Текст книги "Отец Александр Мень - Христов свидетель в наше время"

Автор книги: Ив Аман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

К несчастью, "аббатство" было вскоре ликвидировано по вине одного человека. Чтобы помочь ему , отец Александр, по рекомендации одного друга, взял его в церковь чтецом. Человек он был симпатичный, но несколько странный и со склонностью к пьянству. Ему в голову пришла злосчастная идея повести отца Александра и нескольких его друзей в музей, где он работал, в Истре. Во время этой экскурсии он не удержался, выпил и устроил скандал, что привлекло внимание его начальника, фанатичного атеиста, который забавлялся тем, что рисовал на иконах, выжигал на лицах святых глаза, а дарохранительницу использовал под мусорный ящик. Этот чтец приносил отцу Александру старые книги. Поскольку на книгах не было никакого клейма, иди регистрационного номера, понять, что они краденные было невозможно...

И вот на другой день после экскурсии милиция и КГБ прибыли в "аббатство" в сопровождении хранителя музея. Обыск длился весь день. Увидев библиотеку отца Александра – все это были труды по богословию и журналы на иностранных языках, музейный работник возликовал. "Ну! – сказал он своим спутникам, – мы оказались здесь случайно, но несомненно, нам попалась крупная дичь!" В газете появилась сатирическая статья об этом "деде". Антирелигиозная кампания в стране продолжалась, и власти решили устроить громкий процесс. Досье попало лично к Генеральному Прокурору СССР Руденко. Отец Александр подвергался длительным допросам. Но вопреки ожиданиям экспертиза оценила все эти книги в несколько десятков рублей, интерес к раздутому было делу сразу угас, и оно было закрыто. Однако в связи с ремонтом церкви отец Александр оказался замешан в другую историю. Работы частично должны были оплатить "налево". Александру грозил суд. Шло лето 1964 года, он решил воспользоваться отпуском, чтобы взглянуть на мир, не дожидаясь, пока придется глядеть на него сквозь решетку – так он шутя рассказывал позже, и отправился с женой в поездку по Волге. Внезапно его вызвала в Москву телеграмма от друзей. Его пригласил к себе уполномоченный Совета по дедам православной Церкви по Московской области, высокий чин КГБ (92), и закатил ему жуткую сцену, повторяя раз пятьдесят: "Что нам с вами делать?" А потом запретил ему служить. Но и теперь все кончилось благополучно. Антирелигиозное наступление в том виде, который придал ему Хрущев, близилось к концу. Последней его акцией было, кажется, разрушение как раз в это дето церкви Преображения Господня в Москве, невзирая на протесты верующих, во множестве собравшихся вокруг храма. Ветер уже дул в другую сторону. Авторитет Хрущева в рядах партии становился все более и более сомнительным. Его противники втайне готовили ему замену. В это время в Совете собралось какое-то совещание. Была ли выработана и принята новая тактика? Получили ли они новые инструкции? Как бы то ни было, но после этого уполномоченный почему-то потерял интерес к "виновному" и уже требовал только, чтобы отец Александр покинул Алабино. Отцу Александру удалось послужить на Успение Богородицы 28 августа. Затем с помощью секретаря епархиального совета он нашел вакантное место второго священника в Тарасовке (93) к северу от Москвы, по дороге на Загорск, и был тут же туда назначен. Как и предыдущие церкви она была под защитой Божьей Матери. Он избежал неприятностей, но "аббатство" перестало существовать. Никогда больше у него не было таких благоприятных условий, как в Алабине. В Тарасовке у него даже не было места, где он мог бы принимать прихожан, приходилось с ними разговаривать либо в церкви, либо в поезде.

Период, пока он подвизался в "аббатстве", был также отмечен созданием кружка молодых священников Москвы и ее окрестностей, так же пылко как и он желавших трудиться над обновлением Церкви. Собралось человек десять из которых кроме отца Александра известнее других были отцы Г.Якунин, Д.Дудко и Н.Эшлиман.

Глеб Якунин, окончив учебу в Иркутске продолжал поиски своего пути. Стад чтецом в одной московской Церкви, а затем был рукоположен. Якунина отличало острое чувство справедливости и темперамент борца.

