Текст книги "Черемош (сборник)"

Автор книги: Исаак Шапиро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Армянский коньяк Шевцова

Мы никогда не достигнем Будущего.

Как только в него вступим, оно

сразу становится Настоящим.

Вася Бойчук

1

Поехал я в Горький машину получать, неделю тому. Не для себя, у меня новая, для Вани Шевцова. Его за машиной посылать – риск большой. Я характер Шевцова насквозь знаю. Вместе в армии служили, он у нас во взводе телефонистом числился. Сколько лет прошло, а помню, будто вчера.

Были мы все салажата, кругом зеленые, особенно кто из деревни. Гонор, конечно, имелся, мол, не хуже прочих, но сноровки ни на грош: ни на турнике, ни в драке, ни в самоволку сбегать. А по второму году, глядишь, не узнать – обкатала служба, один другого ловчее. Культуры городской набрались, девкам письма шлем, в парке на танцах отираемся.

Только Ваня Шевцов до самого дембеля остался полоротым. Офицерам выпала морока с ним: ничему научить не могли. Карабин на плече как лопату держал. На стрельбище, понятно, ни одного попадания, все в землю. И – слава Богу! У такого всегда – мишень далеко, а сосед – близко.

Когда из автомата стреляли, у Шевцова, конечно, заклинило. Повернул он дуло к лейтенанту, на курок давит и спрашивает:

– Чё это оно?

Лейтенант – с ходу белый, ладошку выпятил, шепчет нежно:

– Забери… забери к черту…

Шевцов в нашу сторону направил, курок дергает. Мы разом на траве распластались, носы в грунт ввинчиваем, кто-то про мать пищит. Добро, лейтенант очухался, заорал:

– Ложись, Шевцов!.. Ложись, холера!..

Ваня ноги по земле раскидал. А мы головы подняли, когда он без автомата остался.

Ростом он с добрую жердину, но в строю был замыкающим, рядом с недомерками, поскольку ходить, как положено, не умел. Не получалась у него эта наука.

По территории разгуливал вразвалочку, не спеша. А в строю вышагивал как заводной: какой ногой ступает – той рукой машет, будто рука к ноге пришита. И ложка из голенища торчит. Когда он на плацу, считай, маршировки нет, вся рота корчится со смеха.

Послали его уборную чистить. Думали, такая работа большого опыта не требует. Но Шевцов доказал, что и начальство ошибается.

В сортире под ним доска хрястнула. Он глазом моргнуть не успел – очутился на три метра ниже настила. Еще счастье, что сооружение новое, только до пояса утоп. Осмотрелся по сторонам – ни души. Ни поговорить, ни посоветоваться. Стоит Ваня в нехорошем положении, голову задрал и тихо думает, как выбраться, пока живой.

На тот момент старшина заявился – просто зашел, без посторонних мыслей, по личной потребности. И встал старшина, между прочим, не над Ваниной макушкой, а у соседнего очка. Все равно Шевцову это соседство не понравилось. Он так и сказал об этом в полный голос. Может, грубым тоном сказал или обратился не по форме – тем более что звания снизу не разберешь.

Только старшина сразу перестал брызгать. Пошел по кабинам искать, кто там выражается. А на весь длинный объект – никого. Тишина как на кладбище. Страшновато, даже мухи подозрительно умолкли, Вернулся старшина к своей прежней нужде, только настроился, а рядом голос опять:

– Здесь я, здесь!

Старшина с опаской заглянул в провал, а там, внизу, из темноты на него лицо человечье смотрит, зубами улыбается.

Старшину в госпиталь отправили. Нервное что-то. Говорили, что вообще отливать перестал. Замыкание, видимо.

А Шевцова вытянули, целого, правда, без кирз, но в портянках. Портянки он хорошо заматывал. Два дня харчи в котелке получал, двойную порцию давали, лишь бы в столовке не появлялся.

Начальство решило: ответственную работу ему доверять нельзя. Армия урон терпит по комсоставу. Определили дневальным, на постоянно, меньше вреда будет. Нас целый день муштровали, ног не чуем, а Ваня у дверей на табурете дремал.

