Текст книги "Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах. Том 6."

Автор книги: Иван Гончаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 49 страниц)

4 См.: наст. изд., т. 1, с. 791-792, 806-807.

Сноски к стр. 172

1 Энгельгардт Б. М. Избр. труды / Под ред. А. Б. Муратова. СПб., 1995. С. 261.

2 См. также близкое к мнению Лощица наблюдение Т. Б. Зайцевой, считающей, что «пассивная созерцательность Обломова близка идее древних философов Востока о Недеянии как идеале человеческой жизни» (Зайцева Т. Б. А. П. Чехов и И. А. Гончаров: Проблемы поэтики: Автореф. дис. на соиск. учен. степени канд. филол. наук. СПб., 1996. С. 9). Ср.: Краснощекова. С. 184-188, 257. См. также: наст. изд., т. 3, с. 467-468, 505-506, 525-526.

Сноски к стр. 173

1 Сенанкур Э. Оберман. М., 1963. С. 155. См.: Mazon. P. 129.

Сноски к стр. 174

1 «Самое дорогое для Обермана – „быть самим собой”, самое важное – естественные потребности личности, а не требования общества, следование которым лишает человека целостности» (Отрадин. С. 122). Герой Сенанкура в определенном смысле является последователем Ж.-Ж. Руссо; его «бегство» от общества преследует одну чрезвычайно важную цель – сохранение своей внутренней независимости, он в соответствии с философско-педагогической установкой Руссо желает оставаться «прежде всего человеком» (Руссо Ж.-Ж. Эмиль, или О воспитании // Руссо Ж.-Ж. Пед. соч.: В 2 т. М., 1981. Т. 1. С. 30). Эта «руссоистская линия» присутствует и в романе Гончарова, иногда прямолинейно выражаясь в патетической риторике «философа» Обломова: «Где же тут человек? Где его целость? Куда он скрылся, как разменялся на всякую мелочь?» (наст. изд., т. 4, с. 172-174). Но, конечно, здесь мы имеем дело с отраженными руссоистскими мотивами (огромная литературно-философская перспектива), в их «гоголевском» варианте, несколько ослабленном, отчасти даже с комическим оттенком, заставляющим вспомнить ораторские упражнения Фомы Фомича Опискина, героя повести Ф. М. Достоевского «Село Степанчиково и его обитатели», благожелательным цензором которой был Гончаров.

2 Сю фигурирует и в тексте романа (ср. ироническую реплику Ольги: «Эти слова я недавно где-то читала… у Сю, кажется…» – наст. изд., т. 4, с. 260). В черновой рукописи романа сказано определеннее: «Ах, эти слова я вчера читала у Сю» (наст. изд., т. 5, с. 313, вариант к с. 260, строки 41-42).

Сноски к стр. 175

1 См. также ниже, с. 563-564.

2 ОЗ. 1856. № 4. С. 523-524. Характерно, что в оригинале слову «барин» соответствует слово «джентльмен», так же как и в современном переводе (см.: Диккенс Ч. Собр. соч.: В 30 т. М., 1960. Т. 20. С. 18). Ср.: Mazon. P. 326. О семантических различиях в тексте «Обломова» между словами «барин» и «джентльмен» см. ниже, с. 546-548, примеч. к с. 177.

Сноски к стр. 176

1 Но отмечались критиками и принципиальные различия: Г. И. Шнейдер писал о разной природе юмора у Гончарова и Диккенса (Шр. Гр. Гончаров, Короленко и Чехов в итальянском переводе: (Письмо из Италии) // Рус. вед. 1909. № 135. 14 июня. С. 3); анонимный рецензент «Русского вестника» – о разных типах психологизма у этих писателей (1895. № 9. С. 327).

2 Л. Н. Толстому Гончаров писал 2 августа 1887 г. о Диккенсе как о создателе «великих картин жизни для всех». В письме к С. А. Никитенко от ноября-декабря 1869 г. он восторгался: «Я недавно перечитал кое-что у Диккенса: какая громадная фигура». В личной библиотеке Гончарова были книги Диккенса на русском и английском языках (см.: Библиотека. С. 37, 110; № 54, 251). См. также: наст. изд., т. 3, с. 559.

