Текст книги "Комедия книги"
Автор книги: Иштван Рат-Вег
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)
В марафоне опечаток именно французы оказались лидерами. В переводе, к сожалению, первозданный аромат опечаток теряется, и, чтобы дать все же почувствовать его иностранным читателям, приходится прибегать к заменам и аналогиям. Но бывают случаи, когда необходимости в этом нет. Образованный иностранец, современник строительства Суэцкого канала, знавший по газетам автора проекта, французского дипломата Фернана Мария де Лесепса, в переводе сообщения «С астмой г-на Лесепса все в порядке» мог заподозрить опечатку и даже догадаться, что искажено слово isthme,[54]54
фр. – перешеек
[Закрыть] которое французский наборщик, не слыхавший о строительстве на знаменитом перешейке, принял за опечатку и исправил «по смыслу» на известное ему по профессии asthme. Другой случай: заменив одну букву, французские газеты накормили больного политического деятеля сеном – «Г-ну N стало лучше, к нему вернулся аппетит, и мы надеемся, что сено[55]55
Foin вместо soin (уход)
[Закрыть] вернет здоровье и силу гордости нашего государства». Но дьявол опечатки способен на подлости куда большие. В объявлении о сдаче в аренду сельскохозяйственной фермы[56]56
фр. – ferme
[Закрыть] сатана подменил букву r на букву m, превратив ферму в женщину,[57]57
femme
[Закрыть] и получилось:
Опечатка настолько злокозненная, что авторитетная французская энциклопедия «Larousse» увековечила ее в статье «Опечатка».
Французы над опечатками смеялись, в то время как в Англии подобные случаи воспринимались с серьезностью на грани скандала. Как-то накануне королевского выезда «Таймс» опубликовала объявление о сдаче в частных домах окон для зрителей. Опечатка испортила не только объявление, но и репутацию одного дома, который, получилось, «сдавал напрокат двух вдов».[59]59
window – окно, widow – вдова
[Закрыть]
Знаменитый французский географ Мальт-Брен (1775–1826) в описании одной горы указал ее высоту – 36 000 футов над уровнем моря. У наборщика, очевидно, зарябило в глазах от нулей, и в первой корректуре высота горы подскочила до 360 000 футов. Автор, вычитывая корректуру, ноль зачеркнул, но наборщик неверно истолковал исправление, и гора-гигант взметнулась в высоту до 3 600 000 футов. Разъяренный ученый чиркнул на полях второй корректуры: «36 миллионов ослов! Я писал 36 000 футов!» Следующую корректуру автор не получил, и книга вышла в свет с удивительными сведениями. То ли из мести, то ли по простоте душевной – сказать трудно – заредактированный текст стараниями наборщика попал в книгу в следующем виде:
В романе Тургенева «Дым» один из героев восклицает в возмущении: «Те Harpagon, limace!» Словечко limace[61]61
Нечто вроде русского «слизняк». – А. Н.
[Закрыть] во французском жаргоне – довольно грубое оскорбление, и, перечитывая рукопись, Тургенев, видимо, заколебался, стоит ли употреблять это слово, и чтобы не забыть, против него на полях поставил: N. В., – но забыл обвести пометку кружочком. В результате взрыв возмущения попал в книгу в следующем виде:
«Те Harpagon! te notabene!»
Есть книга, опечатки в которой особенно оскорбительны для глаза постоянных читателей ее, верующих христиан. Это Библия. И несмотря на отточенность стихов ее, многовековую известность, тщательность набора и многократные проверки, от происков дьявола опечатки страдает и она. Больше всего безобразий натворил дьявол опечатки в англиканских изданиях Библии. В английских книжных коллекциях известно шестнадцать запятнанных им изданий. Будто какой-то чертенок вселился в наборную кассу, чтобы там неуловимо хулиганить, настолько загадочны опечатки в окончательном тексте этих изданий священного писания:
«Библия убийц».[62]62
«The Murderers Bible»
[Закрыть] В тексте вместо «ропщущих» напечатано «убийцы».[63]63
Вместо murmurers – murderers
[Закрыть] Издание 1801 года.
