Текст книги "Раскаявшийся"

Автор книги: Исаак Башевис-Зингер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Annotation

Герой романа «Раскаявшийся», Иосиф Шапиро, который пережил Холокост и сумел достичь благополучия, начинает испытывать отвращение к окружающей жизни со всеми её соблазнами и ложью.

Душа Иосифа становится ареной борьбы Бога и дьявола.

В конце концов, Иосиф Шапиро находит для себя выход, но согласен ли с его суровым, бескомпромиссным решением автор?

Башевис Зингер Исаак

ДЕНЬ ПЕРВЫЙ

1

2

3

4

5

6

7

8

9

ДЕНЬ ВТОРОЙ

10

11

12

13

14

15

16

ОТ АВТОРА

Башевис Зингер Исаак

 Раскаявшийся

В 1969 году мне впервые представился случай воочию увидеть знаменитую Стену плача. Оказалось, что она вовсе не похожа на рисунок, украшавший деревянный переплет моего молитвенника: там ее окружали высокие кипарисы, а тут я не углядел ни единого деревца. Дорогу к Стене охранял израильский солдат. Я пришел сюда в самый разгар дня и увидел огромную толпу. Кого тут только не было: ашкеназы и сефарды, юноши с пейсами до плеч, в коротких брюках, черных шляпах и ботинках, переговаривались на венгерском идише, а раввин-сефард в белом, окруженный толпой любопытных, вещал на иврите о приходе Мессии. Кто-то читал поминальные молитвы, кто-то произносил Восемнадцать благословений; одни переплетали руки ремешками филактерии, другие раскачивались над Книгой Псалмов. Все, даже те, кто не носил бороды, были в кипах. Нищие тянули руки за подаянием и временами выражали возмущение, если, на их взгляд, им дали недостаточно. Двадцать четыре часа в сутки Всемогущий творил здесь Свои дела.

Я смотрел на Стену и соседние улицы, населенные арабами. Дома там нависали один над другим и, казалось, расталкивали друг друга, чтобы лучше рассмотреть каменную стену, стоявшую напоминанием о Священном Храме. Нещадно пекло солнце, и все вокруг наводило на мысли о пустыне, древних руинах и вечности еврейской истории.

Внезапно ко мне подошел невысокий человек в лапсердаке и бархатной шляпе. Кисти предписанной ритуалом бахромчатой нижней рубашки свисали чуть ли не до колен. Несмотря на проседь в бороде, его черные и блестящие, словно вишни, глаза говорили, что мужчина совсем не стар.

– Я знал, что вы придете сюда, – сказал он.

– Знали? – удивился я.

– Если приходить сюда каждый день, то рано или поздно можно встретить кого угодно. Стена – это магнит, притягивающий души евреев. Мир вам.

И он мягко, как раввин, пожал мне руку.

– Простите, но, боюсь, я не знаю, кто вы, – смутился я.

– Да и откуда вам знать? Когда братья продали Иосифа в рабство, и следа бороды не было на его юном лице, а потому вполне естественно, что, встретившись через много лет, они его не узнали. Вот и я во время нашей последней встречи еще не носил бороды. Это теперь я, слава Богу, стал таким, каким и должен быть еврей.

– Вы раскаявшийся? – Я использовал выражение из иврита: баал тшува.

– Баал тшува – это вернувшийся. Я вернулся домой. Пока евреи были настоящими евреями, лишь их тела находились в изгнании, но не души. С тех же пор как они отказались от своей духовной ноши, тела их освободились, а души отправились в изгнание. И это изгнание много хуже прежнего.

– И все-таки как вас зовут?

– Иосиф. Иосиф Шапиро.

– Хорошее еврейское имя. Где мы встречались?

