Текст книги "Гонители"

Автор книги: Исай Калашников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 39 страниц)

Глава 9

Купец Махмуд Хорезми вел небольшой караван в Бухару. В тугих вьюках, отягощающих спины верблюдов, было много всяких сокровищ. Но ехал Махмуд в Бухару не продавать, не покупать. Он – посол великого хана монголов и везет подарки хорезмшаху Мухаммеду. Когда-то он ушел в степи торговать тканью и было у него богатства, что если обратить в динары, в горсти унести можно. Аллах послал ему удачу, надоумив честно служить неверному хану. И теперь он богаче любого из хорезмийских купцов, теперь он будет говорить с самим хорезмшахом. Аллах акбар![44]44
  Аллах акбар – аллах велик.


[Закрыть]

Махмуд оглянулся, ленивым движением руки – берег достоинство посла подозвал Данишменд-хаджиба. В Отраре Гайир-хан приставил к каравану хаджиба и два десятка воинов – то ли боялся, что посла ограбят, то ли не хотел, чтобы Махмуд говорил с кем-нибудь по дороге. Но провожатого он выбрал неподходящего. Хаджиб был ко всему безучастным. Он горбился в седле, опустив взгляд на гриву коня. Будто какая-то боль все время точила его нутро. Кое-что о хаджибе Махмуду удалось выведать у воинов, и теперь он решил с ним поговорить: кто знает, где, когда и какой человек тебе пригодится…

– Скажи, храбрый воин, почему шах не живет в Гургандже?

– Не знаю. Я не везир шаха…

Недружелюбие Данишменд-хаджиба не смутило Махмуда.

– Ты не везир, но если память моя не запорошена пылью времени, ты сын большого эмира. Я знаю твоего отца. – Махмуд лгал не моргая. – Достойный, почитаемый человек.

– Был достойным и почитаемым.

– Его уже нет? Такой крепкий был человек…

– Он не умер. Шах отдал его в руки Джехан Пехлевана.

– Аллах акбар! Какое горе! За что же?

– Я не знаю. Не знал этого и отец. Об этом знает один шах.

– Ай-ай! – Махмуд помотал головой. – Сгубить такого человека… От многих людей я слышал, что в сердце шаха нет ни жалости, ни милосердия. Но не верил.

– У шаха темная душа и черное сердце! – Данишменд вдруг спохватился, оглянулся.

– Не бойся, – успокоил его Махмуд, – тут нет твоих врагов. Я твой друг. Я знаю, какой человек шах Мухаммед. Я лучше соглашусь служить у неверного хана простым баурчи, чем у опоры веры – векилем его двора. Махмуд понизил голос. – И ты не отомстишь за кровь отца?

Данишменд-хаджиб промолчал, будто не слышал этих слов.

– Мой повелитель, хан монголов, умеет ценить и ум, и храбрость, и знания. У тебя все это есть. Там ты носил бы одежды почета и вкушал сладость славы.

Они приближались к городу. Вдоль дороги тянулись виноградники с тяжелыми гроздьями сочных плодов, бежала в арыках мутная вода. Навстречу каравану шли земледельцы с тяжелыми кетменями на плечах, брели оборванные, грязные дервиши, вели в поводу навьюченных осликов мелкие торговцы, скакали воины, тащились арбы на высоких колесах… Махмуд достал из-за пазухи кожаный мешочек, висевший на шее, вынул из него серебряную пластинку с закругленными углами. На ней была выбита голова тигра.

– Возьми, хаджиб. Если когда-нибудь захочешь пойти в степи, эта пластинка сделает твой путь прямым и легким.

Данишменд-хаджиб повертел пластинку в руках, молча спрятал ее в складках чалмы.

Караван втянулся в ворота Бухары, пошел по базарной улице, пересекающей почти весь город. Остро пахло пряностями, жареным мясом, дублеными кожами, гнилыми фруктами; кричали торговцы, стучали молоточки чеканщиков, звенели железом кузнецы. Чего тут только не было! Бухарские ткани из хлопка, китайские из шелка, урусутские из льна; звонкое оружие из Ферганы и Хорасана, красные плащи из Шаша, сапоги, мед и воск из волжской Болгарии; рабы и рабыни со всех концов земли – от белолицых саклабов[45]45
  Саклаб – славянин.


