Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Иштван Сабо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

– Ты все это сам сочинил? Своей головой додумался?

– Да, – ответил я, удивленный этим вопросом.

– Никто тебе не помогал?

– Нет. – Я удивился еще больше.

– Молодец, – сказал учитель и погладил меня по голове. – Сочинения у тебя всегда складно получаются. Надо поговорить с твоим отцом: хорошо бы выучиться тебе на нотариуса... Ну, ступай на место да смотри уроки не запускай.

Смущенный, разочарованный, поплелся я к своей парте. Не этого я ожидал, не затем томился несколько дней, да и сегодня изводил себя до последнего урока вовсе не ради того, чтобы довольствоваться такой наградой. Но чего, собственно, мне хотелось? Чтоб трубы небесные возвестили о моем успехе и учитель пал ниц передо мною? Видать, по части тщеславия я уже десятилетним мальцом сгодился бы в писатели: высокомерного зазнайства, неутолимого честолюбия даже в те годы у меня было хоть отбавляй. Впрочем, видели ли вы художника, который бы считал, что ему воздали по заслугам?

Учитель, должно быть, заметил мое недовольство, так как в конце урока поставил меня в пример остальным:

– Видали, вон Сабо и урок выучил, и сочинение по истории написал. А от вас не дождешься, чтобы домашнее задание толком приготовили. – И велел мне прочесть вслух всему классу, то, что я написал.

Я отнекивался, заставлял себя упрашивать – чем не настоящий писатель? Насилу удалось мне подавить свою обиду; к тому же учитель упорно называл мой рассказ "сочинением", хотя для меня он значил гораздо больше. Подумаешь сочинение! Да я его за полчаса накатаю, какую тему ни задай. Урок он и есть урок: выполнишь и тут же о нем и думать забудешь.

После долгих уговоров и понуканий я все же поднялся из-за парты, взял в руки тетрадку и стал зачитывать вслух историю героического богатыря Гашпара и его друга. У меня опять от волнения заложило уши, собственный голос доносился до моего слуха точно из-под земли; мне казалось, что ребятам и вовсе не понять меня. Я читал все громче и громче, почти выкрикивая слова, и при этом не решался поднять глаза от тетради и взглянуть на первую в моей жизни публику – мальчишек и девчонок, которых я совсем недавно так хотел поразить своим умением. Помнится, сидели они тихо, побаиваясь учителя, но я ощущал на себе их насмешливые взгляды, чувствовал напряженное выжидание, за которым скрывалась близящаяся расправа; уж я-то знал своих однокашников, чтобы сообразить: кроме града насмешек, другого от них не дождешься. Мне следовало быть им благодарным уже за то, что они сдерживались хотя бы во время чтения. А когда страсти разгорятся, винить можно будет только себя одного: никто меня не заставлял вылезать со своей заветной тайной.

Пока я читал, рассказ нравился мне гораздо меньше, чем в тот момент, когда я только что написал его. Чтобы заглушить свои сомнения и завоевать успех публики, я все повышал голос, пока он не сорвался и не перешел в какой-то нечленораздельный хрип. Во рту у меня пересохло – уже по одной этой причине я не способен был внятно выговаривать слова, а я еще и надсаживался. Между тем я слыл в классе лучшим чтецом, всегда четко произносил фразы, интонацией подчеркивая смысл; однажды в награду за это я даже получил книгу. Теперь же враз кончилась и моя слава чтеца. Эх, знать бы заранее, сколько бед обрушится на мою голову за первую писательскую попытку!

Из последних сил удалось мне закончить чтение, и тут – поскольку учитель поставил меня лицом к классу – я волей-неволей вынужден был увидеть, как реагируют мои слушатели. А они собирали свои книжки-тетрадки – ведь занятия подошли к концу, и по классу полз злорадный, угрожающий шумок. Лицо мое горело, внутри была полнейшая пустота, руки-ноги тряслись мелкой дрожью. Я не спеша стал тоже собираться домой, хотя сейчас мне сделалось по-настоящему страшно: я знал, что за порогом школы сполна получу все причитающееся.

Господин Будаи, видимо, догадался, какая опасность меня подстерегает, и решил, что сегодня мне лучше будет возвращаться домой в одиночку, когда все ребята уже разойдутся.