–Проще сказать, где не встречались. Я слушал все ваши лекции в Нью-Йорке. Я был прилежным учеником. Вы-то меня, конечно, не помнили, мне всегда приходилось представляться заново. Но я вас помню. Читал все ваши книги. Здесь я перестал читать всю эту светскую ерунду, но иногда все же заглядываю в газеты на идише и встречаю там ваше имя. Я стал ешиботником, можете себе такое представить? Это в мои-то годы. Мы изучаем Гемару, Тосафот, другие комментарии. Только теперь, узнав Тору, я понял, на какие глупости растратил половину жизни. Что ж, благодарение Господу, мы встретились. Как долго предполагаете пробыть в Иерусалиме? Где вы остановились? Вы как-то написали, что любите слушать всякие истории, так у меня для вас кое-что есть, кое-что необычное.

Мы договорились встретиться на следующий день у меня в гостинице. Я было пригласил его позавтракать, но Иосиф Шапиро отказался, сославшись на то, что не уверен, достаточно ли строго соблюдают в гостиничном ресторане кошер.

Ровно в три часа в дверь моего номера постучали. Я заранее приготовил фрукты и печенье. Гость сел на диван, а я устроился рядом на стуле. Вот что рассказал мне Иосиф Шапиро.

ДЕНЬ ПЕРВЫЙ

1

С чего же начать? Пожалуй, сперва лучше всего рассказать немного о себе. Вам следует знать, что происхожу я из очень религиозной семьи, среди моих предков были настоящие святые. Со стороны матери наш род восходит к Шабтаю Коэну, а, как вам прекрасно известно, потомки Шабтая Коэна в то же время и потомки рабби Моше Иссерлеса, Раши и самого царя Давида. Так, по крайней мере, утверждают специалисты по генеалогии. Но какое это имеет значение? Я был в Польше в 1939 году, когда нацисты, да сотрутся их имена из памяти, бомбили Варшаву. Бежал вместе с другими евреями через Пражский мост и ушел в Белосток. Хотя борода моя и седа, я на несколько лет моложе вас. Не стану подробно рассказывать историю всей своей жизни, это заняло бы слишком много времени. Скажу только, что скитался по России, голодал, спал в пустых депо, прошел все возможные испытания. Наконец, в 1945 году, я бежал от Сталина и оказался в Люблине. Там встретился со своей бывшей невестой. Эта встреча была настоящим чудом, но когда ни во что не веришь, то и чудес не замечаешь. У нас на все был готов один ответ: случайность. Мир был случайностью, человек – случайностью, и все, что происходило с человеком, происходило тоже случайно. В Варшаве я вступил в организацию «Молодежь Сиона». Мой отец, да покоится прах его в мире, открыл галантерейную лавку на улице Генься, и я помогал ему, а свободное время посвящал партийным делам и чтению.

Моя подруга, Циля, была убежденной коммунисткой. Мы часто с ней спорили. Когда я перечил ей, она говорила то, что в подобных случаях говорят все коммунисты: как только свершится революция, она-де лично повесит меня на первом же фонарном столбе. Но это не мешало нам ходить в оперу или слушать лекции в Еврейском клубе писателей. Вы тогда еще не выступали, но уже публиковались в «Литературных листках». Мы с Цилей часто читали этот журнал, хотя мне и не нравились его левые взгляды, а ей, напротив, они казались недостаточно левыми. Мы любили идишскую литературу, культуру и все прочее. Часто ходили в Еврейский театр. Циля ведь тоже происходила из семьи хасидов. Ее отец был последователем гурского ребе, а братья носили длинные пейсы. Все они погибли.

Когда мы вновь встретились в Люблине, это напоминало воскрешение из мертвых. Я был уверен, что она мертва, а она считала покойником меня. Циля уже начала разочаровываться в коммунизме. Никто из живших в то время в Польше не мог сохранять иллюзии на этот счет. Впрочем, наши взгляды оставались, как говорят, прогрессивными. Я не отказался от сионизма, а она все еще верила, что социализм – это лекарство, способное избавить мир от всех невзгод. Дескать, конечно, Сталин – то плохо, но вот если б Троцкий или Каменев сумели удержаться у власти или если бы большевики объединились с меньшевиками, тогда нынешняя Россия была бы настоящим раем. Вы и сами прекрасно знаете это заблуждение: «Если бы да кабы во рту росли бобы, был бы не рот, а целый огород». Первое время после нашей чудесной встречи мы, как и подобает интеллигентам, еще спорили о том, как сделать мир лучше. Но вскоре собрали свои вещи и отправились в Германию. Легальный путь для нас был заказан – ни паспортов, ни каких-либо других бумаг у нас не сохранилось. Законы этого мира таковы, что приходится выбирать: или ты соучаствуешь в преступлении, или сам становишься его жертвой. Теперь у нас, слава Богу, есть своя страна, но наши лидеры многому научились у гоев. Не стой здесь, не сиди там. Все запрещено. Они высмеивают Шулхан-Арух, но их собственные законы, уж простите мне это сравнение, запрещают в тысячи раз больше, чем наши. Впрочем, об этом чуть позже.