[Закрыть] до черных, как головни, африканцев. При виде всех этих богатств заболела душа Махмуда – душа прирожденного торговца. Пробираясь сквозь толпу, он вертелся в седле, вбирал в себя блеск красок, смесь запахов, сумятицу звуков. Нет, он не может проехать мимо, ничего не купив. Но что купить? Ни одежда, ни оружие, ни ткани, ни посуда ему не нужны. Э, вот раба купить можно. Хороший раб всегда пригодится. А тут можно найти такого, какого в степях еще не было. Вон того негра. Вот подивятся монголы! Но негр проживет до первых морозов и закоченеет. Нет, терпеть убыток не стоит. В стороне от толпы рабов стоял обнаженный до пояса синеглазый парень, руки его были стянуты за спиной ремнем, конец ремня держал в руках старик в полосатом халате. Махмуд слез с коня, ощупал руки и плечи парня. Крепок.

Заставил открыть рот. Все зубы целы.

– Что умеешь делать?

– Ничего не умею.

– Врет! Врет он! – визгливо крикнул старик, концом ремня ударил раба по спине. – Хороший раб, клянусь аллахом! Купи его, он все умеет делать.

Он вынослив и мало ест.

– Почему же ты его продаешь?

– Таково повеление моего господина. – Старик потянул Махмуда за рукав, зашептал:

– Мой хозяин не продал бы его ни за какие деньги. Но его дочь стала заглядываться на раба и часто вздыхать… Продаю его несколько дней и не могу продать. Всех покупателей отгоняет, прах ему на голову!

Махмуд еще раз осмотрел раба. Над синими глазами белесые, будто ячменная ость, брови, на них наползают крупные кольца кудрей, таких же светлых, как брови.

– Саклаб?

– Русский я. Из Киева.

– Далеко тебя занесло.

– Далеко. Не бери меня, купец, сбегу.

– От меня не сбежишь. Как попал в рабство?

– Тебе не все равно? Не бери! Даром потратишь деньги.

– Ты дерзок, урусут. Но смирных я и не люблю. Беру! – Махмуд не торгуясь отсчитал деньги, подтолкнул раба к каравану. – Иди. Будешь хорошо служить, подарю волю. Клянусь аллахом! – Своим людям приказал:

– Смотрите, если сбежит, на мою милость на надейтесь.

Хорезмшах не заставил посольство томиться в ожидании – повелел явиться во дворец на другой же день. В этом Махмуд видел доброе предзнаменование. Он гордился высоким доверием хана и своей почетной должностью. Но гордость гордостью, а встреча с хорезмшахом могла закончиться для него горестно. И не такие головы снимал шах в порыве гнева. Разгневаться ему есть на что. Но аллах велик и милосерден, он не даст напрасно погибнуть правоверному.

И все же, шагая по дворцовым переходам, Махмуд чувствовал в коленях мелкую дрожь. Мухаммед сидел на золоченом троне. По левую и правую руку стояли эмиры и хаджибы. Среди них Махмуд увидел и Данишменда. Караванщики, одетые в красные халаты, следом за Махмудом несли на вытянутых руках куски яркого шелка, на них лежали дары хана: чаши из серебра, фарфора и золота, украшения из нефрита и слоновой кости, парчовые одежды и одежды из шерсти белых верблюдов – стоимость каждой пятьдесят золотых динаров, – шапки из черных с сединой соболей… Гора подарков росла у ног шаха, эмиры вытягивали шеи, чтобы лучше рассмотреть подношения, на их лицах было и удивление, и зависть.

– Что привело вас ко мне? – спросил шах.

