Текст книги "Ли-Тян уходит"

Автор книги: Иссак Гольдберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

16.

Утром, едва рассветные лучи прильнули к маленькому оконцу, Ван-Чжен проснулся. С вечера он томился легким недугом и, еле дождавшись рассвета, поднялся с постели. В утреннем полумраке он оглядел зимовье, посмотрел на спящих товарищей, и не досчитал одного. Кто-то вышел. Это удивило Ван-Чжена; он тихо подошел к спящим, наклонился к ним и пересчитал: Сюй-Мао-Ю был на месте, Хун-Си-Сан тоже; на месте же был, сочно похрапывая, Пао. Ван-Чжен сообразил, что в отлучке Ли-Тян, и подумал, что с парнем произошло то же, что и с ним!

– Вчерашняя похлебка давит! – решил он и направился к выходу. Но у двери, ведущей в каморку Аграфены, он приостановился. Его по привычке потянуло сюда. Подкравшись осторожно к перегородке, он прильнул ухом к щелке, прислушался. За перегородкой было тихо. Ни о чем не подозревая, Ван-Чжен осторожно потрогал скобку. Но едва он прикоснулся к ней, как дверь легко поддалась и приоткрылась. Ван-Чжен от неожиданности замер. Он забыл, зачем встал с постели. Сердце у него забилось радостно и недоверчиво: неужели он, наконец, попал к этой женщине? Выждав несколько мгновений, он затаил дыхание и медленно раскрыл дверь шире. И, раскрыв ее настолько, что можно было протиснуть туловище, он тихо, с величайшими предосторожностями проскользнул в каморку.

Теплый запах встретил его. Долгожданный, необходимый, давнонеощущаемый запах женщины. Ван-Чжен рванулся, подстегнутый этим запахом, и в два шага проскочил к койке. Он почти упал на нее. Упал – и обжегся изумлением и обидою.

Рука его коснулась еще теплой, но пустой постели. Женщины не было в каморке.

Ван-Чжен остолбенел, но быстро пришел в себя. Он осторожно выбрался из каморки, прикрыл дверь, прошел по зимовью к спящим и еще раз убедился, что Ли-Тяна нет на месте. Убедившись в этом и сопоставив одновременное отсутствие Аграфены и Ли-Тяна, он вышел из зимовья.

Утро разгоралось. Сладкая прохлада подымалась от земли. Верхушки деревьев, облитые ярким светом встающего солнца, радовали предчувствием веселого сверкающего дня. Но в душе у Ван-Чжена не было радости. Он был охвачен злобою и обидой. Он чувствовал себя обманутым.

Как! Эта женщина, которая никого к себе не подпускала, которая смеялась над ним, Ван-Чженом, когда он предлагал ей стать его мадамой, – эта женщина предпочла Ли-Тяна, выбрала самого некудышного, самого бедного из всех, выбрала голоштанного Ли-Тяна!.. На что же это похоже? Как же это можно перенести спокойно?

Ван-Чжен злился и безмолвно бушевал. Вот здесь, где-то близко, эти двое, эта глупая и непонимающая баба и некудышный, нестоющий гроша ломанного Ли-Тян, милуются и, вероятно, смеются над ним, Ван-Чженом. А он должен это молча сносить. Сцепить зубы и молчать, молчать в то время, когда обида, ревность и злоба раздирают его грудь.

Ван-Чжен глубоко вздохнул и стал оглядываться кругом. Где же они, эти бесстыдники? Куда же они запрятались? Он, крадучись и озираясь по сторонам, спустился к речке. Не найдя там никаких следов, он вернулся к зимовью и обошел вокруг него. И здесь ничто не указывало на присутствие или хотя бы временное пребывание тут Аграфены и Ли-Тяна. Тогда Ван-Чжен отправился по еле заметной тропинке в сторону озаренного вставшим утренне-молодым и тихим солнцем соснового леса.

И эта тропинка привела его к верной цели. Еще издали заметил он у обожженной молнией сосны их обоих – женщину и Ли-Тяна.