Дмитрий Дудко был старше других и уже прошел лагеря. Крестьянский сын, он узнал, что такое коллективизация, на своем собственном опыте. Когда представители власти вторглись в избу, где жила его семья, отец лег на единственный мешок муки и закричал: "Нет, нет! Иначе дети мои умрут от голода!" Мужчины оттолкнули старика и унесли мешок. После войны Дмитрий поступил в семинарию, в 1948 году был арестован за то, что написал стихи, которые сочли "антисоветскими", и отправлен в ГУЛАГ. Освобожденный в 1956 году, возвратился в Москву, где закончил семинарию. Затем, после длительного ожидания, был, наконец, рукоположен в священники и назначен в один из Московских приходов. Отец Дмитрий – человек простой и умеющий трогать сердца своих прихожан.

о. Александр Мень, о. Глеб Якунин, о. Николай Эшлиман

Отец Николай, напротив, принадлежал к аристократическому роду и был женат на внучке министра времен Николая II. Яркий и талантливый, он учился в школе живописи. К вере пришел поздно, но сразу познакомился с владыкой Пименом – впоследствии он станет Патриархом после Алексия I, но в ту пору только начинал свое служение как епископ. Владыка взял Николая под свое покровительство, советовал ему стать священником, а затем и рукоположил (94).

Отец Александр предложил им встречаться регулярно и вместе совершенствовать свое богословское образование, обмениваться друг с другом священническим опытом и пытаться решать проблемы, вставшие перед ними в пастырской деятельности. Ситуация в Церкви в среде духовенства вызывала тревогу. Реформа 1961 года начала претворяться в жизнь, и у многих священников появилось чувство, будто епископы о них забыли. Эта изолированность, в частности, удручала отца Александра: "Епископы – это преемники апостолов, а мы, священники, всего лишь их помощники", – напоминал он. От своего собственного и от имени своих друзей он решил обратиться с письмом к владыке Гермогену (95) и написал ему, примерно, следующее: нам известна ваша отважная позиция, мы знаем, что вы противились закрытию церквей и не приняли реформу 1961 года. И хотя мы не принадлежим к вашей епархии и поэтому не подчиняемся вам, однако, мы просим вас стать нашим духовным отцом и разрешить обращаться к вам с возникающими у нас проблемами. Владыка Гермоген согласился на это и приехал в Алабино.

Тем временем до Москвы дошли слухи о Почаевской лавре, на Украине, где власти, чтобы закрыть монастырь, всячески преследовали монахов. Им перекрывали воду, отопление, электричество, конфисковывали бумаги, оскорбляли, помещали в психиатрические больницы, избивали. Один был замучен насмерть. Другого избили, заткнув рот кляпом, увели силой и затем он вообще исчез (96). Об этом почаевские монахи написали заграницу. Позже этот обычай распространился, стало принято взывать к международному общественному мнению. Но тогда это было сделано впервые. Копия этого письма случайно попала в руки наших молодых священников и глубоко их тронула: оно было написано неумело, людьми, которым прежде писать не приходилось. Было решено собрать все факты, представить их в должной форме, и ознакомить с ними общественное мнение. Обсудив это с А.Левитиным, который часто присутствовал на их собраниях и делал все, что мог для защиты Почаевского монастыря, они пришли к выводу, что надо идти дальше и дойти до корня зла – пассивности епископов и реформы 1961 года. Они поговорили с Анатолием Ведерниковым и решили составить письмо, чтобы затем торжественно прочитать его Патриарху в кафедральном Соборе. Александр и Д.Дудко считали, что предпринимать что-либо без епископа нельзя. Владыка Гермоген, введенный в курс дела, одобрил их. А.Левитин составил текст письма, но его сочли слишком резким. О. Александр предложил другой вариант, многим показавшийся, наоборот, слишком мягким. Осуществление плана было отложено. Тем временем, 14 октября 1964 года Хрущев был снят, поэтому политика могла измениться. К самой идее письма его предполагаемые авторы относились теперь по-разному. Владыка Гермоген и А.Ведерников считали ее теперь несвоевременной. В конце концов отцы Г.Якунин и Н.Эшлиман одни подписали в ноябре 1965 года два Длинных письма, разоблачающие бесчисленные случаи вмешательства государства в церковные деда, и адресовали их: одно Патриарху Алексию I, второе – Председателю Президиума Верховного Совета СССР (97). Этот демарш произвел сенсацию среди духовенства, и его приветствовали многие священники. Патриарх реагировал противоречиво. Несмотря на резкий тон авторов, выступивших против иерархии, против подчинения диктату государства и против "плохих пастырей", Патриарх в узком кругу говорил, что они правы, но в то же время, обвинил их в желании поссорить его с советской властью. Один епископ сказал в частной беседе: наконец-то жизнь стоит того, чтобы жить. Владыка Пимен, второй человек в Патриархии, ставший теперь митрополитом Крутицким, отвечающим за Московскую епархию, вызвал двух священников, упрекнул отца Н.Эшлимана за то, что тот сыграл с ним дурную шутку, и сказал, что стенку лбом не прошибешь. При этом настоящего объяснения между ними не произошло, а Патриархия, как и следовало ожидать, запретила им служить. Вскоре шум затих, инициатива отцов Г.Якунина и Н.Эшлимана, вопреки их ожиданиям, никакого движения в церковной среде не вызвала. Благодаря силе своей натуры отец Г.Якунин преодолел этот кризис и продолжал борьбу за свободу религии. Отец Н.Эшлиман, который мог бы стать замечательным пастырем, сломался. Он попал под влияние одного странного человека, в результате чего эта маленькая группа священников, в начале единая, несмотря на все различия, раскололась. Отец этого человека был в свое время одним из чинов ГПУ и даже назвал сына именем Феликс, в честь Дзержинского. В 1937 году его расстреляли. После войны этот Феликс был завербован и стал осведомителем. Ему поручили проникнуть в тайное общество последователей йоги, он увлекся их идеями и заявил, что не станет продолжать эту работу. Посадили всех. В лагере его подозревали в стукачестве. Поэтому однажды его солагерники, обнаружив настоящего стукача, заставили Феликса убить его ударом ножа и тем самым доказать, что он их не предавал. Придя к вере в годы своего заключения и будучи личностью экзальтированной, он жил в ожидании конца света. Обладал большим обаянием и мог влиять, особенно на новообращенных.

