Текст книги "Японский любовник"

Автор книги: Исабель Альенде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

Когда Альма и Ирина были вместе, их можно было принять за тетушку и племянницу. Они притерлись друг к другу и теперь могли часами находиться в ограниченном пространстве квартиры, не разговаривая и не переглядываясь, занимаясь своими делами. Они стали друг другу необходимы. Ирина, пользуясь доверием и поддержкой хозяйки, чувствовала себя в Ларк-Хаус на особом положении, а Альма была ей благодарна за преданность. Интерес Ирины к ее прошлому льстил Альме. Она зависела от девушки в практических вопросах и в своем желании сохранять независимость. Сет рекомендовал бабушке, когда ей понадобится уход, вернуться в семейный дом в Си-Клифф или нанять постоянную сиделку – денег на нее хватало с избытком. Альме должно было исполниться восемьдесят два года, и она планировала прожить еще десять без такой помощи и чтобы никто не имел права решать за нее.

– У меня тоже был страх попасть в зависимость, Альма, но потом я поняла, что это не так плохо. К этому привыкаешь, появляется благодарность за помощь. Я не могу в одиночку ни одеться, ни душ принять, мне трудно почистить зубы и разрезать курицу на тарелке, но я никогда не была такой довольной, как сейчас, – сказала Кэтрин Хоуп, которой удалось подружиться с Альмой.

– Почему, Кэти?

– Потому что у меня сейчас куча времени и впервые в жизни никто от меня ничего не ждет. Мне не нужно ничего доказывать, я никуда не несусь, каждый день – это подарок, и я его по-настоящему ценю.

Кэтрин Хоуп пребывала в этом мире только благодаря своей железной воле и чудесам хирургии, она знала, что означает лишиться подвижности и жить с постоянной болью. Зависимость от других пришла к ней не постепенно, как это обычно случается, а в одночасье, после одного неверного шага. Кэти упала при подъеме на горную вершину и застряла между двумя камнями, покалечив обе ноги и таз. Операция по ее спасению была героическая, ее от начала до конца транслировали по телевидению, снимали прямо с воздуха. Вертолет пригодился, чтобы запечатлеть исполненные драматизма сцены, однако не смог приблизиться к глубокой расщелине, где Кэти лежала в шоке, с сильным кровотечением. Спустя ночь и день двум отчаянным альпинистам удалось, подобраться к женщине, что едва не стоило жизни им самим; наверх ее поднимали на ремнях. Кэтрин доставили в специализированный военный госпиталь, и хирурги принялись соединять ее переломанные кости. Женщина вышла из комы через два месяца, спросила про свою дочь и сказала, что счастлива остаться в живых. В тот же день далай-лама прислал ей из Индии белый шарф хата со своим благословением. После четырнадцати жестоких операций и нескольких лет восстановления Кэти была вынуждена признать, что больше не сможет ходить. «Моя первая жизнь закончилась, теперь начинается вторая. Может статься, ты увидишь меня подавленной или обессилевшей, но не обращай внимания: это пройдет», – сказала она дочери. Дзен-буддизм и многолетняя привычка к медитации в этих обстоятельствах явились для Кэти большим подспорьем, потому что она приняла свою неподвижность, которая свела бы с ума любого другого энергичного и спортивного человека, а еще она сумела справиться с потерей спутника жизни, который оказался не таким стойким перед лицом трагедии и бросил жену. К тому же Кэти открыла, что и теперь может заниматься медициной – в качестве хирурга-консультанта, находясь в кабинете с телекамерами, транслирующими кадры из операционной; но ей-то хотелось работать с пациентами вживую, как она делала всю жизнь. Когда Кэтрин принимала решение переехать во второй уровень Ларк-Хаус, она пообщалась с людьми, которым предстояло сделаться ее новой семьей, и поняла, что здесь у нее найдется поле для работы. В первую неделю после поступления у нее уже появились планы по обустройству бесплатной клиники для пациентов с хроническими заболеваниями и консультаций для лечения более легких недугов. В Ларк-Хаус были приходящие доктора; Кэтрин Хоуп убедила их, что думает не о конкуренции, а о взаимодополнении. Ганс Фогт предоставил комнату для клиники и предложил совету директоров выплачивать Кэтрин жалованье, однако пациентка предпочла, чтобы деньги вычитали из ее месячной платы за проживание, и такой договор устроил обе стороны. Вскоре Кэти, как ее все здесь называли, превратилась в мать, которая привечает вновь прибывших, внимает признаниям, утешает скорбящих, провожает умирающих и распределяет марихуану. Рецепты на ее употребление имелись у половины пациентов, и Кэти, ведавшая запасами травки в своей клинике, всегда была щедра с теми, у кого не было ни рецепта, ни денег для вожделенной покупки; нередко у ее дверей выстраивалась очередь желающих заполучить марихуану в разных обличьях, даже в виде сладких печенюшек и карамелек. Ганс Фогт не вмешивался – зачем лишать людей безвредного облегчения? – только требовал не курить в коридорах и общих помещениях, поскольку если курение табака находилось под запретом, то было бы несправедливо не поступить так же и с марихуаной; но дымок все равно просачивался через решетки вентиляции и кондиционеры, и порой домашние питомцы бродили по пансиону как-то расхлябанно.