«Библия разврата».[64]64
«Adulterous Bible»
[Закрыть] В седьмой заповеди выпала частичка «не», осталось: «Прелюбодействуй!».[65]65
Thou shalt commit adultery
[Закрыть] Издание 1632 года. Печатник заплатил 2000 фунтов стерлингов штрафа.
«Библия печатников».[66]66
«The Printers' Bible»
[Закрыть] В 119 псалме[67]67
Правосл. 118.– А. Н.
[Закрыть] жалуется царь Давид: «Князья гонят меня безвинно» (стих 161). В издании 1702 года Давид жалуется уже не на князей: «Печатники гонят меня безвинно».[68]68
Вместо princes – printers
[Закрыть]
«Уксусная библия».[69]69
«The Vinegar Bible», 1717
[Закрыть] В притче о винограднике[70]70
«Проходил я мимо поля человека ленивого и мимо виноградника человека скудоумного…».
Притчи, 24; 31—34
[Закрыть] виноградник стал уксусом.[71]71
Вместо vineyard – vinegar
[Закрыть]
На книжных аукционах Англии эти библии ценятся больше, чем все прочие книги. Ведь первая заповедь английского библиомана:
«Мое издание тем и хорошо, что в нем имеется знаменитая опечатка. Издания без опечаток – макулатура!»
ДА ВОЗДАСТСЯ ПЕРЕПИСЧИКУ ДЕВИЦЕЙ-КРАСАВИЦЕЙ
Во времена, предшествовавшие книгопечатанию, место опечатки занимала описка. Переписчика описки не волновали, и исправлять их он предоставлял читателю. На последних страницах рукописных кодексов мы нередко встречаемся с невинным стишком:
К концу книги на совести переписчика накапливались и другие грехи. И как бы заговаривая их, переписчики одобрительно похлопывали себя по плечу в модных тогда леонинских стихах:
На загробном воздаянии переписчики, впрочем, настаивали далеко не всегда. Большинство их склонны были принять вознаграждение в этой жизни. Известные стихи обнаруживают недюжинную практичность авторов:
А у одного веселого переписчика практицизм соединился с идеализмом. Прошение его звучало так:
Так же когда-то была и прошла мода на приветственные стихотворные послания, в которых друзья автора на все лады расхваливали только что опубликованное произведение. Когда появилась драма Корнеля «Вдова»,[78]78
«Veuve»
[Закрыть] ни много ни мало тридцать хвалебных од ополчились на читателя, чтобы исторгнуть из него слезы умиления. Пышные одеяния этого барочного обычая сменились позднее серым сюртуком дельца. В одном переплете с книгой печаталась якобы критическая статья, единственной целью которой было безудержное восхваление необыкновенных достоинств произведения. Мне известен только один случай, когда издателя смутила хватившая через край похвала и он выбросил из рукописи рекламный панегирик. Впоследствии этот панегирик нашелся и был опубликован в 1865 году в журнале «Amateur d'autographes»[79]79
Любитель автографов
[Закрыть] в номере от 15 мая. Текст в форме критики рекламировал роман Бальзака «Шагреневая кожа». Привожу с сокращениями этот знаменательный документ:
«Господин Бальзак, место которому рядом с рассказчиками „Тысячи и одной ночи“, доказал, что драматическое действие, лишившееся жизнеспособности на сцене, вновь обрело ее в романе. Он показал, как встряхнуть наше пресыщенное, бездушное и бессердечное общество гальваническими импульсами яркой, живой, полнокровной поэзии и радужно искрящимся вином наслаждения, восхитительный дурман которого и источает это произведение господина Бальзака. Оно срывает лицемерные покровы с преступлений, с лжедобродетелей, с усохшей и бессодержательной науки, с бездушного скепсиса, смехотворного эгоизма, ребячливого тщеславия, продажной любви и многого другого, и потрясенный читатель с болью в сердце узнает XIX век – век, в котором он живет. Чтение „Шагреневой кожи“ можно сравнивать с чтением „Кандида“ Вольтера, комментированного Беранже; эта книга будто вместила в себя весь XIX век, его блеск и нищету, веру и безверие, его грудь без сердца и голову без мозга; она – сам XIX век, щегольский, надушенный, мятежный, но неотесанный, непросвещенный, которому если и суждено стряхнуть с себя летаргию в ближайшие пятьдесят лет, то лишь благодаря роману, подобному „Шагреневой коже“ Бальзака. Поистине свыше дается мастерство повествования! Если ты великий ученый или серьезный писатель, но не владеешь даром рассказчика, никогда ты не станешь столь популярен, как „Тысяча и одна ночь“ или господин Бальзак. Читал я, что бог, сотворив Адама, воскликнул: „Вот человек!“ Так же можно представить, что бог, сотворив Бальзака, воскликнул: „Вот рассказчик!“ Сколько размаха! сколько духовности! Неутомимости сколько в раскрытьи мельчайших деталей для каждой ждущей пера картины романа! Как удается Бальзаку разобрать по косточкам мир! Какой чудесный хронист! Сколько же в нем хладнокровья и страсти в неразрывном единстве!»