– Воля великого хана. – Махмуд почувствовал, что ему трудно говорить, сглотнул слюну, смачивая пересохшее горло, – мне велено передать такие слова. Я посылаю тебе мой привет. Мне ведомо о твоем могуществе…

Шах, как видно, решил, что ему предстоит выслушать длинную подобострастную речь, со скучающим лицом стал глядеть себе под ноги, на подарки. А Махмуд, цепенея от страха, продолжал:

– Я знаю, что ты владеешь многими землями и народами. У меня есть желание жить с тобой в мире и дружбе. – Махмуд перевел дух, будто готовясь прыгнуть в холодную воду. – Если мое желание не расходится с твоим, я буду смотреть на тебя как на дражайшего из моих сыновей…

Шах медленно выпрямился, в глазах мелькнуло недоверие – не ослышался ли? – надменно-брезгливо дернулись губы. Махмуд торопливо, осевшим голосом закончил:

– Ты знаешь, что мои земли богаты. У меня скота как в лесу листьев, воинов как песку на речном дне. Я покорил народ Китая, мне послушны лесные и степные народы. Я хочу, чтобы твои и мои подданные торили караванные дороги, торговали беспрепятственно, где пожелают и чем могут. – Махмуд с поклоном подал шаху свиток, завернутый в шелк. – Все слова хана записаны и скреплены печатью.

Шах сунул послание кому-то из придворных, опять опустил голову.

Посидел так, морща лоб, глухо сказал:

– Ответное послание будет вручено в свое время.

Махмуд почувствовал даже легкую досаду. Так все просто! А он-то думал… Ничего грозного в шахе Мухаммеде нет. Скорее это усталый, неуверенный в себе человек. Вот и слушай после этого всякие россказни.

Но поздно вечером, когда Махмуд, совершив намаз[46]46
  Намаз – молитва.


[Закрыть], собирался отойти ко сну, в его дверь осторожно постучали. Он отодвинул засов. За порогом стоял воин.

– Следуй за мной.

– Куда?

– Повеление шаха.

Махмуду стало тоскливо. Аллах акбар! Неужели его отдадут в руки палача?

Воин повел его не во дворец, а через внутренние дворики в сад. Вдоль дорожки, посыпанной белым песком, на ветвях деревьев горели фонари, над ними кружились бабочки, тыкались в промасленную бумагу. Шах и его сын Джалал ад-Дин сидели в легкой беседке, увитой зеленью. Перед ними лежал арбуз, разрезанный надвое. Шах велел купцу сесть. В тусклом свете фонарей лицо шаха показалось старым, с набухшими мешками под глазами.

– Ты слуга этого неверного. Но ты и хорезмиец, и мусульманин. Скажи, кто этот проклятый, посмевший назвать меня сыном? Или он очень могуч, или хвастун и глупец. Это правда, что он завоевал Китай?

– Правда, великий, что правда, то правда. – Лицо шаха стало угрюмым, взгляд тяжелым, и Махмуд поспешно добавил:

– Что Китай! Одни разговоры.

Его могла бы завоевать десятая часть твоих воинов.

Шах отрезал от арбуза ровный полумесяц, принялся выковыривать черные зерна семян. Морщины на его лице понемногу разглаживались. Своим ответом Махмуд, кажется, угодил ему.

– И сколько же воинов у хана? Больше, чем у меня?

Теперь Махмуд уже знал, что надо говорить.

– Разве можно сравнивать! – воскликнул он. – Если сравнить Бухару с постоялым двором на заброшенной караванной дороге, то твое войско Бухара, его – постоялый двор.

Сын шаха спросил:

– А храбры ли воины хана в сражении?

– Очень храбрые! Если двое идут на одного…

– Врешь, купец! – сказал Джалал ад-Дин. – Они хорошие воины. Помнишь, отец, битву в степи?

– Помню… Ну и что? Они тогда убежали, обманув нас огнями. Мои воины так позорно никогда не бегали… Хан неверных, я думаю, не встречал никого, кто бы мог научить его уму-разуму. А сказано: восседающего на облаках гордости поражает гром. – Шах вдруг умолк, помрачнел, – может быть, он свои слова к себе приложил? – разломив ломоть арбуза, выбросил его из беседки, резко спросил:

– Хочешь служить мне?

– О величайший, у любого мусульманина должно быть две заповеди: служить тебе и почитать аллаха.