В Ларк-Хаус Ирина впервые за четырнадцать лет чувствовала себя уверенно. С самого переезда в Штаты она ни в одном месте так надолго не задерживалась; девушка знала, что спокойная жизнь долго не продлится, и наслаждалась передышкой. Это не была идиллия, однако в сравнении с прошлыми проблемами нынешними можно было пренебречь. Пришло время удалять зубы мудрости, а ее страховка не покрывала услуги дантиста. Ирина знала, что Сет Беласко в нее влюблен, и все сложнее становилось удерживать его в рамках приличия, не теряя его драгоценной дружбы. Ганс Фогт, всегда любезный и спокойный, в последние месяцы сделался таким вспыльчивым, что некоторые постояльцы уже втайне обсуждали, как бы от него избавиться и при этом не обидеть; Кэтрин Хоуп полагала, что нужно дать директору время, и с ее мнением пока считались. Фогт дважды обращался к врачам по поводу геморроя – оба раза с неутешительными результатами, что сильно испортило ему характер. А самой насущной заботой Ирины было нашествие мышей на дом в Беркли, где она жила. Девушка слышала, как они скребутся между ветхих стен и под паркетом. Другие жильцы под предводительством Тима решили расставлять мышеловки, потому что травить зверьков им казалось негуманно. Ирина возражала, что мышеловки тоже жестоки, при том отягчающем обстоятельстве, что кому-то придется вытаскивать трупики, но ее не послушали. Маленький мышонок выжил в ловушке, его обнаружил Тим и, сжалившись, отнес Ирине. Этот парень был из тех, кто питается зеленью и орехами, потому что не хочет причинять вред животным и считает злодейством употребление их мяса в пищу. Ирине пришлось забинтовать мышонку лапку, посадить в ящик с ватой и заботиться, пока он не оправился от испуга, не смог ходить и не вернулся к своим.