Конечно, мы оба давно уже не были девственниками. Что могло нас остановить? Мы шли и шли, тащили на себе свои пожитки, и в любой момент нас могли убить. Мы во всем признались друг другу. В то время, когда мы умирали в России от голода и, уж простите, давили на себе вшей, у меня было несколько любовниц: еврейки, молодые шиксы, да и русские женщины постарше. Циля тоже завела пару интрижек. Однако я никогда не забывал про нее. Хоть и не верил, что у нас есть какое-то будущее, но часто в мыслях обращался к ее душе и просил прощения за свою жизнь. Циля говорила, что думала обо мне точно так же. Так что толку было тянуть? Мы попали в лагерь для беженцев под Мюнхеном и там поженились. Я надеялся получить визу в Эрец-Исраэль, но так случилось, что в 1947 году нам вдруг позволили выехать в Америку. Все беженцы нам завидовали: еще бы, такая удача – попасть в Золотую страну!

Мы приплыли в Галифакс, а оттуда на поезде добрались до Штатов. Еще в России Циля выучилась на портниху и освоила с полдюжины других профессий. Я же дошел до самого Ташкента, но так ничему и не научился. Правда, отец мой занимался торговлей, а когда ты рождаешься в семье делового человека, то некоторые навыки просто у тебя в крови. Я начал работать в галантерейном магазине в Нью-Йорке. Вскоре один эмигрант предложил мне стать его партнером: он собирался строить бунгало. Это и стало началом моего бизнеса. Одно бунгало превратилось в десять, десять – в пятьдесят. Появились деньги. Циля захотела продолжить учебу и поступила в Хантер-колледж Нью-Йоркского университета. В Варшаве она успела закончить гимназию и сумела сохранить диплом, несмотря на все испытания. Еще она училась во Вшехнице, открытом университете, где не было строгой программы. Через несколько лет она с отличием закончила колледж, а я тем временем превратился в настоящего богача. Мы сняли большую квартиру на Вест-Энд-авеню и летний домик в Коннектикуте. Детей у нас, правда, не было. Циля перенесла операцию и не могла забеременеть.

Теперь, когда я стал таким, каким вы меня видите, все это кажется мне ерундой. Ну зачем человеку столько денег? И что толку в Цилиной учебе? Она занималась литературоведением, но весь курс обучения заключался в том, чтобы взять какого-нибудь посредственного писателя и приписать ему мысли, которых у него и в помине не было. Да и так называемые «хорошие» писатели – чем они хороши? Неужто Элиот или Джойс думали о чем-то серьезном, когда писали свои пустые фразы? Они хотели что-то сказать? Да одна страница «Пути праведника» содержит больше мудрости и психологизма, чем все их писания. Они так скучны именно потому, что им и сказать-то нечего. Циля часто читала мне свои эссе. Она отлично овладела английским. Но тем не менее мы продолжали читать газеты на идише и не пропускали ни единого вашего слова. Все, что вы хотите сказать, вы излагаете ясно. Вы, несомненно, прекрасно знаете все недостатки современного человека, но не желаете копаться в них. Стоит вам сделать еще один шаг – и сможете стать истинным евреем.

–Недостаточно просто знать о пороках, – перебил я его.

–Но вы ведь знаете и все хорошие стороны настоящего еврея.