– Зайди-ка на кухню, – пригласил меня учитель, когда мы вышли во двор.

Каждый из школьников за честь почитал ступить в учительскую квартиру. Я был приятно поражен неожиданным приглашением: может, все обернется к лучшему и учитель все же скажет те слова, которых я в глубине души так жаждал.

Господин Будаи усадил меня на табуретку, а сам куда-то исчез. Я с любопытством оглядел уютную, пропахшую сдобным печеньем кухню; она была совсем не похожа на нашу или чью-либо другую в селе. Вокруг царила такая ослепительная чистота и порядок, будто здесь сроду не стряпали и не стирали.

Вернулся учитель и с улыбкой протянул мне большущий ломоть хлеба, намазанный медом. Я горячо отказывался, хотя при виде лакомства у меня слюнки потекли и даже голова закружилась.

– Не ломайся, раз угощают – бери!

Фраза звучала как приказ, и это облегчило мою ситуацию. Покраснев, я пробормотал слова благодарности, взял хлеб и принялся уписывать его с нескрываемой жадностью.

Учитель тоже сел – на табуретку поодаль, достал свой изящный серебряный портсигар и закурил. Некоторое время он наблюдал, как я уплетаю за обе щеки хлеб с медом, а затем заговорил тоном, какого я у него не слышал в классе:

– Все-таки, приятель, в твоем сочинении концы с концами не сходятся. Сам-то ты разве не заметил?

Не переставая жевать, я навострил уши. Такой разговор сулил куда больше, чем масса пустых похвал.

– Тогда слушай меня внимательно. Что ты хотел написать – сказку или как бы подлинную историю?

– Подлинную историю, – ответил я.

– Но ведь вот в чем закавыка: двум воинам не справиться с таким числом врагов – чудеса только в сказках бывают. Ты же писал быль, а не небылицу. Тут, брат, надо смотреть в оба, не то такого понапишешь, что никто не поверит. Сколько бишь турок они поубивали? Триста или четыреста? – Он заливисто рассмеялся, хлопая себя по коленям.

Я слушал его, несколько смущенный, но без какого бы то ни было стыда или обиды. Скорее у меня было такое чувство, будто господин учитель чего-то недопонял в моем рассказе.

– Многовато... многовато будет, – твердил он свое, и тогда я решился возразить ему:

– Зато какие они сильные... И храбрые.

– Кто? Гашпар и его друг?

– Да.

– Тогда, значит, ты все-таки сказку сочинил.

– Нет, господин учитель! В сказках сражаются с драконами, а тут...

Я запнулся, пораженный собственной дерзостью.

– А тут с кем же? – подстегнул он меня вопросом.

– С турками.

Он опять рассмеялся, слегка поперхнувшись сигаретным дымом.

– Где им против мадьярских богатырей выдюжить! Четыре сотни турок не пикнув головы сложили. – Лицо его вдруг посерьезнело, и, глядя куда-то вдаль, он покачал головой. – Эх, брат, если бы оно и впрямь так было!..

Он снова обратил ко мне свой взгляд.

– Ты тоже это имел в виду?

Я радостно кивнул.

– Ну что ж, тогда ты прав. Только ведь в действительности все было совсем иначе.

С угощением я управился, сверкающая чистота кухни вынудила меня утереть рот носовым платком, а не рукавом, как обычно. Задушевный разговор с учителем поднял мне настроение, заставив забыть об унижении, постигшем меня в школе. Значит, все-таки не зря написал я свой рассказ! Мною овладело горделивое спокойствие человека, уверенного в собственной правоте.

– Конец рассказа мне нравится, гораздо больше, – задумчиво произнес учитель. – Правда, все там кончается плохо, зато звучит убедительно.

Я снова насторожился, как охотничий пес, и слушал, затаив дыхание.

– Звучит убедительно, – продолжал учитель, – потому что не похоже на сказку. Можно подумать, будто все так и было на самом деле. Почему он не смог есть за ужином, этот твой другой герой?

Я оробел: мне хотелось ответить получше, как в школе во время опроса.

– Ну... аппетита у него нету.

– Настолько он устал в сражении?

– Не потому...

– Турок стало жалко?

– Нет, – поспешно выпалил я, – просто ему опротивело. Учитель уставился на меня с таким нескрываемым изумлением, что я вконец смешался.

