Текст книги "Буйная Кура"

Автор книги: Исмаил Шихлы

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)

Но два года назад приехал неизвестно откуда и неизвестно зачем молодой мужчина лет двадцати пяти и поселился в пустующем домике. Никто не знал, кто он такой. По виду – по смуглому лицу и по черным волосам – он мог бы сойти за правоверного, однако людей смущала одежда незнакомца. Он носил солдатские сапоги и длинную косоворотку с вышитым воротником, которую подпоясывал шелковым крученым пояском с кисточками на концах.

Он носил также длинные волосы и бороду и, по совести говоря, напоминал своим видом русского или цыгана.

Дотошные гейтепинцы вскоре знали уж, что у приехавшего всего имущества один небольшой сундук, матрац, одеяло и большая теплая шуба.

Звали приезжего Ахмед. Говорил он с непонятным акцентом. Он, правда, пытался убедить людей, что он мусульманин, но все равно все его считали за русского и называли двояко: либо Почт-Ахмед, либо Рус-Ахмед.

Рус-Ахмед жил замкнутой, можно сказать, отшельнической жизнью. Никуда не отходил от своего дома, поглядывал на дорогу и, если видел, что никто не едет, не скачет, брался за лопату и начинал копаться в земле.

В первое время люди сторонились Рус-Ахмеда. Что общего может быть у правоверного мусульманина с крещеным человеком? Но постепенно привыкли к нему.

Ахмед купил лошадь, арбу, привез из города бочку для воды. В верхней части Гейтепе земля сухая, без полива там не вырастет ничего. Каждый день Ахмед ездил дватри раза на Куру за водой. Вокруг дома начала приниматься зелень.

Ахмед любил временами поохотиться, половить в Куре рыбу. Как и все гейтепинцы, он не любил сетей, а устраивался на каком-нибудь пне и маленькой удочкой ловил небольших рыбок. Сельские ребята иногда подшучивали над ним, а порой подходили к нему, и тогда завязывался разговор. Ледок отчуждения понемногу таял.

Рус-Ахмед часто сидел на крыльце "Заежа" и читал книгу. Иногда, собрав вокруг себя ребят, он рассказывал им о далеких краях, дремучих бескрайних лесах, шумных городах, больших реках, о странах, в которых царствуют снег и мороз. Ребятам больше всего нравилось, когда он рассказывал о замерзших реках, о том, как переезжают по ним арбы, о том, как люди гуляют прямо по воде или катаются на санях. Среди этих ребят был и младший сын Джахандар-аги Ашраф.

Их знакомство началось со спора.

Однажды Ахмед бродил неподалеку от дома Джахандар-аги по лугу, который тянулся вдоль берега Куры. По тропинке он шел в сторону просяного поля, надеясь подстрелить куропатку, которая, как он думал, прилетит с того берега Куры, чтоб поклевать просо. Вдруг из-под ног Ахмеда выпорхнула перепелка. Она стрелой пролетела в сторону поля. Два выстрела прозвучали одновременно. Птица камнем упала в траву. Ахмед поднял с земли птицу, и тотчас услышал гневный и резкий голос:

– Эй, Рус-Ахмед, я подбил эту птицу!

Ахмед повернулся и увидел подростка с ружьем в руках. Ему было лет четырнадцать – пятнадцать. На нем была черная вышитая чоха. Серая бухарская папаха сдвинута на затылок, иссиня-черные волосы упали на лоб. Мальчик, как видно, был очень взволнован.

– Откуда ты знаешь, что ты подбил птицу? Ведь я тоже стрелял!

– Как это откуда? Я не упустил до cих пор ни одной птицы.

– А вот сегодня может быть, упустил.

– Я говорю: отдай мою перепелку!

– Ну, а что будет, если я не отдам?

Парень поднял ружье:

– Убью.

– Разве человек может драться из-за такой пичужки? Хочешь, я подарю тебе ее?

– Не нужно мне никаких подарков. Я подбил ее, она моя. Кроме того, это наш луг.

Ахмед улыбнулся детской горячности Ашрафа. Побелевшее лицо мальчика выражало гнев.

– И все, что находится здесь, все ваше?

– А как же, по-твоему?!

– И лес на той стороне?

– Все.

– И вода?

– Перестань шутить. Давай сюда птицу!