Человеком, в столь ослепительных красках изобразившим Бальзака, оказался не кто иной, как сам Бальзак. Уж кого-кого, а себя-то он, в конце концов, знал лучше, чем кто бы то ни было.
ЗОЛОТО И ДРАГОЦЕННЫЕ КАМНИ НА КНИГАХ
Назначение переплета в добрые старые времена было тем же, что и роскошного женского платья, – обольщение. Для переплета выбирали самый дорогой материал, который, в свою очередь, украшали самыми блистательными узорами. Золото придавало узору лучистость, а драгоценные камни – переливчатость. И как бывает с роскошными женскими платьями, пышность переплетов вырождалась порою в безвкусицу. Иногда их настолько перегружали драгоценными камнями и золотыми украшениями, что книга превращалась в настоящий реликварий. Примером тому может служить «Pandectae», рукописная книга VI века, находящаяся ныне во флорентийской библиотеке Лауренциана. До пизанско-амальфийской войны (1135–1137) «Pandectae» пребывала в Амальфи. Взяв штурмом Амальфи и разграбив его, пизанцы завладели и книгой. В 1406 году у пизанцев выкрали книгу флорентийцы, у которых она с тех пор и сохраняется в необыкновенном почете. Мастера-краснодеревщики изготовили для нее великолепную дароносицу, дверцы которой замечательной росписью покрыл Лоренцо ди Биччи. Ключ от дароносицы хранился у высокопоставленного придворного чина, и на книгу можно было взглянуть только по особому разрешению с соблюдением строго предписанных церемоний. Переплет давал основательную возможность порезвиться. А те, кому оформительские идеи переплетчиков не позволял оплатить кошелек, довольствовались более дешевыми способами выразить в переплете свою индивидуальность. Один английский библиофил-коллекционер переплел книги об охоте в оленью шкуру. У другого же любимым чтением была книга Фокса (1517–1587) «История Якова II». А так как fox значит по-английски «лисица», остроумный библиофил использовал для переплета, естественно же, лисью шкуру.
4. ВСЕПОГЛОЩАЮЩАЯ СТРАСТЬ
ГИМНЫ КНИГЕ
Писатели XVII века часто цитируют латиноязычный текст под названием «Книжная литания», принадлежащий перу неизвестного автора, который можно назвать гимном книге: «О книга, свет, зажженный в сердце! О зеркало нашей плоти! Учит она добродетели и изгоняет грехи; она – венец мудрецов, товарищ в пути и друг очага, утеха больных, советник и спутник правящих миром; кладезь душистый изысканной речи, сад, отягченный плодами, цветочный узор полей и лугов; послушно приходит, когда позовут, всегда под рукой, всегда угождает она, и коль спросишь, немедля ответит; вскрывает она потайные печати и тьму разгоняет, в неудаче – помощник, в удаче гордыню смиряет она».[80]80
Liber est lumen cordis, speculum corporis, virtutum magister, vitiorum depulsor, corona prudentium, comes itineris, domesticus amicus etc.
