Текст книги "То, что вспомнилось"
Автор книги: Иссак Гольдберг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
3. «Шалости погромщиков».
Первые жертвы, первая кровь застали иркутскую демократию почти невооруженной. Были только зародыши, зачатки вооруженных организаций, была только идея, которую нужно было поторопиться воплотить в жизнь, облечь в кровь и плоть.
17-го октября, сразу же после погрома у Управления Заб. жел. дороги, у дома Кузнеца, когда железнодорожники пошли к театру на митинг, возле театра уже были наспех организованы у дверей, у входов пикеты вооруженных дружинников. Эсеровская и эсдековская организации (последняя выступавшая еще здесь объединенным фронтом «большевиков» и «меньшевиков») уже организовали основные кадры своих дружин. Слагалась выросшая потом во внушительную боевую единицу еврейская самооборона. Но настоящей планомерно организованной вооруженной силы в те дни у демократии не было. А между тем попытка погрома, стоившая нам трех жизней, заставляла торопиться с вооружением, с обороной, тем более что погром у дома Кузнеца показал, что в нем участвовала организующая направляющая рука иркутских черносотенцев и полиции.
Митинг в городском театре в этот день прошел спокойно, хотя всех обожгло известие о крови, пролитой утром, о первых жертвах. Театр охранялся дружинниками, которые вербовались здесь же на месте из присутствовавших. На улице, против театра, была выстроена шеренга солдат, выставленных властями «на случай». На улице же дежурили наряды полиции во главе с неизменным полициймейстером Никольским, развивавшим суетливую, бестолковую и смешную энергию.
Но пока шел в театре митинг, пока полиция, топчась на одном месте, делала вид, что поддерживает порядок, по прилегающим к улице Карла Маркса улицам собирались кучки подозрительных людей. Они о чем-то сговаривались, чего-то и кого-то поджидали. И, когда публика стала расходиться с митинга, эти кучки кинулись на ул. Карла Маркса со свистом, с криком и пытались избивать отдельных участников движения. Но в театр было дано знать о хулиганах, дружинники стянулись в довольно внушительную группу и двинулись по ул. Карла Маркса впереди расходящихся с митинга людей, очищая им дорогу от хулиганов и погромщиков. Последние, увидев вооруженную силу, скрылись, рассеялись. Но уже у 6-ой Красноармейской улицы дружина наша вынуждена была остановиться и приготовиться к столкновению с хулиганами. Они задними улицами стянулись к 6-ой Красноармейской и сплоченной массой, постреливая почем зря впереди себя, катились к ул. Карла Маркса наперерез дружине.
Дружинники остановились против 6-й Красноармейской.
В это время в клубе общества приказчиков, на углу ул. Карла Маркса и Декабрьских событий (где теперь клуб КОР) небольшая группа погромщиков сделала налет на кабинет правления о-ва приказчиков и оттуда выбежал с захваченным столовым колокольчиком в руках какой-то человек. Он бежал по ул. Карла Маркса по направлению к дружинникам, звонил колокольчиком, кричал; к нему присоединяясь его единомышленники – и все они, очевидно, обходили дружину с боку, в то время, как главная масса погромщиков двигалась прямо по 6-ой Красноармейской ул.
Человека с колокольчиком скоро заметили в дружине. Услыхали его крик. Поняли его. В рядах дружинников зашевелились, заволновались, те, кто помоложе, нетерпеливее, выскочили из строя и кинулись к «звонарю».
Он бежал, крича:
– Бей их, сволочей! Бей их, ребята!
Возле дома б. Тышковского (между ул. Урицкого и 6-й Красноармейской) его встретили пули дружинников, он упал, колокольчик покатился на землю, звякнул, замер. Хулиган (оказавшийся одним из организаторов нападений на бастовавших приказчиков) был мертв.
Толпа хулиганов по 6-ой Красноармейской ул. двинулась быстро на дружину. Затрещали выстрелы с той и с другой стороны. На этот раз дружина была уже подготовлена, более организована. В хулиганов полился град пуль, они дрогнули, поддались назад и побежали к базару, рассеиваясь по пути.