Ахмед протянул птицу Ашрафу. Парень поднял крыло птицы и посмотрел, куда ударила дробь. Гнев на его лице исчез. Ахмед увидел на лице парня улыбку, а в глазах радость. В то же время ему как будто было жаль перепелку. Он разглядывал ее с любопытством ребенка, а не охотника.

– Ну что, доволен?

Ашраф улыбнулся. В улыбке проскользнула вроде как виноватость. Но нельзя было сказать, чем он огорчен – тем ли, что убил птицу, тем ли, что отнял ее у Ахмеда.

– Так где же мне теперь охотиться? Я вижу, все здесь ваше. Наверное, ты не разрешишь мне и рыбу ловить в Куре?

Ашраф не уловил шутки в разговоре Ахмеда.

– Вода в Куре не моя и рыбы ничьи. Они божьи. Какое мне до них дело.

– Птица тоже ведь божья, однако ты отнял ее у меня.

– Ее я подбил.

– Значит, говоришь, ты меткий стрелок и охотник лучше, чем я?

Ахмед все шутил. Ашраф же воспринимал его слова с полной серьезностью. У него засветились глаза и покраснели щеки, как у капризного ребенка, которого обижают.

– Ты не веришь, что я меткий стрелок?

– Не верю.

– Давай тогда поспорим. Увидим, кто лучше стреляет.

– Но это ваш луг, у меня нет права стрелять здесь.

– Ничего, я разрешаю.

– Хорошо, пусть будет по-твоему.

До самого вечера они бродили по берегу Куры. Ахмед нарочно не стрелял в птиц, которые легко ложились на мушку, и таким образом позволял Ашрафу, которого обуревала первая охотничья страсть, выстрелить первым. Мальчик по колена измок в росе и забыл все на свете. Каждый раз, подбив птицу, он поднимал ее за крыло и с гордостью показывал Ахмеду, словно говоря: "Ну, как?" Ахмед улыбался.

Не заметив, они ушли далеко от села. Ахмед понял, что Ашраф забыл о времени и не думает возвращаться, и придержал шаг.

– Может быть, хватит, а то мы перебьем всех птиц. Теперь я поверил. Ты и вправду хороший охотник.

– Ты тоже неплохо стреляешь, русский...

Ашраф спохватился и покраснел.

– Не стесняйся. Меня все называют здесь Рус-Ахмедом. Ты тоже называй так.

– Почему тебя так называют?

– Откуда мне знать?

– Из-за того, что ты носишь шапку?

– Наверное.

– А почему ты не носишь папаху?

– Привык.

– Где?

– В Петербурге.

– А где Петербург?

– Э, далеко. Отсюда не видать.

– Зачем же ты туда ездил?

– Учиться.

– А почему вернулся?

– На что тебе это знать? Длинная история. Когда-нибудь придешь ко мне, я все расскажу. Читать-то умеешь?

– Нет.

– А научиться хотел бы?

– Разве это нетрудно?

– Для такого парня, как ты – ерунда. Через месяц будешь читать.

Ашраф не знал, что ему ответить.

– Если хочешь, я научу тебя даже говорить по-русски. Хочешь?

– Не знаю.

Они взобрались по тропинке вверх. Совсем стемнело.

Дрожали огни села.

Ашраф свернул было с тропинки налево, к своему дому, но Ахмед остановил его:

– Возьми и этих.

– Зачем? – В темноте блеснули его большие глаза. – Я же их не убивал.

– Что с того. Я их дарю тебе.

– Охотник не берет чужой добычи.

– Ты же не сам берешь, я тебе дарю. И потом, кто мне их приготовит?

– Отчего у вас в доме нет людей?

– Я сирота.

Ашраф звонко засмеялся.

– Такой большой и сирота! Разве так бывает?

– Когда человек попадает в чужие края, бывает. Ну хорошо, Ашраф, спокойной ночи. Когда захочешь, приходи, я буду рад.

Ашраф пришел на другой день утром. Он положил на подоконник большой узел. Ахмед, разложив перед собой бумаги, что-то писал.

– О, добро пожаловать! Значит, пришел все же. Очень хорошо. А что здесь?

– Мать прислала. Она сказала, что человек должен оказывать уважение пришельцу. Здесь немного сыра, масла. И еще вот это. – Он развязал узел.

