Текст книги "Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах. Том 6."

Автор книги: Иван Гончаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 49 страниц)

Сноски к стр. 200

1 В письме к великому князю Константину Константиновичу от 28 июня 1887 г. Гончаров счел необходимым «напомнить, что почти все писатели новой школы, Лермонтов, Гоголь, Тургенев, Майков, Фет, Полонский, между прочим, и я – все мы шли и идем по проложенному Пушкиным пути, следуя за ним и не сворачивая в сторону, ибо это есть единственный торный, законный, классический путь искусства и художественного творчества».

2 См. об этом: наст. изд., т. 1, с. 699-703.

3 Так, к примеру В. А. Котельников сопоставляет «Сон Обломова» и стихотворение «Сон» (1816) Пушкина: няню и «мамушку», «первые впечатленья бытия» (Котельников В. А. Иван Александрович Гончаров. М., 1993. С. 115-116). Есть в романе прямые и скрытые цитаты из произведений Пушкина. Еще больше их в черновой рукописи «Обломова». Особенно примечательна цитата из поэмы «Цыганы»; Штольц по поводу поэтического монолога Обломова замечает: «Ты перекладываешь в прозу стихи Пушкина» (наст. изд., т. 5, с. 193, сноска 1).

Сноски к стр. 201

1 Григорович Д. В. Литературные воспоминания. М., 1987. С. 106.

2 К этой параллели прибегали К. Н. Леонтьев: «Обломов это тот же Тентетников „Мертвых душ” – только удачнее и симпатичнее исполненный» (Леонтьев К. Н. Два графа: Алексей Вронский и Лев Толстой (1888) // Л. Н. Толстой: pro et contra / Изд. подгот. К. Г. Исупов. СПб., 2000. С. 156) – и Д. Н. Овсянико-Куликовский: «Если Обломов в некоторых отношениях „человек 40-х годов”, то мы скажем, что это-та кой „человек 40-х годов”, который обленился и опустился до того, что, в противоположность Тентетникову, даже перестал читать книги, и прежде всего должен быть вместе с Тентетниковым причислен, говоря словами Гоголя, „к семейству тех людей, которых на Руси много, которым имена – увальни, лежебоки, байбаки и тому подобные”» («Обломов» в критике. С. 234-235). См. также: Mazon. P. 121, 139.

Сноски к стр. 202

1 Десницкий В. А. Трилогия Гончарова // Десницкий В. А. Статьи и исследования. Л., 1979. С. 172-173. Десницкий также сопоставлял Тарантьева с Собакевичем, Ольгу Ильинскую – с Улинькой Бетрищевой, Волкова – с Чичиковым: «В портрете Тарантьева много от Собакевича, Ольги Ильинской – от Улиньки Бетрищевой. Портрет Волкова, с его вниманием к костюму и внешнему благоприличию, как бы списан с Чичикова в годы его благодушия и процветания…» (Там же. С. 177). Мнение Десницкого разделяет и развивает Е. А. Краснощекова, которая считает в особенности гоголевским начало романа Гончарова: «В самых первых главах „Обломова” гоголевская стилевая стихия подкреплена усвоением композиционных форм автора „Мертвых душ”. Построение этих глав „Обломова” почти дублирует главы-портреты из первого тома поэмы (1842)» (Краснощекова. С. 227). Краснощекова также обращает внимание на одну яркую деталь («Последний штрих „в перекличке” почти нарочит: у Манилова на столе книжка, которую он читал два года, с закладкой на четырнадцатой странице – страницы книги Обломова покрылись пылью и почернели») и соглашается с самой спорной из параллелей, выдвинутых Десницким: «Поэтический облик Ольги, особая аура света вокруг нее вызывают в памяти и гоголевскую Улиньку Бетрищеву, с которой связывались надежды на возрождение несчастного Тентетникова» (Там же. С. 228, 296).

2 Несомненно, Гончаров хорошо знал вторую часть поэмы Гоголя – эпиграфом из нее начиналась статья Добролюбова; Гончаров несколько раз упоминал в письмах, видимо, особенно полюбившегося ему Петуха. Упоминаний Тентетникова, впрочем, нет ни в произведениях, ни в письмах Гончарова.

