Текст книги "Невидимые города"

Автор книги: Итало Кальвино

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Города и память. 5.

В Маврилии, показывая путешественнику город, предлагают ему также старые открытки, запечатлевшие Маврилию минувших дней, где можно на знакомой площади, где ныне останавливаются автобусы, увидеть курицу, или двух барышень под белым зонтиком от солнца – вместо фабрики взрывчатки, или музыкальные киоски там, где теперь путепровод. Чтоб не обмануть надежды местных жителей, необходимо отозваться с похвалой о городе, изображенном на открытках, и предпочесть его теперешнему, но при этом сожалеть о происшедших изменениях нужно по определенным правилам – признавая, что великолепие и процветание Маврилии столичной по сравнению с былой, провинциальной, не способно возместить утраты прежнего очарования, каковым, однако, можно наслаждаться лишь теперь, рассматривая старые открытки, в то время как тогда, когда Маврилия была провинцией, прелестного в ней ничего никто не находил и уж подавно не нашел бы ныне, если бы она ничуть не изменилась, и что столица, так или иначе, привлекательна еще и тем, что именно теперешнее ее состояние дает возможность с ностальгией вспоминать о том, какой она была.

Смотрите не скажите, что порою на одной земле и под одним названием сменяют друг друга ничем не схожие между собою города, которые рождаются и умирают, так и не познакомившись друг с другом, не соприкоснувшись. Имена их обитателей, их выговор и даже черты лиц могут оставаться прежними, но боги, жившие под теми именами над теми местами, тихонечко ушли, и им на смену пришли чужие боги. Хуже или лучше старых – пустой вопрос, они совсем не связаны друг с другом, так же как и старые открытки отображают не Маврилию былых времен, а некий иной город, волей случая носивший то же имя.

Города и желания. 4.

Посреди Федоры, города из серого камня, есть большое металлическое здание, каждое из помещений которого содержит по стеклянной сфере. Если всмотреться, в каждой сфере увидишь синий городок – модель другой Федоры. Такие формы город мог принять, не стань по той или иной причине он таким, каким мы его ныне видим. В разные времена, случалось, кто-нибудь, взирая на современную ему Федору, придумывал, как сделать ее идеальным городом, но, пока он изготавливал свою модель в миниатюре, Федора успевала измениться, и то, что прежде было ее возможным будущим, оказывалось просто игрушкой, заключенною в стеклянную сферу.

В этом здании теперь музей; каждый из жителей Федоры приходит туда, выбирает себе город, отвечающий его желаниям, и представляет себя глядящимся в садок с медузами, питать водой который должен был канал (когда б его не осушили), или с верха балдахина озирающим бульвар, специально отведенный для прогулок на слонах (в дальнейшем изгнанных из города), или соскальзывающим по спирали минарета (для которого позднее не нашлось фундамента).

На карте твоей империи, Великий Хан, должно быть место и для каменной, большой Федоры, и для маленьких, в стеклянных сферах. Но не потому, что все Федоры одинаково реальны, а, наоборот, поскольку все они – плоды воображения. Одна содержит то, что признано необходимым, хотя необходимости в нем еще нет, другие – то, что представляется возможным, а спустя минуту уже невозможно.

Города и знаки. 3.

Путешественник, еще не ведающий, что за город он увидит впереди, пытается вообразить, какие там царский дворец, казарма, мельница, театр, базар. В каждом городе империи все здания различны и по-разному размещены, но стоит чужеземцу, прибывшему в незнакомый ему город, бросить взгляд на эту гроздь пагод, слуховых окон и сеновалов, проследить причудливые очертания каналов, огородов, свалок, чтобы сразу же понять, где княжеский дворец, где храм верховного жреца, гостиница, тюрьма или дурной квартал. Тем самым, полагает кое-кто, подтверждается предположение, что каждый держит в уме некий город из одних отличий, город без конкретных форм, без очертаний, который он накладывает на конкретные города.

В Зое все иначе. Здесь в любом месте можно поочередно спать и стряпать, изготавливать орудия, царствовать, копить золотые монеты, раздеваться, торговать, расспрашивать оракулов. Под любой пирамидальной крышей может быть как лепрозорий, так и термы одалисок. Бродит, бродит путешественник, одолеваемый сомнениями, и невозможность разобраться, где что в этом городе, приводит к путанице и в его дотоле четких представлениях. Он заключает: если жизнь в каждом своем проявлении являет всю себя, то город Зоя – воплощение ее нераздельности. Но что это тогда за город? Где граница, разделяющая то, что в нем, и то, что вне его, шуршание шин и вой волков?

