Текст книги "По ту сторону зимы"

Автор книги: Исабель Альенде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

ЛУСИЯ И РИЧАРД

Бруклин

Через десять минут Лусия спустилась в кухню; Ричард делал тосты, кофейник был полон, а на столе стояли три чашки. Эвелин вернулась с улицы с дрожащей собакой на руках и сразу набросилась на кофе и тосты, которые сделал Ричард. Она выглядела такой голодной и такой юной, когда с набитым ртом сидела, раскачиваясь, на табурете, что Ричард даже умилился. Сколько ей лет? Наверняка она старше, чем кажется. Возможно, ровесница Биби.

– А теперь мы отвезем тебя домой, Эвелин, – сказала Лусия, когда с кофе было покончено.

– Нет! Нет! – вскричала Эвелин, вскочив так стремительно, что табурет опрокинулся и Марсело оказался на полу.

– Но это пустяковое столкновение, Эвелин. Не надо бояться. Я сам объясню твоему хозяину, что произошло. Как его зовут?

– Фрэнк Лерой… но я не только из-за столкновения, – пробормотала Эвелин, с трудом выговаривая слова.

– А из-за чего еще? – спросил Ричард.

– Ну же, Эвелин, чего ты так боишься? – присоединилась к нему Лусия.

И тогда, спотыкаясь на каждом слоге и дрожа всем телом, девушка сказала, что в багажнике машины лежит мертвый человек. Она дважды повторила это, прежде чем Лусия ее поняла. Ричарду пришлось еще сложнее. Он говорил по-испански, но его коньком был португальский Бразилии, нежный и певучий. Он не мог поверить в то, что услышал. Важность и значение ее заявления повергли его в ступор. Если он правильно понял, вариантов было два: девушка безумна, и она бредит, или в «лексусе» действительно лежит мертвец.

– Ты говоришь, труп?

Эвелин кивнула, глядя в пол.

– Быть этого не может. А что за труп, чей он?

– Ричард, не будь смешным. Труп человека, конечно, – вмешалась Лусия, удивленная настолько, что с усилием сдерживала нервный смех.

– Как он туда попал? – спросил Ричард, все еще не до конца ей веря.

– Я не знаю…

– Ты что, его сбила?

– Нет.

Возможность того, что на руках у них оказался анонимный покойник, привела к вспышке аллергии: у Ричарда в минуты напряжения всегда чесались ладони и грудь. Человек привычки и неизменной рутины, он был совершенно не готов к подобным неожиданностям. Его стабильное и осмотрительное существование подошло к концу, но он еще об этом не знал.

– Надо позвонить в полицию, – решил он, взяв телефон.

Девушка из Гватемалы издала крик ужаса и разразилась душераздирающими рыданиями по причине, очевидной для Лусии, но не для Ричарда, хотя он был прекрасно осведомлен о том, что иммигранты из Латинской Америки всегда находятся в подвешенном состоянии.

– Полагаю, у тебя нет документов, – сказала Лусия. – Мы не можем обращаться в полицию, Ричард, иначе впутаем девочку в неприятную историю. Она взяла машину без спроса. Ее могут обвинить в краже и в убийстве. Сам знаешь, полиция не церемонится с нелегалами. Где тонко, там и рвется.

– Что рвется?

– Это метафора, Ричард.

– Как умер тот человек? Кто он? – продолжал настаивать Ричард.

Эвелин сказала, что она не прикасалась к телу. Она зашла в аптеку купить памперсы для ребенка, а когда приоткрыла багажник, чтобы запихнуть туда сумку, обнаружила, что места не хватает. Заглянула внутрь и заметила что-то, завернутое в ковер, перевернула и увидела, что это мертвое тело. От страха она шлепнулась на тротуар прямо перед аптекой, но сдержала крик, рвавшийся из горла, кое-как поднялась и захлопнула крышку багажника. Бросила сумку на заднее сиденье и долго сидела в машине, она не знает, как долго, может, двадцать, может, тридцать минут, никак не меньше, пока немного не успокоилась, и уже собралась возвращаться домой. Если повезет, возможно, никто не заметит ее отсутствия и никто не узнает, что она брала машину, однако после столкновения с Ричардом, с поломанным и полуоткрытым багажником, теперь это невозможно.