– Этого тоже недостаточно, надо еще верить, что все написанное в священных книгах было дано Моисею на горе Синай. А вот в это я, к сожалению, не верю.

– Почему вы сказали – к сожалению?

– Потому что завидую тем, кто верит.

– Мы еще вернемся к этому. Вера не приходит сама собой. За нее надо бороться.

И он продолжил свой рассказ.

Когда у человека много денег и мало веры, он одержим только одной мыслью: как бы вырвать у жизни побольше удовольствий. Часто я задавался вопросами: «Что мне делать со всеми этими деньгами? Из чего состоит мой мир?» Чтобы не умереть с голода, не нужно быть богачом. Люди, с которыми я общался, деловые партнеры или просто приятели, постоянно хвастались своими победами над женщинами. Ох уж эти победы! Одни проводили время с девушками по вызову, обычными шлюхами, которых мадам присылала к ним в мотели. У других были постоянные любовницы. Адюльтер в этом кругу считался высшей добродетелью, истинной сутью жизни. Литература была всего лишь учебником разврата. Театр постоянно показывал измены. Кино и телевидение не отставали. Все эти победы перестали быть победами с тех самых пор, как современные женщины в своем поведении уподобились современным мужчинам. Они читают те же книги, смотрят те же пьесы, а свободного времени у них даже больше, чем у мужчин.

Циля вполне меня удовлетворяла, и я не хотел искать никого на стороне, но она часто удивлялась тому, что я до сих пор не завел себе любовницу. Когда мы ходили в театр, там часто показывали пьесы, в которых жена обманывает мужа, и Циля весело смеялась и аплодировала всем этим ловким трюкам и непристойностям. Мужа, содержащего семью, всегда изображали идиотом, а любовника, из-за того, что он умел добиться своего, чуть ли не мудрецом. Мне всегда казалось, что это неправильно.

Я знал, что большевизм, нацизм и все прочие беды рода человеческого происходят из-за нарушения Десяти заповедей. Но как это у вас сказано? «Когда у тебя нет веры, на что ты можешь опереться?» Иногда я в шутку спрашивал Цилю: «Ты так полюбила современную культуру, современный театр, так неужели же у тебя до сих пор нет любовника?» И она всегда отвечала: «О чем ты? Я слишком занята для этого». Мы вели себя, как и положено современной паре: супруги, даже сохраняя верность, постоянно дразнят друг друга разговорами об измене.

Через некоторое время приятелям удалось уговорить меня, и мы отправились к проституткам, но, когда уже надо было переходить к делу, я вдруг почувствовал такое отвращение, что буквально не сумел сдержать рвоты. Никакого желания я не испытывал. Половые органы, для которых умники придумали столько омерзительных названий, выражают душу мужчины. Они по природе своей нравственны, духовны, они предназначены для любви, преданности и продолжения рода. Каббала называет их знаками священного завета. Они символизируют договор Бога с человеком, Божьим образом и подобием. Не мне вам это говорить, вы и так все прекрасно знаете.

Что ж, путь к проституткам был для меня заказан, и поэтому я нашел себе так называемую «порядочную» женщину. Расхожее нынче выражение – порядочная женщина. Да тех, кого современные мужчины называют порядочными, наши деды назвали бы шлюхами. Эти женщины одеваются как шлюхи, говорят как шлюхи, читают непристойные книжонки и думают лишь о том, как бы закрутить новую интрижку. Вся их порядочность сводится только к тому, что они не ходят по улицам, высматривая клиентов. Да еще стоят дороже. Такую женщину я и нашел себе. Ее звали Лиза. Когда-то у нее был муж, но они уже давно развелись. Дочка училась в колледже, примкнула там к хиппи, хотя тогда их еще так не называли, но какая разница? Суть не в названии. Лиза предположительно где-то работала, но вечно жаловалась, что денег ей не хватает. Она стала моей любовницей и принялась тянуть деньги из меня. Я платил за ее квартиру, водил в рестораны и театры, покупал одежду, украшения и прочее. Но ей всегда было мало. Те, кто только берут и ничего не дают взамен, всегда хотят брать еще и еще. Так же как она обирала меня, дочка обирала ее. Она писала из колледжа тревожные письма, и Лиза читала их мне вслух. Несколько раз эта девица приезжала в Нью-Йорк. Зная, что я даю деньги ее матери, она была со мной очень мила: целовала, обнимала и говорила, что любит как родного отца. Лиза даже как-то намекнула, что, если я буду добр к ее дочери, та, в свою очередь, будет добра ко мне. Я прекрасно понимал, о чем идет речь.

