Текст книги "Дряхлость"

Автор книги: Итало Звево

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

И здесь Эмилио подумал, что должен соврать:

– Не думаю.

В ближайший вечер они должны были встретиться в Городском парке вчетвером. Первыми на место явились Анджолина и Эмилио. Им было не особенно приятно ждать на открытом воздухе, потому что мог пойти дождь, да и так земля была влажной от сирокко[4]4
  Cирокко – юго-восточный ветер. – прим. перев.


[Закрыть]. Анджолина пыталась скрыть своё нетерпение под видом дурного настроения, но ей не удалось обмануть Эмилио, которого обуяло желание завоевать эту женщину, потому что он не чувствовал ее больше своей. Это было очень грустно, а она не приминула заставить его поверить в свои мысли ещё больше. Сжав её руку, Эмилио спросил Анджолину:

– Ты хотя бы вчера вечером меня любила?

– Да! – ответила она грубо, – но это не то, о чём стоит говорить на каждом шагу.

Балли появился из Акведука под руку с женщиной, которая была такой же высокой, как и он сам.

– Какая она длинная! – сказала Анджолина, делая сразу единственное заключение об этой женщине, которое только могла сделать на таком расстоянии.

Приблизившись, Балли представил:

– Маргарита! Анже!

Он попытался в темноте разглядеть Анджолину и приблизился так, что если бы вытянул губы, то мог бы поцеловать ее.

– Действительно Анже?

Всё ещё не удовлетворённый, Балли зажёг спичку и осветил ею её розовое и очень серьёзное лицо. Теперь он-увидел её прекрасные черты: чистые глаза, в которые жёлтый свет спички проникал, как сквозь прозрачнейшую воду; глаза эти блестели и были весёлыми и большими. Не смущаясь, Балли осветил лицо Маргариты, лицо бледное, чистое, с двумя большими и яркими тёмно-синими глазищами, у неё был орлиный нос, а её маленькая голова была богата каштановыми волосами. На её лице можно было заметить кричащее противоречие между дерзкими глазами плутовки и серьёзными чертами страждущей Мадонны. Она приблизилась, пытаясь с любопытством разглядеть Эмилио, затем, видя, что пламя ещё не гаснет, потушила спичку, задув её.

– Теперь вы знаете друг друга. А этого типа, – сказал Балли, намекая на Эмилио, – его вы разглядите на свету.

Балли и Маргарита пошли впереди под руку. Такая высокая и худая фигура Маргариты не могла быть красивой, её шаги были неуверенные и маленькие, учитывая её рост. На ней был жакет ярко-красного цвета, но на её скромной, жалкой, немного кривой спине он терял свою броскость и казался единообразной одеждой подростка; в то время как рядом с Анджолиной даже самые блёклые цвета оживали.

– Как жаль! – пробормотала Анджолина с глубоким сожалением, – её красивая голова нанизана на этот шест.

Эмилио захотел что-то сказать. Он догнал Балли и сказал ему:

– Какие красивые глаза у твоей синьорины! Хотелось бы узнать твоё мнение о глазах моей.

– Глаза неплохие, – заявил Балли, – но нос слеплен не идеально, я увидел недостаток в нижней линии, её можно было бы выполнить и получше.

– Правда?! – вмешалась Анджолина.

– Хотя, возможно, я ошибаюсь, – сказал Балли очень серьёзно, – скоро при свете мы всё увидим.

Когда Анджолина посчитала, что она уже достаточно далека от своего ужасного критика, сказала сердитым голосом:

– Как будто его хромая совершенна.

В «Новом Свете» они вошли в продолговатую комнату, огороженную с одной стороны перегородкой, а с другой, ближе к пивной, витражом. При их появлении вышел официант – юноша, одетый по-деревенски и с соответствующим поведением. Он поднялся на стул и зажёг две газовые горелки, которые скудно осветили большую комнату; официант остался наверху, потирая себе заспанные глаза, пока Стефано не напомнил, покрикивая, что ему не позволено спать. Крестьянин, опираясь на скульптора, спустился со стула и быстро удалился, находясь в превосходнейшем настроении.