– О чем это ты? Что ему опротивело?

– Да все это...

Он долго, пытливо изучал меня взглядом, точно видел впервые.

– Понимаешь ли ты, братец, что ты сейчас сказал? Я отвернулся, не зная, куда деваться от стыда.

– Выходит, твой богатырь не любит сражаться? Чего же тогда он дрался бок о бок с Гашпаром?

– Ему нельзя было по-другому: у него служба.

– Ах так! Значит, и в следующий раз он опять выступит против врагов?

Я молча кивнул, хотя никак не мог взять в толк, почему учитель задает такие странные вопросы. В них не было ничего обидного, просто я боялся, что не смогу правильно ответить и господин Будаи высмеет меня. И с новой силой вспыхнуло беспокойство: значит, мой рассказ все же не очень нравится учителю. Но тогда он не стал бы допытываться с такой дотошностью да и глядел бы на меня по-прежнему – как в то время, пока я ел хлеб с медом.

– И имени ты ему не дал почему-то... А ведь он ничуть не хуже Гашпара.

Я упорно молчал, не смея признаться, что, пока писал рассказ, все время воображал себя на месте того богатыря; вот и не смог найти ему подходящее имя. А может, и не захотел.

Учитель поднялся.

– Ну, а теперь ступай домой, мама не знает ведь, где ты запропастился. – Он погладил меня по голове, но не так, как давеча в классе, и сердце мое подскочило от радости. – Вот только скажи мне: зачем ты написал этот рассказ?

Я опять не знал, как ответить, однако отметил про себя, что учитель больше не упоминает слово "сочинение".

– Не мог по-другому? – улыбнулся он. – Как этот твой воин без имени?

Я кивнул, благодарный ему за подсказку: ведь вопрос снова оказался трудноватым. Учитель перестал гладить мою голову, и я был рад, что он убрал руку, – еще минута, и я бы разревелся.

Он легонько подтолкнул меня к двери:

– Иди. И про свои мальчишечьи забавы тоже не забывай.

Меня удивило это его напутствие, но я ответил, как и подобает послушному ученику:

– Да, господин учитель, – и, распрощавшись по всем правилам, вышел.

Дверь за мной захлопнулась, и я, взбудораженный, бегом припустил через школьный двор, к ведущему домой проселку. Но затем перешел на шаг и, погрузившись в свои думы, неспешно побрел к дому. Стоило мне оглянуться по сторонам, и мир вокруг показался мне новым, незнакомым, а душу обременял непомерно тяжкий груз: радость и боль, слитые воедино, хаотическая смесь чувств, жаждущих ясности и порядка. В этот момент из-за садовой изгороди высунулась ухмыляющаяся физиономия одного из моих одноклассников, и слух резанула язвительная кличка:

– Эй ты, Гашпар!

Утро святого семейства

Перевод С. Фадеева

Они вышли из дома все вместе сразу же после завтрака. Ребенок собирался в школу, а родители – на ярмарку в Кестхей.

Жупан вывел из хлева предназначенную для продажи корову Пеструшку и остановился посреди двора, держа в руках веревку. Он был готов в дорогу и поджидал жену, которая торопливо одевалась: зашнуровывала свои высокие ботинки и при этом успевала отчитывать сына – Янчи вздумал идти в школу босиком.

– На улице-то тепло, – канючил мальчик, – все ребята ходят босиком.

– И пусть себе ходят, а ты надевай башмаки. Наступит лето, будешь дома босиком бегать, а пока я не позволю.

– Надо мной все смеются.

– Вольно им смеяться, – проговорила женщина, – будь у них такая обувка, они бы от нее не отказывались. Радуйся, что у тебя всего хватает!

Слова матери вовсе не утешили Янчи: только отсутствие башмаков могло бы его осчастливить. Он крепко возненавидел их.

– Все равно не надену!

– Попробуй-ка мне еще перечить, – сказала женщина, и глаза ее потемнели.

– Анна, – раздался со двора голос мужа, – что ты там копаешься?

– Парень никак не слушается. Башмаки надевать не хочет.

Ответом ей было молчание, и лишь немного погодя послышался неуверенный голос отца:

– Не упрямься. И не задерживай мать.

– Слыхал? – спросила женщина.