Сноски к стр. 203

1 Пруцков Н. И. Мастерство Гончарова-романиста. Л., 1962. С. 90.

2 Различия между мировоззренческими и поэтическими принципами Гоголя и Гончарова указывались и другими критиками. А. П. Милюков в 1860 г. писал о комизме писателей: «…нельзя не заметить комизма Гончарова, который заставляет подозревать в нем признаки сценического дарования ‹…› Но это не комизм Гоголя, оставляющий после себя болезненное чувство негодования и желчи, а комизм, полный добродушия и грациозной мягкости» («Обломов» в критике. С. 143). В ином свете представлялась разница между писателями Ю. Н. Говорухе-Отроку, явно больше симпатизировавшему поэтическому таланту Гоголя: «Весь тон, всю манеру изображения Гончаров взял у Гоголя, но, будучи только искусным рисовальщиком, он не мог взять у Гоголя того, чего самому ему не дала природа, -не мог взять того глубокого лиризма, которым проникнуты все создания Гоголя, который дает этим созданиям весь их смысл и все их значение. Манера же Гоголя, его тон, оторванные от этого лиризма, от этой поэзии, от глубокой любви к почве, породившей изображаемые явления, – эта манера и тон сообщили лишь ложное и неясное освещение изображенной жизни» (Там же. С. 204).

Сноски к стр. 204

1 Кавелин К. Д. Наш умственный строй: Статьи по философии русской истории и культуры. М., 1989. С. 22.

2 Там же. С. 59.

Сноски к стр. 205

1 См. об этом подробнее ниже, с. 231.

2 Поэма Майкова была хорошо принята современниками. Достоевский процитировал отрывок из нее (строфа из седьмой главы) в фельетоне «Петербургская летопись» за 11 мая 1847 г. (Достоевский. Т. XVIII. С. 23). Белинский писал, что поэма Майкова «чрезвычайно замечательна в целом и блестит удивительными частностями, исполненными ума и поэзии» (Белинский. Т. VIII. С. 19; ср.: Там же. С. 148). См. также его рецензию на поэму: Белинский В. Г. Полн. собр. соч.: В 13 т. М., 1955. Т. VIII. С. 635-642.

Сноски к стр. 206

1 Майков А. Н. Избр. произв. / Вступ. статья Ф. Я. Приймы; Сост., подгот. текста и примеч. Л. С. Гейро. Л., 1977. С. 685. («Б-ка поэта»; Большая сер.).

2 Там же. С. 686.

3 Там же. С. 681.

Сноски к стр. 207

1 Обломов не только Италию не посетил, но и вообще страшился любых путешествий и переездов; он совершил лишь одну поездку в чисто русском старинном стиле, «на долгих, среди перин, ларцов, чемоданов, окороков, булок, всякой жареной и вареной скотины и птицы и в сопровождении нескольких слуг» (наст. изд., т. 4, с. 64).

2 В частности, в 1841-1849 гг. в Риме и Флоренции жил «старый, добрый, милый товарищ» писателя (см. письмо Гончарова к Н. А. и А. Н. Майковым от 14 декабря 1842 г.) М. П. Бибиков, автор многочисленных рассказов и очерков об Италии.

Сноски к стр. 209

1 Цейтлин отметил и ряд «совпадений» в романе с повестью В. И. Даля «Павел Алексеевич Игривый» (1874), придя одновременно к выводу, что Гончаров «решительно разошелся» с Далем «в трактовке образа байбака» (Цейтлин. С. 485). Вывод ученого опирается на сильное (в духе идей статьи Добролюбова) преувеличение критических («обличительных») тенденций романа Гончарова. Но, разумеется, Обломов только в самом общем плане может быть сопоставлен с героем повести Даля. Впрочем, Гончарову вполне могли запомниться некоторые частные детали повести.

2 Гончаров имел в виду прежде всего свой роман «Обрыв».

Сноски к стр. 210

1 В статье «Лучше поздно, чем никогда» Гончаров также пишет о «русской натуральной школе, опередившей появлением французскую».