Иногда как спросонья оживал, потянется:

– Эх… у нас сейчас на Десне…

И опять кемарит, табуретку греет.

Ночью дежурный офицер заглянет, Шевцов на всю храпящую казарму орет:

– Взвод, встать! – и докладывает, мол, все в порядке.

Мы его не били, знали, что не со зла.

Но главный цирк возникал на политзанятиях. Не любил он эти часы. Сам признавался:

– Мне легче в нужнике стоять, чем в красном уголке.

В красном уголке тогдашнее правительство в полном составе висело на стене. Старлей указкой водил по всем портретам, интересовался:

– Кто это? А это кто?

Шевцов одного Ворошилова в лицо знал. И еще – что маршал он.

– А должность какую имеет?

– Маршал, – отвечает.

– Пойми, Шевцов: по должности товарищ Ворошилов – Председатель Верховного Совета. Понял?

– Чего ж тут не понять.

– Кто же товарищ Ворошилов по должности?

– Маршал.

Старлей на Шевцова смотреть не может.

– Слушай сюда, Шевцов. Маршал – это воинское звание. Председатель Совета – это должность. Вот ты, Шевцов, по званию рядовой, а по должности – телефонист, ясно? То же самое и с маршалом Ворошиловым. Так кто же маршал Ворошилов по должности? Думай!

Шевцов подумал и говорит:

– Телефонист.

2

Так что Ваню Шевцова я дотошно изучил. Его за машиной послать, он или Горький не найдет, или машину потеряет.

Вот заместо его и поехал. Начальство упросило. Сам завгар в курсе, что мне на заводе все ходы-выходы знакомы. И дружок в городе имеется, по снабжению служит, давно не видались.

Правда, долго уговаривать не пришлось – люблю в поезде кататься. Любая машина: легковушка, грузовая для меня – работа, а в поезде – отдых.

Это у меня с малолетства – к поезду прикипел. Бывало, пацаном, пасешь корову изо дня в день вдоль железки, скучища дремотная. Солнце висит, не шелохнется. В траве конники стрекочут без умолку. Одно развлечение – поезда. Еще паровоз вдалеке, а увидит нас и гудит, как своим знакомым, будто здоровается. Потом – враз: грохот, ветер в лицо, земля под ногами ходуном, – страх берет, и стоишь оглашенный. А оборвался гул, хочется бежать за последним вагоном, и бежишь вслед, кричишь что-то от неизвестной радости, пока в конце рельсов вагон из глаз не пропадет.

С той поры и стал поезд наособицу. Может, от этих чувств я и за баранку сел, кто знает…

За окном вагона кружит обычная география: леса, клочок житного поля, домики под серой дранкой, колодезный журавль – всегдашние виды, а мне они любы.

От безделья иной раз задумаешься: вроде по ту сторону вагона другая жизнь – неторопкая, ладная, не наша, дерганая. Думаешь: тут, наверно, иначе встречают друг дружку, сосед не только для пузырька – для согрева душевного. Может, здесь и есть тот пятачок земли, где не калымят, не тащат с оглядкой, где за работу живут без нужды…

Вон, на придорожной полосе мужик в тельняшке косит рослую траву. Шаг за шагом, мерно, в охотку, – загляденье. Помню, пацаном брали меня на косьбу. У деда коса под травой шипела. Больше всего хотел тогда косить и сапоги тачать. В ту пору все село, считай, босоногое было.

Конечно, кто с малолетства только асфальт нюхал, ему потеха: махай, дядя, старайся, стряхивай пот. Другие, мол, в космос пуляют, а ты, чурка, косой бжикаешь…

Кому – смехи, а мне на того мужика смотреть отрадно. Должно быть, в этих краях родники целебные или почва влияет, и не родятся здесь олухи да злыдни. Жаль, нет остановки – проверить.

Мы по шпалам – вперед да вперед…

И самолетом летать – не то. Все втихомолку ждут – прилетим или навернемся. Вниз глянешь – жуть, себя жалко. С такой верхотуры ахнуть – фотокарточку не соберут.

А в поезде живешь на полную катушку: и постель тебе, и радио, и пивко разносят, и в подкидного сыграешь.