У Маргариты болела нога, и она сразу присела. Балли окружил её заботой и предложил стянуть с неё сапог. Но она этого не захотела, заявив:

– Пусть уж он останется на ноге. Я его почти не чувствую.

Как же отличалась от Анджолины эта женщина. Она признавалась в любви, не говоря этого, любящая и чистая, в то время как другая, когда хотела подчеркнуть свою чувствительность, заводилась, как машина, которой для приведения в действие требовалась подготовка.

Но Балли не успокаивался. Он сказал, что она должна снять сапог, и настаивал на этом до тех пор, пока она не заявила, что готова снять и оба сапога, только ей это не поможет, потому что не в них причина боли. В течение вечера Маргарита была вынуждена несколько раз продемонстрировать своё подчинение Балли, так как он хотел показать свою систему в отношениях с женщинами. Маргарита соглашалась с этим и исполняла роль великолепно; много смеялась, но подчинялась. В её словах чувствовалась некая склонность размышлять, что делало её подчинение в данном случае естественным.

В начале Маргарита пыталась завязать разговор с Анджолиной, которая постоянно приподнималась на цыпочки, чтобы увидеть себя в зеркало, висящее на дальней стене, и поправить локоны. Маргарита ей рассказала о своих болях в груди и ногах, которые мучили её, не вспоминая о временах, когда чувствовала себя здоровой. Постоянно глядя в зеркало, Анджолина сказала:

– Правда? Бедняжка!

А потом сразу с простотой добавила:

– А я всегда чувствую себя хорошо.

Зная её, Эмилио улыбнулся, чувствуя в этих словах полное безразличие к болезням Маргариты и в то же время полную удовлетворённость своим собственным здоровьем. Несчастья других помогали ей насладиться счастьем своим.

Маргарита расположилась между Стефано и Эмилио, Анджолина восседала последней напротив Маргариты и смотрела странно на Балли. Эмилио этот взгляд показался вызывающим, но скульптор расценил его по-другому:

– Дорогая Анджолина, – сказал он, не собираясь рассыпаться в комплиментах, – она смотрит на меня так, надеясь, что я найду и её нос красивым, но напрасно. Её нос должен был быть сделан так.

И Балли нарисовал на столе, обмакнув палец в пиво, кривую, которой хотел показать форму носа Анджолины. Но линия получилась толстой, и трудно было представить, что она могла обозначать нос.

Анджолина посмотрела на эту линию, изучая её, и прикоснулась к своему носу:

– Лучше так, как есть, – сказала она вполголоса, как будто было совсем не важно – убедит ли она кого-то или нет.

– Какой отвратительный вкус! – воскликнул Балли, не в силах удержаться от смеха.

Стало ясно, что с этого момента Анджолина начала представлять для него интерес. Балли продолжил говорить про неё неприятные вещи, но казалось, этим он провоцирует её на защиту. И сама Анджолина была увлечена. В её глазах можно было обнаружить ту же благосклонность, которая светилась также и в глазах Маргариты. Одна женщина копировала другую, и Эмилио, безуспешно пытаясь вступить в общий разговор, спрашивал себя, зачем вообще он организовал всю эту встречу.

Но Балли не забыл о нём. Он следовал своей системе, которая больше всего походила на грубость, даже в отношении к официанту. Он ругал его за то, что тот не предложил им на ужин ничего, кроме телятины с подливкой. В конце концов, согласившись взять это блюдо, Балли сделал заказ, и когда официант уже собирался выйти из комнаты, он в порыве неоправданного гнева крикнул ему в спину:

– Ублюдок! Собака!

Официант был ничуть не против того, что Балли его ругает, и выполнил заказ с невероятной быстротой. Так, подавляя всех вокруг, Стефано дал урок Эмилио в полной мере.

Балли удавалось применять свою систему даже в отношении пустяков. Маргарита не хотела есть:

– Смотри, – сказал ей Балли, – это последний вечер, когда мы вместе пошли куда-то. Я не потерплю твои гримасы!