Ахмед вдохнул запах свежего теплого хлеба и улыбнулся, как ребенок, которому подарили красивую игрушку. В то же время глаза его увлажнились. Заботливость мальчика тронула отшельника до глубины души. Целые годы он не встречал человеческого участия, забыл, что такое внимание, ласка, доброта. Он натыкался всюду только на холодные, а то и враждебные взгляды, на подозрение или в лучшем случае на равнодушие. Долгие дни и ночи он проводил один без людей, наедине со своими мыслями. Он представлялся самому себе ненужным куском дерева, выброшенным бурными волнами судьбы на чужой, холодный, пустынный берег. С тех пор как приехал в это село, он не пробовал теплого хлеба. Все сторонились его, а он не навязывался. Одиноко уходил он в свое жилище, стоящее на отшибе, и ложился спать, завернувшись в шубу. Как же было ему не растрогаться в эту минуту. Кто-то посочувствовал ему. Нажарил птиц, испек хлеба, кто-то сказал: "Надо оказывать уважение пришельцу". Это он, значит, пришелец, и ему оказано уважение.

– Большое спасибо, брат. Совсем ты меня расстроил.

– Почему же?

– Так. – И, ломая лепешку, добавил: – Давно я не ел такого хлеба. Как вкусно! Давай-ка ешь и ты.

– Я сыт.

– Что из того! Вместе – вкуснее.

Ашраф незаметно взглядывал на Ахмеда. Вчера во время охоты, в азарте, он как-то не обратил внимания, но сегодня увидел, насколько у Ахмеда красивое и располагающее к себе лицо. Ашраф мысленно сбрил ему бороду, подстриг волосы и привел в порядок усы, и получился Ахмед совсем еще молодым человеком. А если бы ему еще и одеться по-настоящему...

Ашрафу было приятно, что этот человек, с которым он начинает дружить, не урод какой-нибудь с разбойничьей рожей.

Внимательно посмотрел Ашраф и по сторонам. Ахмед увлеченно ел хлеб и не замечал изучающих взглядов гостя.

Порядок в доме тоже понравился Ашрафу. Он оглядел постель, сложенную на сером рядне, наброшенном на деревянную кровать, сундук, двустволку, висящую на гвозде, книги, стоящие на полках и лежащие на столе, шубу, висящую поодаль, даже веник в углу около двери.

Оглядев все это, Ашраф остановился глазами на фотографии. Он увидел мужчину, смотрящего из-под широких вразлет бровей прямо на него, на Ашрафа. Мужчина был в большой серой папахе. Ашрафу подумалось, что если бы мужчина на фотографии разомкнул губы и заговорил, то он сказал бы что-нибудь недлинное, мужественное, но доброе и приятное. Ашраф так внимательно разглядывал незнакомого мужчину, что ему начало казаться, будто широкие усы его и борода, закрывающая грудь, и вправду задвигались, зашевелились. Тогда он стал разглядывать одежду мужчины.

Как красива его вышитая чоха, пояс со свисающими концами, кинжал. Можно было разглядеть все узоры на серебряной рукоятке кинжала.

А кто та женщина, сидящая рядом в черном келагае с белыми узорами? И еще паренек стоит сзади них и глядит поверх их плеч. Он так знаком Ашрафу, особенно его взгляд, будто Ашраф с ним когда-нибудь встречался.

Ахмед между тем покончил с хлебом.

– Спасибо, брат охотник, – сказал он, но Ашраф ничего не услышал.

Увидев, что парень внимательно разглядывает фотографию и забыл про все на свете, Ахмед положил ему руку на плечо и тихо спросил:

– Нравится?

Ашраф вздрогнул, оторвался от дум. Люди, как бы выросшие в его глазах до настоящей величины, вновь уменьшились и уместились на небольшой фотографии под стеклом. Он улыбнулся.

– Очень хорош мужчина. Кто он тебе?

– Это мой отец.

– Отец?

– Что же в этом удивительного?

– А ты разве не русский?

– Откуда ты взял?

– А кто эта женщина?

– Мать. А вот это я, похож?

– Очень похож. Только без усов и без бороды.

Ашраф почувствовал, что этот разговор не так уж по душе Ахмеду и что он как-то сразу помрачнел, запечалился, словно серый и морозный ветер пахнул на весенний солнечный день. Но Ашраф не мог подавить своего любопытства и спросил с детским простодушием:

– А где они сейчас?