В Ларк-Хаус были обязанности, которые Ирину раздражали: бюрократическое общение со страховыми компаниями, войны с родственниками постояльцев, предъявляющими претензии из-за ерунды, чтобы облегчить собственные угрызения совести, и обязательные компьютерные курсы – как только девушка чему-то обучалась, происходил очередной технологический скачок и она снова оставалась позади. На своих подопечных она пожаловаться не могла. Как и обещала Кэти в первый день, скучать Ирине не приходилось. «Между стариком и пожилым есть разница, – объясняла Кэти. – И дело тут не в возрасте, а в физическом и душевном здоровье. Старики способны жить независимо, а вот пожилым необходимы помощь и надзор до тех пор, пока они не станут как дети». Ирина училась многому и у стариков, и у пожилых – почти все «пожилые» были люди сентиментальные, забавные, не боящиеся показаться смешными; девушка смеялась вместе с ними, а порой и плакала по ним. Почти все они прожили или придумали себе интересную жизнь. Если они казались потерянными – то это в основном оттого, что плохо слышали. Ирина всегда следила за тем, чтобы вовремя заменять батарейки в слуховых аппаратах. «Что самое плохое в старости?» – спрашивала она. Они отвечали, что не думают о возрасте: когда-то они были подростками, потом им исполнялось тридцать, пятьдесят, семьдесят и они относились к этим датам бездумно – так зачем же задумываться теперь? Возможности некоторых были сильно ограниченны, им сложно было ходить и двигаться, но они никуда и не собирались. Другие были рассеянны, беспамятны и все путали, но это куда больше беспокоило сиделок и родственников, нежели их самих. Кэтрин Хоуп добивалась, чтобы клиенты второго и третьего уровня жили активно, и в обязанности Ирины входило их заинтересовывать, развлекать и объединять. «В любом возрасте важно иметь жизненную цель. Это лучшее лекарство от многих печалей», – утверждала Кэти. В ее случае цель всегда заключалась в помощи другим, и она не изменилась и после падения со скалы.

По пятницам с утра Ирина сопровождала самых неуемных постояльцев на уличные акции протеста и следила, чтобы дело не дошло до рукоприкладства: девушка также участвовала в собраниях борцов за правое дело и посещала клуб вязальщиц: все женщины, способные держать в руках спицы (за исключением Альмы Беласко), вязали жилетки для сирийских беженцев. Самой животрепещущей темой оставался мир: можно было рассуждать о чем угодно, только не о мире. В Ларк-Хаус собрались двести сорок четыре разочарованных демократа: они проголосовали за переизбрание Барака Обамы, но осуждали президента за нерешительность, за то, что он не закрыл тюрьму в Гуантанамо, за высылку латиноамериканских эмигрантов, за дронов… в общем, у них хватало причин для составления писем и президенту, и в конгресс. Полдюжины республиканцев Ларк-Хаус опасались возражать в полный голос. Ирина также отвечала за возможность отправлять религиозные культы. Многие постояльцы, воспитанные в религиозном духе, находили прибежище в вере, пусть даже в течение семидесяти лет они и отрекались от Бога; другие же искали утешения в эзотерических и психологических изводах Эры Водолея^[7]. Ирина последовательно снабжала таких людей пособиями и учебниками по трансцендентальной медитации, белой магии, И Цзин^[8], развитию интуиции, каббале, мистическому таро, анимизму, реинкарнации, психической восприимчивости, универсальной энергии и внеземной жизни. Ирина отвечала за проведение религиозных праздников – это было попурри из ритуалов разных верований, чтобы никто не чувствовал себя обделенным. В летнее солнцестояние она отправлялась с группой старушек в близлежащий лес, и они водили хороводы под звуки бубнов, голые, в разноцветных венках. Лесники их уже знали и не отказывались сфотографировать, как старушки обнимают деревья, общаясь с Геей – матерью-землей – и со своими покойниками. Ирина перестала внутренне над ними посмеиваться, когда услышала своих бабушку с дедушкой в стволе секвойи, одного из тёх тысячелетних гигантов, что соединяют наш мир с миром духов, как объяснили ей восьмидесятилетние плясуньи. Костеа и Петрута при жизни не были большими говорунами, внутри секвойи они тоже не сделались болтливее, но и того немногого, что они сообщили своей внучке, хватило, чтобы девушка убедилась: они ее хранят. Перед зимним солнцестоянием Ирина раздумывала, как провести ритуал под крышей, потому что Кэти предупреждала; что если выйти в лесную сырость и ветродуй, то пневмонии не избежать.