Уже тогда, даже в моменты страсти, я чувствовал вульгарность всего происходящего. Я покупал любовь точно так же, как и мои приятели. Когда мужчина женится, он берет на себя обязательства по содержанию своей семьи.

Разве я не давал Циле всего, что только было ей нужно? Разве мой отец не содержал мою мать? Она родила ему полдюжины детей и тем не менее занималась хозяйством и работала даже больше него. Но то были другие времена, другие отношения. Лиза часто бывала очень страстной и даже пыталась уговорить меня развестись с Цилей и жениться на ней. Она рассказала мне историю своей жизни, поведала обо всех бедах и горестях. Послушать ее, так она была невинной жертвой мужской грубости. Все, чего она хотела,– это быть верной женой и хорошей матерью, но ее муж оказался обманщиком, и так далее и тому подобное. Они развелись, и этот негодяй уехал в другой штат, чтобы не платить положенные по закону алименты. Не получив от бывшего супруга ни гроша, Лиза была вынуждена трудиться не покладая рук, чтобы вырастить дочь.

Я иногда слышал, как Лиза пыталась наставлять свою дочь. Пустые хлопоты – девчонка просто перебивала ее на полуслове и не желала ничего слушать. Она была еще более жадной, чем мать. Однажды ее с несколькими приятелями арестовали за курение марихуаны, и мне пришлось вносить залог, чтобы вызволить ее. Она изучала социологию, так называемую науку о том, как сделать мир лучше. Правильно, они портят мир и в то же самое время становятся специалистами по его спасению. Я никогда не был настолько слеп или глуп, чтобы не видеть всей этой грязи и постоянных обманов, но тем не менее продолжал жить по-старому, потому что такая жизнь казалась мне удобной, а еще потому, что мне просто некуда было идти, или, возможно, я убеждал себя, что мне некуда идти. Что я мог сделать? Отрастить бороду и пейсы и стать набожным евреем? Таким же, какими были мой отец и дед? Как вы сами уже сказали, для этого нужно верить, а я не верил, что Моисей дал народу Тору, которую получил прямиком с небес. Я читал критиков Библии, которые утверждали, что каждое слово в наших священных книгах – ложь. Разве не превращает Мишна один закон Пятикнижия в восемнадцать, а Гемара – восемнадцать законов Мишны в семьдесят? Разве не добавляет каждое поколение раввинов все новые и новые ограничения к уже существующим?

Иногда набожные евреи, с бородами, пейсами и в шляпах, такие, каким сейчас стал и я сам, приходили в мой кабинет просить пожертвования на иешивы. Я нехотя давал им несколько долларов. Меня раздражал такой паразитизм. Я спрашивал у них: «Кому нужно столько иешив? И как эти иешивы помогли вам, когда Гитлер пришел к власти? Где был Бог, когда нацисты сжигали Его Тору и заставляли тех, кто изучал ее, рыть себе могилы?» У евреев не было ответов на эти вопросы, или, может, это мне так казалось. На самом-то деле, каждый раз, когда они что-то пытались мне объяснить, я перебивал их и говорил, что у меня нет времени. Я заранее был убежден, что они не смогут внятно ответить на мои вопросы. Пожертвования я делал с абсолютной уверенностью, что выбрасываю деньги на ветер.