Мальчик присел на табуретку и стал зло, рывками натягивать башмаки.

– Не строптивься, не то получишь. Из-за тебя только время теряем. Нам давно ехать пора.

Янчи шнуровал башмаки и что-то бурчал себе под нос, стараясь, чтобы мать не разобрала слов.

Но той было достаточно его ворчания.

– Что ты сказал?

Тут Янчи так и взвился на дыбы.

– Ничего! Деньги мои отдавай! – крикнул он, задыхаясь от бешенства. На ярмарку мне нельзя, босиком тоже нельзя... Отдавай деньги, ничего мне не покупайте!

Тут он враз схлопотал оплеуху, мать толкнула его так, что мальчонка вылетел за дверь и остановился лишь посреди двора. Рядом с отцом, который держал на веревке Пеструшку.

Янчи, понурясь, застыл на месте, с ранцем за спиной: один башмак зашнурован, второй – нет. Он молча изо всех сил боролся с подступившими слезами и, чтобы не разреветься, даже сгорбился весь, стиснув кулаки.

– Вот и достукался, сам видишь, – тихо проговорил Жупан.

Отец без гнева, чуть ли не смущенно смотрел на сына, перебирая в руках веревку.

– Чего ты матери перечишь?

Мальчик не ответил, но, услышав вопрос отца, все-таки расплакался, словно участливый тон взрослого лишил его остатков самообладания.

– Не реви, – расстроенно бросил отец, – ведь знаешь: мать хочет, чтобы ты ходил в ботинках. Ты должен ее слушаться.

– Все надо мной смеются.

– Не обращай внимания. Завидуют, вот и смеются.

– Нет, – произнес мальчик. – Они говорят, что я – барчук.

Тут Жупан неожиданно разозлился:

– Черт бы побрал эти башмаки! Сними их по дороге и иди себе босиком. А как домой возвращаться – опять натяни, чтоб мать не прознала.

– Тогда мне еще пуще достанется.

– Почему?

– Я уж пробовал. Ребята говорят, что я трус.

– Не бери в голову, – нерешительно повторил Жупан. – Подумаешь, экий стыд – в башмаках ходить!

– Да ведь надо мной ребята все время издеваются. Говорят, будто я маменькин сынок и трус.

– А ты их не слушай.

Мальчика, однако, не успокоили слова отца, хотя он и прекратил хныкать, но по тому, как он нервно переступал с ноги на ногу, было заметно: он не может и не хочет примириться со своей участью. Он бросил в сторону отца робкий, полный затаенной надежды взгляд.

– Папаня, – проговорил он, – позволь мне ходить босиком.

Жупан раздраженно передернул плечами.

– Я-то разрешил бы тебе, уже май на дворе и погода стоит хорошая. В твои годы я никакой обувки не знал не то что в мае, а уж с конца марта и по самый ноябрь. В этакую теплынь да в башмаках ходить – дурь несусветная. Но мать твоя прямо помешалась на этих ботинках. Ты уж ее послушай. А как экзамены сдашь – шлепай себе дома босиком в свое удовольствие.

Мальчик грустно выслушал отца, глядя прямо перед собой, а потом произнес:

– Я вчера сказал ребятам, что... с сегодняшнего дня тоже буду ходить босиком. Я обещал. А они мне не верили.

Тут голос его дрогнул. Он с надеждой уставился на Жупана. Отец хотел было ответить, но в этот момент из кухни донесся громкий голос жены:

– Йожи, бумага на корову у тебя?

Мужчина дважды ощупал внутренний карман пиджака.

– Нет, – смущенно ответил он, – у меня нет, я не брал.

– Так нам сроду до ярмарки не добраться! Остальной народ уж давно прошел, а те села – и Жиди, и Вамуши – у черта на куличках! Пока вы прособираетесь, аккурат к шапочному разбору поспеем... – Это она прокричала уже из комнаты.

– Чего же ты раньше не сказала? – пробурчал Жупан, а вслух громко крикнул: – Она на комоде, под вазой!

Наконец, закончив сборы, женщина вышла из дома, в руке она держала нужное свидетельство, хозяйка заперла дверь кухни, взяла прут, прислоненный к стене, и подошла к мирно стоявшей Пеструшке.