Зарплаты в Ларк-Хаус обычному человеку едва хватало бы, чтобы сводить концы с концами, но запросы Ирины были столь скромны, а расходы столь умеренны, что у нее иногда оставались деньги. Доходы от мытья собак и от секретарства при Альме, которая всегда изыскивала причины, чтобы заплатить ей побольше, помогали Ирине чувствовать себя богатой. Ларк-Хаус превратился в ее дом, а постояльцы, с которыми она виделась ежедневно, заняли место бабушки с дедушкой. Эти медленные, неуклюжие, взбалмошные малосильные старики были такие трогательные… Она всегда была готова решать их проблемы, ей не портила настроение необходимость тысячу раз отвечать на один и тот же вопрос, ей нравилось катить инвалидное кресло, подбадривать, помогать, утешать… Она научилась перенаправлять жестокие порывы, которые иногда налетали на этих стариков, словно кратковременные бури, и ее не страшили ни скопидомство, ни мания преследования, которыми кое-кто страдал от одиночества. Девушка пыталась постичь, что означает влачить на плечах зиму, не доверять своему следующему шагу, путать слова, потому что их плохо слышно, жить с ощущением, что остальная часть человечества все делает впопыхах и говорит слишком быстро; понять, что такое хрупкость, усталость и безразличие ко всему, что не касается тебя лично, включая детей и внуков, чье отсутствие уже не тяготит так, как раньше, и приходится делать усилие, чтобы про них помнить. Ирина ощущала нежность к морщинам, узловатым пальцам и плохому зрению. Она воображала саму себя пожилой, старой.

Альма Беласко к этим категориям не относилась: ее не нужно было опекать – наоборот, Ирина сама себя чувствовала опекаемой и была благодарна за предоставленную ей роль беззащитной племянницы. Альма была женщина прагматичная, агностик и даже неверующая – никаких магических кристаллов, зодиаков и говорящих деревьев, при ней Ирину отпускала ее вечная неуверенность.

Девушка хотела быть такой, как Альма, жить в управляемой реальности, где у проблемы имеются причина, следствие и решение, но не бывает чудовищ, которые таятся в снах, и похотливых врагов, поджидающих за углом. Часы в обществе Альмы были для нее как сокровище, девушка согласилась бы работать с ней бесплатно. Однажды она так и предложила сделать. «У меня деньги лишние, а тебе не хватает. И больше об этом ни слова», ответила Альма так резко, как почти никогда с ней не разговаривала.

СЕТ БЕЛАСКО

Альма Беласко неторопливо наслаждалась завтраком, смотрела новости по телевизору, а потом отправлялась на занятие по йоге или на часовую прогулку. По возвращении она принимала душ, одевалась, а когда, по ее подсчетам, должна была появиться уборщица, уходила в клинику помогать своей подруге Кэти. Лучшее средство от боли – это чтобы пациенты были увлечены и подвижны. Кэти всегда нуждалась в волонтерах для своей клиники, она попросила Альму давать уроки росписи по шелку, но для этого требовалось много пространства и материалы, которые здесь никто не смог бы оплатить. Кэти не согласилась с предложением подруги взять все расходы на себя, потому что это плохо отразилось бы на самооценке участниц: как она сказала, никому не нравится чувствовать себя объектом благотворительности. И тогда Альма решила воспользоваться опытом, полученным на чердаке Си-Клифф, и принялась выдумывать театральные постановки, которые ничего не стоили и вызывали бури смеха. Трижды в неделю она ходила в мастерскую работать с Кирстен. В столовой Ларк-Хаус Альма бывала нечасто, предпочитая ужинать в близлежащих ресторанах, где ее уже знали, или у себя, когда невестка присылала к ней шофера с ее любимыми блюдами.

