Текст книги "Комедия книги"
Автор книги: Иштван Рат-Вег
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)
24. КНИГИ О РАЕ
Теперь мы попросим каноника Арну провести нас по райским полям. Фантазия его и здесь поднимается высоко – однако что-то словно бы связывает ее с землей: Арну никак не может оторваться от земных образов и ассоциаций. Устроен рай точно по подобию старой Франции. Бог в нем – король, архангелы – его придворные. Дева Мария – королева, святые девственницы – ее придворные и наперсницы. Из девяти ангельских сонмов набирается целая табель о рангах: герцоги, графы, маркизы, бароны; святые образуют дворянство, а удостоившиеся блаженства – народ. Иисус Христос – верховный судья, евангелисты – его секретари.[331]331
Чисто феодальная структура. Конституции – никакой.
[Закрыть]
Дворец господа состоит из семи этажей: собственно, это семь этажей небес. Каждый этаж охраняется ангелом в капитанском чине; подчиненная ему охрана обитает в хрустальном дворце. Во дворце – 1200 окон, это звезды; два самых больших окна – солнце и луна. Здесь нет земных забот, нет печали, нет страха смерти.
Это – царство блаженства и радости. Здесь у всех лишь одна забота: как бы поприятнее провести время, наслаждаясь отдыхом и не ведая труда. Наслаждения, захлестывающие удостоившихся блаженства, относятся к земным радостям в той же пропорции, в какой море относится к капле. Тело блаженных сияет, как солнце, с той лишь разницей, что сияние это в семь раз сильнее солнечного. И сияющие эти тела совершенно прозрачны, каждая частица их словно бы сделана из хрусталя. Интересно, что фантазия каноника предваряет здесь еще не открытый рентген… В то же время, однако, он позабыл все, что писал о распутных женщинах, которых раздетыми показывают в аду. То, что там в естественности своей было позором, здесь сверкает в семь раз ярче солнца. Арну даже добавляет, что «Господь этим дает понять, как он ценит даже мельчайшую частицу уподобившегося ему нашего тела». Сверкающие эти фигуры так сильны, что любая из них способна была бы взять земной шар и играть им, словно мячиком
Глаза у блаженных в тысячи и тысячи раз зорче, чем на земле. Они видят под собой солнце, луну, звезды – но они могут видеть и края, где родились, свой дом, семью, родственников, знакомых (разумеется, если те не попали в ад). Тело праведных источает аромат, словно сосуд, полный роз, гвоздик, разных прочих цветов, амбры и мускуса. Этот же запах, только в несколько раз более сильный, исходит от тел Марии и Иисуса; кроме того, весь рай залит сладким, словно корица (?), ароматом, льющимся из тела Господа.
Блаженным нет нужды поддерживать свои силы едой и питьем, поскольку они и так бессмертны. Но, чтобы уж и язык не остался обделенным райскими наслаждениями, в раю существует дивно пахнущий, вкусом же заменяющий хоть тысячу ростбифов и отбивных напиток – вроде слюны.[333]333
salive
[Закрыть]
Тут автор снова вступает в противоречие с самим собой. Несколькими страницами раньше он говорит о великолепных банкетах, которые серафимы, херувимы и прочие генералы ангельских сонмов устраивают в честь праведников. Торжественные эти пиры невероятно многочисленны. Кроме праведников, туда приглашаются все святые, обитающие на небесах, и десять тысяч великомучеников, и принявшие мученическую смерть одиннадцать тысяч девственниц.
«О, достославные гости, – с воодушевлением восклицает каноник, – о, дивный стол, достойный господа и его избранников!»
А на дивном том столе – только слюни!.. Остаются еще наслаждения для слуха. В раю действует хор из тысячи миллионов певцов; дирижер в нем – сам Христос. Он задает тон, и по его знаку огромный хор затягивает только что сочиненный мотет.
Каноник рассказывает и о том, как совершается в небесах прием новых душ, удостоившихся райского блаженства. Навстречу им распахиваются райские врата, столпившиеся обитатели рая видят приближающегося праведника, а когда тот прибывает на небо, радостно обнимают его. Затем отряженные для этого ангелы ведут нового райского жителя пред очи господни. Он вступает в тронный зал, в глубине которого на высоком троне восседает бог, и преклоняет перед ним колени. Тогда бог сходит к нему, обнимает нового гостя и касается его лба поцелуем. После этого новичок становится полноправным членом небесного коллектива, и все пять органов его чувств могут теперь хмелеть от райских блаженств.