Климат особый в вагоне есть, каждый сочувствия ищет. Смотришь – бабенка у окна скучает. Будто невзначай вопрос пустяшный бросишь, тары-бары-растабары – и у тебя ее адресок.

Уж не говорю, что все новости без газет узнаешь. Порой, последнее вранье – глядишь, и правдой обернется. Дым в карман не спрятать…

В тот раз только и разговоров, что скоро деньги менять будут. Народ, понятно, бросается всякого товару накупать, самого завалящего, без надобности в хозяйстве, лишь бы бумажки зазря не пропали. В той реформе, при Никите, деньги трудно считать было. Обменяли – считать нечего. Так что научены.

Слышу, про урожай заговорили – тоже веселая статья. Бабка у окна все журится: чего они, бедолаги, здешние, едят?

– У нас, – говорит, – на Винничине, за одним полем еще поле начинается, а здесь – другие сутки еду – луга да леса…

– Не тушуйся, бабуся, – утешает парень рядом. – Они тут дармовой самогон гонят.

– Из чего?

– Из дерева. Наука дошла.

– Дуришь, поди, старую.

– Бабуся, рецепт конкретный: из куба леса двадцать пять литров выходит. Пятьдесят банок первача.

– Ой ли? Лес-то, видать, сырой.

– Наоборот. Наукой доказано: сухой – больше литража дает.

– Сынок, будь ласков, поделись! Зять у меня, сам понимаешь…

– Слушай сюда: берешь куб леса, распустишь на доски… На пилораме…

– Чего?

– Доски загонишь и купишь зятю водяру.

Бабка рот закрыть забыла, думает.

Так всю дорогу – байки, трепотня.

Отмечаться в вагон-ресторан ходили. Правда, была у меня в чемодане бутылка коньяка, но не трогал. Перед отъездом Шевцов принес.

– Передай, – говорит, – если потребуется.

– Там, парень, таким пустяком не обойдешься.

А на Ване хоть кол теши, бормочет: коньяк-то армянский, попробуй достань… Ладно, думаю, чего спорить – знаю ведь, с кем связался…

3

Так и доставил коньячок в целости. Чемодан у приятеля в прихожей поставил. Дома только дочка его была, школьница.

– Папа, – говорит, – скоро придет. Вы посидите, дядя Вася, я к подружке сбегаю за уроками.

Делать нечего, жду кореша.

Квартира у него новая, кооператив, есть где разгуляться. Тюль на окнах. Мебель чешская. В буфете за стеклом – рюмки разные блестят, ножки у них, как соломинки, в руки взять боязно. Я до такой посуды не больно охоч. Стакан надежней, и размер другой. Может, только для форса…

Покрутился я по квартире, кухню проведал, ванную тоже. Тут мне мысля: чего, думаю, впустую время терять, устрою банный день. С дороги не грех бы помылиться.

Но ванна зачем-то фанерой накрыта, без зазора. Поднял фанеру, смотрю, в самой ванне воды полно. Должно быть, запас держат для разной нужды. Нам не в новину – и в нашем городе эта катавасия: дают воду утром и вечером, а весь день из крана один воздух свищет. Видать, здесь та же система.

Кран проверил – напор нормальный, скупаться можно.

Выпустил из ванны застойную воду – всю до последней капли. Под горячий душ пристроился. В дороге меня сквозняк пробрал, нос заложило. Решил, хворь кипятком гнать. Попарился, как рак вареный.

Потом, понятно, затычку на место и опять полную ванну набурил, про запас. Фанерой накрыл, как было.

Наконец, хозяин явился. Рад, с порога на весь дом шумит:

– Васята-а-а! Вот это гость, едят тебя блохи!..

Обнялись, похлопали друг дружку, за жизнь спрашиваю.

– Жизнь стала лучше, но – короче, шея – длиннее, но тоньше!

Смеется – у самого загривок, что у борова.

Не успел разговор настроиться как следует, а он торопит:

– Пока моей благоверной нет, давай сообразим по чарке.