Утонченные города. 2.

Теперь я расскажу о городе Зиновия. В нем удивляет вот что: на сухом участке громоздится он на высоченных сваях, причем дома из цинка и бамбука со множеством террас и галерей располагаются на разной высоте и будто перешагивают друг через друга на ходулях, будучи при этом связаны между собою подвесными тротуарами и приставными лестницами и увенчиваясь бельведерами с остроконечной кровлей, флюгерами и резервуарами с водой, а вдоль стен еще торчат лебедки, блоки, лёсы.

Что за надобность, приказ или желание побудили основателей Зиновии придать их городу такую форму, уже никто не помнит, поэтому нельзя сказать, насколько соответствует им нынешняя Зиновия, чей облик, вероятно, есть итог дальнейших наслоений на исходный, непонятный ныне, план. Но если обитателя Зиновии попросишь рассказать, каким он представляет себе счастливый город, непременно обнаружится, что – как Зиновия, на сваях и с подвесными лестницами, и хоть с виду он может быть совсем иным,– к примеру, с развевающимися знаменами и лентами,– но обязательно оказывается результатом сочетания элементов той первоначальной формы.

Так что бессмысленно решать, к числу счастливых городов относится Зиновия или к числу несчастных. Не на эти категории следует делить все города, а на другие две: те, что, несмотря на годы и на изменения, упорно придают желаниям свою форму, и те, в которых либо желания сводят на нет город, либо город сводит их на нет.

Города и обмены. 1.

Проехав восемьдесят миль так, чтобы дул в лицо мистраль, доберешься до Евфимии, где сходятся на каждое солнцестояние и равноденствие купцы семи народов. Судно, прибывшее в город с имбирем и хлопком, двинется отсюда с трюмом, полным мака и фисташек, караван, едва сгрузив мешки мускатного ореха и изюма, нагружается в обратный путь тюками золотистой кисеи. Однако поднимаются по рекам и идут через безводные пески в Евфимию не только для того, чтоб обменять добро, которое на всяком торжище внутри империи и за ее пределами будет разложено у твоих ног в тени точь-в-точь таких же пологов от мух на одинаково желтеющих циновках, предлагаемое покупателям с одной и той же мнимой скидкой. Нет, не только продавать и покупать товары устремляются в Евфимию купцы, а потому еще, что ночью у костров, пылающих вокруг базара, где сидят они на бочках и мешках или лежат на громоздящихся коврах, на вымолвленное одним из них какое-нибудь слово – например, «волк», «клад», «сестра», «любовники», «чесотка», «битва» – каждый отзывается историей о сестрах, о волках, о кладах, о любовниках, чесотке или битвах. И ты знаешь: в долгом путешествии, когда, чтобы не заснуть от бесконечного покачивания на верблюде или в джонке, ты невольно примешься перебирать воспоминания, окажется, что твоего волка сменил другой, твою сестру – чужая, а твое сражение – иные битвы,– вот как происходит после посещения Евфимии, где каждое солнцестояние и равноденствие свершается обмен воспоминаниями.

...

...Первое время после своего приезда Марко Поло, совсем не знавший языков Востока, мог изъясняться только доставая из своих баулов разные предметы – барабаны, вяленую рыбу, ожерелье из зубов бородавочника,– на которые указывал жестами, прыжками, криками ужаса и изумления, подражая тявканью шакала или уханью сыча.

Связь между элементами рассказа была ясна Кублаю не всегда: любой предмет мог значить разное: к примеру, полный стрел колчан – грядущую войну, обильную охотничью добычу, мастерскую оружейника; песочные часы – текущее или уже истекшее время, песок как таковой и мастерскую по изготовлению клепсидр.

Но ценность фактов и известий, доносимых неспособным выражаться внятным языком осведомителем, заключалась для Кублая в окружавшем их пространстве, в не заполненной словами пустоте. Описания городов, где побывал купец, позволяли мысленно гулять по ним, сбиваться с пути, дышать, остановившись, свежим воздухом или бегом пускаться прочь.