– Пошли, что ли, – сказала она мужу. Затем бросила взгляд на сына: – Ты все еще здесь прохлаждаешься? В школу опоздаешь.

Тут Анна заметила, что один из башмаков Янчи не зашнурован; получше присмотревшись к ребенку, она заметила, что лицо его распухло от слез и сын стоит посреди двора с таким видом, словно никуда идти и не собирается. Уставился в землю и не двигается с места.

– Мало тебе колотушек? Не упрямься, а то живо получишь. Мигом завяжи шнурок, и чтоб я тебя не видела. И если узнаю, что ты разулся по дороге...

Однако мальчик не торопился зашнуровывать башмак.

Мать шагнула к нему.

– Ты слышал?

– Анна, – опередил ее Жупан, – пусть он идет босиком.

Женщина застыла на месте, в недоумении уставившись на мужа.

– Невелика беда, ежели парень будет ходить босиком, – взволнованно затараторил Жупан, – позволь ему, раз он так просит. Май на дворе, и погодка стоит как по заказу. Детишки любят босиком бегать. Ты же сама знаешь...

Женщина несколько мгновений внимательно смотрела на мужа.

– Сговорились?

Жупан неожиданно рассвирепел:

– Ни черта мы не сговаривались, чего тут сговариваться!

Никак в толк не возьму, чего ты привязалась к парню с этими треклятыми башмаками, ежели от них никакого проку. Пускай ходит босиком, ничего с ним не стрясется!

– Мой сын не должен ходить босиком!

– Почему? Барчук он, что ли? Такой же, как и все!

– А я не желаю, чтобы он был как все! Мы с тобой вдоволь босиком набегались, я давно поклялась, что у моего ребенка всегда обувка будет. А он у нас один-единственный...

Муж перебил ее:

– Все знают, что у твоего сына есть обувка! Не потому он босиком ходит, что у него башмаков нет!

– Башмаки не для того, чтобы в углу плесневеть! Коли они есть, пусть парень носит.

– Даже если ребята над ним измываются?

– Значит, нечего с ними дружить, – упрямо заявила женщина.

Жупан взглянул на жену с таким удивлением, словно не поверил, что она говорит всерьез:

– Что же ему, огородами пробираться?

– Пусть один ходит, – продолжала настаивать мать, – зачем ему такие дружки?

– Значит, он должен ходить один, – словно эхо повторил мужчина, всегда один – ив школу, и обратно. Изо дня в день. Так, что ли?

– А хоть бы и так! Тогда никто не будет над ним смеяться.

Муж как-то странно хмыкнул. Однако взгляд его стал таким, что женщина слегка опешила.

– Разве я не права?

– Права, – согласился Жупан, – ты всегда права. Хорошо же ты относишься к собственному сыну. – Затем тихо добавил: – Черт бы побрал твои замашки! Неужто ты и впрямь думаешь, будто наш ребенок не такой, как все?

– Да!

Мужчина промолчал и лишь презрительно, безнадежно махнул рукой: понял, что продолжать разговор бесполезно.

Жена не придала его жесту никакого значения, похоже, она просто не заметила его, молчание мужа она расценила как признак своей победы. И решила окончательно настоять на своем:

– Хватит, а то совсем мне голову задурили! Привыкнет парень к ботинкам, и вся недолга. Ходят же городские дети в ботинках, и небось ни одному из них на ум не придет босиком ходить. И он станет носить башмаки за милую душу.

Она шагнула к мальчонке и замахнулась прутом, но не ударила, а приказала:

– Сейчас же зашнуруй ботинок!

Во время перепалки Янчи отошел от родителей подальше, словно не желая прислушиваться к их спору, он стоял у колодца, изо всех сил стараясь не привлекать к себе внимания. Мальчик ни разу не взглянул в сторону взрослых, носком ботинка он чертил что-то на земле.

Мать угрожающе взмахнула прутом:

– Ты что, не понял?

Мирно стоявшая Пеструшка встрепенулась от свиста прута и едва не налетела на хозяина, отпрянув в его сторону. Во время громкого разговора хозяев корова проявляла беспокойство, как бы прислушиваясь к спору, и даже жвачку жевать перестала; шум, крики во дворе – все это было непривычно для нее, животное почуяло опасность. Жупан положил ладонь на лоб Пеструшки, успокаивая корову, и та сразу притихла.