На появление двух писем отреагировала не только церковная среда; в конце концов, они привлекли внимание диссидентов, которые начали интересоваться положением Церкви. Солженицын был взволнован и даже вдохновлен отвагой двух священников. "Еще весной 66-го года я с восхищением прочел протест двух священников – Эшлимана и Якунина, смелым чистый честный голос в защиту церкви, искони не умевшей, не умеющей и не хотящей саму себя защитить. Прочел – и позавидовал, что сам так не сделал, не найдусь. Беззвучно и неосознанно во мне это, наверно, лежало и проворачивалось. А теперь с неожиданной ясностью безошибочных решений проступило: что-то подобное надо и мне!"(98)

Наконец, эти два письма вызвали большой отзвук за границей, где развернулась кампания в поддержку христиан России. Многие думали, что письма составлены Александром, в результате властям он стал казаться опасным. На деле он восхищался двумя священниками и высоко ценил моральное значение их выступления, но считал, что его призвание, как священника, заключается в другом (99). Он делал акцент на работу среди прихожан, на евангелизацию, на пастырский труд в общинах среди верующих и среди тех, кто искал веру. Он считал, что его призвание отвечать на духовные запросы, появившиеся в обществе. Как раз в это время, в 1966 году, много молодых и не особенно молодых людей неожиданно стало стекаться к нему. В новом приходе он был свидетелем, как скажет позже, "демографического взрыва". Можно было повторять слова Спасителя:

"Возведите очи ваши и посмотрите на нивы, как они побелели и поспели к жатве". Но "жатвы много, а делателей мало" – говорит также Писание (100).

Примечания

72. Надежда Мандельштам. Воспоминания. – Издательство имени Чехова: Нью-Йорк, 1970, с. 351.

73. А. Солженицын. Раковый корпус, глава 31.

74. Два портрета. В кн.: Память: Исторический сборник. – Ук. соч., с.504-508

75. Русская мысль. – Париж, 20.05. 1988.

76. О подробностях этого антирелигиозного наступления см.: Н. Струве. Христиане в СССР. – 1964 г., с. 255 Sq. (на французском языке)

77. Из отчета совета по делам религии – членам КПСС (за подписью В. Фурова). – Вестник РХД, 1980, Э 13, с. 363.

78. В миру Борис Ярушевич (1892-1961).

79. А.Э. Левитин-Краснов. – Ук. соч., 132-146.

80. В миру Алексей Голубев (1896-1978).

81. Вестник РХД, Э 116, 1975, с. 228.

82. Анатолий Левитин (1915-1991), в Самиздате писал под псевдонимом Краснов.

83. Священник Сергий Желудков (1909-1984).