– В Шуше.

– Почему они не приезжают к тебе?

– Ну, видишь ли... Мы поссорились.

Ахмед махнул рукой, словно хотел отогнать недоброе и горестное воспоминание, и постарался улыбнуться:

– Лучше не будем вспоминать.

Они замолчали. Ашраф отвел взгляд от фотографии на стене и посмотрел на книги.

– Ты прочитал все эти книги?

– Да. И тебя научу. Ты научишься читать и писать по-русски.

– У меня есть двое друзей, ты их тоже научишь?

– Почему же нет? Пусть приходят. Я научу вас всему: разбираться в карте, рисовать, считать, только приходите. Мы вынесем из одной комнаты вещи и превратим ее в класс. И будет у нас своя школа. Правильно я говорю?

– Очень хорошо. Назло молле Садыху мы все придем к тебе. Только ты не отказывайся от своих слов.

– Не откажусь. – Он долго молчал, испытующе глядел на своего маленького друга. – Знаешь, Ашраф, давай будем настоящими друзьями. Ты мне очень нравишься. Стань мне братом. Согласен? Да?

– Согласен. Нас было два брата, я и Шамхал. А теперь будет трое, радостно ответил Ашраф.

2

Дорожный фаэтон, ехавший по большаку, приближался к селу. Кони устали. Как ни понукал их фаэтонщик, как ни погонял кнутом, резвости и быстроты в них уже не было. При щелкании кнута они, правда, немного оживлялись или делали вид, что оживляются, фаэтон скрипел по каменистой дороге громче, однако через десять шагов лошади словно забывали про кнут и переходили на црежний шаг.

Устал и сам фаэтонщик. Долгая и пустынная дорога утомила его. Но все же он не падал духом и надеялся к вечеру во что бы то ни стало быть в Тифлисе.

Пассажир, напротив, не казался усталым. Он сидел несколько боком, закинув ногу на ногу и спокойно обозревал почти не плывущие навстречу окрестности. Он глядел на домики, рассыпавшиеся по отлогому берегу Куры, на стада, бродящие по долине. Стояла жара. Теплый ветер, прилетающий откуда-то из-за холмов, лениво начинал свиваться в столбы, увлекая кверху пыль, и, постояв и покружившись так на одном месте, двигался дальше вниз по долине в сторону реки.

Фаэтонщик заскучал. Чтобы забыться от долгой и однообразной дороги, он хотел затеять с пассажиром разговор, надеясь услышать какой-нибудь забавный случай, интересное происшествие. Он повернулся и поглядел на пассажира, но тот в это время сидел, прикрыв глаза и покачиваясь в такт качающемуся фаэтону. Может быть, он дремал.

Солнце палило почем зря. Стрекотали кузнечики в траве и в кустах, начавших желтеть не от приближения осени, а от нещадной жары. Ящерицы, греющиеся посреди дороги, услышав скрежет железных колес по камню, скорее разбегались по сторонам. Дорога беспощадно тянулась прямой линией, рассекая долину до самого горизонта.

– Негодяй и сын негодяя. Сидит, как набрал в рот воды, – выругался про себя фаэтонщик. – За всю дорогу ни одного слова. – С досады он опять защелкал кнутом, кони дернули, фаэтон покачнулся, пассажир открыл глаза.

– Жарко. Не стоило бы гнать лошадей.

Фаэтонщик, услышав голос пассажира, обернулся. Он показал кнутовищем на солнце, давно перевалившее через зенит.

– Опоздаем, если не погонять,

– Так и так сегодня уж не доедем до Тифлиса.

– Где же мы заночуем? Насколько я знаю, по этой дороге нет караван-сараев.

– Завернем в какое-нибудь село.

– Не боитесь?

– Кого бояться, помилуйте.

– Татар4.

Пассажир удивленно поднял брови:

– Они сделали тебе что-нибудь плохое?

– Нет.

– Так отчего же ты их боишься? Или не любишь?

– Не знаю. Говорят, что они нас не любят.

– Нас? Кого?

– Русских.

Фаэтонщик, почувствовав, что пассажир рассердился, решил говорить осторожнее. "Кажется, я сказал что-то лишнее. Надо было сначала узнать, кто он такой. Может, он и сам татарин, поэтому и сердится. По лицу, конечно, не скажешь: бородка-то у него не татарская. Да и то сказать – нынешние люди, не поймешь, кто они. Образованные татары меняют свое лицо". Возница несколько раз ударил кнутом лошадей, потом снова повернулся назад.