– Мы даже не знаем, действительно ли этот человек умер. Может, он без сознания, – высказал предположение Ричард, вытирая пот со лба кухонной тряпкой.

– Маловероятно, он все равно бы замерз насмерть, но есть способ удостовериться, – сказала Лусия.

– Ради бога, женщина! Не собираешься же ты осматривать труп на улице…

– А у тебя есть другой вариант? На улице никого нет. Еще очень рано, совсем темно, и сегодня воскресенье. Кто нас увидит?

– Ни за что. На меня не рассчитывай.

– Ладно, дай мне фонарь. Мы с Эвелин пойдем посмотрим.

За это время рыдания девушки стали громче на несколько децибелов. Лусия обняла ее, ей было жаль девушку, на которую за несколько часов обрушилось столько напастей.

– Я не желаю иметь с этим ничего общего! Я заплачу по своей страховке за вред, причиненный машине, и это единственное, что я могу сделать. Прости меня, Эвелин, но ты должна уйти, – сказал Ричард на своем, мягко говоря, неправильном испанском.

– Ты что, хочешь ее прогнать, Ричард? Ты в своем уме? Можно подумать, ты не знаешь, что означает в этой стране не иметь документов! – воскликнула Лусия.

– Знаю, Лусия. Если бы я не знал этого по работе в центре, я бы знал это от своего отца, который постоянно меня этим достает, – вздохнул Ричард, смиряясь. – Но что мы знаем об этой девушке?

– Что ей нужна помощь. Кто-нибудь из семьи у тебя здесь есть, Эвелин?

Гробовое молчание; Эвелин не собиралась упоминать о своей матери в Чикаго, чтобы не погубить и ее тоже. Ричард почесывал ладони и думал о том, что он здорово вляпался: полиция, расследование, пресса, – репутация к дьяволу. А в душе звучал голос отца, напоминающий о том, что надо помогать тем, кого преследуют. «Меня бы не было на свете и ты бы не родился, если бы не люди с отзывчивой душой, которые прятали меня от нацистов», – повторял он миллион раз.

– Нам нужно понять, жив тот человек или нет, не будем терять времени, – повторила Лусия.

Она взяла ключи от машины, которые Эвелин Ортега оставила на кухонном столе, передала чихуа-хуа Ричарду, чтобы тот оберегал его от котов, надела шапку и перчатки и снова попросила фонарь.

– Ты не можешь идти одна, Лусия. Черт! Мне придется идти с тобой, – решился Ричард, уступая. – Нужно отогреть дверцу багажника, иначе не откроется.

Они наполнили большую кастрюлю горячей водой с уксусом, Ричард с Лусией с трудом тащили ее, скользя по обледенелым ступеням, вцепившись в перила, чтобы не упасть. У Лусии замерзли контактные линзы, и ей казалось, будто в глазах у нее кусочки стекла. Зимой Ричард любил удить рыбу в затянутых льдом озерах, поэтому притерпелся к экстремальному холоду, но не был готов сражаться с ним в Бруклине. Свет фонарей фосфоресцирующими желтыми кругами отражался на снегу, ветер налетал порывами и скоро стихал, будто утомившись, а через мгновение снова поднимал снежные вихри. В перерывах между порывами ветра царила абсолютная тишина, какое-то угрожающее спокойствие. Вдоль улицы было припарковано несколько машин, покрытых снегом, одни больше, другие меньше, и белая машина Эвелин была почти невидимой. Она стояла не прямо напротив дома Ричарда, чего он опасался, а метрах в пятнадцати, что в данном случае положения дел не меняло. Не было ни души. Снегоуборочные машины начали свою работу днем раньше, и вдоль тротуаров высились огромные сугробы.

Как и говорила Эвелин, сломанная крышка багажника была привязана желтым поясом ее куртки. В перчатках узел не так легко было развязать; Ричард панически боялся оставить отпечатки пальцев. Наконец багажник открылся, и они обнаружили там скатанный ковер, испачканный запекшейся кровью, а развернув его, увидели женщину в спортивном костюме, закрывшую лицо руками. Она лежала в такой странной позе, что походила скорее на сломанную куклу, чем на человека, а ее кожа, там, где ее удавалось разглядеть, была ярко-розового цвета. Она была мертва, никаких сомнений. Несколько минут они разглядывали тело, не в состоянии даже представить себе, что могло произойти, ведь крови не было; следовало перевернуть труп, осмотреть его целиком. Несчастная женщина совсем заледенела, тело было твердым, словно бетонная плита. Лусия тянула и толкала, но не могла сдвинуть его с места, в то время как Ричард, чуть не плача от тревоги, светил фонарем.

– Думаю, она умерла вчера, – сказала Лусия.

– Почему?

– Rigor mortis[14]14
  Трупное окоченение – медицинский термин (лат.).


[Закрыть]. Труп коченеет примерно через восемь часов после смерти и пребывает в таком состоянии тридцать шесть часов.

– Тогда получается, это могло произойти позавчера ночью.

– Ну да. А может, и раньше, на улице очень холодно. Кто бы ни был тот, кто ее сюда положил, он на это рассчитывал. Возможно, он не мог избавиться от тела в пятницу из-за метели. Очевидно, он не спешил.

– А возможно, rigor mortis уже прошел и тело просто замерзло, – предположил Ричард.

– Человеческое тело – это не то же самое, что курица, Ричард, оно должно пролежать не меньше двух дней в холодильнике, чтобы окончательно замерзнуть. Допустим, она умерла между позавчерашним и вчерашним днем.

– Откуда ты все это знаешь?

– Лучше не спрашивай, – отрубила она.

– В любом случае это дело судебного патологоанатома и полиции, а не наше, – заключил Ричард.

Тотчас же, как по волшебству, засветились фары машины, заворачивающей за угол. Они кое-как, не до конца, прикрыли крышку багажника в тот самый момент, когда патрульная машина остановилась рядом. Один из полицейских высунулся в боковое окно:

– Все в порядке?

– В порядке, офицер, – ответила Лусия.

– Что вы делаете в такое время на улице? – не унимался он.

– Вышли за памперсами для моей матери, мы их оставили в машине, – сказала Лусия, взяв с сиденья большой пакет.

– Хорошего дня, офицер, – добавил Ричард срывающимся голосом.

Они подождали, пока машина уехала, снова привязали крышку багажника поясом и пошли в дом, стараясь не поскользнуться на лестнице и захватив пустую кастрюлю и памперсы; оба молили Бога, чтобы патрульным не пришло в голову вернуться и еще раз взглянуть на «лексус».

Ричард и Лусия нашли Эвелин, Марсело и котов там же, где оставили. Они спросили девушку, зачем ей памперсы, и она ответила, что у Фрэнки, сына хозяев, церебральный паралич и памперсы для него.

– Сколько лет ребенку? – спросила Лусия.

– Тринадцать.

– Он пользуется памперсами для взрослых?

Эвелин смутилась и покраснела, а потом пояснила, что мальчик слишком развит для своего возраста, по утрам его будит птичка и памперсы нужны свободные. Лусия перевела Ричарду: речь идет об эрекции.

– Меня нет со вчерашнего дня, он, наверное, в отчаянии. Кто сделает ему укол инсулина? – прошептала девушка.

– Ему нужен инсулин?

– Если бы мы могли позвонить сеньоре Лерой… Фрэнки нельзя оставлять одного.

– Слишком рискованно пользоваться телефоном, – сказал Ричард.

– Я позвоню со своего, у меня скрытый номер, – сказала Лусия.

В телефоне раздалось два гудка и затем раздраженный голос ответил, срываясь на крик. Лусия тут же отключилась, и Эвелин облегченно вздохнула.

Единственный человек, который мог ответить по этому номеру, – мать Фрэнки. Если Шерил с ним, можно расслабиться, о мальчике позаботятся.

– Что ж, Эвелин, все-таки у тебя должны быть какие-то предположения, откуда в багажнике взялось тело той женщины, – сказал Ричард.

– Я не знаю. «Лексус» принадлежит хозяину, сеньору Лерою.

– Он наверняка ищет свою машину.

– Он во Флориде, кажется, завтра возвращается.

– Думаешь, он имеет к этому какое-то отношение?

– Да.

– То есть ты хочешь сказать, он мог убить ту женщину, – настаивал Ричард.

– Когда сеньор Лерой сердится, он похож на дьявола… – сказала девушка и расплакалась.

– Ричард, оставь ее в покое, – вмешалась Лусия.

– Ты отдаешь себе отчет, Лусия, что мы уже не можем позвонить в полицию? Как мы объясним, что наврали патрульным? – спросил Ричард.

– Хоть на минуту забудь о полиции.

– Я совершил ошибку, позвонив тебе. Если бы я знал, что девочка ездит с трупом в багажнике, я бы тут же позвонил в полицию, – заметил Ричард скорее задумчиво, чем сердито, и налил Лусии еще кофе. – С молоком?

– Черный и без сахара.

– Ну мы и вляпались!

– Жизнь полна сюрпризов, Ричард.

– Только не моя.

– Да, знаю. Но сам видишь, жизнь не оставляет нас в покое; рано или поздно она нас достает.

– Эта девушка с трупом должна отсюда куда-нибудь уехать.

– Вот сам ей и скажи, – ответила Лусия, указывая на Эвелин, которая тихонько плакала.

– Что ты думаешь делать, девочка? – спросил ее Ричард.

Она сокрушенно пожала плечами и шепотом извинилась за то, что доставила столько хлопот.

– Вот что ты должна сделать… – продолжал Ричард не слишком убежденно.

Лусия взяла его за рукав и отвела к пианино, подальше от Эвелин.

– Первое, что мы должны сделать, – это уничтожить улики, – тихо сказала она. – Это прежде всего.

– Не понимаю.

– Надо избавиться от машины и от тела.

– Ты с ума сошла! – воскликнул он.

– Ты тоже в этом замешан, Ричард.

– Я?

– Да, с того самого момента, когда ты впустил в дом Эвелин и позвонил мне. Нужно решить, где мы можем оставить тело.

– Полагаю, ты шутишь. Как тебе в голову пришла такая шальная мысль?

– Послушай, Ричард, Эвелин не может ни вернуться домой, ни обратиться в полицию. Ты хочешь, чтобы она возила за собой труп в чужой машине? И сколько так может продолжаться?

– Уверен, это можно уладить.

– С помощью полиции? Ни в коем случае.

– Отвезем машину в другой район города, и все тут.

– Ее тут же найдут, Ричард. Нужно время, чтобы Эвелин оказалась в безопасности. Думаю, ты отдаешь себе отчет – она страшно напугана. И она знает больше, чем говорит. Мне кажется, она боится именно своего хозяина, этого Лероя. Она подозревает, что ту женщину убил именно он, и теперь ищет ее, знает, что это она взяла «лексус», и не даст ей сбежать.

– Если так, мы тоже в опасности.

– Никто не знает, что девушка у нас. Отгоним машину подальше отсюда.

– Но тогда мы станем сообщниками!

– А мы и так уже сообщники, но, если все сделаем правильно, никто ничего не узнает. Никому в голову не придет связать это ни с нами, ни с Эвелин. Снегопад – это благословение Божье, и мы должны воспользоваться им, пока он длится. Выезжаем прямо сейчас.

– Куда?

– Откуда я знаю, Ричард! Подумай сам. Куда-нибудь, где холодно, а то труп начнет разлагаться.

Они вернулись к кухонному столу и выпили кофе, обсуждая возможные варианты без участия Эвелин Ортеги, которая бросала на них робкие взгляды. Слезы у нее высохли, однако она снова будто онемела; покорность свойственна человеку, жизнью которого всегда управляли другие. Чем дальше они уедут, считала Лусия, тем больше вероятности, что приключение закончится благополучно.

– Как-то раз я ездила на Ниагарский водопад и на границе с Канадой не предъявляла документов, да и машину никто не досматривал.

– Должно быть, это было лет пятнадцать назад. Сейчас спрашивают паспорт.

– Мы можем доехать до Канады, как говорится, в одно касание и оставить машину где-нибудь в лесу, в тех краях сплошные леса.

– В Канаде тоже могут опознать эту машину, Лусия. Это же не Бангладеш.

– Кстати, нам надо бы разобраться с жертвой. Не можем же мы бросить ее где попало, даже не зная, кто она.

– Почему это? – спросил Ричард озадаченно.

– Из уважения. Надо еще раз заглянуть в багажник, и лучше сейчас же, пока на улице не появились люди, – решила Лусия.

Они вывели Эвелин на улицу, можно сказать, силой, им пришлось подталкивать ее, чтобы она приблизилась к машине.

– Ты ее знаешь? – спросил Ричард, отвязав пояс и освещая внутри багажника фонарем, хотя уже занималась заря.

Он вынужден был повторить свой вопрос трижды, прежде чем девушка наконец решилась открыть глаза. Она дрожала, охваченная животным ужасом при воспоминании о том, что когда-то увидела на деревенском мосту, ужасом, уже восемь лет подстерегавшим ее в темноте, таким обжигающим, словно ее брат Грегорио находился тут же, на этой улице, в этот час, мертвенно-бледный и окровавленный.

– Сделай над собой усилие, Эвелин. Это очень важно – знать, кто эта женщина, – настаивала Лусия.

– Это сеньорита Кэтрин. Кэтрин Браун… – наконец прошептала девушка.

ЭВЕЛИН

Гватемала

22 марта 2008 года, в Страстную субботу, через пять недель после смерти Грегорио Ортеги, очередь дошла до его брата и сестры. Мстители воспользовались тем, что Консепсьон была в церкви, готовила убранство из цветов для пасхального воскресенья, и ворвались в хижину среди бела дня. Их было четверо, их можно было узнать по татуировкам и той наглости, с какой они появились в Монха-Бланка-дель-Валье на двух тарахтевших мотоциклах, привлекавших всеобщее внимание в деревне, где люди ходили пешком или ездили на велосипедах. Они провели в жилище всего восемнадцать минут; им этого хватило. Если соседи их и видели, то все равно никто не вмешался, и позднее никто не решился выступить свидетелем. Тот факт, что они совершили преступление именно на Страстной неделе – во время воздержания и покаяния, – еще годы спустя обсуждался как самый непростительный грех.

Консепсьон Монтойя вернулась домой около часа дня, когда солнце жарило так нещадно, что даже какаду умолкли среди ветвей. Ее не удивила тишина на пустынных улицах, было время сиесты, и те, кто не отдыхал, были заняты подготовкой к процессии Воскресения Господня и торжественной мессе, которую должен был на следующий день служить падре Бенито в фиолетовом облачении с белоснежным поясом вместо потертых ковбойских штанов и поношенной рясы с ручной вышивкой, которые он носил круглый год. Ослепленная солнцем, женщина несколько секунд стояла неподвижно, пока глаза не привыкли к полумраку комнаты, и тогда увидела Андреса, лежавшего у дверей, в позе спящей собаки. «Эй, сынок, что с тобой?» – стала спрашивать она, пока не увидела темное пятно на полу и резаную рану на шее. Душераздирающий крик вырвался у нее из груди. Стоя на коленях рядом с мальчиком, она повторяла: «Андрес, Андрес» – и тут у нее в мозгу вспыхнуло другое имя: Эвелин. Та лежала на другом конце комнаты, худенькое тело обнажено, лицо и ноги в крови, хлопковое платье разодрано и тоже в крови. Бабушка поползла к ней, призывая Бога сжалиться и не забирать ее, моля о сострадании. Она взяла внучку за плечи и слегка встряхнула ее и тут заметила, что одна рука висит, неестественно вывернутая, она пыталась обнаружить у девочки хоть какие-то признаки жизни, но тщетно, и тогда она бросилась на улицу, страшными криками призывая на помощь Святую Деву.

На ее крик вышла соседка, сначала одна, потом показались и другие женщины. Две из них подхватили под руки обезумевшую от горя Консепсьон, остальные вошли в хижину и убедились в том, что Андресу уже ничем помочь нельзя, а вот Эвелин еще дышит. Они послали кого-то из деревенских мальчишек съездить на велосипеде в полицию, а сами пытались привести в чувство Эвелин, стараясь не передвигать ее, потому что рука у нее была сломана, а изо рта и внизу шла кровь.

Падре Бенито прибыл на своем фургоне раньше полиции. Дом был набит людьми, они обсуждали случившееся и пытались оказать помощь, кто как мог. Несколько женщин положили тело Андреса на стол, просунули под голову подушку, обернули перерезанное горло шалью, обтерли лицо влажной тряпочкой и стали искать рубашку, чтобы переодеть его в чистое, в то время как другие женщины прикладывали холодные компрессы на лоб Эвелин и пытались утешить Консепсьон. Священник сразу понял, что говорить о сохранности улик уже поздно, поскольку соседи, движимые добрыми намерениями, затоптали все следы. С другой стороны, это было не так уж и важно, учитывая безразличие полиции к подобным вещам. Скорее всего, власти не станут обременять себя трагедией несчастной семьи. Когда он вошел, люди расступились с уважением и надеждой, как будто Божественный промысел, который он представлял, мог исправить страшную ситуацию. Падре Бенито достаточно было секунды, чтобы оценить состояние Эвелин. Он обернул ей руку тряпицей и попросил, чтобы женщины расстелили в фургоне матрац, а девочку переложили на скатерть или на одеяло; вчетвером они перенесли ее на импровизированных носилках в фургон и уложили на матрац. Он велел Консепсьон ехать с ним, а остальным – чтобы оставались и ждали полицию, если та появится.

Бабушка и еще две женщины поехали в больницу миссионеров-евангелистов в одиннадцати километрах от деревни, где всегда дежурили один-два врача, поскольку приходилось обслуживать несколько поселков вокруг. Впервые за свою жизнь падре Бенито, настоящий лихач, бережно вел машину, – Эвелин стонала на каждой кочке и рытвине. Приехав в больницу, они вынесли ее прямо в одеяле, как в гамаке, и уложили на больничную койку. Ее приняла врач по имени Нурия Кастель, каталонка и агностик, как позднее узнал падре Бенито. Ничего евангельского в ней не было. Повязка с правой руки Эвелин потерялась; судя по следам от ударов, у нее были сломаны несколько ребер; это покажет рентген, сказала доктор. Ее били по лицу, возможно, у нее сотрясение мозга. Она была в сознании и открыла глаза, но шептала что-то бессвязное, не узнавала бабушку и не понимала, где находится.

– Что с ней случилось? – спросила каталонка.

– На дом напали. Думаю, у нее на глазах убили брата, – сказал падре Бенито.

– Возможно, они заставили брата смотреть на то, что с ней вытворяли, прежде чем убить его.

– О господи! – произнес священник, ударив кулаком по стене.

– Осторожней со стенами моей больницы, они довольно хлипкие, и мы только что их покрасили. Я осмотрю девочку, чтобы получить полную картину внутренних повреждений, – сказала Нурия Кастель со вздохом, – опыт научил ее смирению.

Падре Бенито позвонил Мириам. На этот раз ему пришлось сказать ей страшную правду и попросить денег на похороны другого ее сына, и еще надо заплатить койоту, который переправит Эвелин на север. Девочке угрожает опасность, банда постарается уничтожить ее, чтобы она не смогла узнать нападавших. Разразившись рыданиями, не до конца сознавая всю глубину трагедии, Мириам объяснила, что на похороны Грегорио она прислала деньги, которые копила, чтобы заплатить за приезд Андреса в Чикаго после окончания школы, как она ему обещала. У нее осталось не так много, но она добудет сколько сможет, чтобы спасти дочь.

Эвелин провела в клинике несколько дней, пока не смогла самостоятельно пить фруктовый сок и глотать жидкую кукурузную кашу, но ходила она еще с трудом. Бабушка занималась похоронами второго внука. Падре Бенито посетил полицейский участок, где громовым голосом с испанским акцентом потребовал копию рапорта о том, что произошло с семьей Ортега, с подписью и печатью. Никто не озаботился допросить Эвелин, но даже если бы полиция это сделала, то ничего бы не добилась, – девочка была невменяема. Священник попросил также копию медицинского заключения у Нурии Кастель, – вдруг настанет момент, когда оно пригодится. За эти дни доктор из Каталонии и священник-иезуит из Страны Басков встретились несколько раз. Они горячо спорили о божественных материях, не соглашаясь друг с другом ни по одному пункту, однако обнаружили, что у них общие принципы по вопросам земной жизни человека. «Жаль, что ты священник, Бенито. Такой красивый – и обет безбрачия, какое упущение», – шутила доктор между двумя чашечками кофе.

Бандиты исполнили свое обещание отомстить. Предательство Грегорио, видимо, было очень серьезное, если оно заслужило подобное зверство, полагал священник, однако вполне возможно, что он просто проявил трусость или оскорбил кого-нибудь в злую минуту. Как узнать: ведь законы того мира ему неведомы.

– Сволочи проклятые, – прошептал он как-то в разговоре с доктором.

– Эти бандиты не родились такими, Бенито, когда-то они были невинными детьми, но росли в нищете, беззаконии, и у них не было других героев для подражания. Ты видел, сколько детей просят милостыню? А сколько их стоит вдоль дороги и продает шприцы и бутылки с водой? Или роются в мусорных баках и ночуют в непогоду вместе с крысами?

– Видел. Нет в этой стране ничего такого, чего я не видел.

– В банде они, по крайней мере, не голодают.

– Насилие – результат непрерывной войны с бедными. Двести тысяч коренных жителей уничтожены, пятьдесят тысяч исчезли, полтора миллиона человек перемещены. Страна небольшая, сосчитай, сколько это означает в процентах. Ты еще очень молода, Нурия, и многого не знаешь.

– Не надо меня недооценивать. Я прекрасно знаю, о чем ты.

– Солдаты совершали страшные вещи по отношению к таким же людям, как они сами, той же расы, того же класса, живущим в такой же нищете. Они выполняли приказ, это понятно, но делали это, одурманенные самым страшным наркотиком: властью, позволяющей безнаказанно творить все что угодно.

– Нам с тобой повезло, Бенито, нам не довелось попробовать такого наркотика. Если бы у тебя была власть, дающая безнаказанность, ты бы обрек виновных на те же страдания, которым они подвергли своих жертв? – спросила она.

– Думаю, да.

– И это несмотря на то что ты священник и твой Бог велит прощать.

– Мне всегда казалось, что «подставь другую щеку» – ужасная глупость, в результате получишь еще одну оплеуху, только и всего, – ответил он.

– Если уж ты охвачен жаждой мести, представь, что испытывают простые смертные. Я бы кастрировала без анестезии насильников Эвелин.

– У меня на каждом шагу разлад с христианскими ценностями, Нурия. Я – баск, грубый, как и мой отец, да упокоится он с миром, и я так скажу: родись я где-нибудь в Люксембурге, возможно, я бы не возмущался.

– Побольше бы таких возмущенных в нашем мире, Бенито.

Это был давнишний гнев. Священник много лет старался его побороть, полагая, что в его возрасте, после того, что он пережил и увидел, нужно примириться с реальностью. Однако с годами он не становился ни более мудрым, ни более мягким, мятежный дух только возрастал. В юности он бунтовал против правительства, военных, американцев, всегда против богачей, а сейчас был непримирим к полиции и коррумпированным политикам, наркоторговцам и наркодилерам, к гангстерам и прочим, кто был виноват во всех бедах. Он провел в Центральной Америке тридцать шесть лет, с двумя перерывами: один – когда его отправили на год в Конго в виде наказания, другой – когда он вернулся на несколько месяцев в Эстремадуру[15]15
  Эстремадура – область на западе Испании.


[Закрыть], чтобы искупить грех гордыни и усмирить страсть к справедливости, после того как в 1982 году был арестован. Он служил церкви в Гондурасе, Сальвадоре и Гватемале, эти страны теперь называют Северным Треугольником, и насилия там больше, чем где бы то ни было в мире, кроме тех мест, где идет война, но за все эти годы так и не научился смиряться с несправедливостью и неравенством.

– Трудно, наверное, быть священником с твоим характером, – улыбнулась она.

– Обет послушания – ноша в тысячу тонн, Нурия, но я никогда не сомневался ни в моей вере, ни в моем призвании.

– А обет безбрачия? Ты когда-нибудь влюблялся?

– Каждую минуту, но мне помогает Бог, и все быстро проходит, так что не пытайся меня соблазнить, женщина.

После того как она похоронила Андреса рядом с братом, бабушка приехала в больницу к внучке. Падре Бенито отвез их в дом своих друзей, в Солола, – там они были в безопасности, – до тех пор, пока Эвелин не оправится, а сам стал искать надежного койота, чтобы переправить ее в Соединенные Штаты. Рука у нее была на перевязи, а при каждом вздохе в груди, между ребер, возникала мучительная боль. Она очень похудела со времени смерти Грегорио. За эти месяцы ее девичьи формы исчезли, она была худенькая и слабая, и казалось, любой сильный порыв ветра может унести ее на небеса. Она ничего не рассказывала о том, что произошло в ту кошмарную Страстную субботу, а лучше сказать, она вообще не произнесла ни слова с тех пор, как очнулась на матраце, в фургоне Бенито. Оставалось надеяться, что она не видела, как зарезали ее брата, поскольку была без сознания. Доктор Кастель велела, чтобы все воздержались от вопросов; девочка была травмирована, необходимы были покой и время, чтобы она восстановилась.

Прощаясь, Консепсьон Монтойя спросила у доктора, не беременна ли ее внучка, как это произошло с ней самой: когда она была совсем юной, ее изнасиловали солдаты; Мириам была дитя насилия. Каталонка заперлась с ней в туалете и тихонько сказала, чтобы она насчет этого не беспокоилась, потому что она дала Эвелин таблетку – американское изобретение, – чтобы избежать беременности. В Гватемале эти таблетки запрещены, но об этом никто не узнает. «Говорю это вам, сеньора, чтобы вы не вздумали прибегнуть к каким-нибудь домашним средствам, девочка и так достаточно настрадалась».

Если раньше Эвелин заикалась, то после того, что с ней произошло, она просто перестала говорить. Она часами лежала в доме друзей падре Бенито и совсем не интересовалась такими новшествами, как водопровод, электричество, два туалета, телефон, а в ее комнате еще и телевизор.

Консепсьон чувствовала, что врачам не подвластна эта болезнь немоты, и решила действовать сама, прежде чем недуг пустит корни и прорастет до костей. Едва девочка стала держаться на ногах и дышать, не испытывая острой боли, она распрощалась с добрыми людьми, давшими им приют, и отправилась вместе с ней в Петен, в трудное и долгое путешествие в тряском микроавтобусе, чтобы добраться до Фелиситас – шаманки, целительницы и хранительницы традиций майя. Она была знаменитостью, люди ехали к ней из столицы и даже из Гондураса и Белиза[16]16
  Белиз – государство в Центральной Америке, граничит с Мексикой и Гватемалой.


[Закрыть], – посоветоваться по поводу здоровья и судьбы. Ее показывали по телевизору и сообщили, что женщине исполнилось сто двенадцать лет и она старше всех на земле. Фелиситас этого не опровергала, хотя все зубы у нее были целые, а по спине спускались две толстые косы; слишком много зубов и волос для такого возраста.

Целительницу было нетрудно найти, поскольку все ее знали. Она не удивилась их приходу: Фелиситас привыкла принимать души, как она называла своих посетителей, и приветливо пригласила их в дом. Она была убеждена, что деревянные стены, земляной пол и соломенная крыша дышат и думают как живые; она разговаривала с ними, спрашивая совета в наиболее трудных случаях, и они отвечали ей в ее снах. В круглой индейской хижине, где была только одна комната, проходила ее жизнь, и там же она лечила людей и совершала обряды. Занавеска из сарапе[17]17
  Сарапе – шерстяная накидка.


[Закрыть] отделяла маленький уголок, где она спала на узком лежаке из голых досок. Колдунья приветствовала прибывших, осенив их крестом, предложила им сесть на пол и приготовила кофе для Консепсьон и мятный чай для Эвелин. Она взяла должную плату за свои профессиональные услуги и, не пересчитывая, положила банкноты в консервную банку.

Бабушка и внучка пили в почтительном молчании и терпеливо ожидали, пока Фелиситас поливала из лейки целебные растения, повсюду стоявшие в горшках в сумраке хижины, пока она насыпала кукурузные зерна курам, бродившим тут же, и пока она не поставила вариться фасоль на очаг, устроенный во дворе. Покончив с неотложными делами, старая женщина расстелила на полу яркий домотканый коврик и разложила на нем в неизменном порядке предметы своего алтаря: свечи, пучки ароматических трав, камешки, ракушки и фигурки индейского и христианских культов. Она подожгла несколько веточек шалфея, чтобы дым очистил жилище, а сама ходила кругами и произносила заклинания на древнем языке, чтобы прогнать злых духов. Потом уселась напротив посетительниц и спросила, что их сюда привело. Консепсьон объяснила: проблема в том, что внучка перестала говорить.