Подумал: без хозяйки пировать – плохая примета, не любят бабы эту самодеятельность. Но ему виднее. С другой стороны, спрашивается, чего тянуть: как-никак, друг приехал, не ханыга. Не каждый день встречаемся, да и про Шевцова вспомним заодно.

Увидел кореш мой коньяк, смехом зашелся.

– Ух ты! Целую поллитру приволок? – хрипит, по ляжкам себя колотит.

Невдомек, что за причуда его веселит, но виду не подаю, тоже дуриком лыблюсь.

Кончил он щеками трясти, отдышался.

– Не в обиду, Вася, но мне твой бутылек, как мерину – кобыла. Капля в море. Понял – нет? Пошли, ты свой человек… Пошли.

И тащит меня в ванную.

– Что это, как думаешь?

– Ванна, – отвечаю, – чтоб мыться.

Снял он фанеру.

– Верно, Василий, мыслишь. Правильной дорогой, товарищ! А это что, по-твоему?

– Известно, – говорю, – вода.

– Вот здесь ты, мальчик, промахнулся. Не вода это, а водка! Чистый градус. Полная ванна водочки, а! Слышал небось, говорят, реформа…

А я ничего не слышу. Видимость есть, как он рот разевает, а слов нет. Может, он про реформу, про новые цены, а я стою, тюха-матюха, ноль интереса, все мимо. Только дышу.

Вернулись в комнату, он доволен, глаза сияют:

– Это, – говорит, – «Московская», с винтом. Пробка там особая – винтовая. Запах минимальный. Классная вещь! Не то что «бескозырка»: та шибанет – уже косой. Конечно, и с винтом – это еще далеко до «Черноголовки». Но ее не достать. Как ни старался. «Черноголовка» в самые верха идет. Говорят, даже в Кремле не всем перепадает. Ну что, удивил тебя?

Я головой киваю, а у самого вертится: погоди, еще удивишься…

А ему хоть бы хны! От радости сознание не работает, одна забота – салат организовать. Шурует в холодильнике, а там ничего подходящего нет. Мне-то что? У меня сердце вовсю колошматит, вопросы загадывает. Дружок, подлец, знать не знает, пожрать готовится, может, рядом человек гибнет – это его не печет.

Но от его закусочных хлопот у меня догадка вспыхнула. Говорю: ты покуда хлебец настругаешь, я мигом в продмаг, за консервами, до трех считай – я здесь. Убедил. Добро, чемодан в прихожей стоял, ухватил его и – ходу!

По каким улицам меня мотало – не помню. В пивной принял пару банок без передыху – очухался.

Долго искал гостиницу, плутал по причине слабого соображения. Перед глазами все время картина такая: зачерпывает он стопку из ванны, корочку понюхает, выдохнет накоротке и в горло опрокинет. Ждет, когда водка до нутра доберется. Ждет… Я только подумаю, как он вторую стопку проверяет, за него страшно становится.

И чего, спрашивается, дурья башка, в бутылках не хранил? В ванне уместились бы плашмя. Видать, по жадности: спешил бутылки сдать, – вдруг подешевеют…

Столько добра… до последней капли… Да это ни простить, ни забыть!..

А кто виноват? Кто удружил? – Ванюха Шевцов. Это его неудача на меня перескочила. Он, орясина болотная, бутылкой отделался, дрыхнет мирно, а я как чокнутый ночью по городу бегаю, гостиницу ищу.

Одно хорошо: коньяк на столе оставил. Дружок хоть малость, да утешится. Шевцов говорил: коньяк-то армянский…

Туда-сюда и обратно

Как ни юли, все ямы не перехитришь – сядешь голой сракой на ржавый гвоздь. Закон природы.

Петро Тикан

1

– Я что, один в гараже? Других фамилий в голове не держите?

Тикана и вправду допекли. С досады послал дружков-диспетчеров куда мог поглубже. Те, в свой черед, устало посоветовали:

– Захлопни хавку![22]22
  Рот.


[Закрыть] Не гуди! Путевка уже выписана.

Тикан амперметр положил на их советы. Жизнь теряет остроту, если не воевать с этими прохиндеями. Важен сам принцип: почему Тиканом затыкают все дырки?