Ирина держала на кухне необходимые продукты: свежие фрукты, молоко, ржаной хлеб и мед. В ее задачи также входило разбирать бумаги, писать под диктовку, ходить в прачечную и по магазинам, сопровождать Альму при посещении юриста, заботиться о коте, следить за календарем событий в небогатой светской жизни хозяйки. Альма с Сетом часто приглашали Ирину на обязательный воскресный обед в Си-Клифф, когда вся семья воздавала почести старейшей представительнице рода. Для Сета, который раньше выдумывал самые разные предлоги, чтобы явиться только к десерту (мысль о том, чтобы вовсе прогулять, ему даже не приходила), присутствие Ирины окрашивало этот ритуал всеми цветами радуги. Он упорно преследовал девушку, однако, поскольку результаты оставляли желать лучшего, гулял и с подружками из прошлой жизни, готовыми терпеть его непостоянство. С ними Сет скучал и не мог заставить Ирину ревновать. Как говорила бабушка, нечего палить из пушки по индюкам, – это была одна из загадочных пословиц, имевших хождение в семье Беласко. Для Альмы такие сборища всегда начинались с радости от встречи со своими, особенно с внучкой Полин (ведь Сета она видела часто), но заканчивались, как правило, душевными ранами, потому что любая тема могла послужить поводом для ссоры – дело было не в отсутствии любви, а в привычке спорить по пустякам. Сет искал предлоги, чтобы бросить вызов или позлить родителей. Полин всегда выступала за какое-нибудь правое дело и пускалась в подробные объяснения, что происходит, например, при женском обрезании или на скотобойне. Дорис лезла из кожи вон, расписывая свои кулинарные эксперименты, украшающие стол, но к концу неизменно плакала, потому что ее блюда никому не нравились, – только Ларри занимался словесной эквилибристикой, силясь избежать скандала. Бабушка использовала Ирину для снятия напряжения за столом, ведь Беласко при посторонних вели себя цивилизованно, даже если рядом находилась скромная работница Ларк-Хаус. Для девушки особняк Си-Клифф был диковинной роскошью: шесть спален, две гостиные, библиотека, где из-за книг не видно стен, двойная мраморная лестница и раскинувшийся вокруг сад. Она не ощущала упадка этого столетнего великолепия, с которым не могла совладать бдительная неусыпная Дорис. Хозяйке едва удавалось держать под контролем ржавчину на ажурных решетках, кривизну потолков и стен, переживших два землетрясения, скрип перил и следы термитов в деревянных частях. Дом стоял в привилегированном месте, на холме между Тихим океаном и бухтой Сан-Франциско. На рассвете густые клубы тумана ватной волной полностью укутывали мост Золотые Ворота, но за утро туман рассеивался, и тогда на фоне усыпанного чайками неба возникала стройная конструкция из красного железа – так близко от сада семьи Беласко, что хотелось прикоснуться рукой.

Точно так же, как Альма превратилась для Ирины в приемную тетушку, Сет занял место ее двоюродного брата – желанная роль любовника ему не досталась. За те три года, что они провели рядом, связь между молодыми людьми, основанная на одиночестве Ирины, плохо скрываемой страсти Сета и их общем интересе к Альме Беласко, только окрепла. Другой мужчина, не такой упрямый и влюбленный, как Сет, давно бы смирился с поражением, но парень научился сдерживать свои порывы и приноровился к навязанному Ириной черепашьему шагу. Торопиться было без толку: при малейшей попытке вторжения девушка отступала и целые недели уходили потом на отвоевание потерянной территории. Если молодые люди прикасались друг к другу случайно, Ирина ненавязчиво отстранялась, но если Сет трогал ее намеренно, тело ее напрягалось. Сет безуспешно искал причину такого недоверия, но Ирина накрепко запечатала двери в свое прошлое. С первого взгляда никто не смог бы разгадать характер этой девушки, своей открытостью и доброжелательностью заслужившей звание всеми любимой сотрудницы Ларк-Хаус, но он-то знал, что за этим фасадом прячется пугливая белка.