– Вот что, – хладнокровно произнес мужчина, – не пугай скотину, иначе я за себя не ручаюсь.

Тут он бросил строгий взгляд на сына:

– А ты снимай башмаки и марш в школу. Недосуг нам с тобой целый день прохлаждаться.

Анна шагнула вперед:

– Нет, он не снимет ботинки.

Жупан не обратил на нее никакого внимания:

– Кому сказано – снимай!

Янчи боязливо шевельнулся у колодезного сруба.

Он с удовольствием выполнил бы приказ отца, но, нагнувшись было, вдруг остановился. На лице его были написаны и страх, и надежда...

– Если мама разрешит... – пробормотал он.

– Я тебе приказываю! – крикнул на него отец.

Янчи нерешительно присел на корточки, словно не очень полагаясь на слова отца. Он начал медленно стаскивать башмаки, то и дело поглядывая на родителей.

Жупан, застыв на месте, не сводил с сына строгого взгляда. Он ждал, пока мальчик снимет башмаки, и лицо его излучало какое-то странное спокойствие. Жену он попросту не замечал, словно ее и не было во дворе, но с ребенка не спускал глаз ни на секунду.

– Готов?

Янчи выпрямился, теперь он стоял босиком, а ботинки лежали рядом. Но особой радости не было на его лице.

– Ну и ступай, – бросил отец.

Мальчик медленно повернулся, неловко пробормотал слова прощания и устало, по-стариковски побрел прочь. Он еле-еле волочил ноги по земле, только изредка мелькали его голые ступни. Наконец сын исчез со двора.

Оставшись наедине с мужем, женщина постепенно пришла в себя. Она собралась с духом, снова решив вступить в бой, явно не желая мириться с неожиданным поражением. От злости у нее даже голос сел.

– То-то радости теперь твоему сыну! Да и тебе тоже.

– Тебя не спрашивают.

– Ну что ж, пусть парень голодранцем ходит, а ты гордись, что это твой сын.

– Спрячь башмаки, – бросил Жупан, – да побыстрее, поторапливайся.

Женщина остолбенела. Она резко взмахнула прутом, который со свистом рассек воздух, и вновь уставилась на мужа.

– И ты еще велишь мне, чтобы я убрала их?

Жупан отпустил веревку и медленно подошел к жене.

Он вырвал у нее прут, переломил его о колено и отшвырнул обломки далеко в сторону.

– Я ведь просил тебя не махать прутом, а то домашешься у меня, невозмутимо произнес он. – Унеси в дом ботинки! И не вздумай мальца даже пальцем тронуть!

Женщина попыталась возразить мужу хотя бы взглядом. Она побледнела, и лишь сузившиеся глаза выдавали бушующие в ней страсти. Однако события последних минут совершенно выбили ее из колеи, парализовали волю. Она, словно завороженная, послушно нагнулась за башмаками.

– Оба вы одного поля ягоды, вот что я скажу, – пробормотала она. – Вся семейка у вас такая.

– Это точно, – кивнул муж. – А разве ты не знала?

– Два сапога – пара, что ты, что сынок твой.

– Тут ты права. Он не такой, как все. Жупан вернулся к корове, взял в руку веревку, слегка потянул ее.

– Ну, Пеструшка, пошли? Прощайся с домом.

Заслышав голос хозяина, корова шевельнулась, будто обрадовалась, что наконец-то можно тронуться в путь; годов ей было немало, а старое животное быстро устает стоять на одном месте. С величайшим спокойствием двинулась она за хозяином к воротам. Корова шла доверчиво, ничего не подозревая. Жупан продолжал говорить, обращаясь к ней:

– Правда, припозднились мы, глядишь, и продать тебя не удастся. Тогда обратно вернемся. Да кто знал, что тут кое-какие дела улаживать придется! Коли опоздаем, твое счастье, Пеструшка: еще целый месяц будешь люцерну есть.

Жупан даже не оглянулся проверить, идет ли следом за ним жена, он вроде бы и вовсе забыл о ней. Женщина брела сзади на почтительном расстоянии. Так не принято было ходить на ярмарку, со стороны можно подумать, будто она идет сама по себе: даже прута и то нет у нее в руках. Брела она медленно и неуверенно, опустив глаза, как человек, который просто что-то на земле потерял.