Сноски к стр. 211

1 Ретроспективное, оттененное грустной и мягкой иронией воспоминание о гуманной эпохе 1840-х гг. в комической повести перекликается с наивными суждениями старика Ихменева о первом романе Ивана Петровича в романе «Униженные и оскорбленные» (в подтексте – воспоминания самого Достоевского о «Бедных людях»): «…так себе, просто рассказец ‹…› зато становится понятно и памятно, что кругом происходит; зато познается, что самый забитый, последний человек есть тоже человек и называется брат мой!» (Достоевский. Т. III. С. 189). Характерно также, что монолог о человеке и «гуманитете» воспламенившегося героя романа Гончарова отчасти предваряет карикатурно-пародийные разглагольствования тирана Степанчикова Фомы Фомича Опискина: «…я хочу любить, любить человека ‹…› а мне не дают человека, запрещают любить, отнимают у меня человека! Дайте, дайте мне человека, чтоб я мог любить его! Где этот человек? Куда спрятался этот человек?»; «Пусть изобразят они (литераторы, поэты, ученые, мыслители. – Ред.) мне мужика, но мужика облагороженного, так сказать, селянина, а не мужика. Пусть изобразят этого сельского мудреца в простоте своей, пожалуй, хоть даже в лаптях ‹…› но преисполненного добродетелями…» (Там же. С. 154, 68). Возможно, что литературные монологи как Обломова, так и Опискина (разумеется, совершенно различные по тональности) восходят к одному и тому же источнику – к статье Н. В. Гоголя «Предметы для лирического поэта в нынешнее время», в которой имеются и такие рекомендации: «Возвеличь в торжественном гимне незаметного труженика, какие, к чести высокой породы русской, находятся посреди отважнейших взяточников. ‹…› Возвеличь и его, и семью его, и благородную жену его ‹…› Выставь их прекрасную бедность так, чтобы, как святыня, она засияла у всех в глазах, и каждому из нас захотелось бы самому быть бедным» (Гоголь. Т. VIII. С. 280). М. В. Отрадин высказал предположение, что Обломов в споре с Пенкиным «пересказывает» слова К. С. Аксакова, писавшего о «Мертвых душах» Гоголя: «На какой бы низкой ступени ни стояло лицо у Гоголя, вы всегда признаете в нем человека, своего брата, созданного по образу и подобию Божию» (Аксаков К. С., Аксаков И. С. Литературная критика. М., 1981. С. 147; Отрадин. С. 121).

Сноски к стр. 212

1 Салтыков-Щедрин М. Е. Собр. соч.: В 20 т. М., 1975. Т. XVIII, кн. 1. С. 209.

2 Там же. С. 211.

Сноски к стр. 213

1 Писемский А. Ф. Письма. М.; Л., 1936. С. 284-285. Ранее, в первой половине 1858 г., Писемский сообщал А. Н. Островскому: «Гончарову было замечание за 4-ю часть («Тысячи душ». – Ред.), но он ее вторично пропустил с очень маленькими помарками» (Там же. С. 124). Писемский точен. Вот выписка из журнала Цензурного комитета от 23 июля 1858 г.: «…в упомянутой книжке означенного журнала (ОЗ, 1858, июнь) в четвертой части повести Писемского „Тысяча душ” на стр. 558, 572, 573 и 576 выставлены слишком резко противозаконные поступки губернатора генерал-лейтенанта Базарьева, на стр. 354 сказано, что вице-губернатор, по проискам откупщика, был причислен к печальному сонму состоящих при министерстве; а на стр. 576 губернатор говорит, что по одному делу „Сенат требует вторичного пересвидетельствования и заставляет нас перепевать на тот же лад старую песню”. Г-н министр народного просвещения, находя сии места неприличными, просит его превосходительство предложить цензору, допустившему оное в печать, быть осмотрительнее при одобрении к печати подобных замеченных мест и выражений. Определение: объявить об этом г-ну цензору Гончарову» (РГИА, ф. 777, оп. 27, д. 49, л. 177 об. -178).

Роман Писемского, появившийся незадолго до «Дворянского гнезда» Тургенева и «Обломова» Гончарова, безусловно, стал одним из самых значительных литературных событий конца 1850-х гг. Н. Г. Чернышевский явно предпочитал (в отличие от Добролюбова) его роману Гончарова. П. В. Анненков, проигнорировавший просьбу Гончарова о критическом разборе «Обломова», написал о романе «Тысяча душ» большую и очень сочувственную статью с характерным названием «Деловой роман в нашей литературе» (Атеней. 1859. № 1. С. 246-247). А С. С. Дудышкин противопоставлял роман Писемского «Губернским очеркам» Щедрина и обличительной литературе вообще, «которая готова была проповедовать разрушение мира оттого, что исправляющий должность состоящего в звании помощника квартального надзирателя взял на торгу даром калач у крутогорской мещанки…» (ОЗ. 1859. № 1. Отд. II. С. 14).