И как только Ван-Чжен заметил их, он пригнулся к траве, весь подобрался, почти пополз. Он решил подкрасться к парочке и, выросши пред нею внезапно, нежданный и торжествующий, обрушиться на бесстыдников. Накрыть их и всласть, утоляя свою злобу, посмеяться.

Его движения стали мягкими и гибкими. Ловкий и бесшумный, как кошка, он подкрался к сосне, возле которой сидели Аграфена и Ли-Тян, и замер. Он осторожно и жадно оглядел их обоих, и удивился: они сидели совсем не так, как сидят мужчина и женщина, которых томит и сжигает любовный жар. Его это поразило. Он даже не поверил своим глазам и протиснулся поближе, впиваясь взглядом в Аграфену и Ли-Тяна. Но глаза не обманывали его: да, действительно, те сидели поодаль друг от друга; сидели и вели, видимо, важную беседу. Говорил Ли-Тян, а Аграфена внимательно слушала, изредка переспрашивая некоторые слова и задавая короткие вопросы.

Ван-Чжен, переведя дух и немного успокоившись, недоумевая, стал вслушиваться в их беседу.

Чувствуя себя в безопасности и не подозревая, что их кто-либо подслушивает, Ли-Тян и Аграфена разговаривали непринужденно и на-совесть. Китаец рассказывал женщине о маке, о его снотворном и дурманящем соке, об опиуме. Он рассказывал ей о людях, которые привыкают к этому зелью и до самой смерти не могут отвыкнуть от него. Он рассказывал ей о том, как зелье это иссушает мозг и разрушает человека, и о том, как за это зелье отдают последнее, как борются за него, как жадно тянутся к нему. У Ли-Тяна нехватало русских слов, он заикался, останавливался, подыскивал подходящие, понятные выражения, невольно вставлял китайские слова. У Ли-Тяна горели глаза, и он размахивал руками. А Аграфена сидела притихшая и покачивала головою да изредка задавала вопросы.

Ван-Чжен стиснул зубы и теснее прильнул к шелковой влажной хвое, покрывавшей подножье сосны. Он слушал внимательно, и гнев горел в его груди.

Совсем не то ожидал он увидеть и услышать здесь. Но и то, на что наткнулся, поразило его не меньше, чем если бы у пораженной молнией сосны Аграфена и Ли-Тян жарко обнимались и шептали бесстыдные любовные слова. И если он подкрадывался сюда подхлестываемый мужскою обидою и ревностью, как чуткий и сторожкий зверь, выслеживающий добычу, если из-за мнимого обмана женщины бесшумно и с тысячью предосторожностей добирался он сюда, то теперь, когда он услыхал, о чем рассказывает Ли-Тян Аграфене, ревность и мужская обида погасли в нем и вместо них вспыхнули гневное негодование и острая злоба. Он понял, что беседа, которую он подслушал, таила в себе какую-то опасность для него, Ван-Чжена, для Сюй-Мао-Ю, для остальных. Он понял, что Ли-Тян не зря рассказывает женщине о маке, об опиуме, обо всем, что связано с опиумом, – рассказывает наедине, хоронясь от других. Для него стало ясно, что они, эти двое, что-то замышляют, что-то надумали.

И уши Ван-Чжена ловили каждое слово, каждый звук. Уши его ловили, а память закрепляла, сохраняла услышанное...

– Ну и дела!.. – вздохнув, протянула Аграфена, когда Ли-Тян рассказал ей самое главное и замолчал. – Что же это такое?! Дак это же хуже вина!.. Ну и дела!.. Как же ты ранее, Ли-Тян, в этакое дело пошел? Ранее-то ты про все это знал?!..

– «Ага!» – подумал Ван-Чжен, приготовляясь подслушать ответ Ли-Тяна. – «Ну-ка, собачий сын, отвечай!».

Ли-Тян стремительно протянул обе руки к Аграфене и заговорил быстро, сбивчиво и непонятно. Он торопился сказать, мысли его текли быстрее слов и опережали их. Китайские слова проскакивали чаще, русские были изломаны и искажены. Аграфена вслушивалась и отрицательно качала головой. Она плохо понимала Ли-Тяна. Ли-Тян щурил глаза, разводил руками, повторял по несколько раз одно и то же. Но женщина не понимала и останавливала его:

– Да ты попонятней!.. Не пойму я!