Воскресная обедня

Перевод С. Фадеева

В воскресенье с утра Фабиан и Эмма слонялись без дела по залитому солнцем двору; оба разоделись по-праздничному, но не знали, куда податься. Фабиан, отяжелев после яичницы на сале, мечтал о кружке пива. Его тетка тетушка Реза – гремела на кухне грязной посудой. Чисто подметенный двор был полит водою, брызги которой образовали причудливые узоры в пыли. Старые, умудренные жизнью куры разгуливали кругом, изредка поклевывая землю не столько в поисках корма, сколько по привычке.

Эмма смахнула с пиджака молодого человека какую-то ворсинку и предложила:

– Давай прогуляемся по саду.

Они прошли мимо навеса, который, подобно костылям, поддерживали дряхлые подпорки, мимо убогого стожка сена, и как только вошли в сад, Фабиан протянул девушке пачку сигарет.

– А ты все-таки свинья, – с наслаждением затянувшись, проговорила девушка, – выкурил у меня на глазах целых три штуки, а я смотри да облизывайся.

– Моих пороков не скроешь, их все знают, – попытался все обратить в шутку молодой человек, – ведь я с пятнадцати лет...

– Ну конечно, ты же мужчина, а сильному полу все можно, будь он хоть сопляк пятнадцатилетний. Как-никак мужик! Так ведь у вас заведено, нет? Эмма затягивалась сигаретой, находя в этом удовлетворение, словно изничтожала своего смертельного врага; такие глубокие затяжки были, бы впору какому-нибудь дюжему чернорабочему. – Надоело, мне, не хочу больше прятаться. Сегодня же уеду отсюда.

– Белочка, – умоляюще проговорил Фабиан, называя Эмму самым заветным прозвищем, – ты должна понять.

– А я не понимаю. И не хочу понимать.

– Так будет лучше для всех. Потерпи, пока мы здесь. Ради меня.

Круглые безмятежные глаза Эммы уставились на Фабиана. И снова юноша почувствовал непреодолимую, обволакивающую силу ее голубых глаз; всю жизнь он завидовал такому голубому взгляду – такой же был и у отца. Фабиан взял девушку за руки, но столь родное и вроде бы слабое ее тело вдруг стало неподатливым.

– Давай не будем делать глупости, – сказал Фабиан. – Можно найти выход из положения.

– Вот так, втихомолку, да? – насмешливо прищурилась Эмма и показала на окурок. – Ты же написал родственникам, что мы приедем вдвоем. Заодно мог бы сообщить, что я курю. В городе ты этого не скрываешь, а здесь?.. Кстати, не думай, будто твоя тетушка ничего не подозревает. Она в первый же вечер исследовала мою сумку.

– Неправда, она не из таких.

Эмма улыбнулась Фабиану улыбкой взрослой, опытной особы.

– Неужели ты настолько не разбираешься в женщинах? Сумка, – проговорила она задумчиво, – это наш паспорт. Теперь ей все обо мне известно.

Когда Эмма бросила окурок, Фабиан тщательно затоптал его, чтобы сухая летняя трава не загорелась. "И об этом тоже мне приходится думать". Фабиан подчеркнуто вежливо повел Эмму обратно к дому, хотя и был расстроен: ему вспомнилась ссора, которая произошла между ними три дня тому назад, перепалка началась еще в поезде, а потом продолжалась и в автобусе; он долго упрашивал и наконец убедил Эмму не курить в доме у тетки, потому что в глазах деревенских обывателей это равносильно распутству. "Курящая женщина вызывает в них подозрение: не иначе как доступная девица и пустышка. У них довольно стойкие предрассудки, – пояснил Фабиан, – старомодные представления, и их в два счета не переделаешь. Мы с тобой едем в глубинку, и нам надо приспосабливаться. За неделю их не перевоспитать. Там мы у всех на виду, – предупреждал он девушку, – в особенности ты. Тебе предстоит завоевать среди них авторитет. Мне бы хотелось, чтобы им не в чем было тебя упрекнуть".