Победа была легкая и нетрудная. Но эта победа чуть было не превратилась в полное и кровавое поражение.
Пока мы были заняты погромщиками, пытавшимися напасть на нас с двух сторон, по ул. Карла Маркса от театра были направлены в нашу сторону войска, которые внезапно подошли к нам, остановились невдалеке и получили короткую команду, за шумом нами не расслышанную. Мы только увидели, как щетина штыков дрогнула, замерла: солдаты взяли ружья наизготовку.
У нас дрогнули. Но то-ли был сильный молодой подъем, то-ли никто из нас не осознал еще всей опасности минуты, – но наши ряды не расстроились. Только кто-то постарше летами (не помню, кто именно, но знаю, что это был не случайный человек) вышел быстро вперед, к солдатам, остановился против их строя и взволнованно спросил:
– Товарищи, неужели вы будете в нас стрелять?..
Солдаты молчали, с любопытством поглядывая на «врагов» – молодую толпу, вооруженную разнокалиберными револьверами, возбужденную, но сдержанную.
К спрашивающему продвинулся офицер, командовавший отрядом.
– Я ничего не знаю!.. Мне нет никакого дела! – раздраженно, но несколько смущаясь, крикнул он. – У меня приказ – следить за порядком и не допускать безобразий...
– Вы не будете стрелять в эту толпу?! Вы не должны!..
Офицер махнул нетерпеливо рукою:
– У меня приказ... Вы расходитесь лучше...
Но и по лицам солдат, и по настроению офицера видно было, что приказ-приказом, а вряд ли дело дойдет до стрельбы.
На солдат, на офицера в подмену тому, первому, насели еще несколько дружинников.
Офицер вдруг рассердился, подтянул на себе ремни, поправил шашку:
– Чорт с вами!.. – и скомандовал:
– На-лево-кругом марш!..
Отряд, топоча по мерзлой земле, повернулся и пошел обратно туда, откуда был послан.
У нас весело и облегченно засмеялись.
Вечером в этот же день в разных местах города были попытки произвести погром. Разгрому подверглись ювелирные магазины (Файмана, Гурлянда); была разгромлена столовая «Одесса», которую толпа взята штурмом, так как владелец ее долгое время сдерживал напор погромщиков, отстреливаясь из револьвера. Но, в конце-концов, погромщики ворвались в столовую и в отсутствии убежавшего хозяина все уничтожили и разбили в ней.
4. Первые аресты.
Власти в эти дни, конечно, не дремали. Генерал-губернатор, граф Кутайсов, еще 15-го октября, в разгар общей забастовки, издал обязательное постановление, воспрещающее всякие «сходбища и собрания для совещаний и действий, противных общественному порядку и спокойствию».
Полиция металась по городу, стараясь безуспешно выполнить это обязательное постановление «начальника края». Войск в городе и на станции было достаточно, и их усиленно готовили к подавлению беспорядков.
17– го октября Кутайсов выпустил уже более грозное объявление, рассчитанное на устрашение мирного обывателя:
«Ничтожная группа людей, – казенно вещал генерал-губернатор, – явно ставших на сторону врагов правительства, призывает население к насилию и уличным беспорядкам. Распуская нелепые заведомо ложные слухи, люди эти смущают мирных граждан, принуждая их примкнуть к преступным замыслам».
В заключение генерал-губернатор предупреждал и предостерегал:
«Если произойдет уличный беспорядок, он будет подавлен силою оружия, а потому предупреждаю всех мирных граждан не примыкать к толпе, дабы вместе с виновными не пострадали невинные»...
Всем было ясно, что слово с делом у властей не разойдется, что если они грозят применением оружия, то это не пустая угроза. И прогулка войск по ул. Карла Маркса, окончившаяся на этот раз благополучно, является первым грозным предзнаменованием.