3 См.: наст. изд., т. 4, с. 181. В первоначальной редакции части первой романа еще сильнее подчеркиваются увлечения Обломова историей, политической экономией, переводами Сея; Штольц с укором напоминает другу юношеские занятия и порывы: «…хотел изучать камеральные науки, бредил политической экономией. Где у тебя груды переводов? Ведь ты почти всего Сея перевел. Помнишь, ты читал Робертсона, Юма? Где у тебя всё это?» (наст. изд., т. 5, с. 205).

Сноски к стр. 177

1 Сей Ж.-Б. Основание счастия // Моск. телеграф. 1825. Ч. 2. № 8. с. 273-274. Об этой публикации см.: Отрадин. С. 105.

2 Муратов А. Б. И. А. Гончаров в Министерстве финансов // И. А. Гончаров: Новые материалы о жизни и творчестве писателя. Ульяновск, 1976. С. 47.

3 Там же. С. 51.

Сноски к стр. 178

1 См.: наст. изд., т. 5, с. 105; Штейн В. М. Очерки развития русской общественно-экономической мысли XIX-XX веков. Л., 1948. С. 105.

Сноски к стр. 179

1 Цит. по: И. А. Гончаров. Его жизнь и сочинения: Сб. историко-литературных статей / Сост. В. Покровский. СПб., 1912. С. 155.

2 См. об этом подробнее ниже, с. 288.

3 М. В. Отрадин пишет о «гамлетовской ситуации», в которой ощущают себя Обломов и герои других романов Гончарова: «Сомнения Ильи Ильича, как и сомнения шекспировского героя, касаются и мира, и человеческой натуры, и его самого. Постепенно Обломов, как и Александр Адуев, как и Райский, начинает обнаруживать неожиданное в себе самом. Это приводит его к особому состоянию „атрофии воли”, которая и есть главный признак гамлетовской ситуации» (Отрадин. С. 117). Ю. М. Лощиц, напротив, резко противопоставляет «обломовский» вопрос гамлетовскому, утверждая, что в герое Гончарова нет «никакого гамлетовского раздвоения, никакого метания между бытием и небытием» (Лощиц. С. 186).

4 Райский, герой последнего романа писателя, так размышляет над невольно родившимся литературным сопоставлением: «Над сравнением себя с Гамлетом он не смеялся. Всякий, казалось ему, бывает Гамлетом иногда!». Но сопоставление Ульяны Андреевны с Офелией Райский тут же отклоняет: «…он закатился смехом от этого сравнения».

5 Критики сопоставляли иногда с Гамлетом и самого Гончарова. Так, Л. Н. Войтоловский писал, что Гончаров был «Гамлет до сокровеннейших изгибов души», и обнаруживал суть «духовной личности» писателя в ее «двойственности», в «гамлетизме». Критик пришел и к такому фантастическому заключению: «Под конец жизни он, подобно Гамлету, даже притворялся сумасшедшим» (Войтоловский Л. Н. И. А. Гончаров // Киевская мысль. 1912. № 155. 6 июня). Но раздавались и другие голоса. Ю. Н. Говоруха-Отрок, к примеру, считал, что «гамлетовские вопросы не коснулись Гончарова» (Говоруха-Отрок. С. 334).

Сноски к стр. 180

1 Возможно, Гончаров почувствовал некоторую искусственность сравнения Ольги Ильинской с Корделией. Во всяком случае, он счел необходимым пояснить столь неожиданное сопоставление особым эмоциональным состоянием героя: «Обломову нужды в сущности не было, являлась ли Ольга Корделией и осталась ли бы верна этому образу или пошла бы новой тропой и преобразилась в другое видение, лишь бы она являлась в тех же красках и лучах, в каких она жила в его сердце, лишь бы ему было хорошо. ‹…› И потому в мелькнувшем образе Корделии, в огне страсти Обломова отразилось только одно мгновение, одно эфемерное дыхание любви, одно ее утро, один прихотливый узор» (наст. изд., т. 4, с. 246). Позднее Корделию вытесняют другие женские образы; «жаркая улыбка» смущает Обломова: «Он где-то видал эту улыбку; он припомнил какую-то картину, на которой изображена женщина с такой улыбкой… только не Корделия…» (там же, с. 271). В черновой рукописи этой женщиной была Клеопатра (см.: наст. изд., т. 5, с. 325, вариант к с. 271, строки 26-28). Но в окончательном тексте романа Гончаров воздержался назвать Клеопатру среди предшественниц-спутниц Ольги.