Эмма пообещала не курить на людях и слово свое сдержала, но с самого начала настроение девушки было испорчено и все ухудшалось. Она замкнулась в себе, стала молчаливой и оживлялась лишь тогда, когда ей удавалось исчезнуть на несколько минут. Оживлялась? Просто обманывала себя пятиминутным удовольствием, но и ее, и Фабиана по-прежнему терзала неразрешенность этого мучительного вопроса. И к вечеру второго дня Эмма взбунтовалась.

– Я-то думала, – с задумчивой грустью произнесла она, – будто ты дома пользуешься авторитетом и можешь заставить всех принять меня такой, какая я есть.

– Я? – улыбаясь, сказал Фабиан. – Это я-то? Знаешь, кто твой суженый? Я дважды пытался сложить скирду, а она разваливалась на следующий же день. Здесь я – нуль. Хорошо, что в Пеште об этом не знают. Но прослышат и там.

– Только не будь нулем в моих глазах, – бросила девушка, – где бы что бы ни говорили.

Фабиан залюбовался сердитыми голубыми глазами Эммы, потемневшими от гнева.

– До чего же ты прекрасна, Белка! Ты красива, потому что понимаешь, что красива. А сила красоты... она оттуда, изнутри. Так что зря ты стараешься приукрасить свое лицо...

Это было накануне вечером. А сегодня с утра тетушка подвергла Фабиана допросу за первой же рюмкой палинки. Было рано, Эмма еще приводила себя в порядок в дальней комнате.

– Вы расписаны или не расписаны?

– Не расписаны.

– Тогда что делала в твоей постели эта баба?

Фабиан подавленно взглянул в теткины старческие глаза. Они тоже были голубыми и излучали силу, отличавшую всех членов отцовской фамилии.

– Тетя Реза, автобус ходит в Кестхей по воскресеньям?

– Зачем тебе автобус понадобился?

– А затем, что мы уезжаем.

Слегка сгорбленная, но еще крепкая старуха резко выпрямилась, глаза ее сузились, став величиной с терновые ягоды.

– Сейчас ты у меня схлопочешь пощечину. Твой несчастный отец тебе непременно отвесил бы оплеуху! Ну ничего, вместо него сейчас я это сделаю! Что я такого сказала?

– Ты обозвала мою невесту бабой. И вообще, обращайся к ней на "ты", а не на "вы"...

– Ладно, буду звать на "ты". А жениться ты на ней собираешься?

– Да.

– Хорошо, – пробормотала старуха и, расщедрившись, налила Фабиану еще одну рюмку, – только больно вы со всем остальным торопитесь.

На лице юноши застыла глупая усмешка, но когда в дверях появилась Эмма, он постарался быстро согнать ее с лица. Фабиан поспешно закурил, но тут же заметил: девушка жадно поглядывает на дымящуюся в его пальцах сигарету.

А что ему оставалось? Сказать: "Все в порядке, закуривай, а тетушку Резу, когда ей дурно сделается, мы усадим на ближайшую табуретку"? Нет! Желание промолчать оказалось в нем сильнее, как будто, сам того не сознавая, он встал на сторону старухи. И он не подал знака, чтобы девушка закурила.

Он отвел Эмму из сада к дому. Очумелое от собственного зноя августовское солнце припекало все сильнее, куры мудро попрятались в тень и занялись чисткой перьев. Высохли на дворе восьмерки из водяных брызг, и молодые люди снова шагали по мягкой пыли. Над крышами домов, над верхушками деревьев плыл гулкий звон воскресного благовеста; сквозь щели штакетника видно было, как мальчишки и девчонки вскачь несутся по улице, за ними степенно следовали взрослые мужчины и женщины.

– Пошли, – проговорил Фабиан: даже не глядя в сторону дома, он чувствовал на себе пронзительный, требовательный, осуждающий взгляд тетки из кухонного окна, и от этого все движения юноши становились неловкими. Пошли, видишь, народ собирается.

– Это обязательно?

– Нет. Конечно, не обязательно. Но я хочу пойти.

– Здесь, дома, ты всегда будешь проявлять такую религиозность?

– Нет. Не больше, чем в городе.

– Тогда в чем же дело?

– Я хочу со всеми поздороваться, – произнес Фабиан. – А у церкви я сразу со всеми увижусь.

– Но ведь придется войти внутрь? Юноша кивнул:

– Мы и войдем. Кстати, это в твоих интересах. Прежде всего в твоих интересах.