Аграфена не понимала. Зато Ван-Чжен понимал все и понимал очень хорошо. И, сдерживая дыханье, он сжимал кулаки и крепче стискивал зубы.

Из путанных, смешанных – своих и чужих – слов Ли-Тяна он понимал:

Ли-Тян по нужде, из-за куска хлеба, из-за пищи пошел в эту компанию. Ли-Тян и раньше догадывался, что это неправильное, нехорошее дело, вот то, что задумал Сюй-Мао-Ю, что задумал Ван-Чжен и другие. Но он хотел есть. У него не было работы, потому что в прачечной, где он работал, предупредили, что больше ему там нечего делать. У него не было работы, и он хотел есть. Тогда пришли Сюй-Мао-Ю и другие, и он пошел сюда и стал работать наравне с другими. И за это ему дали есть... Его желудок был наполнен, но голова опустела. Мысли, хорошие мысли вылетели из его головы. И долго бы в ней не было хороших, настоящих, правильных мыслей, если б не какой-то человек, мудрый и справедливый... Он, Ли-Тян, никогда не видал этого человека, он не знает, кто он такой и где он живет. Он не слыхал его голоса. Но слова этого неведомого, справедливого человека дошли до него. Слова его были записаны в книге и эту книгу откуда-то достал Ван-Чжен и ради потехи читал из нее... И хотя Ван-Чжен не все слова вычитал из книги, и хотя Ван-Чжен и Сюй-Мао-Ю уничтожили книгу, разорвав ее и предав огню, но самое главное успел Ли-Тян услыхать. И самое главное было о несправедливостях, которые богатые чинят над рабочими, над теми, у кого руки, все кости у кого ноют от тяжелой работы. О самых разнообразных несправедливостях и между ними вот и об этом дурмане, который скрывается в соке мака...

– «О!» – чуть не крикнул Ван-Чжен, уязвленный этим признанием Ли-Тяна. – «Проклятая книга!.. Проклятые молодые люди, молодые китайцы, болтающие о богатых и бедных, о трудящихся и тунеядцах и раздающие даром глупые книжонки!»..

А Ли-Тян продолжал:

О книге, в которой остались непрочитанными многие страницы. О справедливых словах, которые написаны были в этой книге. О справедливых словах, услышавши которые, он, Ли-Тян, как бы стал внезапно зрячим... Обо всем этом Ли-Тян говорил Аграфене горячо и сбивчиво.

И было ясно, что его страстный порыв неудержим и что мысли, которые недавно пришли к нему, вошли в его голову, жгут его, как жадное пламя.

Обессиленный непривычной речью, Ли-Тян умолк. Повидимому, он сказал женщине все, что мог. Некоторое время они оба молчали. В тихом сосняке, в ясное утро, стояла такая тишина, что каждый треск ветви и падение шишки были отчетливо слышны. Ван-Чжен сжался, притаился и боялся пошевелиться.

Наконец, Аграфена, вздохнув, сказала:

– А чорт с ними, Ли-Тян! Скоро кончится работа. Вот получу заработанные деньги да уйду. И ты тоже... Что с ними поделаешь? Видно, крепко они свое дело знают, старичонка и Ван...

– Знают, знают! – устало согласился Ли-Тян. – Шибко знают!..

Они опять ненадолго замолкли. И снова молчание прервала Аграфена, которая о чем-то задумалась и вдруг взволновалась. Голос ее вздрагивал от возбуждения, когда она спросила:

– А оно, это самое, из мака которое... дорого стоит?.. Денег за него они много выручат?

– Денига?!.. У-у... – зажмурился и закрутил головою Ли-Тян. – Мынога, мынога! Полна кармана денига!..

– Ну?!.. Ты правду говоришь? – загораясь острым и жадным интересом, переспросила Аграфена. – Правду, Ли-Тян, говоришь?

– Пырауда!.. – шибка пырауда!.. Верна!.. эти люди денига люби, за денига все делай!.. Все!..