[Закрыть]
С тех пор сотни блестящих умов выражали в словах свою благодарность великой Учительнице, великой Усладительнице и великой Утешительнице. Я мог бы выложить перед читателем продукцию многих столетий на эту тему. Я мог бы составить из нее отдельную огромную книгу – Антологию гимнов, сложенных во славу Книге. Я выбрал самый прекрасный из этих гимнов – молитву Прево-Парадоля, обращенную к Книге:
«О книга, будь благословенна, великая отрада и утеха! С тех пор, как род людской сказать умеет, что чувствует и мыслит, благим деянием ты мир заполонила – покоем, что вливаешь в наши души. Хрустально-чистому ключу в прохладной сени в двух шагах от пыльного пути подобна ты: скиталец равнодушный стопы свои направит мимо и, богу ведомо, чуть дальше, быть может, упадет от истощенья, но кто знаком с Тобою, спешит к Тебе, чтоб окропить горящее чело и сердцу своему вернуть былую младость. Ты красотою вечности прекрасна, всегда чиста, верна в любви и к блудным сынам твоим ты благосклонна. Пусть мертвые восстанут из могил, пусть скажут, обманула ль ты кого-нибудь хоть раз!»
ЕЩЕ РАЗ О ДУШЕСПАСИТЕЛЬНОЙ АПТЕЧКЕ
Аанглийский писатель Булвер-Литтон (1803–1873) воздал хвалу книге шуткой. Один из героев его романа «Кэкстоны»[81]81
1849, рус. перев. 1850. – А. Н.
[Закрыть] говорит о том, что библиотеки следовало бы каталогизировать не по областям знания, а по людским болезням и слабостям. Потому что книга – это лекарство, а библиотека – аптека. Книга излечивает все заболевания, и даже телесные. Какое-нибудь легкое чтение, например, – самое надежное средство против насморка; больной может принимать его, прихлебывая горячий чай с лимоном или ячменный отвар. В случае душевных потрясений следует читать биографии. Может быть, со знаменитостью случилось то же самое, и биография учит, как удержать в бурю рулевое колесо жизни. При невосполнимых утратах, в отчаянии и при сильнейших душевных болях легкое чтение строго противопоказано, оно было бы такой же терапевтической ошибкой, как лечение чумы розовой водичкой. Измаянная болезнью душа на щекотку не реагирует. В таких случаях излечению способствуют серьезные штудии: следует погрузиться в глубины науки и добиться вытеснения болезни страданиями духа, посланного на принудительные работы. При финансовых катастрофах следует читать стихи, которые из области материального бытия вознесут вас в мир чудесных метаморфоз. Для ипохондриков же нет более действенного средства, чем чтение книг о путешествиях и приключениях. Авантюрные деяния Колумба, Кортеса, Писарро и им подобных выбьют у него из головы всякие мелкие невзгоды и убаюкают воображение пьянящим дурманом.
О чтении против аппендицита и прочих воспалений старый Кэкстон не говорит, правда, ничего. Вместе с тем, однако, находились глубокомыслящие и не ведающие шуток специалисты, которые завсегдатаев библиотек запугивали тем, что на страницах любимых книг подстерегает их злокозненный враг здоровья – книжная пыль. И каждая пылинка оседлана сотнями бацилл. Несметное воинство врагов рода человеческого вторгается в легкие и, оккупируя их, утверждает там свое хищное владычество. Опровержением этой зловредной легенды мы обязаны отчасти одному скрупулезному немецкому библиофилу-исследователю.[82]82
Е. Fischer von Roslerstamm. 1st der Biicherstaub dem Menschen schadlich? (Вредна ли для человека книжная пыль?) In: Zeit-schrift fur Bucherfreunde, 1900–1901.
[Закрыть] Собрав биографические данные 222 известных библиотекарей и библиографов-исследователей, он выяснил, что средний возраст их составляет шестьдесят девять лет. То же самое проделал он затем с книгоиздателями и книготорговцами и получил ту же цифру – 69, хотя набрал для статистики только 109 человек. Но на этом он не успокоился и произвел контрольный замер. В библиографическом справочнике он проштудировал всю букву М, выловил 230 живущих среди книг ученых, средняя продолжительность жизни которых составила семьдесят четыре года. Отдельно просортировал он литературоведов: средняя продолжительность жизни – семьдесят один год! Так вырван был язык у клеветы.