В эти годы книга Сета росла без больших усилий с его стороны благодаря материалу, который предоставляла бабушка, и упорству Ирины. На Альму легла задача обобщить историю семьи Беласко, единственных родственников, которые у нее оставались после того, как война забрала польских Менделей, и прежде, чем воскрес ее брат Самуэль. Беласко не числились в ряду самых богатых семейств Сан-Франциско, но были одними из самых влиятельных и могли проследить свою историю со времен золотой лихорадки^[9]. В ряду предков выделялся Дэвид Беласко, театральный режиссер и продюсер, покинувший город в 1882 году и достигший успеха на Бродвее. Прадедушка Исаак принадлежал к той ветви, которая осталась в Сан-Франциско, здесь он и сделал себе состояние с помощью адвокатской конторы и чутья на выгодные инвестиции.

Сету, как и всем мужчинам в роду, предстояло поработать в адвокатской конторе, хотя ему и недоставало соревновательного духа, отличавшего предыдущие поколения Беласко. Сет получил юридическое образование по необходимости и занимался делами не из жадности и не из почтения к судебной системе, а потому, что ему было жаль клиентов. Его сестра Полин, которая была на два года младше, куда лучше подходила для такой неблагодарной работы, но это не освобождало Сета от ответственности за дом. В свои тридцать два он так и не вошел в разум, как выражался его отец; он продолжал подкидывать сложные дела сестре, развлекался, не думая о расходах, и крутил романы с полудюжиной случайных подружек. Он выставлял напоказ свои таланты поэта и байкера, чтобы производить впечатление на девушек и пугать родителей, но не собирался отказываться от верного адвокатского заработка. Сет не был циничен – он был ленив по части работы и взбалмошен почти для всего остального. Он сам очень удивился, обнаружив, что в портфеле, где ему надлежало хранить юридические документы, начали скапливаться страницы его рукописи. Этот тяжелый кожаный портфель карамельного цвета выглядел архаично, однако Сет им пользовался, веря в его магическую силу, – это было единственное возможное объяснение спонтанному приращению его рукописи. Слова зарождались сами по себе в плодовитом чреве портфеля и спокойно разгуливали по просторам его воображения. Это были двести пятьдесят страниц, заполненные второпях; Сет не давал себе труда их править, потому что его план состоял в том, чтобы пересказать все, что удастся вытянуть из бабушки, добавить собственные наблюдения, а потом заплатить писателю-анониму и какому-нибудь толковому издателю, чтобы они отшлифовали эти заметки, придали им форму книги. Этих листков вообще бы не было, если бы не настойчивое желание Ирины их прочитать и ее беззастенчивая критика, заставлявшая парня регулярно выдавать по десять-пятнадцать страниц, – словом, не задаваясь такой целью, Сет превращался в романиста.