– Простите, господин хороший, имени я вашего не знаю...

– Алексей Осипович.

– Значит, вы русский?

– Да. А что такое?

– Я совсем испугался, подумал, не татарин ли вы?

– А что в том плохого, если бы я был татарин?

– Ничего, только я сказанул как будто лишнее.

– В этом виноваты не вы.

Они замолчали. Фаэтонщик, поняв, что с таким человеком не разговоришься, занялся лошадьми. Алексей Осипович, откинувшись на сиденье, стал глядеть на белые облака.

"Откуда такие подозрения? Почему люди боятся, остерегаются друг друга? Разве быть татарином хуже, чем англичанином или русским? Разве не бог создал всех людей? Разве все они не дети одной природы? К чему же это различие? Кто разделил людей на родных и пасынков? Отчего этот русский мужик, который ради куска хлеба с утра до вечера мерит дороги, так отзывается о народе, вовсе ему незнакомом. Кто в этом виноват? В результате этих дурацких мыслей местные народности смотрят на нас с подозрением. Немало виноваты и мы, интеллигенция. Разве нет среди нас таких, как-бы это сказать... солдафонов, кто жаждет показать свое господство, кто не хочет, чтобы все эти народности жили спокойно в своем доме? Разве даже в нашей семинарии мало таких людей?"

Алексей Осипович вспомнил о споре, возникшем четыре года назад на педагогическом совете в Горийской семинарии. На совете разгорелся ожесточенный спор. Нашлись люди, которые протестовали против открытия нового отделения. Дмитрий Дмитриевич Семенов5 выступал и решительно поддерживал это дело. Алексей Осипович до сих пор помнит слова, которые произнес Семенов после того, как успокоил учителей.

– Господа, – сказал он, – прежде чем опровергать или утверждать какую-либо идею, надо обратиться к разуму, к логике. Нельзя забывать и требований века. Сейчас и сам государь-император хочет, чтоб его подданные были образованными. Указ об открытии семинарии подписал государь. Наш долг не оспаривать этот указ, а выполнять.

– Я не ошибусь, если напомню вам, что в этом указе нет пункта, в котором говорилось бы об открытии татарского отделения.

– Благодарю вас за внимание, – сказал Семенов, парируя реплику. Изучать местные условия и помогать государю-императору наш долг. Притом не забывайте, что кавказские татары такие же подданные великой русской империи, как и мы с вами. Наш долг помогать их образованию.

– Достаточно того, что они учатся в русско-татарских школах. Зачем же еще готовить учителей из местного населения?

– Кто же будет преподавать в тех школах, о которых говорите вы?

– Мы сами.

– До каких пор?

– Всегда.

– Нет, – сказал Семенов, решительно обрывая своего оппонента. – Вы ошибаетесь, рано или поздно вырастет местная интеллигенция. Таково веление времени. А наш исторический долг помогать этому неизбежному и разумному процессу.

– Я извиняюсь, господин Семенов, вас не беспокоит та обстановка, которая может возникнуть после того, как вырастет местная интеллигенция? Разве они не станут задумываться о судьбах своего народа, способствовать его национальному самосознанию.

– Здесь нет ничего опасного. Судьбы у наших народов одни. Наместник Кавказа согласен на открытие этого отделения. Надо исполнить и требования местных мусульман. И потом, это же доброе, хорошее дело.

– А кто будет руководить этим отделением? Откуда мы найдем преподавателей, знающих татарский язык?

– Не беспокойтесь, – сказал Семенов, спокойно улыбаясь, и представил присутствующим Алексея Осиповича. – Господин Черняевский6, я думаю, справится с этим делом. Я его знаю еще с Кубанской семинарии. Он имеет большой опыт в области просветительства. Газета "Тифлисский вестник", правда, назвала его "экспочтальоном", намекая на то, что Алексей Осипович в свое время работал на почте. Но это не беда. В деле просвещения имеется огромная нужда в таких "экс-почтальонах". И еще, господа, я хочу довести до вашего сведения, что Алексей Осипович отлично знает татарский язык, а также обычаи, нравы. Я назначаю его инспектором и преподавателем татарского отделения.