Сноски к стр. 181

1 См. ниже, с. 563, примеч. к с. 243. В сознании Обломова возникают безусловно не только слова Корделии, но и весь ее идеально-поэтический образ. А. В. Дружинин в предисловии к переводу трагедии писал: «По объему своему роль Корделии меньше, чем роль второстепенной любовницы в небольшой скрибовской комедии, а между тем, по сознанию знатоков дела, ни один театр в мире не имел в лучшей своей актрисе настоящей Корделии. Лучшие героини Шекспира вообще говорят немного; но из них Корделия – самая молчаливая, стыдливая, самая скупая на речи» (Шекспир В. Король Лир. СПб., 1858. С. 33). Словесная скупость в высшей степени оправдана, она в гармоническом согласии с натурой героини: «Главное, основное достоинство молодой принцессы, – достоинство, слитое со всей ее жизнью, со всеми ее словами и помыслами, есть беспредельная честность сердца. Прямота всех поступков, истекающая из этой честности, совокупившаяся со всею поэзиею юности, красоты, преданности, добра, бескорыстия, как будто разливает небесное сияние вокруг всей фигуры Корделии. ‹…› По натуре своей Корделия богата нежной гибкостью и терпимостью ума, составляющими высшую силу женщины. ‹…› Но женственно кроткая вообще, она, по временам, бывает склонна к тихому, несокрушимому упрямству натур честных. ‹…› Слова не слушаются ее сердца, и ее сердце возмущается невинной фразой, будто преступлением» (Там же. С. 34-35).

Сноски к стр. 182

1 Тенденциозное отношение Гончарова к романам Тургенева ощутимо и в этом отклике, но оно здесь очень смягчено и затенено. Отметим также, что сравнение дочерей главного героя с «головками», «бежавшими из грезовских рамок», представляется неудачным.

Сноски к стр. 184

1 Логично рождающиеся и, по сути, неотразимые возражения Гончаров в той же «Необыкновенной истории» отклоняет, отказывая Тургеневу в праве на творческую перелицовку «чужих» сюжетов: «Да ведь и Шекспир, и Пушкин, и Гоголь, – скажут мне, – делали то же самое, что сделал Тургенев, то есть брали у бездарных или малодаровитых писателей (как Шекспир, например, взял у кого-то из своих товарищей сюжет «Лира»), потом он, а за ним Пушкин почерпали из легенд, летописей, предания, и Байрон делал то же; Гоголю, говорят, Пушкин дал сюжет „Мертвых душ”!». Создается впечатление, что Гончаров считал «заимствования» у бездарных и малодаровитых писателей (равно и из фольклора, летописей, хроник) делом законным и во всяком случае допустимым в отличие от переделок сюжетов великих мастеров (мысль в высшей степени спорная, которую многократно опровергает история мировой литературы). Гончаров полагал, что перечисленные им «великие мастера делали из взятого материала великие произведения, вдыхая в них свою творческую силу, и притом, уж конечно, ни чужой манеры, ни чужих картин и сцен не брали! Если они брали у других что-нибудь, так знали сами, как делать!». Но как раз такого творческого дара, по его мнению, был лишен Тургенев, который «переделывает не по-шекспировски, не по-пушкински и не по-гоголевски, а по-тургеневски, миниатюрно, и не создает, а сочиняет, то есть подведет маленьких человечков, едва намеченных, под большие фигуры, да, сняв ниткой мерку с плана, разобьет по этому и скудную фабулу, а чего не сможет дорисовать, то доскажет умом…».

2 В черновой рукописи романа Штольц обращается к тени Шекспира с интимными и страстными вопросами: «Открывая глубокую сокровищницу тайн сердца человеческого, проследя ряд тайн, добытых Шекспиром со дня колодезя, он обращался к тени поэта, спрашивая с ироническими вопросами: „А всё ли тут? А как тебе достались эти знания? А билось ли сердце твое уже ровно и не обливалось кровью после того, как ты добыл и отдал свету свою последнюю тайну из глубоких недр сердца?”» (наст. изд., т. 5, с. 255, вариант к с. 162, строка 34; см. также с. 254, вариант к с. 162, строка 24).