РОКСБЕРСКАЯ БАТАЛИЯ
Люди, живущие за пределами книжного царства, часто путают три иностранных слова: библиофил, библиофаг и библиоман. Библиофил – это человек, который любит книгу, друг книги. Библиофаг – человек, который книги глотает, пожирает. По-венгерски называют такого «книжной молью».[83]83
konyvmoly
[Закрыть]
Третий термин в дословном переводе с греческого означает «книжный безумец (спятивший на книгах»). Но он, по-моему, недостаточно выразителен для характеристики такого типа людей. Лучше всего подошел бы здесь неологизм с несколько гротескным привкусом – книгодур. Предвижу упрек: у этого слова, коль оно прозвучало, ощущается значение, скорее противоположное дословному переводу греческого «библиоман». Что можно на это ответить? Граница между обеими крайностями часто очень размыта. Как порою бывает невозможно определить, где кончается библиофилия и начинается библиофагия и в какой мере сопредельны или составляют одно и то же библиофагия, библиомания или книгодурство.
Лондонский Роксберский клуб – одно из самых выдающихся объединений библиофилов – своим основанием был обязан двум книгодурам. События, разыгравшиеся на книжном аукционе 17 июня 1812 года, вошли в историю Лондона, а также английской и мировой библиофилии под названием «Роксберская баталия». Распродавалась отборнейшая и ценнейшая библиотека, собранная только что усопшим герцогом Роксберским. Аукцион начался в мае 1812 года и продолжался 42 дня. В те времена из-за континентальной блокады, введенной Наполеоном, английские коллекционеры лишились возможности охотиться за редкими книгами на территории Европы, и весть о книжном аукционе, подобно магниту, притягивающему железные опилки, собрала в Лондоне всех библиофилов Великобритании. 17 июня очередь дошла до новелл Боккаччо, изданных в Венеции в 1471 году. Отцом усопшего герцога книга была куплена за 100 фунтов. Речь и в самом деле шла о большой редкости, но цена ее все же была намного меньше той, которую взвинтили ей на аукционе два соперничающих книгодура.
Торг открылся предложением какого-то провинциального джентльмена. «Сто фунтов!» – решительно выкрикнул он и гордо огляделся, как человек, уверенный в том, что больше не даст никто. А мог бы ведь заметить, что справа от него стоял, прислонившись к стене, граф Спенсер, а напротив – другой знаменитый король коллекционеров, маркиз Блэндфорд. Они тотчас же подали голос. Спенсер нервничал и набивал цену большими суммами. Блэндфорд был спокоен и на каждое предложение Спенсера накидывал не более десяти фунтов. Цена приближалась уже к тысяче фунтов. Посрамленный джентльмен из провинции исчез. «Десять больше», – изрек в очередной раз Блэндфорд. Дошли до двух тысяч фунтов. Полминуты Спенсер безмолвствовал и, как военачальник, стремящийся положить конец излишнему кровопролитию, отдает приказ к последнему и решительному штурму, твердо и с расстановкой произнес: «Две тысячи двести пятьдесят». «Десять больше», – равнодушно бросил Блэндфорд. Молоток поднялся в воздух и замер. Воцарилась гробовая тишина. И… удар: «Продано!»
Маркиз Блэндфорд приобрел Боккаччо за 2260 фунтов стерлингов. За такую цену книги не продавались еще ни разу.
– Наших отношений, надеюсь, это не испортит? – обратился победитель к побежденному.
– Что вы! Я вам чрезвычайно благодарен за заботу о моем кошельке.
– То же могу сказать вам и я. При вашем упорстве я готов был идти до 5000.
На вечернем рауте собрались крупнейшие в Великобритании коллекционеры книг. В память о баталии на аукционе было решено основать клуб библиофилов и назвать его Роксберским. Цель: каждый из членов клуба берет на себя переиздание какой-либо библиографической редкости тиражом, равным количеству членов клуба. В момент основания их было 31. Место президента как бы в утешение было предложено графу Спенсеру. Позднее число членов выросло до сорока. Большими тиражами стали переиздаваться и книги, чтобы их могли приобрести и крупные библиотеки. Побежденному на аукционе графу Спенсеру судьба уготовила удовлетворение. Через пару лет для маркиза Блэндфорда раздался удар молотка на аукционе жизни. Библиотеку его постигла известная печальная участь: немым книгам наследники предпочли говорящие деньги, и библиотека, средоточие жизни скончавшегося коллекционера, перекочевала в аукционный зал. Перед тем как рассеяться по всему свету, книги Блэндфорда были вместе в последний раз. Когда очередь дошла до Боккаччо, вновь заходил вверх и вниз молоток. Книга отошла графу Спенсеру за 918 фунтов, то есть на полторы тысячи дешевле той цены, за которую в свое время она уплыла у него из-под самого носа… С тех пор, как в соревнование капиталов включились Соединенные Штаты, исход Роксберской баталии – 2260 фунтов – был перекрыт новыми рекордами. Самой дорогой книгой мира ныне считается изданная в 1455 году «Библия» Гутенберга. За один экземпляр ее, напечатанный на пергаменте, американец Уоллбер заплатил в 1926 году 350 000 долларов.