Характернее всего в эти дни было почти полное исчезновение жандармов. Их нигде не было видно, они куда-то скрылись. Правда, простое благоразумие требовало этого: вид жандармского мундира, жандармских аксельбантов в те дни мог бы раздразнить толпу и «синие мундиры» могли бы испытать хорошую трепку.
Но не только простое благоразумие заставило жандармов уйти в подполье. Они, конечно, не дремали, они были на-чеку. И они притаились, чтоб легче потом было выловить богатую добычу.
Богатый событиями день 17-го октября кой-чему научил местные революционные организации. Была произведена перегруппировка сил. Выделили организаторов боевых дружин, которые в общеречьи потом носили название «самообороны». Были предприняты шаги получить подходящее оружие.
18– го октября весь день ходили смутные, неуловимые слухи о том, что вице-губернатор Мишин, помощник полициймейстера Драгомиров и пристав третьей полицейской части Щеглов организуют черную сотню, которая в определенный день начнет громить еврейские лавки на хлебном базаре, потом пойдет по улицам, где ютится еврейская беднота, а затем двинется на центральные улицы громить богатые магазины.
К вечеру 18-го октября было установлено точно, что погром начнется утром 19-го октября и будет разыгран точно, по намеченной программе.
Штабом эсеров в те дни в Иркутске была квартира Гр. Мих. Фриденсон (ул. Ленина, д. б. Мерецкого). Здесь собирались и «старики» и молодежь.
Вечером 18-ю октября, когда слухи о готовящихся завтра беспорядках окрепли, мы собрались в квартире Фриденсона. Ночь была темная, морозная. Город словно вымер. По улицам двигались военные патрули, прохожих не было. Эту ночь мы решили посвятить последним приготовлениям к неизвестному «завтра». Мы обошли по квартирам товарищей, сообщили им сборные пункты, куда они должны утром явиться с оружием, достали кой-какое оружие. Время шло лихорадочно быстро. Из квартиры Фриденсон многие уже разошлись по домам, осталось нас человек двенадцать Мы решили здесь заночевать. Кой-кто задремал, иные, лежа на широком, разостланном на полу войлоке, тихо переговаривались.
В поздний зимний рассвет кто-то из нас случайно подошел к окну, не закрытому ставнем. Во дворе бесшумно двигались серые тени.
Мигам все были разбужены и тихо сгрудились у окна. Двор наполнялся солдатами. Они входили через раскрытые ворота, молча шли, раскачивая винтовками, один за другим, и окружали нашу квартиру.
– Ловко!.. – тихо сказал кто-то из нас.
Но сразу же все в квартире пришло в бесшумное движение.
Первой мыслью была мысль об оружии. У нас были у всех хорошие револьверы-браунинги, наганы, даже у кого-то парабеллюм. Жалко было отдавать такое богатство!
Револьверы были сложены в одну кучу, притащили пару толстых товарных мешков, уложили, спрятали в них оружие, патроны, завязали плотно и – была-не была – на длинной веревке опустили в уборной в самое злачное и неудобосказуемое место!
А во дворе, за которым наша «стрема» следила из окна, уже собрался значительный отряд и все-таки было тихо и безмятежно. Там чего-то ждали. Наконец, в двери раздались сильные удары. Выждав приличное время (мол, спали, неожиданно разбудили!), хозяин квартиры пошел отворять.
Офицер ввел озябших солдат в квартиру, часть осталась во дворе.
– Собирайтесь, господа! – сказал офицер. – Я должен вас арестовать. И сдайте мне оружие!..
Офицер обращался вежливо, немного смущаясь.
У него потребовали ордер на арест. Ордера не было.
– Не беспокойтесь, – усмехнулся он. – У меня распоряжение соответствующего начальства.
Мы начали пререкаться с офицером. Но он был спокоен и не кипятился.
– Кроме того, я должен вас всех обыскать...
Начался обыск. Солдаты неумело и неловко ощупывали нас и виновато докладывали офицеру:
– Ничего, вашескородье, нету!