Сноски к стр. 185

1 См. об этом ниже, с. 249-253. В современной критической литературе Ольга Ильинская противопоставляется как предтеча эмансипированной и сильной женщины будущего «консервативным» героиням знаменитых русских романов («Евгений Онегин», «Война и мир»). Б. Холмгрен, в частности, особенно впечатляет ее «беспрецедентная» неудовлетворенность счастливой семейной жизнью с почти идеальным и очень современным Штольцем: «Когда Ольга жалуется, что ее монотонная домашняя рутина является „концом дороги”, она напоминает Константина Левина Толстого, а не Китти Щербацкую и, уж конечно, не Наташу Ростову» (Holmgren B. Questions of Heroism in Goncharov's «Oblomov» // Goncharov's «Oblomov»: A Critical Companion / Ed. by G. Diment. Evanston: Northwestern University Press, 1998. P. 85-86). Существует и противоположная точка зрения, восходящая к Ап. Григорьеву (см.: Лощиц. С. 180-183).

Сноски к стр. 186

1 В письме к великому князю Константину Константиновичу от 27 июня 1884 г. Гончаров выражал надежду на то, что остзейские немцы «научат нас, русских, своим в самом деле завидным племенным качествам, недостающим славянским расам, – это persevérance во всяком деле ‹…› и систематичности. Вооружась этими качествами, мы тогда и только тогда покажем, какими природными силами и какими качествами обладает Россия!».

Сноски к стр. 187

1 «Именно в романе „Обломов” проблемам воспитания принадлежит центральная роль. Образы Обломова и Штольца демонстрируют результаты двух диаметрально противоположных „систем воспитания”» ( Тирген. С. 23).

2 Гончаров так писал великому князю Константину Константиновичу в упомянутом выше письме: «Германская культура и интеллигенция, конечно, старее, обширнее, пожалуй, выше русской; но она есть всеобщее европейское достояние вместе с французской, английской, другими культурами, и между прочим также и русской, внесшей и вносящей значительные вклады в общую сокровищницу европейской цивилизации!».

3 В. Н. Криволапов в статье «Вспомним о Штольце…» обнаруживает параллели и ассоциации с романом Гончарова в ряде работ М. Вебера, особенно в том, что касается «протестантской этики и духа капитализма» (см.: РЛ. 1997. № 3. С. 42-67).

Сноски к стр. 188

1 Гончаров неоднократно упоминает Винкельмана в письме разных лет к С. А. Толстой, великому князю Константину Константиновичу, А. Ф. Кони. Так, последнему он писал о своих литературных занятиях в юности 24 июня 1880 г.: «Я для себя, – без всяких целей, -писал, сочинял, переводил, изучал поэтов и эстетиков. Особенно меня интересовал Винкельман».

2 П. Тирген даже считает, что «авторский замысел романа „Обломов” не может быть понят без знания Шиллера» (Тирген. С. 21). В. И. Мельник полагает также, что в романе (особенно в «Сне Обломова») своеобразно преломились и идеи («антифеодальный пафос») педагогического трактата Ж.-Ж. Руссо «Эмиль…» (1759) (Мельник 1985. С. 20-21). Эту точку зрения оспаривает Тирген, считая, что она «требует основательной проверки» (Тирген. С. 29). Е. А. Краснощекова, напротив, не только соглашается с тезисами Мельника, но и развивает их, высказывая предположение: «Возможно, что „Сон Обломова” был задуман с дидактической целью – как своего рода „Анти-Эмиль”» (Краснощекова. С. 261). Краснощекова также полагает, что рассказ о воспитании Андрея Штольца «соотнесен с идеями Руссо ‹…› как русская вариация на темы из „Эмиля, или О воспитании”» (Там же. С. 270). Но Штольца отец воспитывал, разумеется, не по идеям Руссо, а по установившимся рекомендациям системной практической немецкой педагогики в ее бюргерском варианте. Другое дело, что знакомство с сочинениями Руссо дополнило позднее (это относится и к Обломову) его образование. Примечательно, что именно Штольц напоминает Обломову о его увлечении в юности произведениями Руссо, Шиллера, Гете, Байрона, которые тот «носил» сестрам в Кудрино, улучшая их литературный вкус (наст. изд., т. 5, с. 208, сноска 3). Сомнительно, однако, что Обломов носил им педагогический трактат «Эмиль…». Скорее всего, это был роман «Новая Элоиза».