– Сможешь ли ты уведомлять меня о замыслах проклятого?

– Если ты, величайший, мечом справедливого гнева не перерубишь караванные дороги, вести о замыслах хана побегут к тебе нескончаемым ручейком.

Шах потер пальцами виски.

– Я не перекрою караванных дорог. – Он снял с руки золотой браслет, усыпанный драгоценными каменьями, концом ножа выковырнул крупный алмаз, подал Махмуду. – Пусть это напоминает тебе, кому ты служишь.

Махмуд распростерся перед ним, бормоча слова благодарности.

– Купец много говорит. Это свойство людей лживых! – сказал Джалал ад-Дин.

– Пусть попробует лгать. Я потеряю камень, он – голову. Слышишь, купец? Если вздумаешь обманывать, от кары тебя не спасет и сотня монгольских ханов!

Из шахского сада в дом, где остановилось посольство, Махмуд почти бежал. В доме закрыл за собою дверь на засов, завесил единственное окно одеялом, зажег свечи. Камень прилип к потной ладони. Свет дробился на его бесчисленных гранях, и камень казался живым трепетным огоньком. Это же целое богатство! Любуясь игрой света, Махмуд думал о том времени, когда возвратится в родной Гургандж с мешочками, набитыми золотом и такими вот камешками. У него будет большой дом, полный слуг, сад с водоемом и беседками, с мягкими песчаными дорожками. Его караваны пойдут по всем дорогам, его товары будут продавать на всех базарах… Но если хан дознается, что он в тайном сговоре с шахом, что стал его мунхи?[47]47
  Мунхи – шпион.


[Закрыть] Аллах акбар! Даже подумать страшно. Признаться во всем хану? Но тогда ему, пока живы шах и его сын, не видеть дома и садов в Гургандже. Служить шаху? Но шаху он тут не нужен. Все равно надо возвращаться в степи… А если так, надлежит исполнить все, что велено ханом. Ему нужно встретиться кое с кем из купцов, передать им серебряные пластинки – пайцзы, растолковать, что они должны выведать. А за ним теперь будут приглядывать мунхи шаха. Они могут догадаться, что он служит двум повелителям сразу. Тогда живым из Бухары, не выбраться. Довериться хаджибу Данишменду? Но за ним тоже могут присматривать мунхи шаха. Попросить кого-нибудь из караванщиков? Но они в Бухаре впервые, станут разыскивать нужных людей, что-нибудь напутают…

Саклаб! Вот с кем надо поговорить. Если аллах не обидел его разумом…

Спрятав камень в заветный кожаный мешочек, Махмуд вышел из дома.

Караванщики спали во внутреннем дворике, разостлав на земле войлоки. Он разбудил старшего караванщика – толстого уйгура, – велел ему привести раба. Уйгур был хмелен и не сразу понял, чего хочет от него ялавач[48]48
  Ялавач – посол.


[Закрыть].

Втолкнув раба в двери, он сразу же ушел смотреть свои счастливые сны, избавив Махмуда от лишних разговоров. Саклаб был все так же гол до пояса и связан тем же ремнем.

– Ай-ай, так тебя содержат мои нечестивые? – Махмуд разрезал ремень.

– Все вы одинаковые. – Раб начал растирать затекшие руки.

– Ты хорошо научился говорить по-нашему.

– Если собаку бить, как бьют рабов, она тоже будет говорить по-вашему.

– Дерзок ты. А за дерзость плату берут. Кто платит золотом, кто спиной, кто головой. Тебя кормили? – Махмуд дал ему черствую лепешку, налил в глиняную чашку вина. – Как тебя зовут?

– Дома при крещении меня нарекли Захарием. А тут зовут кому как вздумается.

– Я буду звать тебя Захиром.

Раб, это было видно, голоден. Но он не накинулся на еду, отламывал от лепешки небольшие кусочки, медленно жевал, прихлебывая вино. Не роняет достоинства. Человек, стало быть, не из слабых.

– Ты не хотел, чтобы я купил тебя, – почему?

– Жалко было твоих денег.