Читатель, вероятно, подумает, что это гротескное порождение религиозной фантазии не имеет себе равных в теологической литературе. Читатель ошибается.
В 1631 году увидела свет книга испанского иезуита Энрикеса «О том, чем занимаются святые в раю»[334]334
Об этой книге я знаю лишь то, что сообщает о ней Г. П. Филомнест (Габриель Пеньо): Philomneste G. P. Le livre des singularites. Dijon et Paris, 1841, p. 416
[Закрыть] (под святыми автор понимает всех жителей рая).
Самым-самым главным наслаждением является бассейн с приятной водой. Блаженные плавают в нем наподобие рыб, а зрители с большим удовольствием созерцают их с берега. Женщины в раю носят точно такие же красивые платья и точно так же украшают себя, как и в земной своей жизни. Красивее всех одеваются ангелы: они ходят в женской одежде, в юбках «вертюгаден»;[335]335
vertugadin – модная в те времена пышная юбка на обручах
[Закрыть] волосы у них завиты и уложены; белье сшито из самой тонкой льняной ткани. Светская жизнь в раю бьет ключом; праздники, балы и балеты сменяют друг друга; весь рай звенит от песен; женщины поют столь сладкозвучно, что не уступают жаворонкам и соловьям.
Пожалуй, этого достаточно, чтобы зачислить отца Энрикеса сто первым после ста инфернологов. Однако просто ума не приложу, где найти местечко для священника Томаса Бостона (1672–1732), одного из самых популярных проповедников Шотландии. Тираж его книги «Human Nature in its Fourfold State»[336]336
Человеческая натура в четырех состояниях
[Закрыть] превышает тираж почти всех теологических трудов той эпохи. В ней он пишет и о райских радостях. В том числе и о том, что за наслаждение для блаженных – видеть поднимающиеся из ада столбы дыма. В такие моменты они думают о страданиях грешников и, еще больше ценя свое счастье, поют аллилуйю. Некрасиво, ей-богу
Возвратимся ненадолго к инфернологии. Специалисты по аду размышляют и о том, сколько грешников там находится. В одном они все соглашаются: в том, что со времен Адама число это выросло невероятно и места в аду остается все меньше. Один инфернолог из ста придумал даже некий ключ и с его помощью пришел к выводу, что число грешников составляет квадриллион. Или, если выразить в цифрах: 1 000 000 000 000 000 000 000 000. Если так пойдет дальше, то скоро в аду яблоку негде будет упасть.
В раю же о чем-либо подобном нет речи. Там места вдоволь. Там спокойно умещается и бассейн, и театры, и залы для различных увеселений и торжественных празднеств. Все это объясняется тем, что праведников куда меньше, чем грешников. Так выглядит пропорция грехов и добродетелей человечества в зеркале гротескной теологии. Устами младенцев и безумцев глаголет истина.
25. МЕЦЕНАТЫ И ГОНОРАРЫ
Давно минул золотой век, когда Софокл за свои трагедии был вознагражден лишь венком из дубовых листьев. Слава – это прекрасно, но какой толк мог бы извлечь из этого венка, скажем, наш Шебештен Тиноди Лантош, который говорил о себе в стихах:
«Лишь дыханьем руки грею».
Что из того, что поэт пил из кастальского родника: даже к такому напитку требовалась какая-то пища. А времена были такие, что не было рядом руки издателя, который бы хоть что-то бросил в тощий его кошелек.
Единственной надеждой был меценат. Когда не существовало еще литературных союзов и фондов, одни лишь вельможи и князья брали на себя обязанность вознаградить труд поэта. Размер вознаграждения, конечно, зависел не от эстетической ценности произведения. Единственным мерилом его была прихоть, то широко, то чуть-чуть приоткрывающая для поэта набитый господский карман. Один из персонажей Петрония, поэт Эумольп, хвастливо говорит, что имя его известно всему свету. «Почему же ты ходишь в драной одежде, если ты такой великий поэт?» – спрашивают его.
«Именно потому», – отвечает он.
Однако о наградах, полученных некоторыми поэтами, сохранились поражающие воображение сведения. Императору Августу так понравилась одна трагедия Вария, что он отвалил счастливому автору миллион сестерциев. Близкому другу Вария, Вергилию, также рекой текли императорские милости. После смерти Вергилия его наследство составило десять миллионов сестерциев! Третий друг, Гораций, благодаря щедрости Мецената мог без забот творить свои стихи, что «долговечней металла». И как имя Горация стало бессмертным, так имя Мецената превратилось в вечный символ покровителя поэзии и искусства.