84. Андрей Синявский, теперь живет во Франции, публикуется то под своим именем, то под псевдонимом Абрам Терц.

85. Светлана Аллилуева. Только за один год. – Harper and Row.: New York, 1970, с.258.

86. Владыка Макарий, тогда был архиепископом Можайским, в миру Сергей Деев (1888-1960).

87. В церкви Покрова Божьей Матери, в селе Акулово на юго-западе от Москвы по Белорусской железной дороге, в нескольких километрах от аэропорта Внуково.

88. Владыка Стефан, в миру Сергей Никитин (1895-1963). До того, как стал монахом, был врачом. Связан с Мечевской общиной.

89. На юго-западе от Москвы, в пятидесяти километрах от центра, по Киевской железной дороге, не доезжая до Наро-Фоминска. Тоже церковь Покрова Божьей Матери.

90. А. Сухих, И. Бондаренко. Современное православие и двойственная истина. – Наука и религия, 1964, Э 3, с. 14.

91. Священник Сергей Хохлов.

92. Алексей Трушин.

93. В селе Черкизово.

94. См.: А. Э. Левитин-Краснов. – Ук.соч. с. 221-227, 233-237, 230.

95. Тогда епископ Калужский.

96. Н. Струве. – Ук. соч., с. 266.

97. См.: журнал "Грани". – Франкфурт, 1966,Э 61, с. 122-189.

98. А. Солженицын. Бодался теленок с дубом. YMCA Press: Париж, 1975, с.168.

99. О письме Якунина и Эшлимана см.: Аркадьев. – Несколько слов о деде двух московских священников. – Вестник РСХД, 1970, Э 95-96, с. 99-106. Вполне возможно, что эта статья была написана отцом Александром, чтобы защитить отцов Г. Якунина и Эшлимана. В ту пору надеялись, что Собор, на котором должен был быть избран преемник Патриарха Алексия I, умершего в 1970г., отменит санкцию покойного.

100. Ин. 4, 35; Мф. 9, 37.

Брежневские годы

Хрущев был свергнут путем дворцового переворота. Разумеется, партаппаратчики были ему обязаны: теперь они не боялись, как во времена Сталина, что их разбудят ночным звонком, чтобы с небольшим узелком отправить в тюрьму, но чувствовали, что могут утратить свои места в результате новой реформы, которую подготавливал их кипучий патрон. К тому же они опасались, как бы в итоге намеченных начерно номером первым преобразований, и, прежде всего, в результате десталинизации, которую он затеял (хотя накануне своего падения он уже начал давать задний ход), дело не кончилось бы гибелью всей системы. Выразителем стремлений этой касты, имя которой номенклатура, стад Брежнев. Чтобы спокойно пользоваться своими привилегиями, номенклатуре была нужна стабильность. Некоторые из "заговорщиков" хотели, казалось, вернуться к модели "чистого и сурового" коммунизма, но возврат к сталинским методам с соответствующими чистками был опасен для самой номенклатуры. Вот почему обличать преступления Сталина перестали, но реабилитировали его лишь наполовину.

Наиболее ярким знаком конца оттепели был суд в феврале 1966 года, приговоривший к суровому наказанию писателей Андрея Синявского и Юлия Даниэля. Их обвиняли в том, что они публиковали свои сочинения заграницей под псевдонимами. Парадоксально, но этот первый большой политический процесс после смерти Сталина отмечен впервые явным и открытым проявлением общественного мнения: мало того, что обвиняемые отказались признать себя виновными, они подучили поддержку внутри страны. Была организована целая кампания по сбору подписей под петициями: подписались сотни. Новое руководство решило навести порядок и в социалистическом лагере, подавив Пражскую Весну 1968 года крупной военной операцией, на этом закончился "коммунизм с человеческим лицом". Отказ от политики десталинизации и оккупация Чехословакии положили конец надеждам на перемены, которые породил было XX съезд. Смутное недовольство, пассивное, но массовое, нацеленное не столько на режим, сколько на каждодневные жизненные трудности, начало расти в стране.

Население начало пока в скрытой форме, но отказываться от официальных идеологических моделей. Его годами кормили обещанием рая на земле, годами призывали бросить все силы на коллективное строительство будущего коммунистического общества и т.п., но сейчас люди уже перестали вглядываться в это светлое будущее, поскольку оно не прекращало отдаляться по мере того, как предполагалось его приближение. Личность стала цениться больше коллектива.