С течением времени в рассказах Марко жесты и предметы заменялись на слова; сначала это были восклицания, имена, отрывистые реплики, затем им стали приходить на смену фразы, пространные цветистые высказывания, метафоры и образные выражения. Чужестранец обучился языку Кублая – или император научился понимать его язык.

При этом их общение, пожалуй, стало менее успешным: разумеется, слова больше жестов и предметов подходили для перечисления того, что в каждом городе, в любой провинции существенней всего, – памятников, рынков, обычаев, животных и растений; но если Поло заговаривал о жизни в том краю, о том, как обитатели его проводят дни и вечера, ему недоставало слов, и понемногу он вновь стал прибегать к гримасам, жестам, взглядам.

К главным сведениям о каждом городе, изложенным ясными словами, он добавлял беззвучный комментарий, поднимая кисти вверх ребром, ладонью или тылом, прямо или косо, лихорадочно или неспешно. У них сложился новый род беседы: руки Хана – белокожие, все в кольцах – отвечали сдержанными жестами рукам купца – подвижным, узловатым. С ростом взаимопонимания жесты делались устойчивыми, каждый соответствовал определенному душевному движению. Но ежели словарь предметов постоянно пополняли привозимые образчики товаров, то репертуар этих безмолвных комментариев практически не обновлялся. Оба прибегали к ним все менее охотно; большую часть времени они, не двигаясь, молчали.

III

...

Кублай заметил, что описываемые Марко города похожи друг на друга так, как будто переход от одного к другому предполагал не путешествие, а просто замену неких элементов. Теперь, слушая очередное описание, Великий Хан сам принимался раскладывать его в уме на составные части, а затем воссоздавал как-то иначе, переставляя эти части, заменяя, перемещая.

Марко в это время продолжал рассказ, но император не дослушал, перебил:

– Отныне я буду описывать города, а ты мне – говорить, есть ли такие, правильно ли я их представляю. Начнем с города, сходящего уступами к заливу в форме полумесяца, открытого сирокко. Из его диковин назову стеклянный водоем размерами с собор, созданный затем, чтоб наблюдать за плаванием и порханием летучих рыб, усматривая в оных предзнаменования; пальму, что, раскачиваясь на ветру, перебирает струны арфы; площадь, окаймленную подковообразным мраморным столом, покрытым мраморной же скатертью, с едою и напитками из мрамора.

– А ты рассеян, государь. Об этом городе,я и рассказывал тебе, когда ты перебил меня.

– Ты был там ? Где он ? Как называется ?

– Нигде. Никак. Скажу еще раз, зачем я стал описывать его: из всех вообразимых нужно исключить те города, которые являются набором элементов без связующей нити, без какого-либо внутреннего правила – просто суммой, лишенной перспективы, ни о чем не говорящей. Все города подобны снам: присниться может что угодно, но даже самый неожиданный сон – ребус,скрывающий какое-то желание или его изнанку – страх. Города, подобно снам, построены из страхов и желаний, даже если нити их речей неуловимы, правила нелепы, перспективы иллюзорны и за всем таится что-нибудь иное.

– Я не испытываю ни желаний, ни страхов,– заявил Великий Хан,– и сны мои определяются или моим сознанием, или случаем.

– Города тоже считают себя порождением сознания или случая, но ни первого, ни второго недостаточно, чтобы стояли их стены. В каждом городе ты наслаждаешься не его семью или семьюдесятью чудесами, а ответом, который он дает на твой вопрос.

– Или тем вопросом, что он задает тебе, заставляя отвечать, как Фивы – устами Сфинкса.,

Города и желания. 5.

Отправившись оттуда, шесть дней и семь ночей спустя окажешься в Дзобейде, белом городе, залитом лунным светом, улицы которого наматываются как нить в клубке. Рассказывают, что он был основан так: мужчины разных наций увидели один и тот же сон – нагую женщину с распущенными волосами, бежавшую ночью по неведомому городу. Им снилось, что они преследуют ее, но рано или поздно каждый упускал ее из виду. Все они потом искали город, виденный во сне, и так и не нашли, но встретились друг с другом и решили сами его построить. Определяя направление улиц, каждый вспоминал свою погоню и там, где незнакомка ускользнула от него, располагал стены иначе, чтобы в следующий раз ее не упустить.