В настоящее время она находится в Вашингтоне, в Библиотеке Конгресса, где она защищена по крайней мере от личного тщеславия.
ЗАВЕЩАНИЕ БИБЛИОФИЛА
От библиомана и книгодура библиофил отличается тем, что читает. Поклоняется библиографическим редкостям и он, однако прежде всего влеком он их содержанием. Прирожденный книгодур, как мы дальше увидим, в книгу даже не заглядывает. Для него важно собирательство, им руководит не ведающая утоления страсть к коллекционированию. Ему, в сущности, безразлично, что собирать: с такой же неистовостью рыскал бы он в поисках платяных пуговиц или веревок с виселиц, подобно сказочно богатому англичанину сэру Томасу Тирвайту.
Навязчивые идеи встречаются, впрочем, и у библиофилов. Что, однако, не дает еще повода записывать их в книгодуры. На мелкие странности в Англии, стране и родине причуд, и вовсе не обращают внимания.
В 1733 году скончался в Вайтлсоне некий англичанин по имени Дж. Андервуд. Завещание его дословно гласило:
«1. Как только гроб с моим телом будет опущен в могилу, немедленно положите на него мраморную табличку с надписью:
NON OMNIS MORIAR J. UNDERWOOD[84]84
Весь я не умру.
Дж. Андервуд (лат.)
[Закрыть] 1733.2. После этого шесть джентльменов (следует перечисление фамилий) пусть громко и радостно споют над моей могилой последние четыре стиха из 20-й оды II книги Горация:
Absint inani funere naeniae
Luctusque turpes et querimoniae
Composce clamorem, ac sepulchri
Mitte supervacuos honores.[85]85
Я не хочу на моем погребеньиВоплей уродливых, воя, рыданий;Стоит ли сетовать и воздаватьПочесть пустому – отверзнутой яме?
[Закрыть][86]86
См. также: Гораций. Оды, сатиры, послания / Пер. А. Фета. М., 1883; Гораций. Полн. собр. соч. / Под ред. и с прим. Ф. А. Петровского. М.; Л., 1936.– Примеч. пер.
[Закрыть]3. Пусть на моих похоронах не бьют в колокола. Пусть не идут за моим гробом родственники и знакомые. Исключение – только для вышеупомянутых шести джентльменов.
4. Выкрасьте мой гроб в зеленый цвет. Он был всегда моим любимым цветом.
5. Во гроб положите меня в будничном платье. Под голову положите санадоново издание Горация, а в ноги – Мильтона в издании Бэнтли, в правую руку вложите мою любимую Библию на греческом, а в левую – моего Горация малого формата, под спину же – Горация Бэнтли.
6. После похорон пусть моя старшая сестра угостит наилучшим образом в доме моем тех шестерых джентльменов и каждому из них выплатит по 12 гиней.
7. Пусть после поминок эти мои друзья споют 31-ю оду 1 книги Горация. Спев же, пусть пьют и веселятся и больше не думают об Андервуде».
Поклонник Горация Андервуд – не единственный библиофил, который завещал похоронить его вместе с книгами. Итальянский поэт, писатель, философ Челио Кальканини (1479–1541), родом из Феррары, завещал свою библиотеку родному городу с условием, что он будет захоронен в читальном зале Феррарской библиотеки. Пожелание Кальканини было исполнено. Надпись над входом в библиотеку гласит: Index Tumuli Coelii Calcagnini, qui ibidem sepelire voluit, ubi semper vixit.[87]87
Здесь похоронен Челио Кальканини, который после смерти пожелал покоиться там, где провел свою жизнь (лат.)