– Не все, – ухмыляется диспетчер, – а стоило бы…

Конечно, если вникнуть, прикинуть трезво, то ничего страшного, ходка лафовая, туда-сюда и обратно. Но не ко времени. Не бархатный месяц. Все равно что пить за здравие покойника.

Тикан в меру погорланил, и к завгару – авось повезет. К счастью, Игнатьич в благом расположении, по-человечьи вякает:

– Ты ж, халдей, всегда плачешься: другим дальние командировки, тебя на приколе держат. Вот, пожалуйста, езжай на юг, позагораешь!

– Так ведь зима! Двадцать градусов на улице!

– Ну и что? А жара сорок градусов в тени – это курорт? Езжай, брат, не бузи…

– А чё я как проклятый, за крайнего?

– Резина хорошая, – вздохнул Игнатьич.

Тикан поджал губы. Верно: новая резина, упираться нечего. Взял пару запасных цепей, бочку бензина, полканистры масла, на всякий пожарный…

А дома, как обычно, пустая говорильня. Стефка не удержалась, явила свою подколодную натуру, злобой капает: мол, воду всегда возят на ишаках.

Однако термос зарядила черным кофейком, шарф мохнатый в сумку, жратвы навалом, чтоб не тратился, и – айда!

2

Машина шла легко по течению дороги. Здесь Тикану любой поворот знаком, самый малый мосток памятен. Зимой одно хорошо: снег сглаживает бугры и колдобины. Каждому болту, любой подвеске в машинном организме удовольствие катить по ровному, без ухабин. Зато весной ямы опять откроют свои подлые зевала. Как ни крути, все ямы не перехитришь, по ним трюхать – рессор не напасешься. Тут наверняка ремонта не было со времен Франца Иосифа.

Командировка направляла Тикана в Гудово – преддверье Карпат. В трех километрах за селом тамошний колхоз имел в урочище каменный карьер. Из года в год, при любой погоде бригада гуцулов колупается в разрушенной скале. Бьют клинья по чуть заметным жилкам на камнях, короткими зубилами раскалывают бут до нужного размера и вручную грузят его на машины.

Машины арендовала контора по укреплению берегов. Ходка не меньше ста километров в один конец. А камень шел на габионы и фашины, мостить дамбы и, понятно, на калым.

В долинах, где камень не водится, скальный бут покупают как стройматериал, на фундамент. Клиента найти нетрудно, и шофера из автоколонны хорошо кормились этой работой.

Однажды сюда нагрянул Петр Шелест, личность в ту пору известная. Похож был на Хрущева, как две копейки одного выпуска. И Тикану – тезка, а хорошее имя не дают кому попало. Правда, «нагрянул» неточно сказано. Шелест не контролер в троллейбусе, чтоб нагрянуть. Должность другая: первый сек ретарь. Персек – не шавка.

Его здесь ждали. Ворота правления украсили портретом гостя и еловыми ветками. Председатель колхоза галстук пришпилил, мужики щетины побрили. А главное – вдоль следования, по гребню гор, как сказали, «по ключевым точкам», выставили дозорных. Из людей проверенных. На случай, чтоб ненароком каменюка или бревно не скатилось на крыши черных «Волг». Начальству известно: гуцульня – народ шебутной. Шутки у них тяжеловесные.

Шелест хозяйство одобрил. Продают даровой камень, и никаких затрат. Десяток вуек[23]23
  Вуйко – дядька (уважительно).


[Закрыть] молотками тюкают, а деньга идет немалая.

– Можно и паркет наладить, – предложил Шелест. – Бук, вот он, под носом растет. Техникой обеспечим.

И колхоз стал сушить паркетные плитки. Товар, между прочим, дефицитный. Не зря ведь в такую скаженную стужу начальство гонит машину на край света…

3

Тикан знал Карпаты, как свою Стефку, вдоль и поперек. Самые крутые спуски и подъемы отпечатаны в нем, как буквы в книжке. Правда, по заграницам, за бугром, ни разу не был, но законно считал: в мире нет места краше Карпат.

Тут в любом селе у Тикана кум, свояк или клиент давнишний. Кому гравий подкинуть, кому – лес. Молодайка попросит сено привезти, и сама на то сено заманит. Не откажешь.