Нет нужды говорить вам, что деньги из меня тянули со всех сторон. Я часто давал их на дела, которые не представляли для меня ни малейшего интереса, и людям, к которым не испытывал ни малейшего доверия. Религиозные евреи требовали, чтобы я поддерживал Тору, а светские просили на свою культуру. Культура здесь, культура там. Очень часто хотелось спросить у них: «Что же такое эта ваша культура? Чему она учит? Что за люди на ней вырастут?» В иешивах, думал я, растят мечтателей и паразитов. А кого растит современная культура? Это было мне известно даже тогда: циников и проституток. Но я не решался говорить об этом в открытую, ведь и сам содержал проститутку. Я валялся в грязи, точно зная, что уже никогда из нее не выберусь. Если от иешив не было проку, возможно, театр творил добро? Ну а если и то и другое никуда не годилось, то что же тогда имело смысл?..

Циля заметила, что у меня появились новые дела – ведь я стал возвращаться домой позже обычного. Хотя я строго запретил Лизе звонить мне домой, она иногда нарушала запрет. Жена начала подозревать, что я завел себе любовницу. Я все отрицал, боясь, что она в ответ устроит скандал или заведет себе кого-то на стороне. Приходилось придумывать все новые и новые оправдания. Даже клясться. Аппетиты Лизы росли. Она бросила работу. С тех пор как дочка поселилась с ней, им понадобилась новая квартира. Сколько бы я ни давал, она требовала еще и еще. К тому же и дочка приехала не одна. Она привезла с собой любовника. Рыжеволосого верзилу с лицом убийцы. Он говорил мне то же самое, что и Циля в годы нашей юности: что скоро разразится революция и меня непременно убьют. Массы, утверждал он, теряют терпение. Я спрашивал: «Разве есть моя вина в том, что я родился в стране с капиталистической системой? Как человек может выбирать себе систему?» Но он не слушал: «Когда, устав влачить бремя тяжкого труда, массы поднимаются на борьбу, то они и слушать не желают, кто виновен, а кто невиновен. Они убивают, жгут и делают все, что им только заблагорассудится. Такова революция».

«Да, такова революция», – соглашалась с ним дочка Лизы, изучавшая социологию.

Я пытался объяснить, что у них нет никаких гарантий, что та же самая толпа не прикончит и их самих. Говорил, что многие евреи-коммунисты, которые грозили расправой таким, как я, сами потом погибли в советских тюрьмах или были замучены в сталинских лагерях. Но для них все это были сказки. Здесь, в Америке, все пойдет по-другому. Здесь массы точно знают, кто друг, а кто враг. Даже если они и совершат несколько ошибок, не беда. Ошибки бывают во всех революциях...

Дочь Лизы жила с этим бандитом прямо на глазах у матери. Они постоянно обнимались и целовались. Прямо-таки с трепетом говорили о всевозможных террористах. Мать пыталась спорить с ними, особенно когда я был рядом, но они просто отмахивались от нее. Что она может понимать в таких вещах? Они вечно таскали с собою разные книги, брошюры, воззвания, листовки. Постоянно звонил телефон. У Лизы была теперь отдельная квартира, которую она называла «моей», то есть квартирой Иосифа Шапиро. Она уводила меня туда, когда продолжать спор с дочерью и «зятем», как я его называл, становилось совершенно невозможным. Там она рассказывала мне, как подскочили цены и как ей тяжело сводить концы с концами. Я содержал теперь не только Лизу, но еще и ее дочь, и человека, который предрекал мне скорую гибель от руки восставшего народа, однако не мог ничего сказать Лизе о ее драгоценном ребеночке. Стоило мне только открыть рот, как она тут же впадала в истерику. Чего я хочу от Микки (так она ласково называла дочь)? Она же еще ребенок. Бедняжка росла без отца. Конечно, Лиза предпочла бы, чтобы Микки стала женой какого-нибудь еврейского парня – врача, адвоката или даже дантиста, а не путалась с этим болваном из Техаса, но разве нынешним детям можно хоть что-нибудь объяснить? Мир изменился, пришли новые времена.

Да, мир изменился, и пришли новые времена, но я по-прежнему барахтался в трясине и продолжал служить дьяволу.

А теперь я расскажу вам об эпизоде, который изменил всю мою жизнь.

