Текст книги "Буйная Кура"

Автор книги: Исмаил Шихлы

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

Начало рассветать. Побледнел край неба. Обозначились купы деревьев по сторонам дороги, ожили птицы. Потянул зябкий утренний ветерок. По нему пролегла волнистая линия холмов. А под ногами у Шахнияр недалеко впереди блеснула, вобравшая в себя все краски утра, всю окрестную землю, Кура.

С рассветом страх ушел из сердца Шахнияр. Ей вдруг захотелось остановиться, всмотреться в это па глазах расцветающее утро, вслушаться в его песню, досыта наглядеться и надышаться.

Уже и туман пошел подниматься от разветвленных протоков реки, уже начал он розоветь, все становилось ярким, прекрасным, свежим, даже дорога, ио которой Шахнияр теперь шла. Но куда же ведет ее эта утренняя дорога?

Конь снова обдал ее сзади горячим нетерпеливым дыханием. Снова заболели царапины и стали жечь колючки, оставшиеся в теле, утро погасло, словно погасили волшебную лампу с розовым абажуром.

Где она? Должно быть, далеко от села. Почему, словно каменный, молчит Джахандар-ага? Почему он не хлещет ее плеткой, не ругает, не проклинает ее, не кричит в ярости, не топчет ногами? Почему туча, повисшая над ней, не разражается молнией и громом, не проливается облегчающим проливным дождем? Лучше уж потоп, чем это тягостное молчание.

"Да ведь он ведет меня убивать, – догадалась вдруг Шахнияр-ханум. Иначе, с чего бы он кружил всю ночь по берегу Куры. Но что же я сделала такого? За что меня убивать? Разве ты, брат, убьешь, разве ты способен убить свою единственную сестру? Правда, я виновата, признаю. Но вина моя не столь велика, клянусь, я говорю правду, клянусь тем, в кого мы веруем, я не лгу. Ты же знаешь, я никогда не обманывала тебя. С самого детства я могла скрыть что-нибудь от других, но тебе я всегда открывала свое сердце. Мы были не только сестрой и братом, мы были друзьями. Мать умерла, и ты вырастил меня. Разве не твое дыхание напоминало мне о матери, брат? Ты забыл, как по ночам я спала, прижавшись к тебе, как щекотала тебя, уткнувшись носом в твою спину? Я даже сейчас помню запах твоего тела, брат. Я могу среди одежды сотен людей найти по запаху твою, брат, одежду. Разве я не радовалась больше всех на свете, когда ты сыграл свадьбу и привел молодую жену? Разве ты не у меня спросил раньше всех, хороша ли она? И разве не ты больше всех печалился, когда я выходила замуж? Разве ты забыл, как вошел в комнату, снял с меня фату и сказал: "Эй, чертенок, я совсем соскучусь без тебя". Я до сих пор не забыла, как прослезились твои глаза в тот день, когда меня усадили в разукрашенную арбу и ты провожал меня, мои глаза смотрели только на тебя. Я не видела ни всадников, затеявших скачки, ни девушек, кружившихся вокруг меня, ни женщин, отплясывающих перед нами. Мои глаза были устремлены на тебя. Ты стоял на веранде, опустив голову, брат. Ты не хотел расставаться со мной. Честно говоря, я тоже страдала. Если бы я не стеснялась людей, я слезла бы с арбы и сказала: "Да буду жертвой твоих глаз, брат, почему ты печален? Если хочешь, я не пойду замуж". Ты очень любил меня! Один раз меня избил муж. Ты тогда оседлал коня, примчался к нам и чуть не задушил беднягу. "Я отрежу ту руку, которая поднимется на мою сестру", – сказал ты. Не будь меня, пролилась бы кровь. Ты никого не слушал. Послушался только меня, свою сестру. Тогда я узнала, что ты очень, очень сильно любишь меня. Так отчего же сейчас ты задумал меня убить? Я не верю. Ты не поднимешь на меня руку, мой брат!"

Эти мысли укрепили ее. Она даже хотела повернуться и посмотреть в лицо брату, узнать, остыл ли, одумался ли он, рассказать, как все это случилось. Но конь грудью толкнул ее вперед. Путаясь в длинном платье, она пошла дальше.