В тот же вечер Семенов пригласил Алексея Осиповича к себе домой. Ольга Константиновна после того, как подала чай, села в углу и стала заниматься вышиванием, предоставив мужчинам заниматься их разговорами. Семенов, попивая чай с вареньем, спокойно говорил:

– Вы не обращайте внимания на эти споры, Алексей Осипович, наш долг служить людям. Учитель – это отец народа. Просвещение – это глаза. Мы должны открыть им глаза, наполнить их жизнь светом.

– Я понимаю вас, Дмитрий Дмитриевич, но уже сейчас вижу, что на этом пути нас будут ожидать трудности. Да, надо, надо помогать татарам на их пути к свету. Я хорошо знаю их жизнь.

– Царю и правительству нужны чиновники из местного населения, образованные чиновники. Поэтому и открываются эти школы. Но мы должны смотреть на образование помимо этих конкретных целей. Мы должны смотреть шире и дальше.

– Я знаком с некоторыми из местных интеллигентов. В Шемахе есть поэт по имени Сеид Азим Ширвани. Очень сильный и трезвый человек. Он хочет открыть школу по новому образцу. С другой стороны, он не может освободиться от старого канона школы. У них нет учебников на родном языке. В общем, у меня есть кое-какие планы.

– Именно поэтому я и очарован вами, господин "экспочтальон", – сказал Семенов, по-дружески положив руку на его плечо. – В этом деле нужна самоотверженность. В первые годы будет трудно. Но вы не бойтесь. Среди учителей нашей семинарии есть и такие, которые жалеют об отмене крепостного права. Они не видят дальше своего носа. Но сами татары лучше нас понимают свою судьбу.

Знаете, кто выдвинул идею открыть татарское отделение?

– По-моему, это ваше предложение.

– Нет, раньше меня эту идею выдвинул капитан Ахундов.

– Мирза Фатали?

– Да.

– Я много слышал о нем. Читал его книги. Светлая голова.

– Вот именно это и пугает некоторых. Пейте чаи. Ольга Константиновна, налейте Алексею Осиповичу горяченького. Да, я уверен в вас. Изложите свои конкретные предложения, поделитесь своими мыслями. Прежде всего, надо подумать об учениках.

– Найдем, Дмитрий Дмитриевич. Если надо будет, я сам объеду и обойду все села.

Этот разговор происходил в 1879 году. Только что получено официальное разрешение на открытие отделения. Нужно было искать учеников. Для этого Алексей Осипович и собрался в путешествие. Уже целый месяц он был в пути. Проехал три тысячи верст. Порой приходилось пешком обходить села. Он объездил почти весь Азербайджан: побывал в Шемахе, Гяндже, Шуше, был в Ереванской губернии и теперь, проехав Казах, направился в Тифлис.

Солнце опускалось к закату. Тени от холмов длинно стелились по земле, пересекая дорогу. Дома вдалеке поблескивали окнами, отражавшими предзакатные лучи. Кони остыли. Фаэтонщик, свыкшийся с мыслью, что в этот вечер не доедет до города, успокоился. Вокруг стояла тишина, не было никаких звуков на земле, кроме негромкого стука колес по усыпанной камнем дороге да еще стука подков.

Алексей Осипович решил поднять верх фаэтона. Фаэтонщик оглянулся.

– Чего изволите, барин?

– Прохладно.

– Это мы сейчас.

С резвостью, удивительной для своего возраста, кучер спрыгнул на землю. Алексей Осипович тоже ступил на дорогу. На его платье осела пыль, ноги затекли.

– Распрягайте коней, пусть отдохнут. И мы тоже переведем дух.

Алексей Осипович подошел к небольшой речке, протекающей невдалеке от дороги. Он снял пиджак и рубашку, разулся. Осторожно ступая по мелким скользким камням, прошел на середину реки. Вода нагрелась на солнце. Алексей Осипович, черпая пригоршнями теплую светлую воду, с наслаждением умылся. Потом расстелил на траве небольшую салфетку, собираясь перекусить. Был тот переломный момент южного жаркого дня, когда жара еще не ушла, но уже чувствуется сквозь нее веяние предстоящей вечерней прохлады.

Возница пустил своих коней пастись на лужайке. Алексей Осипович окликнул кучера:

– Идите сюда, поближе, располагайтесь, подкрепимся.