У Маргариты тут же появился аппетит. Причём она согласилась так быстро, что Эмилио показалось, что он никогда не получал такого выражения своей привязанности от Анджолины. Последняя после долгих колебаний и раздумий заявила, что не желает есть телятину.

– Тебе понятно? – сказал ей Эмилио, – Стефано терпеть не может гримас.

Анджолина лишь пожала плечами, ей было всё равно – понравится ли она кому-либо или нет, и Эмилио показалось, что её презрение направлено скорее на него, чем на Балли.

– Этот ужин с телятиной, – сказал Балли с полным ртом и глядя на остальных троих, – не очень-то гармоничен. Вы двое не подходите друг другу: ты – чёрный, как уголь, она – белая, как колос в конце июня. Вы кажетесь нарисованными каким-нибудь университетским художником. Мы же вдвоём могли бы быть представлены на холсте под названием «Гренадер со своей раненой женой».

С подлинным чувством Маргарита сказала:

– И всё же мы так подходим друг другу, что и другие могут любоваться нами.

Серьёзный и грубый даже в этом нежном жесте, Балли поцеловал её в знак благодарности в лоб.

Стыдливая Анджолина принялась разглядывать потолок.

– Не будь придирчивой, – сказал ей сердитый Балли, – как бы вам двоим не было хуже.

– Кто это сказал? – спросила Анджолина, сразу же приняв угрожающий тон по отношению к Эмилио.

– Не я, – запротестовал несчастный Брентани.

– И что вы делаете вечерами вместе? Я его не вижу, значит – это он с ней проводит свои вечера. В свои незрелые годы он познал любовь! Прощай, бильярд, прощайте, прогулки. Я остаюсь один и жду его, или мне приходится довольствоваться каким-нибудь дураком, зашедшим ко мне. Нам было так хорошо вместе! Я – самый умный человек в городе, а он – пятый, потому что после меня остаются пустыми ещё три места, а на следующем сразу идёт он.

Маргарита обрела с поцелуем Балли всё своё прежнее спокойствие и посмотрела на Эмилио ласково.

– Это – правда! – продолжал Балли, – Эмилио мне постоянно рассказывает о ней. Он сильно любит её.

Анджолине, напротив, показалось, что это не достижение быть пятым человеком в городе, и она сохранила своё восхищение к тому, кто его удостоился с самого начала.

– Эмилио мне рассказал, что ты очень хорошо поёшь. Спой нам. Мы тебя послушаем с удовольствием.

– Этого мне ещё не хватало. После ужина я отдыхаю. У меня пищеварение, как у змеи.

Маргарита одна догадалась о состоянии души Эмилио. Она посмотрела серьёзно на Анджолину, потом опять на Эмилио и заговорила с ним о Стефано:

– Конечно, иногда он груб, но не всегда, и даже когда он такой – это не вызывает ужас. Если он делает то, что хочет, то только потому, что этого ему очень хочется.

Далее тем же тихим голосом, изменённым ею на ещё более приятный, Маргарита добавила:

– Думающий человек – это совсем другое дело по сравнению с теми другими, которые не думают вообще.

Эмилио понял, что, говоря о «других», она имела в виду тех, кого она встречала до Балли, и Эмилио на мгновение отвлёкся от своего мучительного замешательства и посмотрел на Маргариту с состраданием. Она была права, любя в других качества, нравившиеся ей, не в силах бороться с одним, столь сладким и слабым.

Но Балли снова вспомнил об Эмилио:

– Чего ты молчишь?!

Потом, обращаясь к Анджолине, спросил:

– Он всегда такой в те долгие вечера, что вы проводите вместе?

Она же, казалось, забыла его горячие признания и сказала грустно:

– Он – человек серьёзный.

У Балли было доброе намерение приободрить Эмилио, и он сочинил про него преувеличенный рассказ:

– Как здорово, что он – первый, а я – пятый! Эмилио – единственный мужчина, с которым я дружу. Он – моё «второе я», думает, как я и… и он всегда придерживается моего мнения, если я его спрашиваю.