Джахандар-ага не мог собраться ни с мыслями, ни с чувствами. Он ни о чем не думал и ничего не видел вокруг. Он просто окаменел. Если бы сейчас резать его ножом, он и то бы не почувствовал боли. Он не понимал, что сидит на коне, не знал, куда едет. Перед его глазами стояла только одна картина: растерзанный, измятый вид сестры и отвратительное лицо моллы Садыха. Джахандар-ага не знал еще, что ему сделать, на что решиться.

Для него всегда самым главным было прожить с незапятнанной честью. "Если мужчина не смеет прямо глядеть людям в глаза, то лучше пусть он умрет. Проживи пять дней, но так, чтоб на твое доброе имя не упала тень. В этом мире трудно сохранить в чистоте свое имя. Стоит один раз оступиться, сделаться достоянием сплетен, молвы, и кончено. Тогда, как ни старайся, ты не сможешь отчиститься от пятна. Невозможно вырвать все языки, нельзя вернуть назад сказанные слова". Джахандар-ага всегда думал так. Он не раз наставлял своих родственников: "Старайтесь, чтоб ваши имена ничем не были запятнаны, чтоб о вас никто не говорил дурного. Если я услышу о вас что-нибудь, пеняйте на себя". И вот сейчас случилось то, чего он боялся. Сестра запятнала его имя. Втоптала его папаху в грязь. Она была на мейхане мюридов. Ее коснулась рука моллы Садыха. Может быть, ничего не случилось и она чиста. Но кто теперь в это поверит? "Как после этого я появлюсь на глазах у односельчан? Как я надену папаху и пойду по селу? Как я буду сидеть на сельской сходке и говорить с людьми? Мне ничего не скажут в лицо, но разве не станут осуждать меня за спиной не будут пачкать память моего отца: "Он говорит о чести, о мужестве, а сам не знает, что сестра танцует на сборищах мюридов"? Что мне теперь делать? Кому рассказать о своем горе?"

Джахандар-ага повернул коня к берегу. Кура пенилась. Серые, мутные воды кружились на месте, облизывая песок. На кустарники, вдоль подножия обрыва, на травы осела роса. Туман, нависший над Курой, отползал назад.

Шахнияр совсем выбилась из сил. Каблуки ее туфель сломались, платье висело клочьями. На теле не было здорового места. Она не шла, а едва волочила ноги. Она ждала, что брат пожалеет ее и остановится. Тропинка между тем бежала в лес, скользя меж больших деревьев, сворачивая в самую чащу. В лесу держалась плотная тень. Она не хотела уступать расцветающему утру. Свежий ветерок тоже не долетал сюда, запутываясь в крайних деревьях. Еще крепче тени устоялась здесь с ночи не тронутая ничем тишина. Теперь фырканье лошади спугнуло ее.

Тропинка, обогнув старый огромный дуб, вывела на просторную поляну. Протока Куры обвивала ее зеленый, словно ножом обрезанный край. Идти дальше было некуда. Шахнияр-ханум оглянулась на брата, как бы спрашивая, что же ей делать дальше. Ее поразили глаза брата, красные, как измазанные кровью. "Господи, чтоб умерла твоя сестра, брат, из-за меня ты не спишь целую ночь!"

Джахандар-ага остановил коня, спрыгнул на землю. Осмотрев подпругу, он пустил коня пастись на поляне, а сам подошел к воде. Некоторое время он глядел на мелкую рябь на воде, на узловатое ее течение, потом перевел глаза на небо, которое было чисто и невинно. Пахло водой и свежими мокрыми листьями.

Джахандар-ага наклонился, плеснул себе на лицо холодной воды и только после этого как следует оглядел сестру. Как раз косые лучи солнца, пробиваясь через листву, осветили ее.

Платье ее совершенно изорвалось, один рукав оторвался и свисал, держась неизвестно на чем. Грудь обнажилась, под глазами синяки, в волосы набился репей. Подол намок и прилип к коленям, сквозь прорехи видно изодранное до крови тело. Она едва стояла на ногах и, чтобы не плакать, закусила губу. Но слезы все равно текли по ее щекам.