Между нами было несколько девушек. Когда солдаты вздумали было обыскивать и их, мы все возмутились и насели на офицера. Тот подумал немного и махнул рукой:
– Женщин не надо!..
Когда нас обыскали, офицер оглянулся кругом и развел руками:
– Ведь квартиру-то тоже нужно осмотреть!..
Нам стало немного веселее. Мы поняли, что неопытные и неохотно ищущие солдаты не найдут оружие. Так это и было. Солдаты походили по комнатам, потыкались по углам, заглянули под кровати, в шкафы, за диваны – и доложили офицеру, что никакого оружия нигде нет.
Тогда офицер предложил нам одеваться.
– Пожалуйте, господа! – галантно пригласил он нас и неожиданно прибавил: – Все, кроме дам!..
Так мы все, «кроме дам», наскоро попрощавшись с оставшимися на свободе женщинами, вывалились в серое утро на морозную улицу и, окруженные многолюдным каре вооруженных солдат, зашагали к иркутскому тюремному замку.
Мы были первыми арестантами, которых приняла иркутская тюрьма в эти дни. Первые ласточки...
5. Тюрьма.
Тюрьма приняла нас торжественно, но нельзя сказать, чтоб очень приветливо. Для дорогих гостей не пожалел своего покоя сам господин тюремный инспектор Зайцев, встретивший нас в тюремной конторе во главе многочисленной свиты помощников и смотрителей.
Г. М. Фриденсон, как наиболее обстрелянный из нас, сразу же потребовал:
– Чистые, теплые камеры! Посадить всех вместе! Не стеснять в прогулке!
Тюремный инспектор – брюзгливый, пожилой чиновник – выслушал и мотнул головой.
Нас приняли и увели во внутренний двор, к пересыльным деревянным баракам. Надзиратели посмеивались. Они гостеприимно раскрыли перед нами дверь одного из бараков и мы очутились в грязной, сырой, с выбитыми стеклами в окнах камере. Дверь быстро захлопнулась за нами.
Сначала мы оторопели. Потом некоторые из нас рассмеялись. Но сразу же все сообразили, что действовать надо немедленно же, не давая тюремной администрации времени опомниться.
В камере, у стены и посредине тянулись ряды нар. Мы быстро выворотили несколько досок и стали дуть ими в дверь. Надзиратель, прибежавший на грохот и крик, поглядел в форточку и отпрянул. Мы приостановили свою «физическую обструкцию» и вступили в переговоры с надзирателем:
– Вызывайте Зайцева!
– Он уже уехал...
– Смотрителя, помощника, вообще начальство!..
– А вы не шумите и не портите казенное имущество!..
– Ну, живо! давайте сюда начальство, а то все нары выворотим!..
Надзиратель ушел за начальством.
В камере было холодно. Мы захватили с собой мало постельных принадлежностей: ведь почти всех нас взяли не из дома, а из чужой квартиры. Особенно донимали разбитые окна, откуда дуло, как из трубы. Печь оказалась нетопленной:
– Ну и сволочи!.. – ругались у нас. – Не могли хорошенько приготовиться к гостям.
Пришел помощник смотрителя.
А через час у нас в камере было уже сравнительно удобно и тепло. Правда, печи сначала немного дымили, но потом все обошлось. Мы устраивались хозяйственно: впереди была полная неизвестность. Особенно волновал вопрос: – как там, в городе? Неужели в это самое время погромщики уже делают свое дело?
Последнее выяснилось часа через два, когда прибыла новая партия арестованных. Мы узнали, что в городе все спокойно.
К вечеру население нашей камеры утроилось. На утро иркутская тюрьма увидела в своих стенах небывалую публику: адвокаты, инженеры, врачи. На нарах замелькали портпледы, изящные сак-вояжики, запахло духами. Непривычные арестанты морщились, кряхтели: нужно было на каждом шагу опасаться грязи, пыли; на нарах, несмотря на принесенные с собою тюфяки, было жестко спать; спали в ряд, тесно сбившись один к другому: негигиенично, непривычно; воздух в камере был густой, арестантский: ржаная «пайка», прокислая капуста, затхлая известка и следы грязных тел, ничем не убиваемый человеческий дух.