Сноски к стр. 189

1 Но причисление Штольца к «обломкам» разрушает заветную мысль автора, постоянно подчеркивающего контраст между Штольцем и Обломовым. Это главная антитеза в романе, суть которой П. Тирген, возводя ее к трактату Шиллера, передает так: «В жизненной норме Штольца отражается идеал „цельного человека”, как он прежде всего описывается в шиллеровском триптихе о физическом, эстетическом и нравственном совершенствовании. В противовес Обломову – человеку-обломку – здесь воплощается идеал цельности» (Тирген. С. 25).

2 То обстоятельство, что И. Кант не упомянут ни в окончательном тексте романа, ни в черновой рукописи, не меняет сути дела; П. Тирген имеет в виду не только общую философскую традицию, но и прямое влияние сочинений Канта на Шиллера: «Размышления Шиллера, как он сам указывает, непосредственно связаны с Кантом, и прежде всего с его статьей „Ответ на вопрос: что есть просвещение?” 1783 года. Знаменитое кантовское определение – превосходное объяснение „обломовского вопроса” и его причин: „Просвещение есть выход человека из несовершеннолетия, в котором он сам повинен. Несовершеннолетие – это невозможность жить собственным разумом, без чужого руководства. Вина этого несовершеннолетия не в недостатке разума, но в недостатке решительности и мужества обойтись без чьей-либо помощи. Sapere aude! ‹Имей смелость знать! – лат.› Имей мужество обходиться собственным разумом – таков девиз просвещения. Леность и трусость – причины того, что большая часть людей ‹…› в течение всей жизни охотно пребывают в несовершеннолетии”» (Там же. С. 26; см. также: Краснощекова. С. 354).

Тирген называет в связи с проблематикой романа (физический упадок Обломова) и другую работу Ф. Шиллера «О грации и достоинстве» (1793), в которой тот пишет о тесной связи духа и материи, «деятельном духе» и «бездеятельном духе» (Тирген. С. 27-28). Штольц, как образцовый герой, по мнению ученого, «выдерживает высшее испытание характера», о котором шла речь в трактате Шиллера «О возвышенном» (1793) (Там же. С. 31). Работу Шиллера «О наивной и сентиментальной поэзии» (1795), анализируя источники идиллической картины мира в «Сне Обломова», вслед за Х. Роте и И. Клейном, упоминает Ю. Манн в статье «Гончаров как повествователь» (см.: Leben, Werk und Wirkung. S. 87-88).

Сноски к стр. 190

1 Louria Iv., Seiden M. I. Ivan Goncharov’s Oblomov: The Anti-Faust as Christian // Canadian Slavic Studies. 1969. Vol. 3. N 1. P. 49. Можно согласиться с таким сопоставлением «Фауста» и «Обломова»: «В том и другом произведении автор занят конфликтом между двумя радикально противоположными путями жизни: жизнь как действие и жизнь как бездействие; жизнь как становление (или утилитарное служение чему-то) и жизнь как простое существование». Но невозможно согласиться как с тем, что увлечение Фауста материальным прогрессом трансформировалось в романе Гончарова в «отрицание любого прогресса такого рода и в воспевание христианской жизни», так и с тем, что Обломов, подавивший в себе «деятельные желания Фауста, переведя их в сферу созерцания, в итоге становится святой фигурой» (Ibid.). Эти мысли канадских ученых прозвучали ранее, но в более мягком варианте в статье М. Мэйса (см.: Mays M. A. Oblomov as Anti-Faust // Western Humanities Review. 1967. Vol. 21. N 2; ср. полемические возражения: Краснощекова. С. 338, 476).

Сноски к стр. 191

1 Rothe H. Goethes Spuren im Beginn des russischen Realismus (1845-1860) // Goethe und die Welt der Slaven / Hrsg. v. H.-B. Harder und H. Rothe. Giessen, 1981. S. 158-173.