– Видал ты!?.. – Аграфена уставилась неподвижным широким взглядом куда-то вдаль. Пред ее глазами вставали какие-то видения, заслонившие и Ли-Тяна и все то, о чем он недавно рассказывал. Она глотнула воздух, словно душно ей стало, и поднялась на ноги.

Стряхивая с юбки приставшую к ней хвою и поправляя платочек на голове, она внезапно решила:

– Пойти надо домой!.. Как бы не проснулись...

Ли-Тян вскочил на ноги следом за нею и молча поглядел на нее. Взгляд его был робок и полон недоумения. Но Аграфена не заметила этого взгляда, Аграфена не смотрела на Ли-Тяна и быстро пошла к зимовью.

Ван-Чжен, выждав, пока они оба не скрылись за деревьями, осторожно вышел из-за сосны и, пригнувшись к земле, скользнул окольным путем домой.

17.

Ван-Чжен ни утром, ни за обедом не подавал вида, что он что-нибудь знает. Он был ласков с Аграфеной и даже немного пошутил с нею, когда она раскладывала за столом ложки и расставляла посуду. Он был по обычному сдержан с Ли-Тяном, который весь день ходил хмурый и встревоженный. Но после обеда он увлек в сторону старика и, оглянувшись и убедившись, что поблизости никого нет, поведал ему о подслушанном.

Сюй-Мао-Ю позеленел от злости.

– Собака! – визгливо сказал он. – Бешеная собака – вот он кто, этот Ли-Тян!

– Нехорошо болтает он. Очень нехорошо! – согласился Ван-Чжен. – Может выйти плохое...

– Поганый язык у него! Нельзя, чтобы из-за такого поганого языка наша вся работа попортилась!.. Нужно всем нам собраться и сказать ему: худо, когда один идет против многих!.. Нужно это сделать! Он перестанет болтать! Перестанет, если у него на плечах голова, а не глиняный горшок!..

– Да, это верно.

Ван-Чжен как-будто успокоился. Но вдруг он спохватился:

– А женщина?.. Она-то, ведь, теперь тоже понимает...

Глаза старика сверкнули негодованием и яростью. Он взглянул на Ван-Чжена с торжествующим злорадством:

– Женщина!?. Теперь спохватился!?. Сюя не слушали, когда он говорил, когда предупреждал! Сюй десять раз, двадцать раз говорил: не надо чужой женщины! А вы побежали на ее поганый запах!.. Женщина! От женщины может придти большое несчастье! Я предсказывал!..

– Как же теперь? – смущенно спросил Ван-Чжен.

– Как же, как же?.. – зло передразнил Сюй-Мао-Ю. – Плохо теперь будет!.. Бабий язык остер и длинен... Надо думать... Думать надо!

Сюй-Мао-Ю хмуро замолчал и задумался. Ван-Чжен не стал мешать ему и тоже замолчал.

Они думали оба – каждый по-своему – весь этот день. Думали и назавтра. Они приглядывались к Аграфене, к Ли-Тяну, следили за ними. Они как-будто выжидали что-то.

Наконец, на третий день, вечером Сюй-Мао-Ю при всех спросил Ли-Тяна:

– Ты зачем распускаешь язык?

Ли-Тян от неожиданности вздрогнул, но опустил голову и промолчал.

– Зачем ты нехорошие слова про нашу работу говорил женщине? – продолжал старик. – Ты от этой работы хлеб ешь и будешь зимою сыт, а зачем ты плетешь разное и накликаешь на нас беду?.. Вот ты теперь молчишь, прикусил свой язык, – почему ты перед женщиной не молчал?.. Вот он теперь молчит!.. – обратился Сюй-Мао-Ю к товарищам, которые напряженно вслушивались в допрос и непонимающе и отчужденно поглядывали на Ли-Тяна. – Почему он мне и вам всем не скажет того, что говорил чужой женщине?

Ли-Тян продолжал молчать.

– Я за него скажу! – ехидно вызвался Ван-Чжен. – Он, может быть, забыл, тогда я скажу за него...