Мы, молодежь – революционная, неугомонная, быстро привыкающая ко всяким невзгодам и условиям жизни молодежь – оказались в меньшинстве. Почтенные либералы, для острастки и ради охлаждения либерального пыла взятые под жабры, могли, если-б умели и были способны, установить свой камерный режим – и тогда нам, нашим тюремным вольностям, о которых мы сразу же возмечтали, – была бы крышка.
Мы пошли натиском на наших крахмально-одеколонных сокамерников и кликнули клич:
– Организация! Нужно организовать тюремный коллектив!
И не успели солидные адвокаты, искушенные во всяческих «правах», охнуть, как мы уже осуществили первое наше право: пользуясь тюремным опытом тех из нас, кто уже был раньше знаком со вкусом тюремной баланды, мы выдвинули из своей среды старосту, поручили ему разработать камерную «конституцию» и взяли всю полноту власти, таким образом, в свои руки.
Конституция, которую мы с нашим старостой установили, была, что ни на есть, самая «вольная». Коммунистические начала в ней были проведены широко и безоговорочно: передача, хотя бы наиндивидуальная, идет в общий котел, делится на всех. Изъятий никаких.
И нужно было видеть горестные и недоумевающие мины солидных людей, когда получаемая ими в передаче коробка сардинок шла в тщательную разделку, фунт семги, примерно, делился на сорок пять частей, кусок сыру кромсался на миниатюрные кубики, – и как потом наш староста, сохраняя свой внешне-невозмутимый вид, выдавал нам всем оригинальные бутерброды, получающиеся в результате такого уравнительного пользования передачами: на широком ломте тюремной «пайки» в живописном и разноцветном беспорядке укладывались, вопреки всяким гурманские законам, кусочек кильки, ломтик вестфальской ветчины, обрезок языка, два-три кубика сыру, хвостик сардинки и т. д. и т. д.
Ребята хохотали и демонстративно подчеркивали свой восторг от такого лакомства, тов. Г. М. Фриденсон – наш «старик» – лукаво, потихоньку улыбался, а бывшие хозяева всех этих деликатесов растерянно переглядывались и старались скрыть свое неудовольствие.
С воли просачивались разнообразные, противоречивые слухи. Ходило, раздражая нас, слово «конституция». Либеральное большинство камеры смаковало его, строило планы, мы смеялись раздраженно над ним и хвалились, что самая прочная конституция – это тюремная. Шли дискуссии. Вечером подымались споры, скрещивались партийные лозунги и платформы, кипели страсти.
А за стенами тюрьмы в это время происходил, как мы потом узнали, какой-то перелом. Всеобщая забастовка, начавшаяся в Иркутске 13-го октября на Заб. жел дороге и охватившая в первые же дни все отрасли труда вплоть до извозчиков, 19-го октября пошла на убыль. А вечером этого дня стачечный комитет выпустил воззвание, приглашавшее всех завтра, 20-го октября, приступить к работам.
Это переломное настроение, естественно, передавалось к нам в тюрьму в сгущенном виде и создавало соответствующую атмосферу. Мы чувствовали, что на воле что-то случилось, изменившее течение событий. Либеральная часть тюремного населения тоже волновалась, но в этом волнении читалось нечто злорадное.
– Ну вот, вы толковали: революция, революция! Что в конечном счете вышло?..
Мы сердились и, в свою очередь, задирали их:
– А где же ваша хваленая конституция?.. А?..
Но вот днем 21-го октября кто-то из заключенных прибежал, сломя голову, из тюремной конторы, куда его водили зачем-то, и взволнованно закричал:
– Товарищи! Объявлена конституция! Манифест!..
Вестника обступили. Его тормошили, расспрашивали. Но он только и знал, что в тюремной конторе подхватил кем-то неосторожно оброненную весть о получении в городе какого-то «манифеста с конституцией».