2 Setchkarev V. Andrej Štols in Gončarov’s «Oblomov»: An attempted reinterpretation // To Honor Roman Jakobson: Essays on the occasion of his seventieth birthday. The Hague; Paris, 1967. Vol. 3. P. 1804. См. также: Bayer J. T. Arthur Schopengauer und russische Literatur der späten 19. und frühen 20. Jahrhunderts. München, 1980. S. 7-19.

Сноски к стр. 192

1 Символичны не только название села и фамилия героя, но и такой важный «внешний» атрибут-лейтмотив, органично связанный с натурой и формами существования Обломова, как его во многих отношениях замечательный халат, столь тщательно выписанный в романе: «На нем был халат из персидской материи, настоящий восточный халат, без малейшего намека на Европу, без кистей, без бархата, без талии, весьма поместительный, так что и Обломов мог дважды завернуться в него. Рукава, по неизменной азиатской моде, шли от пальцев к плечу всё шире и шире. Хотя халат этот и утратил свою первоначальную свежесть и местами заменил свой-пер вобытный, естественный лоск другим, благоприобретенным, но всё еще сохранял яркость восточной краски и прочность ткани» (наст. изд., т. 4, с. 6). Халат давно уже стал частью личности Обломова и -более того – ярким символическим воплощением бесконечного азиатского покоя, антитезой всякого движения, любых перемен и переездов. Переодевание в сюртук (это происходит в частях второй и третьей романа) означает целый переворот и попытку возрождения; возвращение к халату – конец движения и угасание. М. Эре обратил внимание на ритмическую последовательность переодеваний, соответствующих трем фазам жизни Обломова: «stasis – action – stasis» (см.: Ehre M. Oblomov and his Creator: The Life and Art of Ivan Goncharov. Princeton (New Jersey): Princeton University Press, 1973. P. 163).

П. Тирген в статье «Халат Обломова» называет ряд возможных литературных источников – студенческую песнь Н. М. Языкова «К халату» (1823; опубл. в 1859), которая непосредственно связана со стихотворением П. А. Вяземского «Прощание с халатом» (1817; 1821), в свою очередь, видимо, восходящим к миниатюре в прозе Д. Дидро «Сожаление о моем старом халате» («Regrets sur ma vieille robe de chambre», 1772; переведена Вяземским), а также размышления автора в главах второй (замечание о Дмитрии Ларине – строфа XXXIV) и шестой (предположение о «халатном» будущем Ленского – строфа XXXVIII-XXXIX) «Евгения Онегина» (см.: Тирген П. Халат Обломова // Ars Philologiae: Профессору Аскольду Борисовичу Муратову ко дню шестидесятилетия / Под ред. П. Е. Бухаркина. СПб., 1997. С. 140-142, а также: Жук А. А. Русская проза второй половины XIX века. М., 1981. С. 47-48).

Количество литературных (и реальных) «халатных» предшественников легко можно приумножить – это и сложившаяся в русской поэзии традиция «посвящений халату», и – что особенно существенно для романа – традиции Гоголя, уделявшего большое внимание одежде своих героев. Однако символический характер халат, пожалуй, приобрел только с появлением романа «Обломов», органически слившись с существом главного героя. Как пишет Э. М. Руттнер: «Халат -это символический лейтмотив апатии и избалованности Обломова, т. е. „обломовщины”» (Руттнер Э. М. Лейтмотив у И. А. Гончарова и параллели в произведениях Томаса Манна // Russian Literature. 1974. N 6. С. 107). Память о халате Обломова ощутима в других, значительно позднее написанных литературных произведениях, где в той или иной степени присутствует азиатская семантика; в частности, по наблюдению Г. Димент, к халату Обломова восходит бухарский халат Николая Аполлоновича Аблеухова из «Петербурга» Андрея Белого (см.: Diment G. The Precocious Talent of Ivan Goncharof // Goncharov’s «Oblomov»: A Critical Companion / Ed. by G. Diment. Evanston: Northwestern University Press, 1998. P. 24).

Сноски к стр. 194

1 См.: Орнатская Т. И. «Обломок» ли Илья Ильич Обломов? (К истории интерпретации фамилии героя) // РЛ. 1991. № 4. С. 228-230.