С момента прихода к власти нового руководства, лица, ответственные за идеологию, не переставали говорить о своей обеспокоенности скептицизмом и "нигилизмом" молодого поколения, которое, как констатировал Брежнев, знало о великих подвигах советского народа только по кино. Пропаганда регулярно обличала пристрастие молодежи к джинсам и дискам. Партия восставала против несознательности, эгоизма, против стремления к приобретательству и накоплению.

В обществе появилось желание обратиться к своему прошлому, отыскать корни, восстановить традиции и историческую преемственность в культуре, разорванную большевистской революцией.

Внезапно родился интерес к древнерусскому искусству, к иконам и церковной архитектуре. Впрочем, власть пыталась направлять этот интерес в безопасное русло, а порою просто подчинить себе. Так было создано общество по охране исторических памятников. Оно быстро стадо насчитывать миллионы членов. Литература выдвинула новый тип героя. Строителей будущего, статуи которых стояли на площадях – напряженные мускулы и устремленные вперед тела – заменили кроткие крестьяне и крестьянки. А ведь прежде к ним относились с презрением, видя в них реликты прошлого, последних свидетелей нищей жизни и цивилизации, поглощенной коллективизацией. Этот литературный тип был введен Солженицыным, в пору, когда он еще публиковался в своей стране, до падения Хрущева, и был достаточно распространенным в литературе на протяжении всего брежневского периода. Героиня Матрениного двора – это образец смирения, самоотречения и милосердия. Бедная женщина, которую никто не замечал, была в действительности, как пишет автор в конце рассказа, "праведницей, без которой , как говорит пословица, не стоит ни одно село, ни город, ни вся наша земля". Писатели, разрабатывавшие в своих сочинениях эту тему, могли издаваться в СССР. В это же время за пределами официальной культуры развивалась, разумеется, в узких кругах, целая параллельная культура – хотя со своими собственными "средствами массовой информации" самиздат, затем тамиздат – (так называли книги на русском языке, изданные за границей и тайно ввезенные в Россию), магнитиздат – песни, записанные на магнитофонные ленты, а потом на кассеты, и циркулировавшие, как и книги самиздата. Сюда же нужно отнести выставки живописи художников, устраивавшиеся на частных квартирах, концерты и показ фильмов в институтских клубах для своих.

Диссидентство, наконец, пошло в гору. Оно никоим образом не было организованным движением, преследовавшим определенные цеди, ибо главное место в диссидентстве заняла личность, отстаивающая свое право на инакомыслие. Об этом говорило и то имя, которое они сами себе дали: инакомыслящий. Так называли себя люди, рискнувшие в один прекрасный день нарушить правила поведения, предписанные режимом. Советский человек находился в таком состоянии, когда надо было непрерывно следить за самим собой, обуздывать себя и заниматься самоцензурой (101). Механизм "двоемыслия" описан с клинической точностью английским писателем Оруэллом: "Знать и не знать, чувствовать себя вполне правдивым и говорить при этом тщательно сочиненную ложь, придерживаться одновременно двух мнений, взаимно друг друга исключающих... Применять логику против логики, отрицать мораль и одновременно ссылаться на нее... Сознательно привести себя в бессознательное состояние, а затем заставить себя забыть тот факт, что вы только что подвергли себя гипнотическому воздействию (102)".

Храм в Семхозе. 70-е гг.

Коммунистический режим стремился полностью подчинить себе все население. После официальных выступлений или докладов каждый должен был выразить одобрение, чтобы таким образом заявить о своей благонадежности. Надо сказать, что это отнюдь не просто, когда говоришь, полностью отделить субъективное мнение. Подобные "ножницы" вынести очень трудно. Безусловно, в брежневские времена эти "ножницы" стали не столь большими, по мере того как идеологические выступления вбирали в себя все более пустые формулы и их непосредственно и немедленно не внедряли в жизнь. Что и объясняет почему официальные правила стали меньше действовать на людей. При всем том, люди вынуждены были повторять все то, что им вдалбливали по радио, через телевизор и прессу и на собраниях. Чтобы избежать этих "ножниц" между тем, что говоришь и тем, что думаешь, люди вступали в сделку с идеологией, пытаясь верить хотя бы в некоторые утверждения пропаганды, короче говоря, думать почти так же, как и говорить.