Сноски к стр. 214

1 Писемский А. Ф. Собр. соч.: В 5 т. М., 1983. Т 3. С. 134.

2 Там же.

3 В некотором отношении среди литературных предшественников Обломова может быть назван герой повести Писемского «Тюфяк» Павел Бешметов, которого так характеризует его родная тетка: «Леность непомерная, моциону никакого не имеет: целые дни сидит да лежит… тюфяк, совершенный тюфяк» (Писемский А. Ф. Собр. соч. М., 1982. Т. 1. С. 193). Но мнение тетки явно легковесное и пристрастное – герой повести просто нескладный, застенчивый, несветский человек, в сущности же он умен и трудолюбив, страстный книгочей, из которого при благоприятных обстоятельствах вполне мог получиться ученый. Критики нередко сближали Гончарова с Писемским, но, как правило, ограничивались самыми общими сопоставлениями: стремление к объективности, отсутствие лиризма (М. А. Протопопов), интерес к провинциальной, семейной жизни (А. И. Незеленов).

Сноски к стр. 216

1 В черновой рукописи слово «обломовщина» Штольц произносит немного раньше и в самом шутливом настроении: «– Обломовщина! Обломовщина! – закричал Штольц, хлопая в ладоши и помирая от смеха. – Как жили отцы и деды, так и ты! Ты и меня хочешь туда же…». А в реакции Обломова на странное слово, произнесенное его другом с насмешкой, подчеркнута обида: «Обломов почти обиделся.

– Извини, не как отцы и деды, – сказал он, вдруг перевернувшись лицом к Штольцу и опершись на локоть, – я при меняюсь к веку…»; «– Далась обломовщина: ну что ж, пусть обломовщина, если она удовлетворяет идеалу счастья, покоя…» (наст. изд., т. 5, с. 201, 203). Сам герой и объясняет далее, почему ему стало обидно: «Обло… мов… щина! – произнес он, – ух какое слово! И отчего мне обидно оно: оттого, кажется, что оно только мне одному к лицу, – дураком назвать легче: дураков много…» (там же, с. 214, сноска 1). В окончательном тексте смех и хлопанье в ладоши устраняются: ключевое слово произносится серьезно и взвешенно, изменяя и поэтическое, с некоторым юмористическим оттенком течение дружеской беседы. Не сохранился и мотив «обиды», слишком персонализировавший символичное слово-понятие.

Сноски к стр. 217

1 В черновом автографе чувства Обломова обрисованы еще резче, рельефнее: «Обломов…щина… обломовщина… – шептал потом, -вот оно что! Какое слово: точно клеймо, жжется… Прочь, прочь, обломовщина!»; «„Теперь или никогда!” – являлись грозные слова ‹…›. Утром он читал их на своих брошенных в угол книгах, на пыльных стенах и занавесках, на изношенном халате, на тупом лице Захара. Ночью они огнем горели в его воображении, напоминая о пройденной половине жизни и угрожая перспективой тяжелого, пустого существования, без горя и без радости, без дела и без отрадного отдыха, без цели, без желаний». И зачеркнутое: «Прежде он бился, стараясь определить эту пройденную половину, и не знал имени ей: теперь Штольц назвал ее: „Обломовщина” – таким же длинным неуклюжим словом, как и сама эта жизнь» (наст. изд., т. 5, с. 215 и сноска 5).

Сноски к стр. 219

1 Всероссийский и всесловный характер обломовщины усиленно подчеркивается критиком, обнаруживающим ее «во всех видах» и «под всеми масками»: «Если я вижу теперь помещика, толкующего о правах человечества и о необходимости развития личности, – я уже с первых слов его знаю, что это Обломов.

Если встречаю чиновника, жалующегося на запутанность и обременительность делопроизводства, он – Обломов.