Джахандар-ага глядел на сестру и сам едва не плакал. Дважды с большими усилиями он проглотил слезы и, боясь, что больше не выдержит, отвернулся. Больше всего его поразил безмолвный плач сестры. И раньше в детстве она плакала только так, без голоса, закусив губу. Мгновенно он забыл обо всем. Ему захотелось броситься к сестре и обнять ее. Он видел, что и Шахнияр готова броситься к нему на шею и ждет только хоть какого-нибудь знака с его стороны. В это мгновенье все висело на волоске. Шахнияр сделала два робких шажка, но, может быть, этим сделала только хуже. В тот же миг она услышала окрик и грозное слово, первое слово, произнесенное братом за всю эту ночь:

– Умойся!

У Шахнияр опустились руки и похолодело в груди. Те же самые глаза, которые мгновение назад были полны слез, готовых пролиться, снова налились кровью и яростью.

Покорно она подошла к воде поглядела на солнце, подымающееся из-за кустов и проложившее через все протоки Куры одну прямую розовую дорогу. Стаи птиц вспархивали под кустами и снова ныряли в кусты. Шахнияр присела на корточки и протянула руки к холодной быстротекущей воде. В само'М деле, что ли, умыться? Почему брат, молчавший всю дорогу, приказал ей умыться? "Должно быть, мое лицо исцарапано и испачкано". Она осторожно через плечо поглядела назад. От сердца сразу отлегло: брат вытащил табакерку и спокойно скручивает папиросу. Тогда она опустила пальцы в воду и едва не засмеялась, так вдруг радостно и легко сделалось на душе. "Да чтоб умерла твоя сестра, брат, совсем я измучила тебя", – подумала Шахнияр и начала умываться.

Совсем близко вспорхнула птица. Трепетно она полетела из кустов на середину реки, и в то же мгновение откуда-то взявшийся сокол сверху налетел на нее. Над водой закружились перья. Шахнияр распрямилась, чтобы лучше все разглядеть, и даже приставила ладонь к глазам. Шахнияр хотела вскрикнуть, когда сокол ударил в птицу, но крика у нее не вышло. Из открытого рта только вырвалось немое дыханье. Не хватило воздуха. Лес почему-то вздрогнул и зашумел. В уши ударила глухота. Она не знала, что произошло, но все же успела еще повернуться к брату. На миг глаза их встретились, и тогда она поняла. У нее хватило сил улыбнуться и прошептать: "Да буду я жертвой твоей, мой брат, зачем ты меня..."

Джахандар-ага остановился рядом с упавшей Шахнияр. Слезы, которые он с таким трудом удерживал в себе теперь свободно текли по щекам. Казалось, с глаз упала какая-то сетка, все сделалось ясным, ярким, отчетливым, все прояснилось и ожило.

Сестра лежала, опрокинувшись навзничь в зеленой росистой траве. Утро, оказывается, было очень прохладным: от алой струйки, стекающей по открытой груди, шел парок. Губы ее приоткрылись, а глаза смотрели в чистое небо.

Джахандар-аге показалось, что перед ним лежит не Шахнияр, а его, их общая мать. А он раньше и не замечал, что сестра так похожа на нее, никогда не замечал за все эти годы.

Утро, разгораясь, окрашивалось в красный цвет. Красным был горизонт, красными были воды Куры, красными были листья деревьев и трав. Из кустов выпархивали красные птицы.

Конь, видя, что его хозяин плашмя лежит на земле и стонет, бил землю копытом и тревожно ржал, словно всех людей, весь мир звал на помощь.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

Поезд, мчавшийся у подножия серых гор, остановился на маленькой станции. Ашраф црыгвул с подножки. Вагоны, словно только и ждали этого, снова дернулись, загремели, паровоз прокашлял, засвистел, громко зашипел, весь окутавшись паром, и тронулся дальше.

Сама дорога около рельсов, шпалы и песок были до черноты пропитаны маслом и гарью, но по сторонам дороги поблескивала светлая, свежая роса.

Ашраф отряхнулся. Некоторое время он глядел на удаляющийся и все еще посвистывающий поезд, затем поднял с земли маленький свой чемодан и пошел к станции, которая вся и состояла из домика в одну комнату.

Станционный смотритель удивился, увидев, что после ухода поезда остался тут живой человек. По одежде – семинарист. А день на исходе. Нет поблизости ни одной деревни. Куда теперь глядя на ночь пойдет этот сошедший пассажир?

Про себя станционный смотритель уже согласился дать приют запоздавшему человеку. Смотритель скучал в своей одинокой конуре и обрадовался живому человеку. После прохода поезда над станцией установилась такая первобытная тишина, что, казалось, нет вокруг на тысячу километров ни жилья, ни былья.