– Нет… Ты хотел, чтобы тебе были слышны вздохи дочери хозяина так? О безрассудный! Восславь аллаха, что твой хозяин скуп. Другой бы не подумал тебя продавать, а зарезал или сделал евнухом и отдал в приданое вздыхающей дочери. Ты не думал об этом?

– У раба нет головы. У него есть руки для работы и спина для побоев.

– Я хочу, чтобы у тебя была голова. Хорошо знаешь Бухару?

– Когда-то знал. Но в последние годы жил в Гургандже. Мне надо осмотреться.

– Я выкупил тебя у хозяина и тем спас от горькой судьбы. Это первое мое благодеяние. Ты будешь носить шелковый халат, и никто не посмеет тебя бить. Это мое второе благодеяние. После того как сходим в степи и ты отработаешь затраченные на тебя динары, я отпущу тебя на волю. Это будет мое третье благодеяние.

– Что-то очень уж много сразу! Что я должен сделать за все это? Если надо кого-нибудь убить, зарезать – ищи другого.

Прямота Захира была по душе Махмуду. С таким нелегко договориться, но если уж договоришься, все будет хорошо. Такие люди надежны.

– Ни убивать, ни резать я тебя не заставлю. Я назову тебе кое-кого из купцов. Ты пойдешь и разыщешь их. Но так, чтобы тебя никто не заподозрил ни в чем. Я тебе скажу, какие слова кому из купцов передать. Сделаешь?

– Ты не боишься, что я убегу? – Захир смотрел на пламя свечей, огонь отражался в больших зрачках. Сейчас глаза были темными, почти черными.

– Ты можешь убежать. Но тебе никуда не уйти. Тебя поймают и закуют в железо.

– Но почему ты за такое маленькое дело сулишь так много?

– Это дело не маленькое, оно опасное для тебя и для меня. Если люди шаха узнают о тех словах, которые я тебе скажу, меня, купцов, имена которых ты назовешь, тебя самого ждет смерть. Видишь, тебе, рабу, я доверяю свою жизнь.

– А ты верно отпустишь меня на волю?

– Клянусь аллахом!

– Я сделаю это. Но отпусти меня на время в Гургандж. Хочу повидать отца.

– И дочь хозяина – так? В Гургандже мы будем. Свидишься. Но тут будь осторожен. Если тебя поймают, пусть ломают руки и ноги – молчи. Лучше сам вырви свой язык. Себя признанием ты не спасешь, а нас погубишь.

– Это и сам понимаю…

Утром он дал Захиру тюркский халат, сапоги, шапку. Оглядел его со всех сторон. Хорош. Но по лицу, по белым бровям сразу видно – чужеземец.

Сказал ему об этом. Захир сходил в лавчонку, где продавались разные румяна, белила для красавиц. И малое время спустя Махмуд едва узнал своего раба. Лицо стало смуглым, брови черными, только предательски синели саклабские глаза. Но это уже было мелочью.

Захир все сделал, как надо. Он передал его слова купцам, а потом свел с ними и самого Махмуда. Проделал это так ловко (завернул Махмуда в мешок, навьючил на верблюда и отвез в условленное место), что мунхи шаха, если они и следили, ни о чем не могли догадаться: для них купец не покидал дома. Захир был все время весел, уверен в себе, и Махмуд чувствовал себя в безопасности. Сам аллах послал ему этого человека…

Глава 10

Стена была высокой. Вмазанные в ее гребень осколки стекла искрились на солнце зеленоватыми огоньками. За стеной приветливо зеленели ветви плодовых деревьев. Захарий огляделся. Ни доски, ни палки. А так через стену не перелезть. Он прошел дальше, остановился у арыка. Мутная вода бежала под стену. Захарий поднял рукав халата, померил рукой глубину – дна не достал. Быстро разделся, связал одежду в узел, перебросил через стену.

Сам лег в арык, нырнул, упираясь ногами в скользкое, илистое дно, проплыл стену. В саду было тихо. Истомленные жарой деревья опустили листья. На траве лежала его одежда. Он не спеша оделся, выжал воду из кудрей, посидел, прислушиваясь, потом пошел, стараясь держаться в тени деревьев.