2 А. А. Жук приводит строчки из «Моей родословной» (1830) Пушкина («Родов дряхлеющий обломок / (И по несчастью не один) / Бояр старинных я потомок…») как литературную параллель к фамилии героя и названию села в романе Гончарова, предполагая, что такое «читательское воспоминание ‹…› бросает на героя тень своеобразного „исторического фатума”» (Жук А. А. Русская проза второй половины XIX века. С. 45).

Сноски к стр. 195

1 См.: Данилов В. В. Прототип Обломова в русской литературе 20-х годов // Рус. филол. вестн. 1912. № 4. С. 424-427, а также: Mazon. P. 158-161; Цейтлин. С. 152-153.

2 Измайлов А. А. Гончаров и история: (Личность и писательство в переоценке двух десятилетий) // Биржевые вед. 1912. № 12973. 6 июня.

3 Измайлов А. А. Поэт житейской мудрости // Рус. слово. 1912. № 129. 6 июня. См. также: Бродский Н. Л. Примечания // Крылов И. А. Соч. М., 1946. Т. II. С. 761. Измайлов цитирует пьесу И. А. Крылова «Лентяй», но она не могла повлиять на замысел Гончарова, так как отрывки из этого незаконченного произведения, главным героем которого был лежебока Лентул, были впервые опубликованы в 1869 г.

Сноски к стр. 196

1 Рассмотрение «Похвального слова сну» К. Н. Батюшкова в контексте романа Гончарова правомерно, но оно должно непременно учитывать большую эстетическую и психологическую дистанцию между этими произведениями: «„Лирический” сюжет гончаровского романа, по своим компонентам во многом сходный со „Словом” Ба-тюшкова, оказывается внутри эпического повествования, он вступает в сложные отношения с основным сюжетом, влияет на него, вносит колоссальное напряжение в художественный мир произведения» (Отрадин. С. 108). Этим же исследователем было высказано предположение, что определение героя как «обломовского Платона» (см.: наст. изд., т. 4, с. 474) перекликается с отразившимися в эссе К. Н. Батюшкова «Нечто о морали, основанной на философии и религии» (1816) идеями шеллингианства, возродившего традиции «мечтательной философии» Платона (см.: Отрадин. С. 99).

2 «Речь, Обломова, обращенная к Штольцу, в которой рисуется желанная жизнь, – это как бы устный вариант дружеского послания» (Там же. С. 110). См. также: Ляпушкина. С. 110-116.

3 Жизнь в Обломовке почти идеально соответствует тем общим чертам идиллии, которые выделяет М. М. Бахтин: особое отношение к пространству и времени, имеющему характер цикличности («…органическая прикрепленность, приращенность жизни и ее событий к месту ‹…›. Идиллическая жизнь и ее события неотделимы от этого конкретного пространственного уголка, где жили отцы и деды, будут жить дети и внуки. Пространственный мирок этот ограничен и довлеет себе, не связан непосредственно с другими местами, с остальным миром. Но локализованный в этом ограниченном пространственном мирке ряд жизни поколений может быть неограниченно длительным»); «строгая ограниченность ‹…› только основными немногочисленными реальностями жизни» («Любовь, рождение, смерть, брак, труд, еда и питье, возрасты – вот эти реальности идиллической жизни. Они сближены между собой в тесном мирке идиллии, между ними нет резких контрастов, и они равнодостойны…») (Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики: Исследования разных лет. М., 1975. С. 374).

Логично, что, переходя к теме крушения и ломки идиллического мировоззрения в реалистическом искусстве XIX в., Бахтин, наряду с произведениями Стендаля, Бальзака и Флобера, выделяет занимающие в этом литературном процессе «своеобразное место» романы Гончарова, особенно «Обломова», главным героем которого является «идиллический человек»: «В „Обломове” тема разработана с исключительной ясностью и четкостью. Изображение идиллии в Обломовке и затем на Выборгской стороне (с идиллической смертью Обломова) дано с полным реализмом. ‹…› В самой идиллии (особенно на Выборгской стороне) раскрываются все основные идиллические соседства – культ еды и питья, дети, половой акт, смерть и т. д. (реалистическая эмблематика). Подчеркнуто стремление Обломова к постоянству, неизменности обстановки, его боязнь перемещения, его отношение к времени» (Там же. С. 383; см. также: Klein J. Goncharov’s «Oblomov»: Idyllik in realistischen Roman // Leben, Wirk und Wirkung. S. 217-246).