Больше ничего мы добиться не могли.
По поведению тюремной администрации, сразу ставшей предупредительно сдержанной и снисходительной в пустяках, чувствовалось, что слухи эти и недомолвки неспроста. В камерах у нас кипело и бурлило. Режим сразу пошел к чорту, тюремная конституция дрогнула.
Ночь на 22-е октября мы проспали тревожно. Утром администрация пришла на поверку торжественная, подтянутая, праздничная. Мы вцепились в помощника и надзирателей. Они слабо отнекивались, но потом не выдержали и сказали, что в городе, действительно, получен манифест с «милостями».
В обед нас стали поодиночке вызывать в контору:
– С вещами!..
Дохнуло свободой, волей.
Наспех, торопливо связав, скомкав свои вещи, мы потянулись один за другим, громко сговариваясь:
– Товарищи, дожидаетесь у тюремных ворот!.. Пойдем из тюрьмы все вместе!
В конторе никаких задержек, никаких формальностей не было. У кого были небольшие деньги, отдавали распоряжение, чтоб их употребили в общий арестантский котел. Когда мы подошли к заветным тюремным воротам, к нам донесся шум и гам: по ту сторону тюремных ворот нас ждала огромная толпа свободных граждан. С криками «ура» каждого из нас подхватывали на руки, целовали, выносили на улицу. Рассовав вещи, с тюремным запахом и видом мы отправились, сопровождаемые толпою, в Общественное собрание, где был назначен первый свободный митинг, и где нас ждали.
Музыка, речи, шумные приветствия. Было весело и празднично...
6. Манифест.
Манифест 17-го октября добрался до Иркутска с большими трудностями.
Всеобщая забастовка постановлением объединенного стачечного и рабочего комитета еще вечером 19-го октября объявлена была с 20-го октября прекращенной. Работы понемногу возобновились, но жизнь была взбаламучена, кругом было возбуждение, шли митинги, собрания; революционные организации (с.-д. и с.-р.) мобилизовали силы, выпускали тысячи прокламаций с призывом к борьбе за экономическое и политическое освобождение. Были выброшены и громко разносились, находя живой отклик в трудовых массах, лозунги: «Учредительное Собрание!», «Восьмичасовой рабочий день», «Долой самодержавие!»
Власти и темные реакционные силы тоже копошились. Духовенство, возглавляемое архиереем Тихоном, ректором семинарии и такими густопсовыми черносотенцами-попами, как Федор Верномудров, изощрялись на страницах «Епархиальных Ведомостей» в насаждении православия, самодержавия и черносотенного порядка. Работало в этом же направлении «братство святителя Иннокентия», устраивавшее «собеседования» и выпускавшее свои листовки.
Страсти кипели. Генерал-губернатор гр. Кутайсов также занимался литературным творчеством.
21-го октября он разразился следующим объявлением, датированным 20-го октября:
«В последние дни состоялось несколько противозаконных собраний, на которых произносились преступные речи и раздавались призывы к неповиновению властям. Предупреждаю, что впредь такие сборища, где бы они не происходили, будут разгоняться силой, и участники их арестовываться. Власть располагает силами, достаточными для подавления всяких уличных беспорядков и для ограждения порядка и безопасности в городе, а потому население может спокойно приступить к обычным своим занятиям.
Торговцев призываю открывать свои, против воли закрытые заведения; производство злонамеренными лицами каких-либо насилий допущено не будет.
Призываю также жителей не придавать веры разбрасываемым по городу преступным листкам – в них правды нет.
Я выжидаю, – заключил Кутайсов свою прокламацию, – с применением крутых мер для водворения спокойного течения жизни в гор. Иркутске потому, что дорожу жизнью и материальным благосостоянием населения»...