В углу сада к стене была приткнута ветхая лачуга из досок. Узкая щелястая дверь была приоткрыта. Он заглянул внутрь. На дощатой лежанке сидел седобородый старик, беззубым ртом грыз яблоко. Он оглянулся, подслеповато прижмурился, соскочил с лежанки.

– Боже мой, Захарий!

– Я, отец.

– Слава тебе господи! Я уж не чаял тебя увидеть. – Старик оглядел сына. – Э, да у тебя новый халат и сапоги крепкие. Где взял?

– Новый хозяин пожаловал.

– Неужто добрый попался?

– Кто его знает… Уезжаю я с ним, отец. Куда-то в степи. Далеко.

– Матерь пресвятая богородица, не увижу тебя больше! Ох, сынок, как же мне умирать тут одному, среди нехристей? Даже глаза прикрыть будет некому.

– Я вернусь. Хозяин даст мне волю. Я добуду денег, и мы уедем домой.

– Дай-то бог. Но не верю я этому, сын.

– Посмотрим. А не даст волю, так уйду. Я бы и сейчас ушел. Но куда денешься без денег?

– Оно так… Не знаю, что бы отдал, чтобы еще раз поглядеть на Днепр, помолиться в церкви, поесть нашего хлебушка. – Старик вдруг спохватился: Да ты ел ли? Погрызи яблочко.

– Теперь я не голоден…

– Может, и правда господь поможет тебе. Мне-то уж ладно. Но тебе жить бы надо. А какая тут жизнь! И жара, и духота, и непотребства разные.

– Фатиму видишь?

– Каждый день. Спрашивает о тебе.

– Ты не можешь позвать ее, отец?

Старик поскреб седую, но все еще кудрявую голову.

– Смочь-то я смогу. Но надо ли? Нет тебя и нет – вот и все. А так она будет горевать-печалиться.

– Отец, если буду жив и в добром здравии, я увезу отсюда и ее тоже.

Ты да она – нет у меня людей дороже.

– Да ты что, бог с тобой! О сем и думать не моги. Хозяин никогда не отдаст. Да и некрещеная…

– Окрестим. А у хозяина спрашивать не стану.

Охая и качая седой косматой головой, отец пошел по тропинке, скрылся за деревьями. Вскоре пронзительно скрипнула дверь в стене. Это он, Захарий, сделал так, чтобы дверь скрипела, предупреждая, что в сад кто-то идет. Сколько раз ждал он, когда скрипнет дверь и по садовой дорожке побежит, припрыгивая, Фатима. Она была маленькой девочкой, когда их с отцом привезли сюда. Для нее было чудно, что они такие, на других не похожие. Придет, сядет где-нибудь в сторонке, смотрит во все глазенки, как они вскапывают землю, отводят воду под деревья. Потом стала приносить что-нибудь из еды – кусок жареного мяса, лепешку или еще что. Бросит на траву (близко подходить боялась), ждет, когда они подберут и станут есть.

Они подбирали, перекрестясь, ели… Однажды надсмотрщик (он из рабов выбился, и злее таких не бывает) ударил отца палкой, да так сильно, что старик осел в канаву с водой. Надсмотрщик замахнулся второй раз. Ничего особенного в этом не было. Били их часто, за всякий пустяк. Но Фатима увидела это впервые. Как она закричала на надсмотрщика! А он кланялся ей, прикладывая руки к сердцу. Фатима помогла отцу подняться, жалостливо заглянула в лицо.

С этого времени она перестала их дичиться. Не кидала еду на траву, пробовала разговаривать, и с ее слов он выучил язык тюрков. Она была единственная, кто признавал их за людей. Надсмотрщик по своей натуре зверь, хозяин – эмир шаха – редко бывал дома, еще реже в саду, и рабов он просто не замечал.

В саду бить их надсмотрщик больше не осмеливался. Но если приходилось работать за стенами дома, свою злобу вымещал на них сполна. Он же первым заметил, что взрослеющая Фатима всей душой тянется к Захарию. Что-то наговорил ее отцу. В сад Фатиме удавалось вырываться все реже, да и то тайком.