В последней фразе Балли забыл цель, с которой начинал свой рассказ и, будучи в прекрасном расположении духа, подавил Эмилио под тяжестью своего превосходства. Последний же не нашёл ничего лучше, чем просто выдавить из себя улыбку.

Потом Эмилио почувствовал, что под этой улыбкой можно легко усмотреть притворство, и для симуляции непринуждённости стал говорить. Развернулась дискуссия, он даже сам не понимал, о чём. Эмилио сказал, что, по-видимому, Стефано идеализирует Анджолину. Тот согласился:

– Речь идёт уже о том, чтобы вылепить одну только её голову, – сказал Балли об Анджолине, как будто та была согласна уже и на большее.

Но Анджолина, не спрашивая мнения Эмилио, пока тот отвлекался на разговоры с Маргаритой, уже согласилась. Она грубо оборвала Эмилио, который попытался вмешаться, воскликнув:

– Я уже согласилась!

Балли поблагодарил её и сказал, что обязательно воспользуется её согласием, только через несколько месяцев, потому что сейчас он слишком занят другой работой. Он посмотрел на неё продолжительно, представляя себе позу, в которой он будет её изображать, и Анджолина покраснела от удовольствия. Эмилио по крайней мере получил товарища по несчастью. Но нет! Маргарита совсем не ревновала и тоже смотрела на Анджолину глазами художника. Она сказала, что у Стефано отлично получится изобразить Анджолину, и стала рассуждать восторженно о том удивительном чувстве, что подарило ей искусство, когда из послушной глины постепенно выходят лицо, выражение, сама жизнь.

Вскоре Балли вновь стал груб:

– Тебя зовут Анджолиной? Какое же ласкательное имя дать твоей статуе? Я назову её Анджолоной, даже Джолоной.

И с этого момента он стал называть её так, с этими длинными-длинными гласными, само презрение звучало в этом имени. Эмилио удивился, что Анджолина совсем не была против своего нового имени; она даже не возмущалась, когда Балли орал его ей в уши, а только смеялась, как будто её щекотали.

На обратном пути Балли запел. Он обладал ровным и очень громким голосом, который он смягчал, меняя его с отличнейшим вкусом. Этот голос не заслуживал того, чтобы им исполняли те вульгарные песенки, которые предпочитал Стефано. В этот вечер он спел им одну из них. Учитывая присутствие дам, он не смог произнести всех слов, но они были и так понятны с помощью хитрости Балли, а точнее выражения егр лица и глаз. Анджолина была очарована.

Когда они разделились, Эмилио и Анджолина задержались на мгновение, глядя на удаляющуюся другую пару.

– Слепой! – сказала она, – как он полюбил это закоптелое бревно, которое с трудом держится на ногах?

На следующий вечер Анджолина не оставила Эмилио времени высказать ей упрёки, над которыми он раздумывал весь день. Она снова рассказала ему удивительные вещи. Портной Вольпини написал ей, правда она забыла принести с собой письмо. Так вот он писал, что не сможет жениться на ней раньше, чем через год. Взять её в жёны ему запретил его компаньон, который пригрозил Вольпини отказаться от общества и оставить его без капитала.

– Кажется, что этот компаньон хочет выдать за него свою горбатенькую дочь, которая так хорошо входит в мои планы. Однако Вольпини заверил, что в течение года он станет независимым от компаньона и его денег и тогда женится на мне. Понимаешь?

Но он не понял.

– Тут есть и другое, – сказала она сладко и смущённо, – Вольпини не хочет жить только с этими планами целый год.

Теперь он понял. Запротестовал. Как можно надеяться получить такое согласие? И чем можно возразить?

– Какие ты получишь гарантии его порядочности?

– Какие захочу. Он готов заключить контракт у нотариуса.

После короткой паузы Эмилио спросил:

– Когда?

Анджолина рассмеялась:

– В ближайшее воскресенье он не сможет приехать. Он хочет приготовить всё к заключению контракта, я подпишу его через две недели, а потом…

Она замолчала, смеясь, и обняла его.