Внук был единственным членом семьи, по которому Альма скучала, хотя и не признавалась в этом. Если он несколько дней не звонил и не приходил, у нее начинало портиться настроение, и скоро она уже изобретала предлог для встречи. И внук не заставлял себя ждать. Он влетал как вихрь, с мотоциклетным шлемом под мышкой, растрепанный, раскрасневшийся, и приносил бабушке и Ирине по подарочку: сладкие молочные бисквиты, миндальное мыло, бумагу для рисования, фильмы про зомби из других галактик и тому подобное. Если Сет не заставал девушку, то выглядел заметно разочарованным, однако Альма притворялась, что ничего не замечает. Вместо приветствия он похлопывал бабушку по плечу, она отвечала ему ворчанием, как оба давно привыкли: они общались как испытанные заговорщики, по-товарищески просто, без проявлений нежности – для них это было бы дурновкусием. Болтали они подолгу: сначала со сноровкой бывалых сплетниц пробегались по событиям настоящего (не забывая и про членов семьи), но быстро переходили к тому, что их по-настоящему волновало. Бабушка и внук навсегда застыли в мифическом прошлом из мелких эпизодов и непроверенных легенд, во временах, предшествовавших рождению Сета. Альма оказалась потрясающей рассказчицей: ей удавалось в точности воскресить еще не оскверненный особняк в Варшаве, где прошло ее раннее детство, с мрачными комнатами, монументальной мебелью и слугами в ливреях, скользящими вдоль стен, не поднимая глаз, – но прибавляла к этому еще и вымышленного пони пшеничного цвета с длинной гривой, который в голодные времена закончил свое существование в виде жаркого. Альма освобождала прабабушку и прадедушку Сета и возвращала им все, что отобрали фашисты, она усаживала их за пасхальный стол с подсвечниками и серебряными приборами, с французскими бокалами, баварским фарфором и скатертями, которые вышили испанские монахини. В самых трагических эпизодах Альма становилась такой красноречивой, что Сет с Ириной как будто оказывались рядом с Менделями по дороге в Треблинку: они ехали вместе со всеми в товарном вагоне среди тысяч несчастных, отчаявшихся, лишенных воды, воздуха и света; блевали, испражнялись и агонизировали вместе со всеми; они, раздетые, заходили в камеру ужаса и исчезали вместе со всеми в дыму крематория. Еще Альма рассказывала о прадедушке, Исааке Беласко: он умер весной, в ту ночь, когда снежная буря погубила его сад, и у него было двое похорон, потому что первые не вместили всех людей, желавших принести ему дань уважения: сотни белых, чернокожих, азиатов и латиноамериканцев, которые были ему чем-то обязаны, заполнили кладбище и раввину пришлось повторить церемонию; и о прабабушке Лиллиан, так верно любившей мужа, что в день, когда она его потеряла, она потеряла и зрение и все оставшиеся годы прожила в сумерках, и врачи так и не сумели поставить ей диагноз. Еще Альма рассказывала о семье Фукуда и о перемещении японцев – как о событии, которое нанесло ей детскую травму, но об Ичимеи Фукуда отдельного рассказа не было.

СЕМЬЯ ФУКУДА

Такао Фукуда жил в Соединенных Штатах с двадцати лет и не имел желания адаптироваться. Как многие иссэй, японские эмигранты первого поколения, он не хотел переплавляться в американском тигле, как поступали представители других рас, прибывающие с четырех концов света. Такао Фукуда гордился своей культурой и своим языком, которые он сохранял в неприкосновенности и безуспешно пытался передать своим отпрыскам, соблазненным грандиозностью Америки. Такао многим восхищался в этой огромной стране, где горизонт сливается с небом, однако не мог избавиться от чувства превосходства, которого никогда не выказывал вне домашних стен, – это было бы верхом невежливости по отношению к стране, его принявшей. С годами он все больше поддавался чарам ностальгии, все меньше понимал причины, по которым покинул Японию, и в конце концов стал идеализировать замшелые традиции, когда-то побудившие его эмигрировать. Его возмущали американское чувство превосходства и материализм: для Такао это было не проявление широты натуры и здравого смысла, а пошлость; ему было больно видеть, как его дети перенимают индивидуализм и грубость белых американцев. Все четверо родились в Калифорнии, но унаследовали японскую кровь отца и матери, и ничто не оправдывало их безразличия к предкам и неуважительного отношения к иерархической системе. Детей не интересовало, какое место уготовано для них судьбой: они заразились неразумной амбициозностью американцев, для которых не существовало ничего невозможного. Такао знал, что дети предают его и в бытовых мелочах: они дули пиво до потери рассудка, жевали жвачку, точно коровы, и отплясывали под модную музыку в двухцветных туфлях, намазав волосы жиром. Определенно, Чарльз и Джеймс искали темные уголки, чтобы потискать девушек сомнительной нравственности, но Такао верил, что Мегуми такого непотребства не допускает. Дочка копировала в одежде нелепую моду американок и тайком почитывала журналы с киногероями и их любовными историями, что он настрого ей запрещал, зато она хорошо училась и, по крайней мере внешне, вела себя уважительно. Такао мог держать под контролем только Ичимеи, однако вскоре и младшему предстояло ускользнуть из его рук и, подобно братьям, превратиться в чужака. Такова была плата за жизнь в Америке.

