начала войны переметнулись в стан врага и стали предателями. Таким образом, крымские партизаны были почти лишены поддержки близ находящегося населения.

Все же, несмотря на это, партизаны провели 631 операцию: уничтожили 7964 немца, 787 грузовых и 36 легковых машин, 3 танкетки, 23 мотоцикла, взорвали 25 мостов, уничтожили 400 метров железнодорожного полотна и около 40 километров телефонного кабеля. Расстреляли 441 предателя.

В боях погибло 341 партизан, ранено было 241 и пропало без вести 110.

Партизанам пришлось пережить сильный голод. Думали, что немцы в Крыму дольше мая 1942 года не продержатся, и поэтому продовольствие было завезено в лес с расчетом на шесть месяцев. Продовольствие это завозилось главным образом при помощи татар. Они знали партизанские базы и выдали их немцам.

Добывать же продовольствие у врага было очень трудно, потому что хорошие дороги давали немцам возможность усиленно конвоировать свои обозы, сопровождать их танкетками и даже танками. Основная масса русского населения Крыма, сочувствующая партизанам, располагалась более чем в ста пятидесяти километрах от леса, в открытой степной части. Можно ли было рассчитывать на их помощь?

Оставалась надежда на установление воздушной связи с Большой землей и получение помощи оттуда, но зимние месяцы были очень неблагоприятны для полетов.

За одну трудную зиму у партизан умерло от голода двести пятьдесят человек, а те, что выжили, были истощены до крайности.

Действуя в труднейшей обстановке, партизаны все же [86] оказали большую помощь севастопольцам: они всячески мешали движению по железной дороге из Симферополя в Севастополь и по дорогам южного берега Крыма.

Севастополь тоже чем мог помогал партизанам. Штаб партизан послал в город связных. Преодолевая различные препятствия, голодая в течение пяти суток, эти люди пробрались в Севастополь и сообщили координаты партизан. Командование Черноморского флота послало самолет «уточку», и с этого момента наладилась связь партизан с Большой землей.

Нелегко было найти заброшенный в лесу партизанский лагерь и суметь благополучно приземлиться в нем. Недаром за одну эту операцию летчик получил звание Героя Советского Союза.

В связи с тяжелым положением в Севастополе я выдвинул перед обкомом план организации в этом городе партийного подполья и просил перебросить меня туда с группой подпольщиков.

Предложение мое одобрили. Но переброска все время затягивалась: то нет самолетов, то нелетная погода. Наконец 3 июля утром мне сообщили, что самолет готов и вечером мы вылетим.

Я собрал все, что нужно в дорогу, и уже попрощался с семьей, когда в обкоме партии мне сообщили печальную весть: наши оставили Севастополь.

Этот новый тяжелый удар сильно подорвал мое здоровье. Сказалось все пережитое за последний год. Нервы мои не выдержали, болезнь осложнилась, временами я совершенно переставал видеть.

Когда немцы приблизились к Кубани и началась эвакуация крымских работников из Краснодара, я с семьей выехал в город Бийск Алтайского края. Тогда мне казалось, что я уже никогда не вернусь к подпольной работе.

* * *

30 августа 1942 года я был уже в Бийске. Жена начала работать в госпитале, сыновья – учениками в токарном цехе завода, я же, после непродолжительной работы в аппарате горкома, был избран секретарем комитета партийной организации большого завода, эвакуированного сюда из Московской области.

После всего пережитого в Крыму – глубокий тыл. Местные люди даже не представляли себе, что такое [87] светомаскировка, воздушная тревога, налеты. Я отдыхал. Расшатанные нервы успокаивались.

Но меня часто мучила одна и та же мысль: я здесь в безопасности, а в Крыму остались подпольщики и партизаны…

И как только зрение мое немножко улучшилось, я написал в Крымский обком, что готов приехать в любое время и на любую работу.

После долгого молчания пришло, наконец, письмо от Владимира Семеновича. Он сообщал, что обком находится в Сочи, в моем приезде пока нет необходимости, но предупреждал: «Будьте готовы к отъезду и ждите вызова».

Я очень обрадовался. Время, однако, шло. Настало лето 1943 года, а вызова из обкома не было.

В конце июля, когда я и надежду было потерял на вызов, позвонил секретарь горкома по кадрам:

– Крымский обком партии просит откомандировать вас в его распоряжение.

Я, не задерживаясь, выехал на юг.

Глава пятая

В Сочи все крымское руководство помещалось в небольшой двухэтажной гостинице, закрытой с улицы густой зеленью тополей и кипарисов. Там я встретил много друзей и знакомых по работе в Крыму. Они жили здесь на положении «командированных», по нескольку человек, в комнате, храня свои «канцелярии» в карманах и портфелях.

Обком деятельно готовился к возвращению в Крым, освобождение которого быстро приближалось.

По вызову обкома уже съехалось много партийных и советских работников, ответственных и технических. И все они, как говорят, «сидели на колесах».

Комплектовались партийные и советские органы для городов и районов Крыма. Устанавливалась связь с эвакуированными из Крыма заводами и фабриками. Разыскивались по Кубани и Кавказу скот, тракторы, сельскохозяйственные машины и другое эвакуированное имущество совхозов и колхозов.[88]

Владимир Семенович встретил меня очень тепло, расспросил о здоровье, о семье. Разговор быстро перешел на волнующую обоих нас тему – о положении в Крыму.

– Там дела жаркие! – Владимир Семенович потирал руки. – Партизаны крепко лупят фрицев.

– Вы связаны с Крымом?

– А как же! Имеем с партизанами регулярную связь по радио и самолетами. Снабжаем отряды продовольствием, обмундированием, оружием и боеприпасами. Из леса вывозим на самолетах раненых, больных и лечим их здесь в госпиталях.

– А как с подпольем?

Он нахмурился.

– С подпольщиками хуже. В некоторых местах есть патриотические группы, которые самоотверженно борются с оккупантами. Кое-где удалось установить с ними связь, но за последние месяцы много провалов. Народ горячий, неопытный, к конспирации относится пренебрежительно, в результате в организации проникли непроверенные люди, даже провокаторы. Много подпольщиков попало в гестапо и погибло. Недавно мы слушали на бюро обкома сообщение о работе подпольных организаций. Сделали серьезные выводы. Теперь нужно подобрать способных руководителей, установить строгую конспирацию, исключить возможность проникновения провокаторов.

Он встал, прошелся по комнате и добавил:

– Но это наше хорошее решение пока только на бумаге.

– Почему?

– Все дело в людей упирается! – ответил он с раздражением. – Сюда к нам народу съехалось хоть отбавляй. А вот нужно дозарезу послать опытного работника и Симферополь для организации партийного подполья, – пересмотрели весь наш актив, перебрали каждого работника по косточкам и такого человека не нашли.

Я ждал, что он скажет дальше. Но Владимир Семенович молчал.

– Если вы не возражаете, я согласен еще раз побывать в подполье, – не выдержал я.

Владимир Семенович улыбнулся.

– Никогда не сомневался в вас, – проговорил он. – [89] Лучшего подпольщика нам не найти. По секрету сказать, в ЦК меня ругали, что мы вас расконспирировали в Керчи.