– Спасибо, барин.

– Благодарить будете потом.

Фаэтонщик не очень охотно подошел и сел не у самой салфетки, но поодаль. Он оправил рукой усы и бороду, посмотрел на то, что было разложено на салфетке. Там лежали колбаса, сыр и хлеб. Сам Алексей Осипович старался открыть бутылку с вином.

– Дайте мне, барин, нам сподручнее.

Кучер вынул из кармана складной нож, откинул штопор и моментально вытащил пробку. – Прошу, барин.

– Стакан у меня один. Сначала выпейте вы.

– Как это можно. Я хоть и совсем не выпью, не велика беда.

– Мы вместе едем. Мы товарищи по путешествию, а товарищество не терпит никаких различий. Простите, ваше имя?..

– Иван Филиппычем зовут.

– Так вот, Иван Филиппыч, у татар, которых, судя по вашим словам, вы так не любите, есть обычай, что велит товарищам делиться последним куском хлеба. А иначе никакого товарищества не получится. А у нас тут не последний кусок, есть, как видите, и колбаса и вино.

Фаэтонщик растерялся. Он не ожидал такого обращения. Словно в чем-то виноватый, он протянул руку к хлебу. Глядя на него, уже шестидесятилетнего бородатого мужика, Алексей Осипович вспомнил своего отца. Чем-то они были даже похожи. Тот тоже всю жизнь трудился ради куска хлеба. У него тоже был свой фаэтон.

В летнюю пору, до жнитва, отец Алексея Осиповича возил людей из Шемахи и Ахсу в Чухур-Юрт и на другие эйлаги. Иногда по неделям его не бывало дома.

Когда же наступало жнитво, он забирал семью и спускался "на низменность", чтобы наняться там на уборку пшеницы. Собиралось много таких же охотников. Фургоны останавливались среди пшеничных полей, и начинались торги с хозяевами этих полей: жнецы просили побольше а хозяева скупились, выторговывая каждую копейку. Особенно запомнилось Алексею Осиповичу последнее лето которое он провел вместе с отцом. Ему было тогда лет шесть или семь. В тот год градом побило все посевы вокруг Шемахи. Назревал голод. Тем более нужно было ехать на заработки "на низменность", где в более благоприятных и умеренных условиях всегда вызревали хорошие хлеба.

Накануне отъезда отец подозвал к себе маленького Алешу.

– Ты, сынок, оставайся дома. А мы с матерью поедем. Через месяц вернемся.

– А почему?

– Там очень жарко. Ты заболеешь.

– Не хочу оставаться, хочу с вами, – заупрямился Алеша. – Возьмите меня с собой. Я вам буду помогать.

– Помощник ты, конечно, хороший, но ты не вынесешь той жары. Тебе будет тяжко.

Мать неожиданно заступилась за Алешу, взяла его сторону, и Алеша поехал.

Всю ночь накануне он не спал, помогал матери собираться в дорогу. Пекли хлеб, укладывали одеяла, матрацы, утварь. Выехали на рассвете, когда утренняя звезда не взошла еще из-за горизонта, не засветилась еще зеленоватой льдинкой в прозрачном небе.

Алеша, хоть и было ему зябко, сидел рядом с отцом на козлах. Сзади них под фургонным тентом спала умаявшаяся за ночь мать. Орали петухи, разгорался край неба. Алеша вдыхал, словно пил, прохладный утренний воздух, и ему было радостно. Хотелось закричать и оповестить всех, что он уже большой, что его взяли "на низменность", что он будет помогать отцу.

Отец же временами взглядывал на съежившегося мальчика и говорил:

– Простудишься. Иди ложись рядом с матерью.

Алеша не хотел идти спать. Напротив, ему хотелось взять в руки вожжи и править. Тогда не надо и кричать, разу все увидели бы, что он не ребенок.

Лето было прекрасное. Жнецы, приехавшие из Шемахи, разбили лагерь в степи недалеко от пшеничных полей. Рядами стояли там шемахинские фургоны. Просыпались на заре, когда еще только начинало светать, а трава была влажной от росы. Отец срезал пшеницу, а мать, шедшая вслед за ним, вязала снопы. Алеша пас лошадей, кипятил воду, заваривал чай и даже варил похлебку. В полдень, укрывшись в тени фургона, он любил смотреть, как отец с матерью с удовольствием едят то, что он им приготовил. Картошка, сваренная самим, казалась слаще.