И Ван-Чжен при сосредоточенном молчании всех, в том числе и самого Ли-Тяна, начал рассказывать о подслушанном. Он передавал подробно, многословно. Слова Ли-Тяна приобретали в его устах новый, полный яду и угроз смысл.

Слушая Ван-Чжена, старик обводил всех острым испытующим взглядом. Хун-Си-Сан сжимал кулаки и сидел, нагнув голову, словно готовился прыгнуть на Ли-Тяна. Пао криво усмехался и перебирал в руках сухую ветку, которая под его пальцами жалобно трещала. И так же молча, как и все, сидел с опущенной головою Ли-Тян – виновник возбуждения и негодования своих товарищей.

Ван-Чжен вставлял в слова Ли-Тяна свои выражения, широко размахивал руками и то щурил глаза и втягивал голову в плечи, то округлял их, кидая дикие взгляды и вздергивая вверх подбородок. Ван-Чжен пытался в лицах изобразить беседу Ли-Тяна с женщиною и порою, подражая Аграфене, говорил пискливым, тоненьким голосом. И хотя это было очень смешно, но никто не смеялся.

Никто не смеялся, а, наоборот, все делались сумрачней и суровей.

– И они затем, – закончил Ван-Чжен, оглядывая товарищей сверкающим взглядом, – перестали разговаривать и ушли, унося в своих головах нехорошие мысли... А я, посоветовавшись с почтенным Сюй-Мао-Ю, все вам вот теперь и передал. По правде и справедливости... Вот!

Едва Ван-Чжен умолк, как поднялся нестройный, шумный говор. Все заговорили враз, не слушая друг друга, перебивая один другого. Все накинулись на Ли-Тяна. А тот, все еще помалкивая, озирался, как затравленный зверь, и кривил губы растерянной, блуждающей усмешкой.

– Ты говори!.. – кричали на него. – Почему ты молчишь?

– Мы тебе покажем, как шептаться с бабой, да рассказывать ей про наши дела!..

– Если тебе не нравится тут, убирайся куда хочешь и делай все, что тебе нравится; а нам не мешай!

– Нам не мешай!.. Слышишь, если не хочешь беды, нам не мешай!..

– Не мешай!!!

Ли-Тян поворачивал голову во все стороны и тяжело дышал. Он раскрыл, наконец, рот и неслышно произнес несколько слов.

– Тише! – остановил расходившихся товарищей Сюй-Мао-Ю. – Помолчите! Он хочет что-то сказать!

Стало тихо.

– Я... – глухо, точно с трудом выдавливая из себя слова, произнес Ли-Тян, – я говорил ей правду... Только правду...

И, сказав это, он снова замолчал. И снова вокруг него вспыхнул спор, раздались крики. Китайцы повскакали на ноги. Хун-Си-Сан сжал громадный кулак и стал грозить им и потрясать в воздухе. Пао тонким голосом орал бранное слово, повторяя его без конца.

В самый разгар криков и спора к китайцам подошла Аграфена.

– Штыритесь? – громко спросила она, обводя их лукавым взглядом. – Пошто парня-то эвот как в уголочек загнали?!.

– Не твоя дела! – крикнул ей Хун-Си-Сан. – Уходи!..

– У, тихо!.. Надо тихо!.. – остановил его Ван-Чжен. – Зачем киричи?

Все притихли и выжидающе уставились на Аграфену. Сюй-Мао-Ю сжал брезгливо губы и по-китайски бросил:

– Что ей надо?.. Послушаем...

– Дела моего, конечно, тут никакого нету! – язвительно ответила Аграфена на грубое замечание Хун-Си-Сана. – Все тут дела ваши, а я сторона... Только я и себя-то в обиду не дам! Понимаю я, все понимаю!.. Не глядите, что ваших «фаны-ланы» не кумекаю, а я все разумею!.. Дознались вы, видать, что парень мне глаза на все ваши штуки раскрыл, вот и прижали его!.. А и напрасно! Все едино я дозналась бы! Все едино теперь мне вся ваша лавочка открыта!.. Вся, как есть! Как на ладони! Вот!..