Ашраф подошел к смотрителю, поздоровался с ним, огляделся вокруг, увидел тропинкуг тянущуюся в сторону леса и совершенно пустынную.

– Здесь, кроме меня, никого нет, молодой человек. Куда вы едете?

– Меня должны были встретить.

– Может быть, опоздали, – сочувственно предполо жил смотритель, – или не получили вашего сообщения. Вам далеко?

– На ту сторону, – сказал Ашраф и показал рукой на далекий лес, за которым должна протекать Кура, и на склоны седых холмов, поднимающихся уже на другом берегу реки. Заходящее солнце рассыпало по лесу свои последние, потускневшие лучи.

– Скоро наступит ночь, сынок. Дорога опасная, ехать тебе никуда нельзя.

Ашраф улыбнулся.

– Я правду говорю, оставайтесь, будете моим гостем.

Ашраф внимательнее поглядел на этого человека. Ему, как видно, перевалило за пятьдесят. Он ссутулился. От папиросного дыма пожелтели седые усы. Пожелтел и ноготь большого пальца.

– Большое спасибо, дядя, как-нибудь доберусь.

– Советую остаться.

– Я бы остался. Но сердце не послушается меня.

Смотрите, вам, конечно, виднее...

– Ничего не случится. Я знаю здесь каждую тропинку.

Ашраф попрощался со стариком и зашагал в сторону леса, до которого было от станции верст пять или шесть. Земля вокруг утопала в зелени. Трава на лугу была до пояса, под теплым ветерком она колыхалась, как море. Птицы, вспугнутые шагами Ашрафа, вспархивали и, несколько раз взмахнув крыльями, опускались снова. То и дело дорогу перепрыгивали большие зеленые кузнечики или, может быть, саранча.

Ашраф поднял свой чемодан на плечо и шел, с наслаждением вдыхая воздух родных мест, по которым соскучился.

Между тем небо уже темнело, а дорога по-прежнему оставалась безлюдной. Каждый раз, когда Ашраф возвращался из Гори, отец посылал навстречу людей. Обыкновенно Ашраф, вскочив на приведенного ему коня и пришпорив его, мгновенно достигал леса. А теперь что-то случилось. Может быть, они действительно не получили известия о приезде? Или на Куре наводнение и нельзя перейти на эту сторону? Но есть ведь лодка дяди Годжи.

В лесу было еще темнее, чем в поле. Густая тень деревьев ускоряла приближение ночи. А дороги впереди еще немало. Ашраф понял, что, может быть, опрометчиво пустился в путь. Надо было послушаться старика и переночевать на станции. Ведь если и дойдешь до берега, не сможешь переправиться через Куру. Никто не пригонит лодку в ночное время.

Тропинка вывела на поляну. Черные тени от развесистых дубов покрыли цветущий яркий луг. Своя вечерняя жизнь шла в лесу. Фазанья парочка кружилась невдалеке от тропинки. Еще подальше Ашраф заметил тетеревов. Чтобы не спугнуть птиц да и отдохнуть, Ашраф присел на чемодан; от ходьбы он разогрелся, расстегнул воротник рубашки, начал обмахиваться фуражкой.

Звенели цикады и уже начинали пробовать свои голоса соловьи. В кустах шелестели крылья пичуг. В стороне речки Карасу гоготали гуси.

Вдруг птицы замерли, перестали шелестеть и чирикать и па поляну выбежали олени. Они появились, как виденье, и, как виденье же, мгновенно исчезли. Ашраф сидел бы здесь без конца и наслаждался бы, однако ночь навалилась неумолимо и быстро: придется в темноте переходить Карасу. Нет, пора скорее снова в путь. Ашраф встал, чтобы идти, и поднял чемодан, как вдруг все смешалось в лесу. Не так, как если одни птицы вспугнут других птиц или звери вспугнут зверей, но так, как бывает, когда в жизнь природы вмешается иная, третья, более грубая и посторонняя сила.

Из глубины леса донеслось фырканье лошадей и человеческие голоса. Ашраф сошел с тропинки и спрятался в тень. Он увидел, как на поляне появились всадники, ведшие в поводу одного свободного коня. Тогда он понял, что наконец-то его встречают, и вышел из своего укрытия.

– Ашраф, это ты?