В 1912 году Такао Фукуда оставил семью и эмигрировал по метафизическим причинам, но в его воспоминаниях этот фактор неуклонно терял свою значимость, и Такао часто задавался вопросом, откуда взялся тот решительный порыв. В это время Япония уже открылась для внешнего влияния, и многие молодые люди уезжали в другие страны на поиски новых возможностей, но в семье Фукуда разлука с родиной считалась непростительным предательством. Фукуда всегда были воинами, они веками проливали кровь за императора. Такао, единственный мальчик из четырех детей, выживших после эпидемий и детских болезней, воплощал собой семейную честь, на нем лежала ответственность за родителей и сестер и обязанность воздавать почести предкам перед домашним алтарем и на всех религиозных празднествах. Но в пятнадцать лет он открыл для себя Оомото, Путь богов, – вышедшую из синтоизма новую религию, набиравшую силы в Японии, и почувствовал, что наконец отыскал компас, который будет направлять его в жизни. По словам духовных лидеров, почти все из которых были женщинами, богов может быть много, но все они в сущности один бог, имена и ритуалы не имеют значения; боги, религии, пророки и провозвестники на всем протяжении истории восходят к одному источнику: к Верховному Богу Вселенной, Единому Духу, которым проникнуто все сущее. А через людей Бог старается восстановить и очистить вселенскую гармонию, и когда этот труд будет завершен, Бог, человечество и природа станут пребывать в любви на земле и в пространстве духа. Такао полностью предался этой вере. Оомото проповедовал мир, достижимый только с помощью личной добродетели, и юноша понял, что его предназначением не может стать военная карьера, как полагалось мужчинам в его роду. Единственным выходом ему показался отъезд, потому что, если он останется и не пойдет в армию, это будет воспринято как бессовестная трусость, как страшнейшее оскорбление семьи. Юноша пытался объяснить это отцу, но только разбил его сердце; однако речи его звучали столь пылко, что тот я конце концов смирился с потерей сына. Молодые люди, которые уезжают, больше не возвращаются. Бесчестье смывается кровью. Лучше было бы лишить себя жизни, сказал отец. Но этот вариант противоречил принципам Оомото.

Такао прибыл на калифорнийское побережье с двумя сменами белья, раскрашенной от руки фотографией родителей и самурайским мечом, который в его семье хранили семь поколений мужчин. Отец передал ему меч в час расставания, потому что не мог вручить его ни одной из дочерей, и, хотя юноша не собирался пользоваться оружием, меч мог принадлежать только ему. Эта катана была единственным сокровищем семьи Фукуда – старинные мастера изгибали его шестнадцать раз, рукоять была из серебра и бронзы, ножны деревянные с золотыми пластинами, покрытые красным лаком. Юноша в дороге обмотал меч тряпками, чтобы он не привлекал внимания, но такой длинный изогнутый предмет было невозможно ни с чем перепутать. Мужчины, жившие бок о бок с Такао во время долгого путешествия в корабельном трюме, проявляли к нему должное почтение, ведь такое оружие свидетельствовало о его знатном происхождении.

По прибытии путешественник сразу же связался с крохотной общиной Оомото в Сан-Франциско и через несколько дней получил место садовника в паре с одним из соотечественников. Вдалеке от осуждающего взгляда отца, который полагал, что солдат не должен пачкать руки землей – только лишь кровью, Такао преисполнился решимости овладеть новым ремеслом и вскоре заслужил доброе имя среди иссэй, трудящихся в садах. Юноша был неутомим в работе, жил скромно и добродетельно, как требовала его религия, и за десять лет накопил восемьсот долларов, необходимых, чтобы выписать супругу из Японии. Сваха предложила ему трех кандидаток, Такао остановился на первой, потому что ему понравилось имя. Ее звали Хейдеко. Такао отправился встречать ее в порт в своем единственном костюме, купленном с рук, залоснившемся на локтях и на ягодицах, но из хорошей ткани, в лакированных туфлях и купленной в китайском квартале шляпе-панаме.