К панорамной картине жизни в Обломовке относятся и слова Бахтина о быте: «Строго говоря, идиллия не знает быта. Все то, что является бытом по отношению к существенным и неповторимым биографическим и историческим событиям, здесь как раз и является самым существенным в жизни» (Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики: Исследования разных лет. С. 374). Собственно, в сложившемся в реалистической литературе понимании быта в «Сне Обломова» нет (он неотъемлемая часть другой, петербургской жизни); ритуально-обрядовый характер жизни обломовцев «лишает понятие быт того оттенка негативной оценочности, которым наделило его сознание человека большого мира» (Ляпушкина. С. 95).

Образ Обломовки амбивалентен, в нем присутствуют черты идиллии и «мнимой идиллии» («квазиидиллии»), сатиры на идиллию (см.: Huwyler Van der Haegen A. Ist Oblomov ein «Heiliger»? // I. A. Goncharov: Beitrage zu Werk und Wirkung. Köln; Wien, 1989. S. 60-61; Фаустов А. А. Роман И. А. Гончарова «Обломов»: Художественная структура и концепция человека. Тарту, 1990. С. 4, 6-15; Бёмиг М. «Сон Обломова»: Апология горизонтальности // Гончаров. Материалы 1994. С. 27; Кантор. С. 179-182; Краснощекова. С. 252-260). К тому же, как только «идиллического человека» начинают беспокоить гамлетовские вопросы, идиллия тут же дает трещину, это уже идиллия с изъяном, идиллия, изнутри съедаемая тревогой, сожалениями, идиллия с горестными оглядками на пролетевшие в пустоте и бесконечном тягостном сне годы, со слезами по утраченным идеалам и иллюзиям. По словам А. А. Фаустова, «историчность проникает именно в пустоты обломовского менталитета, изнутри перестраивая его, и в этом – кардинальное отличие „Сна” от классической русской идиллии XIX века (типа «Конца золотого века» А. А. Дельвига или гоголевских «Старосветских помещиков»), в которой самодостаточный пасторальный мир встречался с чуждым ему началом как некая тотальность, и в гибели сохраняющая свою целостность» (Фаустов А. А. Роман И. А. Гончарова «Обломов»: Художественная структура и концепция человека. С. 10). Что же касается идиллии на Выборгской стороне, то это «неотвратимое и неуклонное „погасание” героя, исчерпание воображения» (Там же).

Сноски к стр. 197

1 См.: Вацуро В. Э. Лирика пушкинской поры: «Элегическая школа». СПб., 1994. С. 143 и след.; Ляпушкина. С. 113-114.

Сноски к стр. 198

1 См. об этом: наст. изд., т. 1, с. 702-703.

2 «Своеобразным итогом поисков положительного героя у Гончарова стала статья „Мильон терзаний”, в которой образ Чацкого осмысливается не только как воплощение прекрасного человека в контексте „Горя от ума”, но и как образ, отвечающий представлениям о положительном герое в мировоззрении и творчестве самого писателя. ‹…› Гончарову важны в Чацком слияние ума, чувств и воли ‹…› Критик намеренно акцентирует постепенность пути Чацкого от несвободы к свободе, его готовность действовать по программе, выработанной „уже начатым веком”» (Таборисская Е. М. Роман И. А. Гончарова «Обломов»: (Герои, художественное пространство, авторская позиция): Автореф. дис. на соиск. учен. степени канд. филол. наук. Л., 1977. С.) 12 .

Сноски к стр. 199

1 О некоторой «ситуативной» близости героинь Грибоедова и Гончарова осторожно, в примечании (и без упоминания Татьяны Лариной, что понятно, если учесть, каким ореолом в сознании нескольких поколений русских читателей была она окружена, – тут огромную роль сыграла Пушкинская речь Достоевского 1880 г.) пишет Е. А. Краснощекова: «Роль ведущей в любовном романе еще до Ольги Ильинской была „сыграна” Софьей Фамусовой. Гончаров обратил внимание на ее „влечение покровительствовать любимому человеку, бедному, скромному, не смеющему поднять на нее глаз… Без сомнения, ей в этом улыбалась роль властвовать над покорным созданием, сделать его счастье и иметь в нем вечного раба”» (Краснощекова. С. 474-475).