Летом, бывает, заедешь на перевал, ближе к полонине, воздух голову кружит, такой сладкий настой, хоть стаканами пей. Горы – то земля на небе. Вниз вертаться не охота.

А сегодня глазам тоска. Все кругом бело, неживое. Возле хат деревья закостенели. Поля голые. Иногда мелькнет слева черная полоса Черемоша. А по верху хребта уже гуляет завируха.

День кончился, когда Тикан поставил машину возле Гудовского правления. Добро, в окнах крамныци, как зовут здесь магазин, еще теплился свет.

Взял бутылку «калганивки», лучшего не было, и потопал к знакомому бригадиру, ночевать.

4

Наутро Тикан подогнал машину задним бортом к дверям склада. Ящики с паркетом пудовые, но к бокам приделаны дужки, на иностранный манер, для удобства. Работяги споро, без перекуров, загрузили полный кузов. Накрыли брезентом, как положено. Бригадир документы принес.

– С богом, братка! Не забудь квитанцию. Брезент береги!

И снова телеграфные столбы спешили назад. Цепи на скатах хлобыстали по наледи. До полудня время пробежало прытко. Потом вереница сёл притулилась к левому берегу Прута, и дорога пошла петлять вместе с рекой. Не разгонишься.

Наконец вырулил на Молдавию. Дорога стала ровнее, но не легче. Ветер срывал с курганов снежный порох, рывками гнал его по долине. То вдруг взвинтит хлопья в высоту, несет по воздуху стоймя, кажется, будто над землей пляшет белый ведьмак.

Изредка появлялся лесок, запорошенный, низкий, и враз исчезал в дымной пелене. Горы здесь не выросли, люди привыкли, обходятся без гор.

В этих местах Тикан иногда вспоминал байку, как мужики решали называть новое село. Что у молдавана всегда на столе? Конечно, вино. А назовешь село «Вином», все пияки[24]24
  Пияка – пьяница.


[Закрыть] поселятся. И сыр-кошковар – лакомый харч, когда есть, а нет его… звиняйте. Но не бывает молдаванского стола без желтого холмика кукурузянки. Даже золото ценят за то, что одного с ней цвета. Вот и назвали село – Мамалыга.

Рядом станцию пристроили, пусть тоже имеет веселое имя. А то ведь дадут кликуху, не отмоешься. Тикану встречались в поездках всякие Злодеевки, Нахаловки, Дрязги, Грязи и прочие лас ковые слова. Попробуй, скажи дивчине: напиши мне письмо, по адресу: село Замогильное. Пришлет поминальную молитву.

Когда Тикан служил в армии, был у них майор по фамилии Борщ. Его бы сюда назначить: станция Мамалыга, начальник – Борщ… Разумеется, от этой ерундовины у Тикана в глотке сладкий раздрай, и Стефкины пирожки пришлись к моменту. Корочка хрустит в зубах, мясная начинка сочная, с лучком и перчиком, как любит Петро. Умеет, стерва, кухарить, когда хочет. Он мог бы дюжину умять, но только четыре штуки себе позволил, чтоб не сморило.

В кабине тепло, а снаружи лютует природа. Поземок кидается под колеса. Снег уровнял шоссе с полями, нужно высматривать прежние следы, иначе окажешься в кювете. Дворники скрипят, сметают со стекла метель. Из-за сугробов еле видны хаты, будто присели.

Тикан заночевал в Оргеевской гостинице. То и дело вставал, выглядывал в форточку на машину, опасался за товар. Жулья развелось, как тараканов…

Ранним утром, затемно, двинулся на юг. Там какой-то гребаный совхоз паркет заказал для клуба. Срочно, зимой. Иначе не выдержат. Совсем охренели. Им сейчас паркет нужен как рыбе зонтик. А Тикан припухай в такой холодрыге…

К часам десяти ветер выдохся. Небо открылось во всей широте, только у горизонта паслось серое барашковое облачко. Снег искрами полоснул по глазам. Тикан достал из бардачка темные очки, и шоферская жизнь окрасилась в нужный колер, не зная помех, как должно быть у водилы первого класса.