Если слышу от офицера жалобы на утомительность парадов и смелые рассуждения о бесполезности тихого шага и т. п., я не сомневаюсь, что он Обломов.

Когда я читаю в журналах либеральные выходки против злоупотреблений и радость о том, что наконец сделано то, чего мы давно надеялись и желали, – я думаю, что это всё пишут из Обломовки.

Когда я нахожусь в кружке образованных людей, горячо сочувствующих нуждам человечества и в течение многих лет с неуменьшающимся жаром рассказывающих всё те же самые (а иногда и новые) анекдоты о взяточниках, о притеснениях, о беззакониях всякого рода, – я невольно чувствую, что я перенесен в старую Обломовку…» («Обломов» в критике. С. 62).

Сноски к стр. 220

1 Е. А. Ляцкий несколько драматизировал ситуацию, но в общем верно описал волнения Гончарова, с нетерпением и страхом ждавшего критических откликов на роман в прессе, всячески торопившего Анненкова и других литературных знаменитостей: «…статья Добролюбова появилась на пятый месяц после начала печатания „Обломова”, и нетрудно угадать ‹…› какое нравственное испытание пришлось пережить самолюбивому художнику, болезненно прислушивавшемуся к каждому мнению, из суммы которых, уже избалованный приемом „Обыкновенной истории”, он мог выводить заключения лишь о сомнительном, спорном успехе» (Ляцкий 1920. С. 131). Добролюбов, не дожидаясь окончания публикации, предварительно очень высоко отозвался о романе в рецензии на «Воспитанницу» А. Н. Островского в февральской книжке «Современника» за 1859 г.: «В „Отечественных записках” начался роман г-на Гончарова „Обломов”, которого так давно и нетерпеливо ожидала русская публика. Роман этот состоит из трех частей, и все, читавшие его вполне, соглашаются, что замечательные достоинства этого первоклассного произведения еще увеличиваются в следующих частях, далеко превосходящих первую – и в развитии характеров, и в художественной отделке подробностей. Когда он напечатан будет весь, мы надеемся поговорить о нем подробнее» (Добролюбов Н. А. Собр. соч.: В 9 т. М.; Л., 1962. Т. IV. С. 213).

Сноски к стр. 223

1 Гончаров говорил о Добролюбове (и, разумеется, о Белинском) с неизменным пиететом. Так обстоит дело и в статье «Лучше поздно, чем никогда», где он отнес Белинского и Добролюбова к «тонким критическим истолкователям», помогающим художникам («бессознательным», тем, у кого «при избытке фантазии и при относительно меньшем против таланта уме образ поглощает в себе значение, идею») увидеть «смысл» инстинктивно созданной ими художественной картины. В письме к П. Г. Ганзену от 30 августа 1878 г. Гончаров тепло вспоминал статью Добролюбова: «Об „Обломове”, кроме Добролюбова, тоже никто не отозвался в печати с ласковым участием».

Сноски к стр. 227

1 Интересно истолковывает в применении к Гончарову слово «апатия» Е. А. Ляцкий: «По отношению к человеку, неустанно работавшему в тиши кабинета над созданием ряда произведений, техника которых, по его собственным словам, стоила ему большого труда, это слово должно иметь особый, духовный смысл. Это менее всего внутреннее разочарование в том, во что верилось в юности, в идеалах, надеждах, наконец, в любви и дружбе. Наоборот, мощью здорового идеализма звучат последние произведения Гончарова; ласковый юмор их достигает местами удивительной свежести, изящества и даже глубины. Это не бессилие человека, который вышел на борьбу и увидел, что руки у него связаны. Борьба не была в натуре Гончарова, и менее всего он подходил бы под понятие борца во имя чего бы то ни было. Правильнее всего признать, кажется, что гончаровская апатия, если не принимать в расчет некоторой доли скептицизма, свойственного всем пожилым людям, видевшим свет, сводилась преимущественно к внешним проявлениям, к внешнему виду или, вернее, к тому впечатлению, которое производил Гончаров на людей своей неподвижной, по виду вялой, по разговору равнодушной фигурой. В голове и в сердце творилась невидимая глазу сложная работа, из которой слагалось творчество образов и картин; на эту работу и уходила значительная доля энергии и органической самостоятельности художника» (Ляцкий 1920. С. 191-192). Противоположную точку зрения в самом крайнем варианте высказал Ю. И. Айхенвальд, полагавший, что Гончаров «в свои романы свою натуру перенес всецело и нисколько не отрешался от себя, когда живописал других»: «У него и в помине нет той строгой объективности, которая подавляет в художнике его сочувствия и неприязни и без всякого заметного посредничества ставит нас лицом к лицу с жизнью и людьми. ‹…› Гончаров необычайно субъективен в произведениях своего пера…» (Айхенвальд Ю. Силуэты русских писателей. М., 1994. С. 208).