Так выросла Дзобейда, и они в ней поселились, ожидая, что однажды ночью та сцена повторится. Но ту женщину никто из них больше не видел ни во сне, ни наяву. По улицам Дзобейды они теперь ходили на работу и никак не связывали их с увиденной во сне погоней, о которой успели позабыть.

Из других краев являлись другие мужчины, видевшие тот же сон, и, узнавая в городе Дзобейда черты приснившихся им улиц, переставляли лестницы и аркады так, чтоб стало более похоже на места, где пробегала женщина, и чтобы там, где она скрылась, ей было теперь никак не ускользнуть.

А прибывшие туда первыми уже не понимали, что привлекало тех мужчин в Дзобейду – в этот скверный городишко, в эту западню.

Города и знаки. 4.

Из всех языковых отличий, с коими может столкнуться путешественник в далеких землях, никакое не сравнится с тем, что ждет его в Ипатии, поскольку там отличны не слова, а самые явления. В то время, когда я вошел в Ипатию, в голубых лагунах отражался магнолиевый сад, и я, шагая вдоль оград, не сомневался, что увижу купающихся юных и прекрасных дам; но вместо этого я увидал на дне утопленниц-самоубийц, которым выедали глаза крабы,– с камнями на шее и зелеными от водорослей волосами.

Почувствовав себя обманутым, решил добиться справедливости я у султана. Взошел порфировыми лестницами во дворец, вознесший выше всех свои купола, прошел шестью майоликовыми дворами, где били фонтаны. Зал в самой середине дворца был огражден железными решетками: там каторжане с черными цепями на ногах доставали из подземного карьера базальтовые глыбы.

Оставалось только обратиться за расспросами к философам. Войдя в большую библиотеку, я затерялся среди полок, ломившихся от книг с пергаментными переплетами, и долго ходил среди томов, расставленных в порядке алфавитов мертвых ныне языков, вверх-вниз по коридорам, лесенкам, мосткам. И в самом дальнем кабинете, где хранят папирусы, сквозь клубы дыма увидел одурелые глаза юнца, который, возлежа, курил не отрываясь трубкус опием.

– А где мудрец? – Курильщик указал мне за окно.

Я увидел сад с ребячьими забавами – юлой, качелями и кеглями.

Сидевший на траве философ произнес:

– Знаки составляют язык – но не тот, которым ты, как тебе кажется, владеешь.

Я понял, что мне следует избавиться от представлений, с которыми я связывал то, что искал,– только тогда я стану понимать язык Ипатии.

Теперь, едва раздастся ржание и щелканье хлыстов, меня тотчас охватывает любовный трепет, ибо в Ипатии, входя в конюшни и на манежи, видишь садящихся в седло красоток в сапогах, с нагими бедрами, которые, только приблизится к ним чужеземный юноша, сейчас же опрокидывают его в сено или на опилки, чтобы прижаться к нему напряженной грудью.

И когда моя душа не просит иных стимула и пищи, кроме музыки, я знаю: надобно искать ее на кладбищах; музыканты прячутся в могилах, из которых доносятся, перекликаясь, трели флейт, аккорды арф.

Придет, конечно, день, когда мне будет хотеться только одного – уехать из Ипатии. И тогда, я знаю, мне придется не спуститься в порт, а, наоборот, взойти на самый гребень скалы и дожидаться корабля. Но вот причалит ли? Нет языка, который бы не лгал.

Утонченные города. 3.

Недостроена Армилла или же разрушена, а может, это чары или просто чей-нибудь каприз – не знаю. Так или иначе, в этом городе нет стен, полов и потолков, нет ничего, что придавало б ему сходство с городом, кроме водопроводных труб, стоящих вертикально там, где полагается быть стенам, и разветвляющихся в тех местах, где следовало б находиться этажам: Армилла – этакий лес труб, заканчивающихся кранами, водосливами, сифонами и душами. На фоне неба тут и там белеют умывальники и прочая фаянсовая утварь, словно не снятые с деревьев поздние плоды. Как будто бы гидравлики закончили свою работу еще до прихода каменщиков либо лишь установленное ими оборудование устояло после катастрофы – например, землетрясения или нашествия термитов.