Но, как видно, генерал-губернатор немного запоздал со своим приказом к населению «приступить к обычным своим занятиям»: стачечный комитет, располагавший типографией (а у генерал-губернатора типография «Губернских Ведомостей» бастовала), еще 19-го октября призвал к прекращению забастовки. И, таким образом, Кутайсов совсем напрасно 21-го октября сотрясал воздух. Но угрозы применить «крутые меры», внесли некоторую сумятицу в колеблющуюся часть населения, тем более, что аресты по городу не прекращались. И неизвестно, по какому поводу и в какой форме привел бы Кутайсов и его подручные свою угрозу в исполнение, если-б утром 21-го октября в городе не появился и не пошел бы по рукам телеграфный циркуляр Сибирской жел. дороги, в котором помещен был текст манифеста. Многие отнеслись к этому циркуляру с доверием и, сломя голову, поскакали на извозчиках разносить неожиданную радостную весть. Наиболее экспансивные бежали, ехали по улицам с криками: «Конституция! Конституция!»... Но было много скептиков, отрицавших возможность появления такого манифеста и сомневавшихся в его подлинности. Наконец, была значительная часть населения – наиболее сознательная и демократическая, которая расценивала очень низко «милости, дарованные манифестом», и очень охлаждавшая неуемную радость первых.
За разъяснениями – правда-ли, что получен какой-то манифест, или это чья-то мистификация, – целый день толпы жителей стекались к Общественному собранию, где в те дни бывали перманентные митинги и можно было всегда найти кого-нибудь из руководителей забастовочного движения. Но здесь ничего достоверного сказать не могли.
Характерную для определения тогдашних настроений сценку приводит «Восточное Обозрение» (№ 250 от 11-го ноября за 1905 г.).
«Надежды, – пишет газета, – сменялись сомнениями. Последние особенно увеличились после того, как полициймейстер Никольский заявил собравшимся, что в губернской типографии печатается «опровержение» манифеста.
– Я сам, господа, – сказал Никольский, – поверил было манифесту. Сегодня утром приезжает ко мне Бырдин (начальник заб. жанд. Управления), показывает мне телеграмму. Прочитали мы ее, обнялись и поцеловались...
– Ха!.. ха!.. ха!.. – вырвалось из сотни грудей.
– Да что же вы, господа, смеетесь? Я думаю, всякому хочется жить по-человечески, – обиделся полициймейстер».
«Опровержение» манифеста, действительно, в этот же день появилось в виде коротенького объявления г. начальника края (генерал-губернатора Кутайсова) следующего содержания:
«По городу распространяются слухи о появлении какого-то манифеста. Считаю долгом известить население, что лично я ничего подобного не получал по самой простой причине, что телеграфное сообщение между Иркутском и С.-Петербургом не восстановлено. Прошу жителей города не верить никаким слухам, не исходящим из официального источника».
Но жители все-таки, вопреки этому опровержению, верили... Ведь вот, поверили было даже такие, как полициймейстер Никольский и жандарм Бырдин!
21-го октября город зажил оживленною жизнью: после перерыва с 16-го октября вышли обе газеты («Восточное Обозрение» и официальные «Иркутские Губернские Ведомости»), возобновились спектакли в театре. В церквах совершалось молебствие (был какой-то царский праздник), население приятно волновалось слухами о манифесте. Чувствовалось, что происходит что-то новое.
Но день ушел, не принеся подтверждения подлинности манифеста. А утро 22-го октября пришло пасмурное, не предвещавшее ничего хорошего. Наоборот, часов в 10 утра жандармы произвели несколько обысков, причем даже и не у подозреваемых в «социализме», а у радикальной интеллигенции (напр., у инженера Малявкина).
Но в это же время нарочный из Черемхово, у которого была восстановлена телеграфная связь с Россией, привез в город текст манифеста, переданный по правительственному телеграфу.
Манифест немедленно же стали печатать в губернской типографии отдельным листком, и во втором часу дня громадная толпа, беспрестанно меняющаяся и обновляющаяся, рвала из рук редактора «Губернских Ведомостей» и его сотрудников у ворот типографии свежеотпечатанные «царские прокламации».