Лучшим примером каприза владыки может служить история взаимоотношений одного греческого поэта и Александра Македонского. Поэт так долго надоедал царю, что тот наконец заключил с ним джентльменское соглашение. Хорошо, пусть он воспевает его, Александра, славные подвиги – за каждую хорошую строчку он получит один золотой. Но только за хорошую строчку. Плохие строчки тоже упоминались в договоре; за них поэт должен был подставлять не ладонь, а щеку: одна строка – одна оплеуха. Говорят, в результате кошелек у поэта так и не распух, но зато распухла физиономия.
Владыки, ценители прекрасного, вообще любили платить построчно. Так, Оппиан прочитал императору Марку Аврелию две свои поэмы, об охоте и рыбной ловле, и в благодарность за полученное удовольствие тот отвалил ему по золотому за строчку. Если верить жившему позже историку Суиду, в обеих поэмах было вместе двадцать тысяч строк. Что же заслужил бедняга император, выслушавший такое количество виршей.
Величайшему персидскому поэту Фирдоуси один шах поручил написать в стихах историю правителей Персии, обещая за каждое двустишие по золотому.
Тридцать лет проработал Фирдоуси над поэмой – и закончил ее, когда ему уже было под семьдесят. Шестьдесят тысяч двустиший «Книги королей» увековечили героические деяния предков заказчика. Однако если человек сидит на троне из чистого золота, это отнюдь не значит еще, что он человек слова. Правда, от построчной платы шах не отказался – он только о золоте не желал ничего слышать. Вместо шестидесяти тысяч золотых он выдал поэту столько же серебряных монет. Высочайшая скупость так опечалила Фирдоуси, что он раздал деньги слугам и навсегда попрощался с золотыми ли, с серебряными ли вратами персидского двора.
Если уж мы коснулись вопроса верности данному слову, я перепрыгну несколько столетий, чтобы воздать должное щедрости английского короля Якова I. Награжден был некто Джон Стоу, бедняк, несколько десятилетий собиравший материал для главного труда своей жизни. Он пешком обошел всю Англию, вместо обеда глотал архивную пыль – и наконец его работа, летопись английской истории, была завершена. Награда не заставила себя ждать. Известен выданный Стоу диплом, скрепленный большой королевской печатью. Вот что в нем сказано.
«Имея в виду, что возлюбленный подданный наш, Джон Стоу, сорок пять лет собирал материалы для составления хроники Англии и еще восемь лет работал над историей Лондона и Вестминстера, то есть почти всю жизнь служил родине, – в награду за эту большую работу Мы милостиво позволяем ему у подданных наших на свои личные нужды собирать милостыню. Срок действия разрешения – один год».
Великодушный жест короля требует пояснения. В Англии боролись с нищенством довольно оригинальным способом: нищих просто отправляли на виселицу. За тридцать семь лет правления Генриха VIII было повешено несколько тысяч человек. Яков I, таким образом, не только избавил писателя от сурового наказания за попрошайничество, но и предоставил англичанам возможность выразить Джону Стоу свою благодарность. Правда, плоды благодарности были довольно скудными. В одном из приходов Лондон-Сити ученому, например, удалось собрать у верноподданных его величества всего семь с половиной шиллингов. Сам король в свой карман не решился лезть. С его стороны большая милость – вообще взять перо ради какого-то бродяги-писателя.
Чтобы закончить поучительную историю Джона Стоу, скажу еще: прах его покоится в церкви того самого прихода, который вознаградил его многолетнюю службу для родины семью с половиной шиллингами. Над могилой стоит бюст, изображающий писателя за работой с настоящим гусиным пером в руке. Каждый год, в день смерти Стоу, у могилы его собираются знатные люди Лондон-Сити; после службы лорд-мэр подходит к статуе, вынимает из гипсовых пальцев перо и кладет туда новое. Это перо, каждый год обновляемое, символизирует бессмертие историка Лондона… Но где, спрашивается, то перо, которым Яков I подписал разрешение протягивать руку за милостыней? И в какой церкви устраивают службу в его память? Случай Джона Стоу наглядно показывает – есть два вида литературных наград: один вид достается счастливцам при жизни, другой благодарное потомство вручает пасынкам судьбы после их смерти.
Настоящим, в хорошем смысле слова, меценатом был Людовик XIV. История возводит против него немало тяжких обвинений, и все они справедливы; но нельзя забывать при этом, что в годы его правления на вечнозеленом дереве французской литературы созрело немало прекрасных плодов. Король-Солнце разбрасывал литературные премии не капризной рукой, не от случая к случаю: нет, он велел переписать всех писателей и назначить им что-то вроде стипендии. Размер ее колебался от 800 до 3000 ливров в год.
Составить список, в котором писатели располагались бы соответственно заслугам, король поручил своему министру, Кольберу. Тот передал поручение Шаплену, самому модному в ту эпоху поэту, чье имя сейчас знают разве что составители энциклопедий. Список, вышедший из рук Шаплена, имел странный вид. Многие бездарные стихоплеты удостоены были в нем стипендии куда выше 1000 ливров, тогда как Мольеру досталась лишь тысяча, Расину же – и того меньше: 800. Возглавлял список, естественно, сам Шаплен, возле его имени стояла скромная приписка:
«Г-ну Шаплену, величайшему французскому поэту из всех, кто когда-либо жил на свете, – 3000 ливров».
Кроме более или менее регулярных гонораров, поступающих от меценатов, писатель мог надеяться еще на один источник – литературную премию. Первая литературная премия была предложена соискателям в Риме, в эпоху императора Августа: по греческому образцу это был венок, дубовый или лавровый. При Домициане процедура увенчания проходила в Капитолии. Позже, в средние века, когда воскрешен был обычай увенчания поэтов, Капитолий снова стал ареной торжеств. Здесь 8 апреля 1341 года, в воскресенье Пасхи, был увенчан венком Петрарка. Текст врученного ему диплома гласил:
«Мы, нижеподписавшиеся сенаторы, сим объявляем Франческо Петрарку великим поэтом и великим историком, в знак чего возлагаем на главу его лавровый венок. Вместе с тем именем короля Роберта, сената и народа Рима представляем ему право как здесь, в Священном городе, так и в любом другом месте делать доклады по любым вопросам поэзии и истории, организовывать диспуты, толковать старые книги и писать новые, сочинять стихи, которые с божьей помощью да будут иметь вечную жизнь».
Право это означало нечто большее, чем разрешение короля Якова собирать милостыню. В те времена цензура не удовлетворялась конфискацией книг, противоречащих церковным и светским законам, а отправляла их на костер вместе с автором. Так что диплом выражал полное доверие к поэту.
Институт «poeta laureatus» (поэт, увенчанный лаврами) переняли и императоры Священной Римской империи, которые раздавали венки направо и налево, в том числе таким поэтам, чья слава рассыпалась в прах раньше, чем лавровые листья их венков.
Сегодня «увенчанные лаврами поэты» существуют лишь в одной стране – Англии. Звание это утверждается королевским указом, к нему прилагается неплохое годовое жалованье. Прежде жалованье включало в себя и натуральную часть – бочку испанского вина. Трезвые англичане не позволяли себе уходить мыслью в туманную сферу мифологии и справедливо считали, что кастальский ключ – это, конечно, хорошо, но огненные испанские вина надежнее возбуждают творческое вдохновение.
В истории литературных премий есть один совершенно необычный случай, когда победитель поэтического турнира получил награду куда более дорогую, чем венок или деньги, – королевскую корону. Этот случай рассказывает датский летописец Сакс Грамматик (XII в.) в своей книге об истории Дании. Умер король Фрото, и не осталось у него наследников. И тогда вожди народа решили: пусть принадлежит трон тому, кто лучше всех увековечит в стихах славные дела умершего короля. Победителем стал бард Хьярно, он и получил корону Дании.
Под конец перед нами встает один вопрос: всегда ли премию – будь то деньги или лавровый венок – получали те, кто ее заслужил? Увы, не всегда. Имена победителей конкурсов в Капитолии едва нам известны; одно мы знаем твердо: великих поэтов среди них не было. Маленькие же попадались, даже в буквальном смысле слова: например, в 110 г. н. э. венок был единогласно присужден Валерию Пуденсу, тринадцатилетнему мальчику. Да стоит ли так далеко уходить в глубь времен! Мы знаем, что и наш Йожеф Катона попытался выступить со своим «Баном Банком» в конкурсе, объявленном трансильванским журналом. Результат: из двенадцати присланных пьес жюри удостоило похвалы пять; о «Бане Банке» никто не заикнулся.
Правда, перечень лауреатов Нобелевской литературной премии столь представителен, что, читая его, ощущаешь, будто в комнате стало светлей. А вот имя писателя, первым получившего, в 1903 году, Гонкуровскую премию, едва известно за пределами Франции (Джон-Антуан Hay).
Самым тусклым выглядит список лауреатов самой авторитетной премии – премии, присуждаемой французской Академией. Впервые Академия объявила литературный конкурс в 1671 году; но в длиннейшем перечне лауреатов за три столетия редко-редко встретишь имя истинно большого поэта. Остальные – посредственность или полная бездарность. На перечисление их жаль тратить бумагу.
Вместо этого расскажу один характерный случай. Академия объявила конкурс на оду. В нем принял участие и молодой Вольтер. Премию получил, конечно, не он, а некто аббат Жарри, совершенно неизвестный рифмоплет. Какова была его ода, можно судить по строке, приведенной Вольтером: «От жаркого Южного полюса до снежного Северного».[337]337
Et des poles brulants jusqu'aux poles glaces.
[Закрыть] Секретаря Академии упрекнули в несправедливом решении и объяснили ему, что на Южном полюсе не жарко, а так же холодно, как и на Северном. Секретарь с холодным высокомерием ответил:
«Этот вопрос относится не к нам, а к Отделению естественных наук».
26. КТО ИЗ ПИСАТЕЛЕЙ БОЛЬШЕ ВСЕХ ЗАРАБАТЫВАЛ?
Как ясно из заголовка, речь пойдет не о венгерских писателях. Если бы я стал копаться в их гонорарах, мне пришлось бы назвать главу по-иному: «Кто из писателей зарабатывал меньше всех?»
Заработок писателя зависит от того, с какой продуктивностью творит он свои произведения; какую популярность завоевал он себе; есть ли в нем деловая жилка; умеет ли он превратить чернила в золотой поток, ухватив сенсационную тему. Должен сразу предупредить, что речь пойдет не о ныне живущих писателях. Слухи, идущие из заморских стран, поражают наше воображение громадными суммами; однако суммы эти имеют к литературе столь же малое отношение, как доходы какого-нибудь торговца зерном с дикого Запада. С невероятным шумом выпускаемые в свет романы тоже поставляют зерно – но не чистую литературную пшеницу, а дешевый суррогатный фураж. К сообщаемым мною сведениям нельзя подходить с современными мерилами ценности.
Если сто лет назад какой-нибудь модный английский писатель получал за свой роман, скажем, тысячу фунтов, то в форинтах это было сказочной суммой. И все же это были огромные деньги по тем временам, когда у нас Шандор Петефи за какие-то сорок старых форинтов в месяц целыми днями скрипел пером в редакции пештской газеты.
Начну с продуктивности. Одним из самых продуктивных писателей, когда-либо живших на свете, был испанец Лопе де Вега. Сочинять стихи он начал с пяти лет, когда не умел еще читать и писать. Стихи свои он диктовал сверстникам, постигшим уже секреты письма, и брал с них за это фрукты, сладости, игрушки. Детские эти стихи, конечно, не дошли до потомства, история литературы знает лишь зрелые произведения Лопе де Веги. Достоинства их нет нужды здесь доказывать: пьесы Лопе де Веги сами говорят за себя, и не просто говорят, а кричат. Всего перу его принадлежит тысяча восемьсот пьес. Все они написаны в стихах; по подсчетам одного ученого, у которого, вероятно, было много свободного времени, это 21 316 000 строк! Трудно даже представить, с какой быстротой он набрасывал на бумагу свои стихи. Ни над одной из пьес он не работал более трех дней; а очень многие начинал и заканчивал за двадцать четыре часа. Актеры же буквально стояли у него за спиной; не успевал песок высохнуть на рукописи, как они выхватывали листы и бежали с ними в театр.
Правда, по собственному признанию писателя, в такие часы он уносил Плавта и Теренция в другую комнату и запирал их в какой-нибудь шкаф. Ему было стыдно смотреть им в глаза. Соответственны были у него и доходы. Точных сведений о них у нас нет; известно лишь, что литературная работа принесла ему 105 000 золотых. То есть, по тогдашним понятиям, он был мультимиллионером.
Что касается популярности, то естественно, что доходы писателя возрастают пропорционально количеству лавровых листьев у него надо лбом. Начинающий писатель создаст, может быть, настоящий шедевр – издатель, однако, с большой неохотой полезет в карман. Мильтон с рукописью «Потерянного рая» обошел не одного издателя: везде его вежливо выпроваживали. Наконец один клюнул на кажущийся весьма тощим кусок; но и вознаграждение назначил весьма тощее: за свое бессмертное произведение Мильтон получил всего-навсего пять фунтов.
Виктор Гюго в начале своего писательского пути продал роман «Ган Исландский» за 300 франков. Позже, находясь в зените славы, он получил за «Отверженных» 400 тысяч. Конечно, популярность зависит и от условий на родине писателя.
Гете был связан со своим издателем, Котта, в течение тридцати семи лет – и за это время получил от него ровно 401 090 марок. То есть, если прибавить к гонорару за «Отверженных» все то, что причиталось Гюго за переводы романа на иностранные языки, то без всякого преувеличения можно сказать, что Гете за сорок лет заработал не больше, чем Гюго лишь одним своим романом.
Перейду к деловой жилке. Особенно явно она присоединялась к таланту у французских писателей. Это они придумали роман с продолжением, который можно доить дважды. Сначала роман печатается в газете, затем сваливается на читателей в виде книги.
Периодические издания оплачивают такие романы построчно. Во времена Эжена Сю и Дюма-отца плата за строку была 1 франк 25 сантимов, причем неполные строки считались как полные. Поэтому писатели питали особое пристрастие к диалогам: там не требовалось дописывать строчку до конца. Более того, диалоги можно было, при некотором умении, разбавлять. Персонажи, например, беседовали таким образом:
– Итак, вы утверждаете, что видели убийцу?
– Да.
– Но этого быть не может!
– Я вас уверяю.
– Повторите еще раз!
– Да, я видел убийцу.
– Просто невероятно!
– Клянусь!
– Так значит, это все-таки правда?
– Именно!
Вот вам десять строк, дающие двенадцать с половиной франков легкого заработка. Больше, чем Петефи получал вначале за свои стихи.
Однако владельцы газет тоже скоро сообразили, что к чему. С Дюма они стали со временем заключать договоры на условии, что платить будут не за строчку, а за букву. За каждую букву он получал два сантима. Но в общем сантимы его действовали по пословице, согласно которой копейка к копейке – вот и рубль, – и, складываясь, давали ему дохода двести тысяч франков в год. А затем, в руках у транжиры-писателя, франки снова распадались на сантимы.
Эти модные французские писатели умели не только зарабатывать, но и тратить. Когда книги Ламартина открыли перед ним шлюзы золотого потока, он решил отправиться в путешествие на Восток. Купив корабль, он снарядил его на свои средства и вместе с женой и дочерью отплыл в Малую Азию. Причаливая к суше, он останавливался лишь в тех домах, которые были уже его агентами куплены для него. С собственными караванами он наведывался в гости к вождям племен и дарил им богатые подарки, как и подобает королю поэтов.
Писатели-транжиры если и проматывали свой талант, то по крайней мере получали взамен от жизни большие и малые радости. Но что за жестокая шутка судьбы крылась в том, что самый известный и больше всех зарабатывающий английский писатель, Вальтер Скотт, вынужден был трудиться, чтобы отдать долги!..
Писатель пусть сидит за столом; суета делового мира не для него. И Скотт вступил компаньоном в большое издательское и печатное предприятие. И в один прекрасный день обнаружил, что фирма обанкротилась, а он должен кредиторам сто тридцать тысяч фунтов! Всю сумму он должен был заработать своим пером. В этой страшной ловушке писатель жил буквально до конца своих дней. За два года, с января 1826 по январь 1828 года, он заработал и отдал кредиторам сорок тысяч фунтов (в пересчете на венгерские деньги более миллиона золотых пенге; но в те времена это была куда большая ценность). Однако чрезмерное напряжение сломило его. Еще несколько лет, еще несколько мешочков золота кредиторам – и перо выпало у него из рук.
Эта банальная метафора в данном случае точно отвечает действительности. Тяжелобольной, он сел к столу, взял перо – и не смог его удержать. Перо выскользнуло из его пальцев. Он сказал грустно: «Теперь мое место в постели»; скоро и постель он сменил на гроб. Оставшуюся часть долга собрали и выплатили по национальной подписке.
Я должен сказать еще о сенсационных темах. Здесь для наглядности вернусь от старых времен к примеру более свежему.
Одно американское издательство в 1927 году предложило Линдбергу два миллиона долларов, если он опишет свои приключения над океаном в книге на пятьдесят тысяч слов. То есть за каждое слово он получил бы сорок долларов. Линдберг – к вящему изумлению дельцов от литературы – отверг предложение. Он сказал, что умеет лишь летать, в литературе же ничего не смыслит.