Хотя Армилла не была заселена – или, наоборот, была покинута,– ее нельзя назвать пустынной. Глянув вверх меж труб, почти наверняка в любое время увидишь хоть одну, а то и много молодых миниатюрных женщин, нежащихся в ванных или, изгибаясь, подставляющих себя под душ, висящий в пустоте: кто моется, кто вытирается, кто душится или проводит перед зеркалом расческой по длинным волосам. Сверкают веера воды из душей, мощные струи, тоненькие струйки, брызги, пена на мочалках...

Я пришел к такому объяснению: хозяйками потоков, устремленных в эти трубы, остались нимфы и наяды. Привыкнув пробираться сквозь земную толщу с ключевой водой, они легко проникли и в новое водное царство, выбрались наружу через множество источников и нашли здесь для себя новые зеркала, новые забавы, новые способы услаждать себя водой. Возможно, их нашествие и заставило людей уйти, а может, люди возвели Армиллу по обету, чтобы задобрить нимф, обиженных насилием над водой. Во всяком случае, теперь, похоже, эти дамочки довольны – по утрам они поют.

Города и обмены. 2.

На улицах большого города под названием Хлоя сталкиваются незнакомые между собою люди. Глядя друг на друга, они представляют всевозможные ситуации общения – встречи и беседы, сюрпризы, ласки и укусы. Но не здороваются, только на мгновение встречаются глазами и отводят взгляды в поисках иных глаз – не замедляя шага.

Проходит девушка, вращая зонтик, лежащий на плече, и чуть-чуть – округлостями бедер. Женщина, вся в черном, с нескрываемой печатью лет, тревожными глазами за вуалью и дрожащими губами. Карлица, татуированный гигант, седоволосый парень, сестры-близнецы в кораллах. Что-то между ними происходит, их взгляды – линии связи – образуют стрелы, звезды, треугольники, пока все комбинации не исчерпаются и не появятся другие персонажи – куртизанка с веером из страусиных перьев, слепой с гепардом на цепи, женственный юнец, многопудовая толстуха. Так меж теми, кто случайно оказался вместе, прячась от дождя под портиком, толпясь на рынке или встав на площади послушать духовой оркестр, происходят встречи, обольщения, соития, оргии, хотя они не раскрывают ртов, друг друга не касаются и пальцем и почти не поднимают глаз.

Целомудреннейшая Хлоя постоянно объята сладострастным трепетом. Если б эфемерные мечты ее мужчин и женщин начали сбываться, каждый призрак стал бы человеком, отношения с которым складывались бы из преследований, фальши, недоразумений, ссор, насилия, и карусель воображения прекратила бы свое движение.

Города и глаза. 1.

Дома Вальдрады, выстроенной древними у озера, обращены к воде фасадами сплошь из веранд; вдоль крутого берега тянется дорога, отгороженная от обрыва парапетом с балюстрадой. В результате тот, кто подъезжает к городу, видит два: стоящий над водой и опрокинутое его отражение. Не существует и не происходит ничего в одной Вальдраде, что не повторялось бы в другой, поскольку город был построен так, чтобы любая его точка отражалась в его зеркале, и нижняя, озерная, Вальдрада содержит не только выемки и выпуклости возвышающихся над водой фасадов, но и интерьеры комнат с потолками и полами, перспективы коридоров, гардеробные зеркала.

Живущие в Вальдраде знают: все их действия – это и сами действия, и их зеркальные отображения, которым свойственно особое качество отображений, и, осознавая это, не пускают ничего на самотек, не расслабляются. И когда любовники меняют положение припавших друг к другу тел, чтоб получить как можно больше наслаждения, и когда убийца всаживает в горло жертвы нож, и чем сильнее хлещет кровь из вен, тем глубже погружает его между сухожилий,– для них важней совокупления или убийства, совершаемого ими в тот момент, соитие или преступление их ясных, холодных двойников.

Зеркало то повышает значимость вещей, то отрицает ее. Не всё, что в надзеркалье выглядит достойно, выдерживает испытание отражением. Эти близнецы неодинаковы, поскольку всё, что есть или случается в Вальдраде, несимметрично, каждому лицу и жесту соответствуют обратные их отражения. Две Вальдрады, непрерывно глядящие одна другой в глаза, существуют друг для друга, но любви друг к другу не питают.