[Закрыть]
КНИГОДУР
Настоящего, отборного, чистокровного книгодура содержание книги не интересует. Он гонится за редкостью, необыкновенностью и иногда – за количеством. Чтобы книжные маньяки других стран не слишком чванились своей славой, начну с венгерского представителя этой породы.
Один из старейших ученых-букинистов Венгрии записал для потомков историю разбогатевшего каменщика по фамилии Ямницки, который, став неистовым коллекционером книг, кроме заглавий, ничего никогда не читал. Из страха перед женой добычу свою сносил он не домой, а в огромное помещение под лестницей вроде погреба, на дверях которого всегда висел замок. Этот Ямницки пробил в лестничной клетке небольшое окошко и через него забрасывал в подполье купленные книги прямо в упаковке. Он никогда не брал в руки ни одной из них. После смерти его едва удалось проникнуть в эту более чем странную «библиотеку», настолько дверь оказалась забаррикадирована пачками книг. В перевязанных бечевкой пачках наследники обнаружили ценнейшие венгерские книги XVI–XVII веков и не поддающиеся оценке первые печатные издания Венгрии.
Не искушенный в библиомании читатель, возможно, усомнится и, покачав головой, сочтет все это преувеличением. Какое там преувеличение! Мания старого венгерского мастера-десятника – ничто по сравнению с методами собирания книг одного пресловутого английского книгодура. Ричард Хебер (1773–1833) принадлежал к богатому английскому дворянскому роду. Книги начал он собирать в раннем возрасте, и потихоньку-полегоньку страсть эта овладела его душой. Он перестал общаться с людьми и не появлялся нигде, кроме библиотек, книжных лавок и книжных аукционов. Как только он узнавал, что где-то продается библиографическая редкость, приказывал немедленно запрягать и гнал лошадей хоть за четыреста миль – лишь бы быть первым. Как и все образцовые маньяки, одним экземпляром редкой книги он не удовлетворялся. Покупал и второй и третий экземпляры – только бы они не достались другому коллекционеру. Кроме Англии, его агенты рыскали в поисках добычи по всем крупнейшим книжным центрам Европы. И никто никогда точно не знал, сколько томов в его библиотеке. Одни оценивали ее в 150 000 книг, другие – в 500 000.
Это весьма странно. Так уж ли трудно подсчитать состав одной библиотеки? В данном случае то было действительно трудно. Книги свои Хебер разместил в восьми различных местах! Один из провинциальных и два лондонских его замка были забиты книгами от подвалов до чердаков. Когда книги перестали там умещаться, он арендовал дом в Оксфорде, чтобы своими приобретениями напичкать и его. Зарубежные покупки на родину он не привозил, размещая их в специально арендованных для того домах Парижа, Антверпена, Брюсселя и Женевы. Именно за границей и стало ясно, во что выродилась его страсть. Если в Англии, могло казаться, он и почитывал, то его зарубежные библиотеки явно были истинными книжными склепами, захоронениями книг. Попавшая туда книга прощалась с миром людей. Не удостаивал ее больше взглядом и сам хозяин. Бешеное желание обладать книгой гасло в нем сразу, как только он мог назвать ее своею. И что самое интересное: его нисколько не заботила судьба добытых им книг. В своем завещании он не только не распорядился ими, но не упомянул их ни единым словом. Наследники его были вынуждены организовать настоящие поисковые экспедиции на континенте, чтобы собрать воедино разбросанные книжные сокровища.
Естественно же, они стали добычей аукциона, каталог которого разбух до 2000 страниц, а сам аукцион длился 202 дня. Проданы они были за 56 775 фунтов стерлингов – несмотря на свою внушительность, сумма много меньше той, которая была выброшена на приобретение этих книг.