Сноски к стр. 230

1 А. С. Хомяков в речи, произнесенной 2 февраля 1860 г. в Обществе любителей российской словесности, сказал: «…„Обломов” внес даже в наш разговорный язык новое выразительное слово „обломовщина” и тем самым доказал свое художественное достоинство» (Хомяков А. С. О старом и новом: Статьи и очерки. М., 1988. С. 328-329).

Сноски к стр. 231

1 Григорьев А. Письма / Изд. подгот. Р. Виттакер, Б. Егоров. М., 1999. С. 222 («Лит. памятники»). Цитируемый фрагмент датирован Григорьевым 29 сентября.

Сноски к стр. 234

1 Суждение Ахшарумова о свойственной Штольцу «обломовщине» запомнится и будет неоднократно повторено и развито как критиками, так и литературоведами (ср. рассуждения В. Сквозникова в статье «„Золотое” сердце Обломова» (Leben, Werk und Wirkung. S. 281)).

Сноски к стр. 235

1 Не разделял выводов Добролюбова и И. Ф. Анненский, которому были вообще чужды принципы публицистической критики «по поводу»: «Тридцать лет тому назад критик видел в Обломове открыто и беспощадно поставленный вопрос о русской косности и пассивности. Добролюбов смотрел с высоты, и для него уничтожалась разница не только между Обломовым и Тентетниковым, но и между Обломовым и Онегиным; для него Обломов был разоблаченный Печорин или Бельтов, Рудин, низведенный с пьедестала». Но в гораздо большей степени поразило Анненского утилитарно-примитивное и вульгарное осмысление романа в статье Протопопова; он счел необходимым заметить: «Да простит мне тень Добролюбова, что я поставил рядом с упоминанием о нем отзыв М. А. Протопопова»«Обломов» в критике. С. 226). В. В. Розанов в статье «Три момента в развитии русской критики» писал о разрыве между литературой и критикой, начавшемся еще в 1860-е гг. и усилившемся позднее в работах ограниченных последователей Добролюбова: «Ряд последующих критиков, видя только внешние черты влияния Добролюбова и не понимая, как тесно они были связаны с его особым душевным складом, – хотя и не имели в себе ничего подобного, однако хотели во всем следовать ему: произошло явление в высшей степени слабое и незначащее, как не имеющее под собой никакого другого основания, кроме подражательности. Тон силы и влияния, замысел руководить обществом и направлять течение жизни – все это сохранено было ими; но в формах этого тона, в пределах этого замысла произносились ими бессильные, незначащие слова: они были похожи на певцов, широко раскрывающих рот, из которого выходят едва слышные звуки» (Розанов В. В. Соч. М., 1990. С. 158).

2 Волынский А. Гончаров // Сев. вестн. 1891. № 10. С. 161.

Сноски к стр. 236

1 Волынский А. Литературные заметки // Там же. 1894. № 3. С. 117.

2 Ключевский В. О. Неопубликованные произведения. М., 1983. С. 319.

Сноски к стр. 237

1 Там же.

2 О фатализме как специфической национальной черте Овсянико-Куликовский высказал особенно интересные и глубокие суждения: «…русский человек остается своеобразным фаталистом и тогда, когда не верит в судьбу. Наш национальный фатализм – волевого происхождения, он – не теория, не верование, а умонастроение, которое может прилаживаться к каким угодно теориям, верованиям, воззрениям. Но, разумеется, наиболее сродни ему те, которые отмечены известным фаталистическим пошибом. Мы с большею готовностью, чем другие народы, усвояем себе воззрения, ограничивающие роль личности и выдвигающие на первый план закономерный, или фатальный, „ход вещей”. Это отлично гармонирует с нашим волевым укладом. Но, с другой стороны, с тем же укладом согласуются и теории, приписывающие исключительное значение великим людям, „вождям” и „героям”: наш волевой уклад одинаково приспособлен как к тому, чтобы мы послушно и понуро шли за „ходом вещей”, так и к тому, чтобы мы более или менее охотно следовали за своим „героем” или „вождем”, избавляя себя от труда хотеть и действовать» («Обломов» в критике. С. 256).