Люди сошли с коней и бросились обнимать и целовать Ашрафа. Таптыг взял у него чемодан, вручил ему узду копя.

– Скорее садись... Поехали, хозяин ждет нас.

Ашраф вскочил на коня и выехал вперед. Всадники, пришпорив своих коней, поравнялись с ним.

– Где же Шамхал? Он всегда встречал меня.

– Не мог. У него какое-то дело, – неохотно ответил Таптыг.

Затем он, натянув поводья, остановил коня, снял хурджин, привязанный сзади к седлу, и протянул Ашрафу.

– Переоденься.

Ашраф повернулся в седле и посмотрел на Таптыга.

– Хозяин не велел въезжать в деревню в русской одежде.

– Почему?

– Говорит, что стыдно.

– Кого стыдиться?

– Народа.

Ашраф расхохотался и пригнулся к шее коня. Гнедой, почувствовав, что седок отпустил поводья, прижал уши, вытянулся и бросился вперед. Ашраф еще больше прогнулся и понесся под ветками, едва не касающимися его. Помчались за ним и другие всадники. Ашраф мчался через лес, вдыхая в себя свежий и родной воздух. Еще немного, и лес поредеет, а на поляне покажется кочевье. А там Карасу, через которую нужно переплыть.

Вдруг впереди раздался резкий голос и щелкнул винтовочный затвор. Какие-то люди преградили Ашрафу путь.

Он натянул поводья коня. Гнедой не смог сразу остановиться и, встав на дыбы, зафыркал. Ашраф прилег к седлу, а Таптыг с людьми спрятались за деревом. Несколько казаков выехали навстречу Ашрафу, остановились на некотором расстоянии.

– Кто вы такие?

– Путники.

– Куда держите путь?

– К себе домой.

Один из казаков надел на плечо винтовку, ударил ногой своего коня и приблизился к Ашрафу вплотную.

– Кто ты такой? Студент?

– Да.

– А что ты здесь делаешь?

– Я же сказал, что еду к себе домой.

Казак повернул своего коня, отъехал и снял с плеча винтовку.

– Проезжайте вперед, вы задержаны.

– За что?

– Вы вошли в заповедник.

– Что значит "заповедник"?

На этот раз казак крикнул сердито:

– Не притворяйтесь, проезжайте вперед!

Тантыг, до сих пор слушавший спор издали, подтолкнул коня и поравнялся с Ашрафом.

– Ашраф, что от нас хочет этот урус?

– Говорит, что мы задержаны. Въехали в заповедник.

Таптыг с удивлением пожал плечами: До сих пор в этом лесу ничего подобного не видели. Да и слово "заповедник" слышали первый раз.

– Вы объясните мне, чей это заповедник? С каких это пор?

– Нас с тобой не касается.

– Всегда этот лес принадлежал нашим сельчанам.

Казак не вытерпел, приподнялся на седле и закричал на Ашрафа:

– Придержи язык, а не то...

– Это самоуправство. Кто ваш старший?

– Проезжайте вперед, я вам сказал!

Ашраф промолчал, пришпорил коня и выехал вперед. Его спутники поехали за ним. Казаки окружили их.

В конце поляны тропинка раздваивалась. Ашраф натянул повод и остановился. Повернувшись, он поглядел на казаков.

– Наша дорога в эту сторону.

– Нет, вам придется поехать с нами.

Казак взялся за повод Ашрафова коня и приказал:

– Сходи на землю.

Таптыг, ехавший сзади, не мог больше терпеть. Он незаметно отцепил аркан и, пришпорив коня, ловко метнул его. Аркан, промелькнув в воздухе, как прыгнувшая змея, захлестнул казака за шею. В мгновение ока казак оказался на земле. Другой казак не успел снять с плеча винтовку. Двоюродный брат Ашрафа набросился на него с кинжалом и сильным ударом вышиб из рук винтовку. Ашраф прыгнул сзади на круп казацкого коня и схватил казака за руки. Тем временем казак, заарканенный Таптыгом, успел опомниться и даже освободиться от аркана. С обнаженной саблей он бросился к месту схватки. Началась рукопашная. Кони, оставшись без седоков, отбежали в сторону. Целых полчаса шла борьба и возня. Ашраф и его люди одолели в конце концов, отняли у казаков оружие, связали им руки и привязали их к дереву.