Она может быть его! Это было не то обладание, о котором он мечтал, но он обнял её крепко и убедил себя, что совершенно счастлив. Бесспорно, он должен быть ей благодарен! Она его очень любит, на что он мог жаловаться?

И ещё это, возможно, было то выздоровление, на которое рассчитывал Эмилио. Обесчещенная портным и если бы она ему принадлежала, Анже была бы мертва, а для Эмилио осталась бы одна Джолона, и он бы был вынужден довольствоваться тем, что ей нравятся все мужчины, безразличные и презрительные, как Балли.

V

Отношения двух друзей после того вечера из-за Анджолины стали очень прохладными. Эмилио не искал встречи с Балли и даже пренебрегал им. Последний же обижался на это и, в конце концов, перестал гоняться за другом, хотя их дружба оставалась для него всегда дорогой, как и все его привычки. Однако воспоминания о том вечере лишили Стефано упрямства, и он напротив стал спрашивать себя, не обидел ли он друга. От него не ускользнули страдания Эмилио, и когда в нём рассеялось удовольствие от ощущения того, что он любим обеими женщинами, удовольствие большое, но продлившееся недолго, его стала мучить совесть. Чтобы её успокоить, в полдень следующего дня Балли отправился к другу, чтобы устроить тому головомойку. Хорошие доводы могли бы вылечить Эмилио лучше всего, а если даже они не помогут в полной мере, то через них он опять даст понять Эмилио, что он друг, а не соперник, которого Брентани по болезненности видел теперь в Балли.

Ему открыла синьорина Амалия. Она вызывала у Балли неприятное ощущение сострадания. Он всегда считал, что жить стоит для наслаждения славой, красотой или силой, или, по крайней мере, стоит быть богатым, но никак не иначе, потому что в противном случае становишься одиозной преградой в жизни других. Зачем же тогда жила эта бедная девушка? Она являлась очевидной ошибкой матери природы. Иногда, когда Балли приходил в их дом и не заставал друга, то сразу же приводил какую-нибудь причину, чтобы немедленно покинуть её, потому что это бледное лицо и слабый голос глубоко печалили его. Амалия же напротив желала жить жизнью Эмилио и считала себя подругой Балли.

– Эмилио дома? – спросил обеспокоенный Балли.

– Проходите, синьор Стефано, – сказала приветливо Амалия и закричала:

– Эмилио! Это синьор Стефано.

Потом она упрекнула Балли:

– Вы так долго не были у нас, и мы не имели удовольствия вас видеть! И вы нас забыли?

Стефано рассмеялся:

– Я вовсе не покидал Эмилио, это он не хочет знать меня.

Сопровождая Балли к двери в небольшую столовую, Амалия пробормотала улыбаясь:

– А, тогда понимаю.

Таким образом, они уже поговорили об Анджолине.

Убогое жилище семьи Брентани состояло из трёх комнат, в которые из коридора вела единственная дверь. Поэтому получалось, что когда кто-то наносил визит Эмилио в его комнате, Амалия оставалась закрытой в своей, которая была последней. Предстать перед гостем было трудной задачей для Амалии, она была ещё более дикой в отношениях с мужчинами, чем Эмилио с женщинами. Но Балли, как только появился в их доме, стал исключением из этого правила. После того, как Амалия столько раз слышала о грубости Стефано, она увидела его в первый раз на похоронах отца; отношения между ними сразу же стали фамильярными, и Амалия приятно удивилась его мягкости. Он был умелым утешителем, знал, когда надо молчать, а когда говорить. Тактично всеми возможными способами Балли умел успокоить подавленную огромным горем девушку; при этом он иногда просто помогал ей подобрать нужные слова, чтобы высказаться и удовлетвориться этим. Амалия привыкла плакать в его компании, и Балли стал частым гостем в доме Брентани, находя удовольствие в том, чтобы быть утешителем, роль которого он так хорошо понимал. Потеряв этот стимул, Стефано удалялся. Жизнь этой семьи ему не подходила, и потом у него, любящего только красивые и нечестные вещи, братская привязанность этой грубой девушки вызывала лишь скуку. И вот, наконец, Амалия в первый раз упрекнула Балли, потому что нашла естественным, что он развлекался в других местах.