Захарий ходил по тропинке, прислушиваясь к звукам за стеной, в хозяйском дворе. Неужели отец не сможет дать знак Фатиме? Резко скрипнула дверь. Захарий на всякий случай присел за кустами роз. Среди зелени мелькнула красная одежда. Фатима! Она медленно шла по тропинке, придерживая рукой у подбородка легкое покрывало, накинутое на голову, непонимающе оглянулась. Он вышел из-за кустов. Фатима остановилась, быстро закрыла нижнюю часть лица покрывалом.

– Испугалась? Разве отец не сказал, что я жду тебя?

– Он сказал: «Сходи…» – Продолговатые черные глаза Фатимы лучились радостью. – Ты бежал?

Захарий положил руки на ее узкие плечи, подталкивая, провел в лачугу.

Тут, в душном полумраке, глаза Фатимы словно высветили всю убогость жилища рабов. На лежанке разостлан халат с крупными, нахлестнутыми одна на другую заплатами, в изголовье вместо подушки – сноп травы, на столе – глиняная чашка с выщербленными краями, огрызок яблока, в углу два тяжелых кетменя.

И все же это был его дом. Здесь он страдал и мучился, здесь прислушивался к скрипу двери… А что будет дальше?

– Я не убежал, Фатима. Я пришел распроститься.

– И я теперь тебя не увижу? Никогда? – Ее глаза повлажнели, руки туже сжали покрывало у горла.

– Ты отбрось покрывало. Я хочу видеть твое лицо. Плохой у вас обычай… У нас этого нет. Я тебя увезу на свою родину. Ты будешь ходить с открытым лицом. И все будут дивиться на твою красоту. Вот почему я уезжаю.

Я уезжаю, чтобы вернуться.

– Этого не будет… – тихо сказала она.

– Почему, Фатима? Ты не хочешь поехать на мою родину и ходить с открытым лицом?

– Я боюсь, что меня отдадут кому-нибудь в гарем. Мы с тобой больше не увидимся.

Надежда, поманившая его, была разрушена одним словом Фатимы – гарем.

Он почему-то об этом ни разу не подумал. Ее отдадут в гарем… Бежать сейчас, немедленно, куда угодно. Но дальше Гурганджа не уйдешь, а тут негде укрыться. Их поймают на другой же день. Ему отрубят голову, а Фатиму…

– Фатима, тебя любит твой отец. Он тебя не отдаст, если будешь просить. А если отдаст, я выкраду тебя из любого гарема! Буду жив вернусь. А если вернусь, ты будешь со мной.

– Нет, ты не захочешь взять меня из гарема. – Она заплакала.

– Я возьму тебя даже из ада! Только жди.

Скрипнула дверь. Фатима вздрогнула.

– Это мой отец, – сказал он.

Но сам прислушивался к шагам. Если слуги – гулямы – смерть. Но это сейчас его не пугало. Сейчас он, кажется, умер бы даже с радостью.

Старчески шаркая ногами, отец подошел к лачуге, кряхтя и охая, сел у дверей на обрубок дерева.

– Фатима, тебя потеряют. Иди.

Он сел к ним спиной. На макушке сквозь волосы просвечивала розоватая плешина, бурая шея с глубокой ложбиной была изрезана морщинами.

– Не бросай моего отца, Фатима. Пусть он будет всегда рядом с тобой, – прошептал Захарий.

– Постараюсь. – Она встала, потянулась к нему, неловко ткнулась губами в его щеку. – Я буду тебя ждать.

Ее глаза были сухими, все черты лица отвердели. Пошла по дорожке, заворачивая за персиковое дерево, оглянулась, помахала рукой и побежала.

Скрипнула, потом хлопнула дверь в стене, и все смолкло. Над ленивой водой арыка жужжали мухи. Мохнатый шмель ползал по лепесткам розы. Палило горячее солнце, и от земли несло сырым теплом. Жизнь шла своим чередом, равнодушная к счастью и несчастью.