Поймали своих коней. Ашраф поправил седло и увидел, что его конь ранен саблей. Из задней ноги течет кровь. Ему стало до слез жалко коня. Разъяренный, он подошел к казакам.

– Что вам нужно? Чего вы от нас хотите? Почему не даете людям жить спокойно?

– Вы дорого за это заплатите, разбойники! – хрипло ответил связанный казак.

– Ты не ругайся здесь, дурак!

Двоюродный брат Ашрафа, хотя и не понял, что сказал казак, все же догадался, что он сказал нечто обидное. Он снял винтовку с плеча и оттолкнул Ашрафа.

– Слушай, дай я его прикончу.

– Не трогай его! – Ашраф оттолкнул ствол винтовки. – Не они виноваты.

– Кто же виноват?

– Тот, кто им приказал.

Таптыг поймал и привел копей казаков, собрал винтовки.

– Поторапливайтесь, уйдем отсюда, пока но поздно.

– Отпусти коней.

– Что ты, дармовые кони! Не оставлять же их в лесу. Возьму да и пущу в наш табун.

– Отпусти.

– Почему?

– Мы же не разбойники, не грабители.

– Не вмешивайся в эти дела. Поехали.

– Я сказал, отпусти коней...

Таптыг пожал плечами и переглянулся с товарищами. Они поняли, что Ашрафа не переубедить. Кони вернулись на поляну.

– Жаль, седла были совершенно новые. А с винтовками и саблями что делать? Неужели бросать?

2

Далеко от кочевья, наверно на самом краю леса, раздалось подряд несколько выстрелов. Они густо и протяжно прокатились по лесу. Пасшийся на середине поляны конь Гемер навострил уши, громко заржал и, встав на дыбы, заиграл передними ногами. Веревка оторвалась, и Гемер побежал в сторону кочевья. Увидев его, всполошились женщины и дети. Сам Джахандар-ага выскочил из алачыга11 и побежал за конем. На ходу он громко позвал:

– Гей, гей, Гемер!

Как ни был возбужден Гемер, но, услышав голос хозяина, он остановился и повернул морду. Волненье его теперь выдавалось только тем, что он бил ногой землю, так что черные комья летели из-под копыта. Джахандар-ага собрал веревку, погладил своего любимца по шее и повел его к алачыгу. Солнце гасло, вечерние тени опускались п затопляли лес.

Джахандар-ага привязал коня около алачыга и сел под старым дубом, прислонясь спиной к его шершавой коре. Он стал глядеть на тропинку, выбегающую из леса, по которой должен был появиться сын с посланными за ним людьми.

"Как бы не случилось чего с ребятами", – подумал Джахандар-ага и начал скручивать папиросу.

Стадо вернулось с пастбища. Женщины загремели подойниками. Среди них была и Мелек. Прислонившись головой к золотистому боку коровы, она за шею держала теленка, который сосал мать. Джахандар-ага расслышал, что Мелек мурлыкает песенку. Но Джахандар-аге были не интересны сейчас ни песенка жены, ни звон молока о подойник, ни телята, тянувшиеся к вымени. Ничего не видел он вокруг себя. Он только тревожно затягивался папиросой и не отрывал глаз от дороги.

Прирученный олень, пасшийся днем в стаде вместе с коровами, подошел к Джахандар-аге, звеня мелодичным колокольчиком, обнюхал одежду хозяина, руку и наконец прислонил свой мокрый нос к его лицу. Джахандар-ага обнял оленя за шею. Огромные влажные оленьи глаза глядели словно с укором, словно просили хозяйского внимания и ласки. Дыханье оленя, отдающее свежей травой, смешалось с дыханием человека, пахнущим табаком. Джахандар-ага растрогался оленьей лаской и поцеловал животного в карий глаз. Олень прижался головой к груди хозяина, ткнулся мордой в колени, а хозяин стал чесать ему лоб около рогов.

Вдруг чуткое животное вздрогнуло и навострило уши. Джахандар-ага сорвал с плеча винтовку и тоже вслушался. Собаки с лаем бросились в сторону камышей Карасу, вскоре послышалось оттуда фырканье лошадей.

Первым Джахандар-ага услышал голос Таптыга, а потом уж Ашрафа. Облегченно расстегнув воротник рубашки, он глубоко вздохнул и поставил винтовку на предохранитель. Затянувшись последний раз, бросил папиросу и затоптал ее каблуком.