Единственным украшением маленькой столовой был красивейший стол из инкрустированного коричневого дерева, он показывал, что в прошлом семья была богатой. Ещё в столовой находилась немного потёртая софа, четыре стула похожей формы, но не идентичные, большое кресло и старый шкаф. Впечатление бедности, которое производила комната, усиливалось аккуратностью, с которой эти старые вещи содержались.

Войдя в их дом, Балли вновь вспомнил о той роли утешителя, с которой он так хорошо справлялся. Ему казалось, что он пришёл в то место, где страдал и он сам, но страдания эти были достаточно сладки. Стефано проникся воспоминаниями о собственной доброте и подумал, что был неправ, избегая так долго этот дом, Тде он чувствовал больше, чем где-либо ещё, своё превосходство.

Эмилио встретил его с деликатной любезностью, достаточной, чтобы скрыть обиду, которую он затаил в глубине души. Он не хотел, чтобы Балли увидел то зло, что он причинил Эмилио. И Брентани в этот момент учился скрывать свои раны. Собственно он расценивал Балли как врага.

– Каким ветром тебя сюда занесло?

– Я проходил мимо и захотел поприветствовать синьорину, что не видел так долго. Я нахожу, что её вид сильно улучшился, – сказал Балли, глядя на покрасневшую Амалию, смотревшую на него своими серыми живыми глазами.

Эмилио посмотрел на неё и не заметил ничего нового. Его обида сразу стала неистовой, когда он осознал, что Балли не помнит то, что случилось накануне, и смеет поэтому вести себя с ним так непринуждённо.

– А ты неплохо развлёкся вчера вечером, правда? И немного за моей спиной.

Балли был поражён этим возмущением, продемонстрированным Эмилио по отношению к нему, и посчитал, что в присутствии Амалии оно явно неуместно. Он удивился. Ведь он не сделал ничего, что могло обидеть друга, и его намерения даже наоборот были преисполнены чувствами, заслуживающими гимна благодарности. Чтобы наилучшим образом отреагировать на нападение, Балли сразу утратил чувство вины и почувствовал себя безупречным.

– Поговорим об этом позже, – сказал Балли, поглядев на Амалию.

Та почувствовала себя неловко, а Балли захотел удержать её – он явно не спешил объясняться с Эмилио.

– Не понимаю, в чём ты меня обвиняешь.

– О, ни в чём, – сказал Эмилио, который, состроив гримасу, не нашёл ничего лучше этой иронии.

Балли, следуя своей убеждённости в собственной невиновности, высказался более определённо. Он сказал, что вёл себя так потому, что обещал научить Эмилио. Если бы и он плакал от любви, то ничего не получилось бы. С Джолоной надо вести себя так, как делал он, и Стефано надеется, что со временем Эмилио научится подражать ему. Балли не верил, не мог поверить, что подобная женщина может рассматриваться всерьёз, и он сам описал её за несколько дней до встречи такой, какой она и оказалась. Ему было легко всё предвидеть.

Но Эмилио вовсе не был убеждён доводами Балли. Он ответил, что и любовью занимается таким же образом и что ему по-прежнему кажется, что нежность – единственное важное условие для наслаждения любовью, и ему совсем не хочется вести себя иначе. И это совсем не значит, что он относится к этой женщине слишком серьезно. Разве он обещал ей взять её в жёны?

Стефано смеялся от души. Эмилио очень сильно изменился за последние часы. Разве он не помнил, что несколько дней назад был так обеспокоен, что был готов просить помощи у прохожих?

– Я ничего не имею против того, чтобы ты развлёкся, но мне не показалось, что тебе это удалось.

Эмилио на самом деле имел вид очень уставшего человека. Его жизнь всегда была малорадостной, а после смерти отца она стала очень спокойной. Теперь же его организм страдал от нового режима.