Диссиденты же, наоборот, пошли в противоположную сторону и решили говорить и действовать так, как они думают, рискуя (может быть не сразу, но без сомнения) быть пойманными в хитроумные сети репрессивных органов, что выражалось в неприятностях на работе, ночных анонимных звонках по телефону, угрозах, в том, что перед вашим домом целый день стоят в слежке люди, наблюдающие за всеми из черных машин, допросах, обысках. Поединок между человеком и огромным репрессивным аппаратом СССР требовал необыкновенной силы воли. Но героизм таил в себе опасность дестабилизации личности и это иногда оборачивалось против самой личности – борьба порою становилась самоцелью (103). Поэтому среди некоторых диссидентов были такие, кто проявив удивительную смелость, не смогли привыкнуть к нормальной жизни по возвращению из неволи.

Государство довольно долго играло с человеком в кошки-мышки, затем следовал арест, обвинение, допросы. КГБ оказывало на всех моральное, а при случае и физическое давление, затем следовал суд, приговор, и человек отправлялся в ГУЛАГ. Борьба с диссидентством была поручена Ю.В.Андропову, который возглавил КГБ с тем, чтобы ликвидировать последствия десталинизации. Процесс Синявского и Даниэля стал первым из целой серии политических дел (104). КГБ силился выбить из обвиняемого признание и "искреннее раскаяние", как в старые добрые сталинские времена, но достичь этого удавалось редко. В ответ начиналась новая форма репрессий: помещение на бессрочное время в "специальные" психиатрические больницы, где "пациентов" нашпиговывали сильными нейролептиками и пичкали инсулином в больших дозах.

Тем временем, то движение протеста, что начало формироваться на процессе Синявского и Даниэля, продолжалось. Опытные диссиденты прилагали все усилия, чтобы придать гласности каждый арест, каждый процесс и каждый случай помещения в психиатрическую лечебницу по политическим причинам. Создавались группы по защите прав человека. В 1974 году, благодаря Солженицыну был основан Русский Общественный Фонд помощи политическим заключенным и их семьям. Две крупные фигуры влияли на ход этой борьбы. Первым был А.Солженицын, который сравнил себя с человеком, стоявшим на коленях и постепенно, по ходу всей своей жизни выпрямлявшимся в полный рост, с человеком, заговорившим во весь голос после долгих лет вынужденного молчания (105). Он первый посмел начать лобовую атаку на советскую идеологию и неоднократно призывал не участвовать во лжи. Свой вызов властям он постоянно усиливал, появление книги "Архипелаг ГУЛАГ" произвело эффект разорвавшейся бомбы. В 1974 году власти его арестовали и насильно изгнали из страны. Вторым был А.Д.Сахаров, принадлежавший к числу советских ученых очень высокого ранга, которых режим лелеял и всегда старался удовлетворить малейшее их желание. Однажды он почувствовал (а вернее, чувствовал это всегда с рождения), что все то изобилие, в котором его топят, есть прах, что душа ищет правды (106). Он отказался от всего и целиком отдался борьбе за права человека. Присутствовал на всех политических процессах, оставаясь снаружи, если его не пропускали внутрь. Со всей страны люди разных национальностей приходили к нему за помощью.

На борьбу с диссидентством КГБ понадобилось пятнадцать лет. Кроме репрессий в этой борьбе он использовал также и другое средство.

Начиная с 1970 года, после того, как была начата бурная антисемитская кампания, под давлением международного общественного мнения, власти ежегодно давали разрешение известному числу евреев эмигрировать в Израиль. Советские люди, не имевшие ни малейшего отношения к еврейской нации, устремились в эту брешь. Они добивались того, что им присылали из Израиля приглашения, необходимые для того, чтобы покинуть Советский Союз. Порой сам КГБ подталкивал людей к этому, чтобы таким образом избавиться от некоторых диссидентов, напрямик предлагая им выбор: "Либо вы едете на Запад, либо мы займемся тем, чтобы вас отправили на Восток". На Восток, то есть в Сибирь. Репрессии особенно усилились после вторжения в Афганистан в 1979 году и по случаю Олимпийских Игр в Москве в 1980 году. Именно в этот момент Сахаров был выслан на жительство в Горький, под надзор. После смерти Брежнева в 1982 году, когда Андропов встал во главе партии, они достигли высшей точки.