Сноски к стр. 238

1 Ср. в связи с этой мыслью Овсянико-Куликовского рассуждения И. П. Павлова о национальном характере, относящиеся к 1916 г.: «Рефлекс цели может ослабнуть и даже быть совсем заглушен обратным механизмом. ‹…› Когда отрицательные черты русского характера: леность, непредприимчивость, равнодушие или даже неряшливое отношение ко всякой жизненной работе навевают мрачное настроение, я говорю себе: нет, это – не коренные наши черты, это – дрянной нанос, это – проклятое наследие крепостного права. Оно сделало из барина тунеядца ‹…›. Оно сделало из крепостного совершенно пассивное существо без всякой жизненной перспективы ‹…›. И мечтается мне дальше. Испорченный аппетит, подорванное питание можно поправить, восстановить тщательным уходом, специальной гигиеной. То же может и должно произойти с загнанным исторически на русской почве рефлексом цели. Если каждый из нас будет лелеять этот рефлекс в себе, как драгоценнейшую часть своего существа, если родители и все учительство всех рангов сделает своей главной задачей укрепление и развитие этого рефлекса в опекаемой массе, если наши общественность и государственность откроют широкие возможности для практики этого рефлекса, то мы сделаемся тем, чем мы должны и можем быть, судя по многим эпизодам нашей исторической жизни и по некоторым взмахам нашей творческой силы» (Павлов И. П. Двадцатилетний опыт объективного изучения высшей нервной деятельности животных // Павлов И. П. Полн. собр. соч. М.; Л., 1951. Т. 3, кн. 1. С. 312-313).

Сноски к стр. 239

1 С суждениями Овсянико-Куликовского полемизировал П. Н. Сакулин: «И теперь еще нередко говорят о национальном значении типа Обломова, видят в обломовщине особенности „русского национального уклада” (проф. Д. Н. Овсянико-Куликовский). Подобное толкование в свое время было понятно как результат публицистического самобичевания, но теперь трудно признать его твердо обоснованным, если научно говорить о свойствах русской национальности» (Сакулин П. Н. Русская литература шестидесятых годов // История России в XX веке. М., 1908. Т. 4. С. 236). О локальности такого явления, как обломовщина, писал В. П. Кранихфельд («Для нас очевидно, что ‹…› мы имели дело с психологией одного только определенного класса и лишь в определенный момент его исторической жизни» – Кранихфельд В. П. И. А. Гончаров // Современный мир. 1912. № 6. С. 317; подпись: «Вл. Кр.»), о его исчерпанности – Н. А. Котляревский (обломовщина «исчезла из самой жизни вместе с условиями, которые ее породили» – Котляревский Н. А. Странности большого таланта // Биржевые вед. 1912. № 12973. 6 июня) и П. С. Коган («Можно ли сомневаться в том, что Гончаров раз и навсегда похоронил обломовщину?» – Коган П. С. Очерки по истории новейшей русской литературы. М., 1912. Т. 1, вып. 3. С. 156). Еще категоричнее был Ф. Д. Батюшков, хоронивший не только обломовщину, но и Обломовых: «В России давно уже нет Обломовых ‹…› „Обломов” – это мавзолей, великолепный надгробный памятник, увековечивший отошедшее в вечность». В этом, по мнению критика, отличие этого романа от «Обрыва», который «во многом близок нам и теперь» (Батюшков Ф. Д. Гончаров как один из главарей русского романа // ЖМНП. 1914. № 9. Отд. II. С. 211).

Сноски к стр. 240

1 П-ов А. В. Гончаров и обломовщина // Оренбургский край. 1912. № 123. 6 июня.

2 Орлов М. А. Корифей объективного романа // СПбВед. 1912. № 126. 6 июня.