Прекрасно было и ночью, когда Алексей вместе с другими ребятами отправлялся в ночное и любовался издали кострами лагеря, горящими около каждого фургона, на огромные черные тени, отбрасываемые в степь людьми, бродящими и сидящими у костров.

Недолго бродили и двигались по степи эти тени. Уставшие за день люди укладывались спать. Догорали костры, тишина опускалась на степь, и от этой тишины звенело в ушах. Алеша долго не засыпал. Он лежал на спине и глядел в бездонную лунную ночь, усыпанную звездами. Ему хотелось их сосчитать, ему хотелось узнать, почему они дрожат и мерцают. Потом ночная прохлада подбиралась к нему, он закутывался в теплое одеяло и думал: уж не от холода ли дрожат звезды на небе? Если звезда падала, чертя по небосводу тонкий огненный след, то Алеша вздрагивал. Он боялся, что этот хвостатый огонь упадет на пшеничное поле и сожжет все, что отец и мать наработали за день. Ему даже казалось, что нужно разбудить взрослых, но отец с матерью спали как мертвые, тесно прижавшись друг к другу и согревая друг друга своим теплом.

Алеша снова укладывался на спину и, подложив руки под голову, глядел на луну и на редкие облачка, посеребренные ею.

Тишина делалась все полнее и чутче. Только слышно было, как жевали траву и фыркали лошади да еще трепетали крылышками невидимые в темноте ночные бабочки.

В воскресенье люди бросали работу раньше обычного. Пообедав, собирались в кружок около костра, рассказывали разные небылицы. Рыжий парень, которого звали Мишка, хорошо играл на гармони. Мужчины пели. Алексей, поскольку считал себя вполне взрослым человеком, подпевал тоненьким голоском. Мать радовалась этому, смеялась и ободряла Алешу, гладя по голове.

Жнитво продолжалось месяц. Пришли хозяева, начался расчет. Подсчитали все снопы. Каждый десятый сноп полагался жнецу. Отец, повернувшись на восток, молился, благодаря бога за успешные труды. Он повеселел, все время шутил с женой и Алешей.

– Ну, вот, – подсчитал он, – в этом году мы с хлебом. Я думаю, даже нужно Алеше отдельно заплатить за его труды. Ведь он тоже работал. Так ли, Алексей Осипович, я говорю? Как приедем в Шемаху, продам два пуда пшеницы и куплю тебе красные сапожки, шелковую косоворотку и даже пояс с кистями. Кроме того, в этот год обязательно отдам тебя в школу.

Жнецы, по обыкновению, молотили свою пшеницу тут же на месте, где и жали. Готовую пшеницу насыпали в мешки, грузили на фургоны. Два дня, день и ночь, шла молотьба, потом караван из фургонов двинулся в сторону Шемахи.

Дома отец исполнил все свои обещания. Вот только послать Алешу в школу не смог.

Когда жнецы вернулись в село, подоспело время косить траву. У отца не было своего луга. Снова пришлось работать по найму. Алексей и на этот раз не отпустил отца одного. Оседлав коня, он возил отцу еду, приготовленную матерью.

Скошенная зеленая трава ложилась рядами. Склоны холмов казались полосатыми. Блестели и вжикали острые косы.

Алексей погонял своего коня, лихо пролетая мимо работающих девушек и женщин.

Отличная погода радовала косцов. Алеша тоже радовался ей вместе со всеми. Вот он нашел отца, отдал обед, а сам устроился поодаль, глядя, с каким аппетитом обедает отец. Он сильно исхудал, загорел за это время. Рубашка прилипла к плечам, ворот открыт, видна волосатая грудь и ключица.

Поев, отец вытер тыльной стороной ладони рот, погладил усы, бороду, перекрестился.

– Большое спасибо тебе, Алексей Осипович.

– Почему ты так называешь меня, ведь я Алеша.

– Нет, ты уже вырос, ты уже Алексей Осипович.

Отец еще долго шутил с ним. Затем посмотрел на небо.

– Парит. Как бы не натянуло дождя. Ладно, Алексей, садись на коня и поезжай домой. Отвези охапку зеленой травы, а матери скажи, чтоб истопила баню, я приду, буду мыться.