Скромная, как тень, Амалия захотела выйти из комнаты, но Эмилио задержал её, чтобы заставить Стефано молчать. Потом же двое мужчин уже не знали, как остановить начавшуюся дискуссию. Балли пошутил, что Эмилио выбрал Амалию арбитром в том деле, какое она знать не должна. Между старыми друзьями возник спор, и было бы лучше уладить всё потихоньку, полагаясь только на суд Божий, который только и мог решить подобный вопрос.

Но суд Божий не мог больше оставаться слепым, потому что Амалия уже поняла, о чём шла речь. Она посмотрела благодарно и выразительно на Балли так, что, не увидев этот взгляд, было невозможно поверить, что можно так посмотреть этими маленькими серыми глазками. Она наконец-то нашла союзника, и горечь, что так долго печалила её сердце, растворилась в появившейся большой надежде. Амалия была искренней:

– Я уже поняла, о чём идёт речь. Он прав, – её голос вместо того, чтобы определять, кто прав, напротив, сам требовал поддержки, – я тоже уже устала видеть его всё время рассеянным и грустным. На его лице постоянно печать того, что он спешит покинуть этот дом и оставить меня совсем одну.

Эмилио выслушал это, опасаясь, как бы эти жалобы не переросли в рыдания. Но Амалия, наоборот, говоря о своём огромном горе в присутствии Балли, оставалась спокойной и улыбающейся.

Балли же в горе Амалии видел лишь союзника в споре с Эмилио и сопровождал её слова упрекающими жестами, обращёнными к другу. Впрочем, вскоре Балли перестал жестикулировать. Амалия же, весело смеясь, продолжала свой рассказ: несколько дней назад она прогуливалась с Эмилио и могла видеть, что он делался неспокойным каждый раз, когда видел вдали женские фигуры и пытался найти среди них одну – очень высокую и белокурую.

– Я правильно поняла? – смеялась Амалия, довольная, что Балли с ней соглашается, – такая длинная и такая белая?

Для Эмилио в этой насмешке не было ничего обидного. Амалия подошла и прислонилась к нему, положив ему свою белую руку на голову по-братски.

Балли подтвердил:

– Длинная, как солдат короля Пруссии, и такая белая, что даже можно сказать бесцветная.

Эмилио рассмеялся, но его всё ещё мучила ревность:

– Я был бы доволен только уверенностью, что она тебе не нравится.

– Он ревнует ко мне, понимаешь, к своему лучшему другу! – проревел возмущённый Балли.

– Это можно понять, – сказала мягко Амалия, почти умоляя Стефано простить друга.

– Нет, нельзя! – сказал Балли, протестуя, – как можно сказать, что такое безобразие можно понять?

Амалия не ответила, но осталась при своём мнении с уверенным видом человека, который знает, что говорит. Она хорошо подумала и поэтому поняла состояние души несчастного брата, ведь оно было ей так знакомо. Амалия сильно покраснела. Некоторые нотки этого разговора отдавались в её душе, как звуки колоколов в пустыне – длинные-длинные, покрывающие огромное пустое пространство, они его измеряли, неожиданно всё его заполняя, делая его ощущаемым и представляя обильно радость и горе. Амалия надолго замолчала. Она на время забыла, что разговор идёт о её брате, и подумала про саму себя. О, какая странная и удивительная вещь! Она и раньше говорила про любовь, но по-другому, без снисхождения, потому что не должна была так говорить. Как же серьёзно она воспринимала все приказания, которые ей вбивали в голову с детства. И она слушалась, презирая тех, кто этого не делал; и душила в себе все позывы к мятежу. Амалия была обманута! Балли представлял собой и добродетель, и силу. Балли, который говорил о любви так ясно, и было очевидно, что она для него – вещь обычная. Сколько же раз он, наверное, любил! Своим сладким голосом и весёлыми голубыми глазами он всегда любил всё и вся, и даже её.