Он не бросился и даже не пошел навстречу сыну, только краем глаза посмотрев на приехавших, Джахандар-ага прошел, откинув полог, в адалыг, прислонил винтовку к стене и лег на матрасик, облокотившись на подушку. Отсюда он ничего не мог видеть, но по голосам, по шуму отлично представлял все, что происходит на улице. Вот домочадцы, вышедшие навстречу Ашрафу, взяли повод его коня, вот парень сошел на землю и стал со всеми по очереди здороваться. Кто-то, видно, сказал какую-то шутку. Саму шутку Джахандар-ага не расслышал, но зато услышал дружный смех людей. Ашрафу не терпелось идти к отцу, однако Таптыг его остановил и разложил у его ног приготовленного к жертве барана. Ашраф хотел было воспротивиться обычаю, но Таптыг и слушать не захотел.

– Мне приказали его зарезать. Иначе мою шкуру набьют соломой.

Джахандар-ага представлял, с какой миной его ученый сынок глядит на кровавую жертву. Вот он обошел ее стороной, и его опять окружили люди. Каждая минута тянется, словно год. Был момент, когда Джахандар-ага хотел закричать из своего шатра, чтобы они там не задерживали Ашрафа, но сдержался и стал терпеливо ждать.

Вошла Мелек, поставила в углу шатра самовар, прибавила огонь в лампе. Самовар запел свою песню. Мелек между тем хлопотала с чайником, расставила стаканы на цветастом подносе. Как бы между прочим спросила у мужа:

– Как мне велишь? Показаться или не надо?

– Да, служи ему, как полагается, ничего...

Мелек вышла. Шум и гам стали затихать на дворе. Шаги приблизились к пологу шатра, и голос Таптыга спросил:

– Вы здесь, хозяин?

– Заходите.

Ашраф откинул полог и распрямился в шатре. Он стоял перед отцом, вытянувшись, а отец сидел, опустив ноги. Всю дорогу Ашраф мечтал, как он бросится к отцу, как обнимет его, а теперь, когда минута эта пришла, он, натолкнувшись на холодность, не смел даже и пошевелиться. Джахандар-ага тоже не сдвинулся с места. Безмолвно он оглядел сына с головы до ног.

Ашраф был в форме семинариста. На ногах – черные ботинки, брюки навыпуск. На пряжке широкого пояса написанные русскими буквами слова. На голове надета со сверкающим козырьком фуражка. А Джахандар-ага привык видеть сына в чохе: Ашраф обыкновенно носил голубую бухарскую папаху, а на поясе иеизменный кинжал. Теперь он был похож на чужого человека, прибывшего из дальних краев. Даже при тусклом свете лампы Ашраф заметил, что отец недовольно нахмурился. Он ждал, что отец встанет ему навстречу или подзовет к себе, поцелует и с улыбкой на лице расспросит его, как он живет, как учится. Но ничего этого не произошло. Послышался спокойный и ледяной голос:

– Иди переоденься.

За время учения в семинарии Ашраф привык к свободе. Он считал себя уже взрослым. Но сейчас, услышав властный голос отца, он снова почувствовал, что превратился в ребенка. Ему даже не пришло на ум возразить отцу, воспротивиться и не снимать школьной формы. Он покорно и тихо вышел из алачыга... Вместе с Таптыгом они вошли в соседний шатер. Мелек показала, что одежда лежит на сундуке, и тут же исчезла.

Ашраф переоделся и хотел было опять вернуться к отцу, но голос Джахандар-аги остановил его по ту сторону полога:

– Ребята, полейте ему на руки. Пусть умоется, ведь он же с дороги.

Таптыг появился с кувшином и полотенцем в руках...

На этот раз отец подозвал Ашрафа к себе, посадил рядом на матрасик. Мелек бесшумно вошла, налила два стакана чая, один поставила перед мужем, а другой перед Ашрафом. Загородив платком нижнюю часть лица, она села поодаль. Ашраф исподлобья оглядел ее и решил, что она, наверное, новая служанка.

Джахандар-ага придвинул стакан и, не глядя на сына, заговорил:

– Почему так долго задержались в дороге?

– Мы не сами, нас задержали.

– Кто мог вас задержать в этих местах?

– Казаки.

Какое дело казакам до нашего леса?