За годы, прошедшие после падения Хрущева, заметно изменилось отношение людей к религии. В одном из самиздатовских текстов, датированных началом восьмидесятых годов, наблюдатель констатировал: расспросите десяток ваших друзей, явно неверующих, и спросите их, существует ли Бог. Они вам тут же ответят: "Нет, Бога нет!". Затем, поразмыслив минутку, девять из десяти добавят: "Нет, но что-то, конечно, есть!" Речь здесь не идет – продолжает автор, – о суеверии или о предосторожностях "на всякий случай", но о чувстве глубоком, о том что существует духовная реальность вне видимого мира. Только люди не осмеливаются назвать это Богом. Это им так же трудно, как первый раз осенить себя крестом. У них появилось чувство, которое обязывает к чему-то очень серьезному, если произнести имя Бога без насмешки. Это было первое "да", и оно повлечет за собой целую серию других "да" и приведет к тому, чтобы многое пересмотреть в своей жизни. Те, которые говорили, что существует нечто, обычно добавляли: "у каждого своя вера". Часто под этим таились духовные принципы, моральные правила, определявшие, что хорошо и что плохо, несколько религиозных идей, достаточно смутных, но среди прочего содержащих убеждения в том, что ребенка надо крестить, родителей и близких отпевать в церкви, а над могилой ставить крест.

Отказавшись от проекта коллективного будущего, индивидуум замыкался в себе, его заботили, главным образом, карьера и личный комфорт, но многих все это приводило к мыслям о цели и смысле существования. Не все ставили перед собой эти вопросы четко, но в их поведении по отношению к вере, религии, Церкви чувствовалось нечто новое. Презрение и насмешка уступали место любопытству, даже уважению (107). "Молодежь наша – писал А.Левитин – часто безрелигиозна, часто заражена антирелигиозными предрассудками, в следствии которых она рассматривает религию как порождение темноты и невежества. В ней, однако, нет антирелигиозного фанатизма и озлобления ее дедов, и все попытки профессиональных антирелигиозников во времена Хрущева раздуть антирелигиозный фанатизм окончились полным провалом. В ней нет и полного нежелания знать или замечать религию, в ней нет того холодного, презрительного равнодушия, которое характерно для отцов. Средний представитель молодого поколения относится к религии со смешанным чувством недоверия и интереса (108)". Молодые люди стали носить не только джинсы, но и кресты, к великому огорчению газеты "Комсомольская правда", органа Союза коммунистической молодежи. Газета эта обличала подобную практику, парадоксально объясняя ее успехами атеизма: "Что религия – это опиум для народа, знают все. Для большинства молодых эта формула столь очевидна, что ее смысл не доходит до глубины их сознания. Разве не в этом причина, по которой часть молодежи "открывает" религию не как обскурантизм, а как красивое прошлое, как привлекательный обряд. Над современной, полированного дерева, мебелью стены украшены иконами. А тот или иной надевает крест, конечно, как предмет искусства, как дань моде..." (109).

Вот еще знак того, что отношение к религии изменилось: "коммунистические" надгробные памятники в форме пирамиды или обелиска, увенчанные пятиконечной звездой в эти годы вышли из употребления. На кладбищах почти над всеми свежими могилами вновь стали появляться кресты. В конце 70-х гг. в СССР внезапно появился новый обычай: массы людей стали ездить на Пасху на кладбища. В Москве, например, дошло до того, что городским властям пришлось организовывать специальные рейсы автобусов (110).

Многие проявляли все возрастающий интерес к йоге, парапсихологии, аномальным явлениям, неопознанным летающим объектам, астрологии, оккультизму, ко всему тому, что представляет собой суррогат веры. Короче говоря, всем стало заметно непрерывно растущее стремление к духовному. Нам всегда внушали, что в церкви можно увидеть только старушек. Но теперь это уже были не те бабушки! Это женщины, которым в годы коллективизации было двадцать лет, до 70-х гг. они следовали общим курсом, а дорогу в церковь нашли лишь выйдя на пенсию, когда их уже ниоткуда не могли исключить или уводить.

Стало очевидным, что религия больше не является достоянием старых необразованных женщин. Молодежь, интеллигенция, не только женщины, но и мужчины тоже обратились к Богу.

Перед храмом в Новой Деревне

В СССР в 70-е гг., состав присутствующих на богослужениях заметно изменился. В Москве и Ленинграде ходить в церковь было не так опасно, как в провинции. И хотя женщины в возрасте продолжали составлять большинство, но число мужчин особенно молодых и среднего возраста значительно возросло. Молодые люди от 18 до 30 отныне образовали заметную группу.