В городе было большое, возбуждение. Всюду на улицах толпы – шумные, оживленные.
В 3 часа дня в Общественном собрании открылся первый свободный митинг. Он был созван для обсуждения манифеста 17-го октября и для приветствия освобожденных из тюремного замка, нахватанных за последние дни «политических заключенных». Общественное собрание было переполнено празднично настроенным народом.
Митинг начался восторженным и шумным чествованием явившихся на него прямо из тюрьмы освобожденных забастовщиков и вообще всех, набранных жандармерией с 19-го октября. Играла музыка. Произносились речи. Несмотря на скептицизм, вызванный у многих содержанием манифеста 17-го октября, настроение было праздничное: как-никак, а отмечалась первая существенная победа над самодержавием.
На этом первом, после опубликования в Иркутске манифеста, митинге столкнулись довольно ярко и резко настроения двух активных групп его участников: либералов и революционной демократии.
Когда митингу пришлось избирать председателя, в переполненном зале Общественного собрания грянуло и скрестилось два имени:
– Мандельберга... Андронникова...
Доктор Мандельберг, В. Е., был очень популярным среди иркутской бедноты врачом, но, кроме того, это был видный активный социал-демократ, прекрасный оратор, располагавший к себе своей манерой говорить. Инженер кн. Г. З. Андронников выделялся в октябрьские дни среди либеральной и радикальной интеллигенции г. Иркутска своими темпераментными и решительными выступлениями на различных собраниях. Он упорно и неотступно добивался роли лидера иркутской радикальной буржуазии.
Два имени эти скрестились – и некоторое время трудно было решить – чье возьмет перевес. В конце-концов, огромным большинством митинг избрал в председатели В. Е. Мандельберга. Но Мандельберга в этот момент не оказалось в зале: выяснилось, что он, подобно многим активным участникам движения, ушел в эти дни «в бест», скрылся с проницательных глаз жандармов и шпиков. Через несколько минут он появился, встреченный оглушительными аплодисментами зала, и занял председательское место.
На митинге выступал ряд партийных (эсде и эсер) ораторов. Манифест 17-го октября был подвергнут основательной и резкой критике, – правда, не всеми ораторами с одинаковой силой и ясностью.
Освежая свою память отчетом «Восточного Обозрения» об этом митинге, приведу кратко наиболее основное, что было сказано тогда ответственными ораторами.
В. Е. Мандельберг (с.-д.) в своей речи указал, что манифест 17-го октября не попытка укрепления старого режима, за каковую следует признать манифест 18-го февраля и указ 6-го августа (так называемой Булыгинской думе), а уступка; уступка эта завоевана борьбой рабочего класса и интеллигенции с абсолютизмом.
– Те немногие товарищи социал-демократы, – сказал т. Мандельберг, – с которыми я успел обменяться мыслями по поводу только что полученного манифеста, очень пессимистически смотрят на него. Но каковы бы ни были недостатки манифеста, я не разделяю пессимизма товарищей: после 17-го октября царского самодержавия в России нет.
Решительней и резче высказался по поводу манифеста С. А. Лянды, подвергший закон 17-го октября подробной критике и указавший, что манифест этот ничего существенного пока русским гражданам не дает: он содержит в себе только одни обещания, но и те страдают крайней неопределенностью и двусмысленностью.
Определенней, чем тов. Мандельберг, и еще резче, чем тов. Лянды, выступил тов. Иванченко (с.-д.), говоривший от имени рабочих депо. Он предостерегал присутствующих от излишних иллюзий, считал совершенно неосновательным повышенное настроение по поводу манифеста и указал на необходимость готовиться к дальнейшей борьбе под знаменем РСДРП.
Ораторы социалисты-революционеры (В. А. Воскресенский и Г. М. Фриденсон) высказывались в этом же духе:
– Не поддавайтесь на удочку, не обольщайтесь иллюзиями!
Затянувшийся до 7 часов вечера, митинг принял следующую резолюцию, суммировавшую господствовавшее настроение присутствующих:
