Текст книги "Ева Луна"

Автор книги: Исабель Альенде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Ближе к вечеру я вышла на площадь, обсаженную по периметру сейбами – солидными, мрачного вида деревьями, которые, похоже, несли здесь свой бессменный караул еще со времен Войны за независимость;[15]15
  Война за независимость испанских колоний в Америке длилась с 1810 по 1826 год.


[Закрыть] в центре площади возвышалась конная статуя Отца Нации, отлитая в бронзе: всадник сжимал в одной руке поводья, а другой поднимал высоко над головой знамя борьбы. Помпезность памятника сводилась на нет унизительно толстым слоем голубиного помета и всеобщим пренебрежительным отношением к разочаровавшему свой народ правителю. На углу площади я обратила внимание на небольшую группу людей, собравшуюся вокруг одетого во все белое крестьянина; помимо рубахи и штанов, на нем были простые деревенские сандалии и соломенное сомбреро. Меня заинтересовало, чем этот человек привлек внимание прохожих. Подобравшись поближе, я поняла, что он, оказывается, прямо на ходу сочиняет стихи на предложенную слушателями тему. За несколько мелких монет он мгновенно менял тему и продолжал импровизировать, не прерываясь ни на миг. Я немного послушала его и решила попробовать заняться тем же самым. Побормотав некоторое время себе под нос, я убедилась в том, что, рифмуя слова, легче запомнить любую историю. Сказка словно начинает танцевать под свою собственную музыку. Я дослушала выступление поэта-импровизатора до конца. Дождавшись, пока он соберет монеты, я отошла в сторонку и еще некоторое время постояла, мысленно подбирая похожие по звучанию пары слов. А что, подумала я, так ведь действительно ничего не забудешь, и, если Эльвира захочет, я всегда смогу рассказать ей одну и ту же сказку столько раз, сколько понадобится. Вместе со зрительным образом Эльвиры у меня в памяти всплыли ароматы кухни и в первую очередь жарящегося на сковороде лука; только в этот момент я и осознала всю безнадежность своего положения и почувствовала, как по спине пробежал холодок. Я вновь увидела уплывающие по сточной канаве волосы хозяйки и отчетливо вспомнила пророчество крестной; ее слова ударами молота отдавались у меня в ушах: плохая, плохая девочка, будешь так себя вести – рано или поздно попадешь в тюрьму. С этого все и начинается: ты не уважаешь старших, не слушаешься их, не успеешь оглянуться – и ты уже за решеткой, это я тебе говорю, смотри у меня, не будешь слушаться – окончишь свои дни в тюремной камере. Я присела на бортик фонтана и стала рассеянно смотреть, как среди чахнущих в неподходящем для них климате водяных лилий снуют красивые разноцветные рыбки.

– Эй, что с тобой? – Возле меня стоял темноглазый мальчишка, одетый в брюки из грубой хлопчатобумажной ткани и в рубашку явно с чужого плеча – слишком уж она ему была велика.

– Меня посадят в тюрьму.

– А сколько тебе лет?

– Девять, что-то около того.

– Тогда никто не имеет права тебя посадить. Ты – несовершеннолетняя.

– Я хозяйке все волосы выдрала.

– Как это у тебя получилось?

– Дернула – вот и все.

Он сел со мной рядом и стал выковыривать грязь из-под ногтей перочинным ножиком, искоса поглядывая на меня.

– Меня зовут Уберто Наранхо, а тебя?

– Ева Луна. Давай дружить?

– Вот еще, дружить с девчонками. – Но он почему-то не ушел.

До самого вечера мы болтали, демонстрируя друг другу шрамы на теле, делясь самыми важными секретами, пытаясь понять и узнать друг друга. Так началось это знакомство, которое через некоторое время, далеко не сразу, переросло в дружбу, а потом и в любовь.

Уберто Наранхо, сколько он себя помнил, всегда жил на улице – по всей видимости, с тех пор, как научился ходить; начинал он с того, что чистил прохожим ботинки и продавал газеты; довольно быстро он начал проворачивать всякие мелкие и не всегда законные делишки, а иногда и откровенно подворовывал. У него был природный дар соблазнять беспечных и простодушных: я смогла оценить этот талант прямо там, у фонтана на площади. Уберто собрал вокруг нас небольшую толпу прохожих, среди которых были государственные служащие, пенсионеры, поэты и даже несколько полицейских, находившихся на площади для того, чтобы никто из граждан по небрежности, недомыслию или же, наоборот, злому умыслу не проявил неуважения к руководителю государства, решив, например, пересечь площадь перед памятником без пиджака и галстука. Уберто предложил собравшимся пари: он вызвался голыми руками, не залезая в воду, поймать в фонтане одну из рыбок, нашарив ее у скользкого дна между стеблями кувшинок. Внешне все выглядело вполне убедительно, но на самом деле Уберто заранее выловил сеткой одну рыбку и подрезал ей хвост. Несчастная рыбешка теперь могла либо вертеться волчком, либо, затаившись, стоять неподвижно где-нибудь под кувшинкой. Нечего и удивляться, что этого инвалида Уберто выловил на глазах у изумленной публики буквально в два счета. Показав зрителям добычу, он преспокойно собрал с проигравших дань. Другим способом заработать несколько монет была для него игра в наперстки. От играющего требовалось угадать, под каким из наперстков шарик, – их Уберто быстро-быстро передвигал обеими руками по расстеленному на земле гладкому куску кожи. Еще он мог буквально в две секунды снять с прохожего часы и за столь же короткое время «слить» их, то есть сделать так, чтобы добычу при нем ни в коем случае не нашли. Спустя несколько лет он, одетый не то ковбоем, не то мексиканским пастухом, занимался продажей всего, что ему только удавалось раздобыть: от краденых отверток и гаечных ключей до рубашек, которые продавались с огромной скидкой со складов закрывающихся фабрик. К шестнадцати годам он стал главарем целой банды, человеком, которого окружающие уважали и не без основания побаивались; он управлял пусть небольшой, но самой настоящей экономической империей: в его подчинении находилось несколько тележек, с которых торговали жареным арахисом, сосисками и тростниковым соком. Он стал подлинным героем квартала красных фонарей и настоящим кошмаром городской полиции. Так продолжалось до тех пор, пока другая страсть не увела его в горы. Но это было потом, гораздо, гораздо позже. Когда мы с ним встретились, он был еще ребенком, но если бы я присмотрелась к нему повнимательнее, то наверняка уже в те времена увидела бы в нем мужчину – того мужчину, которым он так хотел стать и которым позже стал в полной мере. Уже тогда, в детстве, у него были горячее сердце и сильная воля, подкрепленная не менее сильными кулаками. Мужиком надо быть, говорил Наранхо, настоящим мужиком. Мачо есть мачо. Это была его любимая присказка: все, что так или иначе было связано с его мужскими качествами, представляло для него величайшую ценность; в этом он не слишком отличался от большинства мальчишек, вот только подход к собственной мужественности был у него куда более серьезным и основательным. Так, например, он время от времени измерял длину своего пениса при помощи портновского сантиметра или же методом сравнительного эксперимента подтверждал превосходство своего организма в умении создать самое большое давление в мочеиспускательном канале. Я об этом узнала гораздо позднее, когда сам Наранхо с высоты прожитых лет уже мог позволить себе посмеяться над собственными детскими представлениями о мужественности и наивными, но упорными и, как оказалось, весьма эффективными попытками стать настоящим мачо. Об измерениях сантиметром он рассказал мне тогда, когда сам с чьих-то слов узнал, что размер мужского достоинства не имеет прямой связи с мерой достоинства подлинного – человеческого, будь то мужского или женского. Впрочем, как бы то ни было, культ мужской силы с детства был краеугольным камнем в системе представлений Уберто о мире, и все, что произошло с ним в последующие годы жизни, все пережитые драки и страсти, все встречи, ссоры и расставания, все мятежи и поражения не смогли заставить его изменить свою точку зрения.

* * *

На закате мы отправились на поиски еды; к моему удивлению, Уберто повел меня к одному из ближайших ресторанчиков. Он скрылся за дверью для прислуги, и через пару минут мы уже сидели на тротуаре в глубине узкого переулка и уплетали свежую, еще дымящуюся пиццу, вымененную моим спутником не то у официанта, не то у швейцара на открытку, с которой призывно улыбалась блондинка с пышным, просто вываливающимся из выреза платья бюстом. Утолив голод, мы двинулись в путь по лабиринту дворов и улиц. Время от времени мы перелезали через какие-то заборы и, явно вторгаясь в чужие частные владения, шли дальше – туда, куда меня вел Уберто. Наконец мы оказались у большого гаража. Чтобы не попадаться на глаза толстяку, охранявшему вход, мы залезли в вентиляционную шахту и пробрались в подвал. Здесь, в самом дальнем и темном углу, Уберто соорудил себе что-то вроде гнезда из старых газет и журналов. Как я понимаю, сюда, когда ему не удавалось подыскать более комфортабельное и гостеприимное место, он приходил ночевать. Там мы и устроились на ночлег в первый день нашего знакомства. Всю ночь над нами урчали моторы, наполняя воздух запахом машинного масла и ничем не пахнущей окисью углерода, отчего у меня возникло ощущение, что мы находимся рядом с трубой идущего на всех парах трансокеанского лайнера. Я свернулась калачиком на ложе из газет и, не зная, как расплатиться за внимание и заботу Уберто, предложила рассказать ему сказку.

– Ну валяй, рассказывай, – согласился он, явно сомневаясь в правильности принятого решения; полагаю, до того дня он ни разу в жизни не слышал ничего, что хотя бы отдаленно напоминало сказку.

– Какую тебе рассказать, про кого?

– Про разбойников, – ответил он наугад.

Я покопалась в памяти и, выудив из нее какие-то эпизоды радиоспектаклей и отдельные строчки народных песен, перемешала все это с ингредиентами собственного приготовления; много времени у меня это не заняло, и вскоре я уже начала свое повествование, посвященное благочестивой девушке, влюбленной в бандита, настоящего разбойника с большой дороги, сущего шакала, который предпочитал решать любые, даже самые незначительные споры с помощью ножа и пистолета. Немало вдов и сирот появилось в тех местах, где он разбойничал. Любившая его девушка не теряла надежды утихомирить буйный нрав разбойника своей страстью, преданностью и добрым характером; пока он творил свои черные дела, она собирала в своем доме тех самых детей, которые остались сиротами из-за его пистолетов, ненасытно жаждавших смерти. Время от времени разбойник возвращался домой, и его появление было сродни стихийному бедствию: распахнув дверь ударом ноги, он вваливался в комнаты, стреляя в потолок из обоих пистолетов. Девушка бросалась к нему, вставала на колени и умоляла раскаяться в содеянных грехах, но он лишь смеялся над ней, изрыгая при этом такие ругательства, что от них вздрагивали стены и стыла кровь в жилах. Как дела, красавица? – спрашивал он у своей подруги. Как детишки поживают? Дети при его появлении прятались по всему дому. Разбойник подходил к шкафу и вытаскивал за уши тех, кто, притаившись за одеждой, пытался спрятаться от него. Смерив дрожащих детей взглядом, он смеялся и говорил: ну-ну, я смотрю, они уже здорово подросли, но ты не беспокойся; если тебе нравятся совсем маленькие, я тебе их раздобуду в мгновение ока. Сейчас только схожу в деревню, и будет у тебя в коллекции еще парочка осиротевших ребятишек. Так шел год за годом, и девушке приходилось работать не покладая рук, потому что сирот в доме становилось все больше и их нужно было чем-то кормить. В конце концов, устав от такой жизни и поняв, что ждать раскаяния от закоренелого злодея бесполезно, она решила, что настало время изменить свою судьбу. Для этого ей пришлось сбросить с себя внешнее благочестие: она сделала завивку, купила красное платье и превратила дом в такое место, где всегда праздник и веселье. Там подавали самое вкусное мороженое и сладкое молоко, там можно было играть в разные игры, танцевать и петь в свое удовольствие. Ее приемные дети помогали ей обслуживать клиентов: это им было не в тягость, а в радость. Нужде, мучившей несчастную девушку с самой юности, пришел конец, она была так счастлива, что почти позабыла оставшиеся в прошлом страдания и мучения. В общем, все шло хорошо, но в конце концов слухи о новой жизни девушки докатились и до разбойничавшего где-то далеко от дому шакала. Он разозлился и решил, что пора навести порядок в собственном доме; как-то раз под вечер он появился на пороге, как всегда чуть было не выломав дверь и несколько раз выстрелив в потолок. Ну, как поживают детишки? – поинтересовался он по привычке, но в следующую секунду понял, что в доме все изменилось. Никто не задрожал при его появлении, никто не стал прятаться по шкафам, да и любимая девушка не бросилась ему в ноги, моля о сострадании и великодушии. Не обращая на него внимания, все продолжали заниматься своими делами: кто подавал посетителям мороженое, кто бил в барабан, а сама девушка танцевала мамбо прямо на столе; на голове у нее было роскошное сомбреро, украшенное тропическими фруктами. Униженный и обиженный, разбойник развернулся и ушел со своими пистолетами искать себе другую невесту – такую, которая всегда боялась бы его и дрожала бы при его появлении. Вот и сказочке конец, а кто слушал – молодец.

Уберто Наранхо дослушал сказку до конца.

– Какая-то дурацкая история… Ну ладно, согласен, давай дружить, – сказал он.

Пару дней мы вместе бродили по городу. Уберто продемонстрировал мне все преимущества уличной жизни и научил кое-каким приемам и способам выживания: держись подальше от полиции и любых представителей власти – если схватят, пиши пропало, так поимеют, что мало не покажется; когда воруешь в автобусе, забирайся на заднюю площадку и залезай в карман только в тот момент, когда на остановке откроется дверь; чуть что не так – выскакивай и беги куда глаза глядят; поутру лучшую еду можно найти в отбросах, которые выносят с Центрального рынка, а после обеда – на помойках у гостиниц и ресторанов. Я, как зачарованная, следовала за ним, опьяненная впервые в жизни познанным чувством свободы: это ощущение полета, сопровождаемое постоянной угрозой если не для жизни, то уж по меньшей мере для комфорта и покоя, привело меня в восторг. Я и сейчас отчетливо помню, как чувствовала себя в те первые дни свободной жизни: я тогда словно пробудилась от долгого и глубокого сна. И все же – кажется, на третий день, – укладываясь спать под открытым небом, уставшая и грязная, я вдруг почувствовала, что скучаю по утраченному. Сначала я вспомнила об Эльвире и чуть не разревелась, поняв, что не могу вернуться на место, где совершила ужасное преступление. Потом у меня в воображении всплыл образ мамы, и мне страшно захотелось снова поиграть ее тугой косой и посидеть верхом на чучеле пумы. Немного подумав и попереживав, я все же попросила Уберто Наранхо помочь мне разыскать крестную.

– Это еще зачем? Тебе что, плохо здесь живется? Дура ты все-таки.

Я сочла за лучшее не пускаться в подробные объяснения на предмет того, зачем мне все это нужно; тем не менее мне удалось настоять на своем, и в конце концов Уберто согласился помочь, предупредив, однако, что я буду жалеть об этом поступке до конца своих дней. Город он знал как свои пять пальцев и мгновенно перемещался из одного района в другой, прилепляясь к подножке или заднему бамперу автобусов. Мои невнятные, весьма приблизительные подсказки, помноженные на его умение ориентироваться, привели нас на один из холмов, склоны которого были почти сплошь покрыты мозаикой крыш. Здесь, в этих жалких лачугах, жила городская беднота. Жилища возводились из того, что оказывалось под рукой, – отходов стройматериалов, картонных коробок, листов оцинкованной жести, старых кирпичей и выброшенных на свалку покрышек. В общем-то, этот район ничем не отличался от многих других, но я узнала это место по открывающейся с вершины холма панораме свалки, протянувшейся вдоль обрывистого склона и давно заполнившей все овраги и ложбины его подножия. К свалке один за другим подъезжали самосвалы с мусором; они блестели на солнце и переливались сине-зеленым светом, напоминая ползающих по земле жуков или мух.

– Вон, вон дом крестной! – закричала я, заметив издалека выкрашенные в густо-синий цвет доски.

На самом деле бывала я в доме крестной от силы пару раз, но запомнила его очень хорошо: ведь ничего другого, хоть как-то напоминающего собственный кров и очаг, у меня не было.

Нужный нам дом оказался закрыт, но соседка с противоположной стороны улицы сказала, чтобы мы подождали крестную, которая вроде бы пошла в магазин и должна скоро вернуться. Настал момент прощаться: Уберто Наранхо, покраснев до корней волос, протянул мне руку. Воспользовавшись этим, я бросилась ему на шею. В последний момент он раскусил мой коварный план и резко оттолкнул меня, так что я едва удержалась на ногах. Из последних сил цепляясь за него, я все-таки сумела запечатлеть поцелуй на его физиономии. Целилась я, конечно, ему в губы, но в итоге угодила в переносицу. Такого унижения Уберто вынести не смог: развернувшись, он трусцой побежал по склону холма и ни разу не оглянулся. Проводив его взглядом, я села на пороге и стала петь.

Крестную действительно не пришлось долго ждать. Я увидела, как она поднимается по петляющей по склону холма улице с пакетом в руках. Идти по ведущей вверх дороге, и к тому же с грузом, было для нее делом нелегким. Пот лился с нее ручьем, тем не менее она, как всегда, вышагивала гордо и уверенно, держа безукоризненную осанку и умудряясь при этом не без грации покачивать бедрами. Одета она была в платье лимонного цвета. Я завизжала от радости и бросилась ей на шею; объяснять крестной, что произошло, мне не пришлось: как я очень быстро поняла, ее уже успели известить о моем побеге и о предшествовавшем ему чудовищном оскорблении, нанесенном хозяйке. Одним движением руки крестная подняла меня в воздух и даже не втолкнула, а попросту швырнула внутрь дома. Контраст между ярким солнечным днем и почти полной темнотой в помещении оказался столь сильным, что я на какое-то время практически ослепла. Прийти в себя я толком не успела: увесистая оплеуха крестной заставила меня перелететь через всю комнату и рухнуть у противоположной стены. Крестная лупила меня до тех пор, пока на мой крик не сбежались соседи. Когда она успокоилась, к моим синякам приложили компрессы с солью.

Через четыре дня меня вновь отвели на старое рабочее место. Мужчина с носом-сливой ласково потрепал меня по щеке и, воспользовавшись мгновением, когда женщины были заняты разговором, вполголоса сообщил, что рад меня видеть и что скучал без меня. Хозяйка, все с тем же медальоном на шее, встретила меня в гостиной, сидя на стуле; выглядела она при этом ни дать ни взять как судья, готовый вынести смертный приговор. Впрочем, мне показалось, что, несмотря на всю ее мрачность и серьезность, она за время моего отсутствия успела заметно съежиться и превратиться в подобие старой тряпичной куклы, наряженной в траурное платье. К моему удивлению, ее голова не была замотана в окровавленные бинты, как я того ожидала. На месте вырванных волос красовалась новая груда завитушек и кудряшек – немного другая по форме, совершенно другого цвета, но тем не менее целая и невредимая. Я, как зачарованная, смотрела на прическу хозяйки, пытаясь подыскать хоть какое-нибудь разумное объяснение такому чуду. При этом я совершенно не обращала внимания ни на гневную воспитательную речь хозяйки, ни на щипки, которыми то и дело меня донимала крестная. В памяти у меня отложилось лишь то, что касалось моей судьбы непосредственно: с этого дня я должна была работать вдвое больше, чтобы у меня не оставалось времени, которое можно было бы бесцельно тратить на созерцание произведений искусства; кроме того, решетка садовой калитки будет постоянно закрыта на ключ, чтобы я вдруг снова не сбежала.

– Ничего, я ее научу хорошим манерам, – заверила хозяйка.

– Подзатыльник и розга кого хочешь уму-разуму научат, – поддакнула крестная.

– Когда я к тебе обращаюсь, смотри в пол перед собой, – потребована хозяйка. – Ты меня слышишь, соплячка? Глаза у тебя просто бесовские, мне в них и смотреть-то противно. Но я тебя дерзить отучу, ясно?

Я посмотрела ей в глаза не мигая, затем так же, не опуская головы, развернулась и пошла на кухню, где меня уже поджидала Эльвира, подслушивавшая разговор в гостиной из-за двери.

– Ах ты, птенчик мой… Бедная девочка, иди сюда, сейчас мы тебе примочки на синяки сделаем. Да у тебя кости-то хоть целы?

Хозяйка больше не кричала на меня и не стала обращаться хуже, чем раньше; более того, она ни разу не напомнила мне о вырванных волосах. В конце концов я поняла, что тот случай по молчаливому согласию было решено считать чем-то вроде кошмара, просочившегося через какую-то щель в полу. И вдобавок мне больше не запрещали смотреть на картину. Скорее всего, хозяйка пошла на это, понимая, что, даже если меня разрезать на куски, я не отступлюсь от своего. Этот морской пейзаж с прибоем и неподвижно застывшими в сером небе чайками стал для меня не просто картиной, он был моей наградой за тяжелый рабочий день, моей дверью в мир свободы. В час сиесты, когда все в доме ложились отдохнуть, я без всякого на то позволения и никому ничего не объясняя, совершала некий священный обряд: мыла лицо и руки, причесывалась, расправляла передник, обувалась в свои выходные сандалии и шла в столовую. За это завоеванное право, за эту привилегию я готова была сражаться с кем угодно до победного конца. Я ставила стул на середину комнаты и садилась лицом к окну в мой сказочный мир. Я сидела с прямой спиной, ноги вместе, руки на коленях – ни дать ни взять примерная девочка на мессе. Начиналось мое ежедневное путешествие по бескрайним морям и далеким странам. Иногда я замечала, что хозяйка наблюдает за мной с порога столовой; при этом она ни разу не сказала мне ни слова. Похоже, она действительно стала побаиваться меня.

– Вот так-то, молодец, ты все правильно делаешь, птичка моя, – подбадривала меня Эльвира. – Нужно уметь постоять за себя. Сама знаешь – смелую собаку никто не тронет, а трусливую каждый, кому не лень, гоняет. Надо уметь бороться, добиваться своего.

Это был лучший совет, который мне дали за всю мою жизнь. Эльвира тем временем слегка обжаривала лимоны на углях, резала их на четвертинки, какое-то время варила, а затем давала мне эту микстуру, которая, по ее твердому убеждению, была лучшим средством, чтобы пробудить в человеке храбрость.

* * *

Я проработала в доме брата и сестры несколько лет. За это время в стране многое изменилось. Об этом я узнавала от Эльвиры. После короткого периода каких-никаких республиканских свобод к власти вновь пришел диктатор. Им оказался один из военных, настолько бесцветный и заурядный на вид, что никому и в голову бы не пришло заподозрить в нем столь неуемную жажду власти. Впрочем, самым могущественным человеком того режима был даже не сам Генерал, а начальник политической полиции, которого в народе прозвали Человеком с Гарденией; у него были безупречные манеры, он всегда был идеально причесан и набриолинен, носил только отлично сшитые белые льняные костюмы с неизменным бутоном в петлице, пользовался французским одеколоном, делал маникюр и покрывал ногти лаком. Никто и никогда не замечал в нем ни малейшей вульгарности. Несмотря на слухи, распускавшиеся его врагами, завистниками и просто недоброжелателями, глава политического сыска вовсе не был пассивным педерастом. Даже лично присутствуя при пытках заключенных, он никогда не терял своей элегантности. Кроме того, он всегда был крайне вежлив со всеми, включая подозреваемых и заключенных. При нем была перестроена в соответствии с современными требованиями тюрьма Святой Марии – мрачный форт на острове посреди реки, кишащей кайманами и пираньями, в дебрях сельвы. И к политзаключенным, и к обычным преступникам в этой тюрьме относились с одинаковой жестокостью. Мало кто из узников, оказавшихся там, возвращался обратно; большая часть их задолго до окончания срока заключения погибала от голода, тропических болезней или же издевательств и избиений со стороны тюремной охраны. Эльвира часто упоминала об этом в разговорах, а узнавала «неофициальные» новости на рынке и от знакомых в выходные дни; естественно, по радио ни о чем таком не говорили и в газетах не писали. Я очень привязалась к пожилой кухарке. Бабушка, бабушка, звала я ее. Да, внученька моя, да, моя девочка, мы всегда будем вместе, мы никогда не расстанемся, птенчик, обещала она мне, но я не была в этом уверена. Уже к тому времени во мне окрепло предчувствие, что моя жизнь будет представлять собой долгую череду даже не встреч и расставаний, но одних только расставаний. Эльвира, так же как и я, начала работать с самого раннего детства; накопившаяся усталость пропитала насквозь все ее тело и тяжкой ношей давила на сердце. Бесконечная работа и столь же бесконечная, беспросветная нищета словно придушили ее; она уже не хотела к чему-либо стремиться, чего-то добиваться и, пожалуй, не слишком цеплялась за жизнь. Чтобы подготовиться к смерти и не испугаться ее прихода, Эльвира стала с ней разговаривать, как с каким-то невидимым собеседником, и приступила к планомерным тренировкам: сначала изредка, а затем и вовсе каждую ночь она ложилась спать в стоявший в ее комнате гроб. Полагаю, дело было не только в том, чтобы заранее пообвыкнуться там, где придется провести очень долгое время, но и в том, чтобы позлить хозяйку, которая, естественно, была не в восторге от постоянного присутствия в доме столь заметного и массивного предмета ритуального обихода. Зрелище возлежащей в гробу кухарки настолько выводило из себя вторую служанку, что та в один прекрасный день покинула наш дом, не попрощавшись ни с кем, включая и хозяина, который безрезультатно прождал ее в час сиесты. Перед тем как уйти, служанка пометила все двери в доме белым мелом: нарисовала на каждой крест. Что должны были символизировать эти знаки, так и осталось для всех нас тайной. Видимо, поэтому хозяйка не осмелилась распорядиться стереть их, а мы с Эльвирой предпочли сделать вид, что ничего не заметили. Эльвира относилась ко мне как настоящая бабушка к своей внучке. Это она научила меня обменивать слова на что-то другое, иногда на вполне вещественное и осязаемое; я считаю, что мне просто повезло: всю жизнь мне встречались люди, готовые пойти на подобную сделку.

За эти годы я не слишком изменилась внешне; я по-прежнему выглядела худенькой маленькой девочкой; выделяли меня только широко открытые глаза и дерзко устремленный вперед – чтобы позлить хозяйку – взгляд. Мое тело не торопилось развиваться, но внутри меня уже бежала невидимая река, какой-то бурлящий, обжигающий поток. Внутренне я уже ощущала себя как женщина, но зеркало отрезвляло меня, показывая смутное отражение не то ребенка, не то в лучшем случае девочки-подростка. Впрочем, пусть внешне я и не слишком позврослела, но происшедших со мной изменений оказалось вполне достаточно, чтобы пожилой хозяин стал интересоваться мною больше. Нужно будет обязательно научить тебя читать, время от времени повторял он, но дело до этого как-то все не доходило. Он уже просил меня не только поцеловать его в нос, но и платил по нескольку сентаво, чтобы я шла с ним в ванную и терла мочалкой все его тело. После ванны он ложился на кровать, и я вытирала его, присыпала тальком и надевала на него белье – в общем, возилась, как с новорожденным младенцем. Иногда он подолгу, порой по нескольку часов, отмокал в ванне, играя со мной в кораблики и устраивая самые настоящие морские сражения, а иногда несколько дней кряду не замечал меня, погруженный в вычисления по ставкам или в мрачные переживания по поводу очередного проигрыша. В такие дни нос его отчетливо приобретал цвет и форму баклажана. Эльвира, со свойственной ей прямотой, популярно объяснила мне, что у мужчин между ног есть одна такая штука, которая очень опасна, и особенно для маленьких девочек; из этой штуки, страшной, как кукурузный початок, вылезают крохотные дети, которых мужчины суют в живот женщине, и те уже вынашивают, а затем рожают настоящих младенцев. Эльвира строго-настрого приказала мне никогда, ни при каких условиях не трогать ни эту штуку, ни близлежащие части мужского тела, потому что рискни я совершить такую глупость – и спящее чудовище тотчас же поднимет голову, набросится на меня, и тогда все, можно сказать, мне придет конец. Я как-то не слишком верила этим страшилкам пожилой кухарки, списывая все на то, что она действительно с возрастом начала заговариваться и не всегда связно выражала свои мысли. Кроме того, у хозяина не было между ног никакого чудовища или дракона; то, что мне доводилось видеть, напоминало жалкого, поникшего и страдающего избыточным весом дождевого червя. Ничего похожего на маленького ребенка из него никогда не вылезало, по крайней мере в моем присутствии. Эта штука была очень похожа на его нечистый пупырчатый нос; уже тогда я обратила внимание – а дальнейшая жизнь лишь подтвердила правильность моего предположения, – что нос и пенис мужчины тесно связаны между собой. Теперь мне достаточно посмотреть мужчине в лицо, чтобы сразу понять, как он будет выглядеть полностью раздетым. Носы бывают самые разные – длинные и короткие, утонченные и грубые, гордые и жалкие, жадно принюхивающиеся, дерзкие или же безразличные ко всему вокруг и годные лишь для того, чтобы сморкаться и сопеть. Короче говоря, разнообразию носов нет предела. Общим для них является то, что с возрастом практически все носы полнеют, сникают, становятся набухшими и теряют горделивую осанку, свойственную крепким и здоровым пенисам.

Выглядывая с балкона на улицу, я частенько задумывалась о том, что лучше, наверное, было бы оказаться по другую сторону забора. Там, снаружи, все было так интересно, особенно по сравнению с сонной, ленивой жизнью, текущей в этом доме практически без всяких событий и происшествий. Дни здесь были похожи один на другой как две капли воды. Так скучно, безмолвно и бесцветно время течет только в больницах. По ночам я смотрела в небо и думала, что было бы хорошо превратиться в струйку дыма и проползти сквозь прутья решетки, чтобы исчезнуть отсюда навсегда. Я ждала, что луч лунного света вот-вот упадет мне на спину и у меня вырастут крылья – красивые и сильные, как у большой птицы. Взмахнув ими, я улечу, куда мне захочется. Иногда мне удавалось так сосредоточиться на этой мысли, что я действительно улетала, пусть и недалеко, и кружила над крышами домов нашего города. Вот глупенькая, надо же было такое придумать, да кто тебе сказал, что девочки летать умеют; нет, внучка, по ночам летают только ведьмы и самолеты. Об Уберто Наранхо я много лет ничего не слышала, но всегда помнила его и часто думала о нем; у всех заколдованных принцев из моих сказок были его черты лица, все они смотрели на мир его глазами. Я интуитивно почувствовала любовь в очень раннем возрасте, она органично вплелась в мои сказки, это чувство присутствовало в моих снах, подстерегало, преследовало меня. Я внимательно рассматривала фотографии на страницах полицейской хроники и пыталась догадаться, какие страсти и трагедии скрываются за безликими для меня колонками букв. Не умея читать, я была заложницей разговоров старших; стоя под дверью, я подслушивала, о чем говорит по телефону хозяйка, а потом изводила Эльвиру расспросами о том, что не смогла понять самостоятельно. Ой, птичка, оставь ты меня наконец в покое. Радио было для меня источником вдохновения. На кухне его не выключали с утра до позднего вечера, и это был мой единственный контакт с внешним миром; в основном я слышала программы, восхваляющие нашу хранимую Богом страну, обладательницу всевозможных благ, достоинств и сокровищ. Оказывается, нам просто страшно повезло, начиная с того, что наша земля расположилась чуть ли не в самом центре карты мира, и заканчивая тем, что под нами разлилось бескрайнее нефтяное море – источник благосостояния для всего народа. Ну а о том, что нашей страной руководят мудрейшие из мудрейших правителей, я слышала по сотне раз в день. Благодаря радио я научилась петь болеро и другие народные песни, мне нравилось, театрально декламируя, повторять тексты рекламных роликов; а еще я освоила this pencil is red, is this pencil blue? по that pencil is not blue, that pencil is red из курса английского для начинающих, которому ежедневно выделялось полчаса эфирного времени. Я назубок знала всю программу передач и умела имитировать голос любого диктора. Я следила за событиями, разворачивающимися буквально во всех радиосериалах, страшно переживала за вечно страдающих от превратностей жестокой судьбы героев и не переставала удивляться, что в конце концов у главной героини все само собой устраивалось и налаживалось самым благоприятным образом, притом что на протяжении пятидесяти серий она все делала себе во вред и вообще вела себя как полная идиотка.