Она стукнула пальцем по открытой, по простертой впереди ладони и показала им, как ей все ясно:

– Ишь, какие ловкие!.. Сами с этого маку какие огромадные деньги будут огребать, а мне за все мое старание, за муку мою с вами в этакой-то дыре, в безлюдьи восемь рублей на месяц отвалили!.. Очень хорошо надумали, лучше некуды! За восемь рублей я, может, и жила бы да работала, но только кабы у вас все, как у людей, а то у вас ишь что выходит!.. Вы экие деньги заробите, а я, что ли, в стороне?.. Моего, что ли, паю тут нет?..

По мере того, как она говорила, Аграфена все повышала голос. Ей любо было говорить, она вошла во вкус, и, чувствуя кругом притихших, остолбеневших китайцев, она стала кричать. Звуки ее голоса опьяняли ее самое, она кричала и не замечала, как тишина вокруг нее стала напряженной и угрожающей. Она не замечала ничего: ни сверкавших острой ненавистью глаз Сюй-Мао-Ю, ни темных лиц Хун-Си-Сана и Ван-Чжена, ни застывшей улыбки Пао – злой и жестоко-лукавой. Она не замечала и испуга, который метнулся из глаз Ли-Тяна.

Аграфена кричала и была довольна, что вот она всласть накричится и выскажет китайцам все, все свои обиды. Но, передохнув и умолкнув внезапно, она почувствовала какую-то оторопь. Глухая тишина, напряженное молчание поразили ее. Она ждала ярого спора, криков, она собиралась схватиться с китайцами, особенно со стариком и Ван-Чженом, накричаться, наспориться. А те молчали. Упрямо и зловеще молчали.

– Молчите? – растерянно спросила она, и голос у нее упал. Бледная вымученная улыбка изломала ее губы. Глаза раскрылись широко-широко.

– Молчите?.. Пошто вы этак-то молчите?..

– Ходи!.. – властно сказал, наконец, Сюй-Мао-Ю, оглядывая предостерегающим взглядом своих товарищей, и указал ей на дверь зимовья. – Туда!..

Аграфена помедлила, постояла, не гася на лице своем растерянной улыбки. Но повернулась и неожиданно для самой себя ушла в зимовье.

И пока она шла туда, ее сопровождало томящее молчание.

18.

Тревожную ночь провела Аграфена. Безотчетный страх напал на нее после разговора с китайцами, и она вздрагивала от каждого шороха, от каждого треска. Безотчетный страх напал на нее, когда она в своей каморке осталась одна и стала обдумывать все происшедшее. Она сжалась на постели и корила себя за глупую выходку, за глупые слова, которые говорила китайцам. Только теперь сообразила она, что зря погорячилась и не так приступила к делу.

– «Надо бы потихоньку, да с умом», – горько думала она, – «а я, дура, сплеча, бац! Что теперь будет?..».

Она не могла себе представить, что же будет теперь, и испуганно прислушивалась к каждому шороху, к каждому звуку.

Но ночь прошла благополучно, и утро встало, как всегда, спокойное, ясное, приветливое.

День начался по-обычному. Аграфена напоила мужиков чаем, и они ушли на поле. Там они принялись дружно за работу, невозмутимые и сосредоточенные, как каждый день. И вместе со всеми ушел в работу и Ли-Тян.

Все было, как всегда. Только молчание работающих было упорней и крепче прежнего. И редкие слова, которыми китайцы перекидывались иногда, были быстры и четки, как удар.

Аграфена, притихшая и полная тревожного ожидания, возилась с кухонным, с бабьим своим делом, не показывая виду, что сердце ее ноет от тоски, от тревоги. В обычное время, наладив обед, вышла она на тропинку и звонко крикнула:

– Э-ой!.. Обе-едать!..

И на крик этот, как всегда, скоро и торопливо пришли усталые китайцы.

Но глухое молчание, стывшее за столом во время еды, было необычно. А послеобеденный роздых был короче каждодневного. Китайцы как-будто торопились с работою. И когда кто-то из них замешкался с куревом, Сюй-Мао-Ю нетерпеливо и сердито крикнул:

– Скорее!..

В послеобеденную пору Аграфена, оставшись одна, ушла, по обыкновению, на речку и там тоскливо загляделась на веселую, певучую воду.