В конце жизни Ричарда Хебера произошла своеобразная встреча его с другим книгопомешанным. На одном из парижских аукционов продавалась библиотека Булара, насчитывавшая 600 000 книг, и Хебер оптом закупил все книги о путешествиях и исторические сочинения из этой библиотеки. Кто же он был, этот Антуан Мари Анри Булар, сумевший собрать крупнейшую частную библиотеку Парижа? Рядовой гражданин Французской Республики, нотариус, домовладелец, образцовый ученый, написавший несколько исследований. Когда же в его душе расправила крылья страсть к собирательству книг, разум его стал угасать точно так же, как и у его английского коллеги. В квартире книги, естественно, не умещались. Тогда пришла ему в голову счастливая мысль: квартиры, с которых жильцы будут съезжать, вновь не сдавать, а устраивать в них библиотеки. Так постепенно отказал он всем новым претендентам, и весь дом превратился в библиотеку. Но книги все прибывали, и Булар арендовал другой дом. Потом – третий. Потом – четвертый. И наконец – пятый.
Легенда – после смерти фигура Булара оказалась овеянной сонмом легенд – так вот легенда гласит, что книгами он заполонил целых восемь домов. Хотя для чуда достанет нам и пяти. Проблема размещения книг решилась остроумно просто. Различного формата и величины книги Булар складывал друг на друга, как кирпичи, выстраивая из них книжные башни и крепости, костры и колодцы – сооружения, которые образовывали в квартире переулки, улицы и площади. По ним можно было гулять, как по настоящему городу. Для упорядочивания, классификации и каталогизации книг у Булара времени не оставалось, ибо все свое свободное время проводил он у букинистов на набережной Сены, откуда возвращался домой регулярно с двумя-тремя дюжинами книг. Для их переноски он сшил себе пальто с огромными карманами, в которых умещались и крупные фолианты.
Отношение жен к книгособирательской лихорадке известно. Пыталась охладить мужа и мадам Булар: вынудила его дать обещание не ходить на набережную Сены хоть какое-то время. Бедняга держал обет, истаивая на глазах и корчась, словно книга, снедаемая червями. Жена была вынуждена освободить его от обета, и выздоровление не заставило себя ждать. Прекрасная смерть была суждена Булару. Он погиб, как солдат на поле боя. Однажды он нагрузил на себя столько тяжелых старинных книг, что извозчики отказались его везти. Сгибаясь под сладостным бременем и обливаясь потом, потащился он пешком. Его продуло, простуда перешла в воспаление легких, и Смерть, дойдя в своем каталоге до имени старика Булара, поставила против него галочку и стерла его.
УНИКУМ, БРОШЕННЫЙ В ОГОНЬ
Я уже говорил, что настоящий книгодур не читает. Он перебирает свои раритеты, рассматривает переплеты, фронтисписы, редкие иллюстрации, иногда – ту страницу, на которой красуются опечатки, превращающие книгу в особую ценность: что ему до содержания? Важно сознавать, что все это принадлежит ему, а не другому. Обозревая свои сокровища, он удовлетворяет собственнический инстинкт.
Коллекционер уникумов гоняется за единственными экземплярами лишь для того, чтобы владеть ими только ему и никому другому.
Об одном английском книгособирателе рассказывают, что как-то раз он узнал о существовании второго экземпляра книги, которая у него была и которую он считал единственной. Следы вели к одному парижскому библиофилу. Англичанин пересекает Ла-Манш, прибывает в Париж, разыскивает библиофила и прямо с порога приступает к делу.
– У вас есть книга, которую я давно ищу. Хочу ее у вас купить.
– Она не продается, – удивился библиофил.
– Десять тысяч франков золотом.
– Я же сказал, что она не продается.
– Двадцать тысяч.
Библиофил заколебался.
– Двадцать пять тысяч.
Добродетель библиофила дала трещину. Он снял с полки книгу и протянул ее непрошенному гостю. Англичанин отсчитал деньги, тщательно осмотрел книгу и… швырнул ее в камин.
– Вы с ума сошли?! – чуть не с кулаками бросился на него француз.
– Отнюдь. Теперь я уверен, что мой экземпляр действительно уникальный. Примите мою наисердечнейшую благодарность.
НЕНАПИСАННЫЕ И НЕИЗДАННЫЕ КНИГИ
В многочисленном отряде книгодуров один подотряд заслуживает особенного внимания. В глазах его представителей книга – не более чем предмет прикладного искусства. Занятный внешний вид, виртуозность печати, необычность места издания – вот что возбуждает собирательский пыл особей данного подотряда.