Стефано остался на обед. Немного смущённо Амалия заявила, что угощение будет скромным, но затем Балли удивился тому, что в этом доме еда так хороша. Многие годы Амалия проводила большую часть дня у очага и стала хорошей кухаркой; это было необходимо, чтобы угодить разборчивому в еде Эмилио.

Стефано был рад тому, что остался. Он чувствовал себя побеждённой стороной в споре с Эмилио и старался задержаться, чтобы реван-широваться, удовлетворённый тем, что Азалия считала его правым, извиняла его и поддерживала, вся его.

Для него и для Амалии этот обед вышел веселейшим. Стефано был разговорчив. Он рассказал о своей юности, полной удивительных приключений. В случаях, когда нужда заставляла его помогать себе любыми средствами, но при этом всегда весёлыми, грозила бедой, то всё же всегда находилось спасение. Балли рассказал во всех подробностях приключение, которое спасло его от голода и помогло заработать.

Это всегда бывает так: закончив учёбу, Балли бродил по Милану, собираясь пойти на работу инспектора, предложенную ему в одном из коммерческих предприятий. Как скульптору, трудно начать карьеру, когда с самого начала ты обречён на голодную смерть. Однажды Балли проводил день перед дворцом, где были выставлены работы умершего недавно скульптора, оценив творчество которого, Стефано собирался сказать последнее «прощай» своему ремеслу. Там он встретил друга, гуляя с которым они беспощадно критиковали выставленные работы.

Безрадостность положения вызывала горечь у Балли, и он всё находил посредственным и незначительным. И он выступал громким голосом и с жаром; эта критика должна была стать его последней работой в качестве художника.

В последней комнате перед работой, которую покойный мастер не смог закончить из-за болезни, унесшей его в мир иной, Балли остановился поражённый, не в силах продолжать свою критику. Эта статуя представляла голову женщины с выразительным профилем, линии были точны и грубо обточены, но всё же ясно свидетельствовали о горе и задумчивости. Балли был сильно потрясён. Он понял, что в покойном скульпторе художник жил до самого конца и что специалист всегда вмешивался, чтобы уничтожить художника, при этом забывая о первоначальных впечатлениях и о первых чувствах лишь для того, чтобы всегда помнить безликие догмы – предрассудки искусства.

– Да, это правда! – сказал ему стоящий рядом бодрый старичок в очках.

Балли же ещё более предался своему восхищению и теперь уже взволнованно отзывался о покойном старце, унесшем свой секрет в могилу.

Старик перестал рассматривать гипсовую статую и захотел познакомиться с критиком. Это был случай, когда Стефано представился как скульптор, а не как коммерческий инспектор. Старик оказался сказочно богат. Сначала он заказал Балли сделать его бюст, потом надгробную плиту и, наконец, упомянул его в завещании. Таким образом, Балли получил работу на два года и денег на десять.

– Как должно быть замечательно знать таких умных и добрых людей, – сказала Амалия.

Балли запротестовал. Он стал рассказывать о старике с заметной антипатией. Этот притязательный меценат постоянно был рядом с ним и заставлял его выполнять каждый день определённое количество работы. Будучи настоящим горожанином, лишённым собственного вкуса, он не любил ничего из искусства, пока всё это не было ему объяснено и показано. Каждый вечер Стефано был уставшим от работы и разговоров и иногда жалел, что уклонился от того, чтобы стать коммерческим инспектором ради этой работы. Когда старик умер, Балли носил траур, но чтобы оплакивать его более легко, Стефано не брал в руки глину многие месяцы.

Как же хороша судьба Балли: он даже не был обязан благодарить за те блага, что сыпались на него как дождь с неба. Богатство и счастье стали плодами его судьбы; почему он должен был удивляться или быть благодарным за это тому, кто был приглашён провидением для того, чтобы отдать ему свои дары? Очарованная Амалия слушала этот рассказ, подтверждающий, что жизнь на самом деле совсем другая, чем та, что она знала. Для неё и для её брата судьба была горька, но для них же самих было естественнейшим, что она так улыбнулась Балли. Амалия восхищалась этим и любила в нём силу и ясность, которые стали его первой удачей.