Ей было невесело, и она смутно отдавала себе отчет в том, что произошло и что ожидает ее дальше. Ссора с китайцами, которой она совсем не ожидала, смутила ее. Она растерялась. Она уже каялась, что ввязалась с ними в спор.

– «Надо бы», – думала она, – «по-хорошему припугнуть их да вырвать прибавок! Взять бы с них хорошие деньги за молчание, за спокойство, и чорт с ними!..»

Неужели теперь уже поздно? – обожглась она опасением. И, как бы подтверждая это опасение, она вспоминала вчерашнее упрямое и зловещее молчание.

– «Пожалуй, заупрямятся... Да как бы чего плохого не надумали!..».

Тяжелая тоска навалилась на Аграфену. Она оглянулась: одинокое зимовье, глухая речка, и лес кругом, и хребты за лесом отделили от людей. Откуда ждать помощи, если придет какая-либо беда!?.

Под чьими-то ногами треснула сухая ветка. Аграфена испуганно вскочила.

К речке быстро подходил Ли-Тян.

– Твоя уходи!.. – запыхавшись сказал он и оглянулся в сторону поля. – Моя не оставайся тут... Моя все бросай и ходи далеко... Твоя тоже ходи!..

– Зачем? – ничего не понимая и холодея от тревоги, спросила Аграфена.

– Твоя уходи!.. Здесь живи не надо!.. – твердил Ли-Тян. – Люди шибко худой, шибко сердитый!..

– Куды же я? – жалобно и беспомощно растерялась женщина. – У меня за имя[1]1
  Т.е. «за ними». Аграфена говорит о том, что китайцы ещё должны отдать ей деньги за её работу.


[Закрыть] деньги зажитые... Мне получить надо...

Но Ли-Тян покачал головою:

– Какая деньга?!. Твоя без деньга уходи!..

– Да неужто они мне что сделают? – сообразила Аграфена и внезапно заупрямилась. – Тут волость верст двадцать, не дале будет... там начальство, люди...

Ли-Тян безнадежно махнул рукою.

– Я уходи... Твоя как знай!

Он повернулся и пошел к зимовью.

– Постой! погоди! – крикнула Аграфена и кинулась за ним. – Ты всамделе уходишь? Не шутишь? не обманываешь?

Не отвечая ей, Ли-Тян вошел в зимовье и скоро вышел оттуда обратно с котомкой за спиною.

– Уходишь?!.

Аграфена посмотрела на него, всплеснула руками и присела. Нежданные, внезапно пришедшие слезы брызнули из ее глаз.

– Уходишь?.. – забормотала она. – А как же я? Мне уходить несподручно... У меня за имя жалованья. Мне бы сперва получить...

Ли-Тян постоял нерешительно, поколебался, потом встряхнул, обладил на себе котомку и, оставив плачущую, смятенную и беспомощную Аграфену, ушел.

Аграфена сквозь слезы смотрела в ту сторону, где между деревьями еще мелькал удалявшийся китаец. Аграфена боролась между желанием остаться здесь или кинуться следом за ним, уйти вместе с ним. Было мгновенье, когда она рванулась к Ли-Тяну, но что-то удержало ее здесь, на месте. И она осталась, всхлипывая и вытирая концом платочка смоченное слезами лицо.

Она осталась. Застыв, выплакав свои слезы, оцепенела она, задумалась. Ее мысли были беспорядочны, нестройны, несвязны. Она мельком, недолго подумала о том, что вот, мол, Ли-Тян ушел и будет теперь между людьми, где-нибудь в городе, а она осталась здесь, томимая страхами. От Ли-Тяна ее мысли перескочили к другим китайцам. Ей представилось, как они переполошатся, когда обнаружат, что Ли-Тян покинул их. Она вообразила себе перекошенное от ярости темное лицо Сюй-Мао-Ю, сжатые кулаки Хун-Си-Сана. Их гнев, их негодование и ярость показались ей так явственно и отчетливо, что она даже оглянулась: нет ли кого-нибудь из них поблизости. И, представив себе гнев китайцев, она снова вспомнила о себе. Ее охватил страх. Что делать? что делать? Как встретиться с китайцами?.. Что делать?