– Не знаю, – пожал плечами Ашраф. – Говорят, теперь здесь будет заповедник и люди царя будут ездить сюда на охоту.

Наступила тишина. Джахандар-ага взял из сахарницы большой кусок сахара, бросил в рот и стал шумно пить чай. Во дворе разожгли огонь. Приятный запах жареного мяса распространился по лесу. Джахандар-ага обратился к жене:

– Иди скажи, пусть поторапливаются, мальчик голодный.

Мелек, перед тем как выйти, налила мужу еще стакан чаю. Отец и сын остались наедине. Только теперь Апграф посмотрел на отца:

– А где мама?

– Она на той стороне, в деревне.

– И Шамхал там?

– Все там. И мы завтра переезжаем. Ждали тебя.

– А как себя чувствует тетя Шахнияр?

Джахандар-ага поперхнулся чаем. Однако он неторопливо поставил стакан на блюдце, достал из кармана платок, вытер губы, аккуратно сложил платок и спрятал его за пазуху архалука и только после этого неохотно сказал:

– Ничего, неплохо.

Ашраф понял, что отец почему-то не хочет разговаривать о тете. Уже одно то, что он поперхнулся, достаточный знак прекратить разговор об этом. Отец и сын долго молчали. Сын старательно прихлебывал чай, а отец размышлял. Ему не хотелось врать, да и что толку, все равно и сам скоро узнает. Но не хотелось и выкладывать плохие новости в первый день встречи. Если Ашраф узнает о происшедшем, разве он сможет проглотить кусок, разве он будет разговаривать. Он не был дома целых полгода, Джахандар-ага мечтал о тихой беседе с ним. Ради того, чтобы эта первая ночь прошла мирно и душевно, Джахандар-ага не только сам решил пока ни о чем не говорить, но приказал и всем домашним держать язык за зубами. Пусть Ашраф сам узнает в деревне о всех происшествиях в отчем доме. Так будет лучше.

После ужина Мелек постелила отцу и сыну постель. Чтобы не стеснять отца и не раздеваться при нем самому, Ашраф вышел на улицу.

Огонь в очагах везде был потушен. Многие шатры разобраны, а вещи собраны и уложены в мешки. Скарб погружен на арбу. Хотя большинство людей уже спали, некоторые, наиболее беспокойные и заботливые, сновали по поляне проверяя, как бы чего не забыть. Коровы жевали жвачку лошади хрумкали сочной травой. Темнота, которая с вечера казалась очень плотной, теперь поредела, потому что в небе появилась луна. Поляну перечертили естественные тени от деревьев. Только в кустарник но могло проникнуть ни капельки лунного света.

Где-то очень близко запела птица анадиль. Ашраф как услышал ее, так и вошел поскорее в тень старого дуба, прислонился к его стволу и затих.

Лес дремал, но был полон тысячами негромких звуков. Шуршали в траве какие-то неведомые насекомые, шелестели листья, перекликались тетерева, доносилось кваканье лягушек из камышей Карасу, выли шакалы. Но все же наступали такие мгновения, когда ни один звук не нарушал тишины, и вот тогда-то, как будто дождавшись этого мгновения, раздавались грустные голоса анадилей.

С детства эти птицы волновали Ашрафа. И сейчас, прислонившись спиной к стволу высокого дуба, он слушал, как в верхах чинары вскрикивала одна птица, а вдали, в глубине леса, отвечала другая. "Нашел?" – спрашивала одна. "Нет", – откликалась вторая. "Нашел?" – "Не-ет!" Так переговаривались птицы в ночном лесу.

В голосах этих птиц было столько грусти, словно они вобрали в себя всю грусть ночной, подлунной природы или словно сама природа разговаривала голосами этих птиц. Ашраф знал, что птицы анадиль поют только ночью, причем будто бы висят в это время на ветках вниз головой.

По преданию, они были когда-то людьми, пастухами. Они пасли теленка, принадлежащего пророку. Однажды пастухи не уследили, и теленок потерялся в лесу. Сколько ни искали его, не могли найти. В темноте, под моросящим дождем пастухи разошлись в разные стороны. "Нашел?" – спрашивал один. "Нет", – отвечал другой. От страха перед пророком они превратились в птиц. И вот до сих пор по ночам раздается в лесу: "Нашел? Нет. Нашел? Нет".