3 Станкевич А. И. А. Гончаров // Южный край. 1912. № 10805. 6 июня.

Сноски к стр. 241

1 Розанов В. В. О писательстве и писателях. М., 1995. С. 648-649.

2 Розанов В. В. Мысли о литературе. М., 1989. С. 202-203.

Сноски к стр. 242

1 Нароков Н. Оправдание Обломова // Новый журнал. 1960. № 59. С. 98. О прогрессивном значении статьи Добролюбова как бесспорном факте писали многие. П. А. Кропоткин говорил об этом так: «…нужно было яркое воплощение нашей апатии, нужна была кличка для обозначения нашей дореформенной косности» (Кропоткин П. А. Идеалы и действительность в русской литературе. СПб., 1907. С. 173). Е. А. Ляцкий отмечал «осторожность Добролюбова относительно Гончарова, отсутствие всякой категоричности в отзывах о нем» (Ляцкий 1920. С. 12). Но суждения критиков, близких славянофильскому направлению, о статье Добролюбова оставались столь же жесткими, как и оценки А. А. Григорьева и И. С. Аксакова. Ю. Н. Говоруха-Отрок, например, негодовал по поводу того, что Добролюбов «смешал с грязью всю русскую жизнь, всю русскую историю, всю нашу деятельность» (РВ. 1892. № 1-2. С. 338).

Сноски к стр. 243

1 Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 45. С. 13-14. Н. А. Бердяев приходил к такому заключению: «Ленин хотел победить Обломова и Рудина, лишних людей. И это положительное дело ему, по-видимому, удалось» (Бердяев Н. А. Истоки и смысл русского коммунизма // Юность. 1989. № 11. С. 89). А герой романа В. В. Набокова «Дар» (1937) Федор Константинович Годунов-Чердынцев в своем недоброжелательном отзыве о Гончарове-художнике (он, очевидно, выражает точку зрения автора) высмеял расхожие мнения об «Обломове»: «Не ужто вы желаете помянуть добрым словом Обломова? „Россию погубили два Ильича”, – так, что ли?» (Набоков В. В. Собр. соч.: В 4 т. М., 1990. Т. III. С. 65-66).

2 Пришвин М. М. Незабудки. М., 1969. С. 233-234.

Сноски к стр. 244

1 Цит. по: Орнатская Т. И. Трилогия И. А. Гончарова и «Фрегат „Паллада”» // Leben, Werk und Wirkung. S. 325.

2 Бурсов Б. И. О национальном своеобразии и мировом значении русской классической литературы // РЛ. 1958. № 3. С. 84.

3 Штейнгольд А. М. Из истории русской критики: (Возможность и границы полемики) // РЛ. 1994. № 1. С. 45.

Сноски к стр. 245

1 Полемика со статьей Добролюбова присутствует и во многих зарубежных исследованиях романа. Так, Л. Штильман считает мнение критика слишком узким, не учитывающим психологических и психических обстоятельств: «В случае с Обломовым ясно, что не отсутствие достойной цели ответственно за его пассивность. Утверждение Добролюбова, что при других социальных условиях Обломов бы нашел себе полезное применение, чистое предположение. ‹…› Человек может лениться не только в крепостническом обществе, рантье в свободном капиталистическом мире могут вести такую же жизнь, как Обломов. Нельзя доказать, с другой стороны, что Обломов стал бы работать, если бы обстоятельства его к этому принудили… Он имеет больше общего с невротическими личностями нашего времени, чем с романтическими искателями приключений, разочарованными Дон Жуанами или потенциальными общественными реформаторами – своего» (Stilman L. Oblomovka Revisited // The American Slavic and East European Review. 1948. Vol. 7. P. 62-63). Полемизирует с Добролюбовым, хотя и совсем в другой плоскости, и Ф. Рив: «Обломовщина – не только психологический консерватизм, бегство от реальности, но и комплекс невзросления с соответствующей идеализацией инфантилизма, знак восточного фатализма. Обломов не хочет быть ‹…› участником исторического процесса, он отражает настроение многих русских, которые думают, что личное вторжение в течение событий бесполезно и даже глупо» (Reeve F. D. Oblomovism Revisited // The American Slavic and East European Review. 1956. Vol. 15. N 1. P. 114).