А что дальше будет, когда Ли-Тян где-нибудь расскажет про засеянное поле, про урожай, который собирают с него китайцы, про зелье? Ведь все тогда пойдет тут прахом. И вместе со всеми пострадает она, Аграфена. Кто уплатит ей жалованье? Даже то, выговоренное небольшое жалованье, прибавку к которому она настойчиво решила требовать?.. Кто?.. У Аграфены все смешалось в голове. Она метнулась к зимовью. Не добежав до него, она вернулась к речке. От речки она выбежала на тропинку, по которой ушел Ли-Тян. Она металась без цели, без толку. Глаза ее, на которых высохли слезы, беспокойно блуждали по сторонам. Она не отдавала себе отчета, что делает, зачем мечется из стороны в сторону.

Она не отдавала себе отчета, что делает, когда, наконец, кинулась бежать по дорожке, ведущей в поле.

И едва лишь дорожка эта вывела ее туда, где работали китайцы, и едва только она увидела их, как взмахнула руками и, задыхаясь от волнения, от страха, от стыда, закричала:

– Ой, мужики!.. Слышьте, мужики, – ушел... ушел!.. Ли-Тян ушел!..

Стоявший ближе всех Пао обернулся к ней, разглядел испуг и возбуждение на ее лице, разобрал слова и подхватил ее крик. Остальные побросали работу и быстро окружили Аграфену.

Сбиваясь, захлебываясь от неожиданности и глотая подступившие к горлу слезы, женщина рассказала все, как было.

И как только Сюй-Мао-Ю и Ван-Чжен сообразили в чем дело, так Аграфена уже перестала их интересовать. Ее не стали дольше слушать, ее бросили. Короткие восклицания Сюй-Мао-Ю, как удары бича, хлестнули по остальным. Хун-Си-Сан, Пао и Ван-Чжен сорвались с места и кинулись бежать в сторону зимовья. В сторону зимовья и дороги, по которой так недавно ушел Ли-Тян.

Аграфена прижала руку ко груди и обессиленно вздохнула. Она осталась вдвоем с Сюй-Мао-Ю. Но старик как бы не замечал ее. Он смотрел туда, в ту сторону, где скрылись его товарищи. Смотрел молча, встревоженный и злой.

– Догонят они его!.. – неуверенно сказала Аграфена. – Недалеко он ушел...

Старик молчал.

– Глупый он... совсем дурак... – продолжала она. – Чего ради он ушел? Чего он испугался?.. Ведь вы ему товарищи... Совсем оглупел парень...

Сюй-Мао-Ю резко повернулся и отошел от женщины. Аграфена, покраснев, поджала губы и тихо пошла к зимовью. А у зимовья она опустилась на примятую, выжженную траву и заплакала...

Больше часу прошло с тех пор, как за Ли-Тяном кинулась погоня. Аграфена, наплакавшись, несколько раз уходила по тропинке навстречу убежавшим за беглецом китайцам, навстречу Ли-Тяну. Несколько раз она возвращалась обратно, останавливалась у речки, прислушивалась. Все было кругом покойно и тихо. И можно было бы безмятежно опуститься на берег, возле самой реки и слушать веселый, певучий плеск воды; можно было бы тихо подремать под этот плеск, если б там, где-то в стороне, не уходил человек и за ним не гнались бы другие люди, помыслы и намерения которых неизвестны и темны.

Аграфена беспокойно подходила к речке, возвращалась к зимовью, выходила на тропинку. Тревога, тоска и едкий, еще неосознанный стыд жгли ей грудь.

Она ждала. Она тревожно ждала чего-то, и ясно не знала сама – чего.

Ван-Чжен и другие вернулись только через несколько часов. Они пришли усталые, сумрачные, неразговорчивые.

– Не догнали! – встретила их полуиспуганным вскриком Аграфена.

Китайцы быстро переглянулись. Пао, усмехнувшись, показал крепкие зубы:

– Нет...

Яркая, внезапная, неожиданная радость залила Аграфену.