2

Был холодный зимний день. С самого утра мы с партнерами торчали на Лонг-Айленде, там у нас шла стройка. Я позвонил домой и сказал Циле, что не приду сегодня ночевать. Она спросила, в каком мотеле можно будет меня найти, и я ответил, что еще не знаю. Наш телефонный разговор, впрочем, как и все прочие разговоры в последнее время, был кратким. На самом деле я договорился с Лизой, что этим вечером мы вместе поужинаем и я останусь у нее на ночь. Лиза всегда гордилась своими кулинарными способностями и часто повторяла, что самый короткий путь к сердцу мужчины лежит через его желудок. Не то чтобы я был большим гурманом, но ее стряпня напоминала мне о доме, и я часто хвалил ее блюда.

Я постарался побыстрее закончить дела и уже в шесть часов стучал в дверь ее квартиры. Мои худшие опасения не оправдались, дочь с любовником уехали в город. Квартира Лизы этим вечером казалась привлекательнее и уютнее, чем обычно. Снаружи задувал холодный ветер, а тут было тепло и славно. Времени у Лизы хватало, так что она вытерла пыль, пропылесосила ковры, натерла серебро. Все вокруг сверкало и блестело. Из кухни доносился запах моих любимых блюд. Мы выпили по коктейлю и сели за стол. В перерывах между едой Лиза оплакивала свою судьбу. Она было так одинока! Дочь причиняла одни беспокойства. Теперь ей требовались деньги на аборт, любовник, видите ли, забыл об осторожности. Хороший доктор стоит не меньше семисот долларов. У любовника не было за душой ни гроша, и Микки требовала эти деньги у матери. От таких слов у меня кусок встал в горле. Оказывается, я теперь должен был оплачивать распутство этого наглеца с глазами и лицом убийцы! Я сказал, что если Микки уже достаточно взрослая для того, чтобы путаться с мужчинами, то у нее должно хватать и благоразумия, чтобы соблюдать осторожность. Лиза тут же ударилась в слезы. Что она может поделать? Такова теперь молодежь. Если она пытается быть с Микки строгой, девочка начинает угрожать, что покончит с собой, обратится в христианство или сделает еще что-нибудь столь же ужасное.

Лиза лила слезы до тех пор, пока я не сдался и не пообещал дать ей эти семьсот долларов. Они присоединились к тем деньгам, которые она уже выманила у меня под разными предлогами.

Это испортило не только наш ужин, но и все последующее. Когда мужчина зол, унижен и чувствует, что его используют, он теряет свою силу. Я пытался восстановить потенцию, выпив виски, но это не помогло. Я просто лежал рядом с Лизой и чувствовал, что старость уже не за горами. Она пыталась расшевелить меня: лестью, ласковыми словами, грубостями, даже непристойностями, но ничего не действовало. Наконец она начала обвинять меня в том, что я ее не люблю. Мне хотелось спросить: «А должен? За что мне тебя любить? Любовь приходит вместе с уважением, а как я могу уважать женщину, которая тянет из меня деньги не только для себя, но еще и для двух наглых и глупых юнцов, даже не пытающихся найти себе работу?» Я думал о своих родителях, о дедушках и бабушках и чувствовал, что предаю не только их, но и всю еврейскую историю. Я вспомнил все, что читал и слышал о наших мучениках в Польше, о том, как они надевали талес и филактерии и шли на смерть. Я сам был потомком таких евреев, я изучал их Тору, и на что я променял их образ жизни?

Я попытался заснуть, но вместо того, чтобы принести успокоение, сон только усилил мою боль. Мне снилось, что я вместе с родителями и другими евреями прячусь от нацистов в каком-то погребе. Стреляли, снаружи доносились ужасные крики. Внезапно кто-то зажег спичку, и я увидел, что одет в коричневую нацистскую форму со свастикой на рукаве. Меня охватил ужас. Как такое могло случиться? И что скажут эти евреи, если увидят, кто находится среди них? Во сне я знал, что этот нацистский мундир – результат той жизни, что я веду. Страшнее всего было думать о позоре, который я навлеку на головы родителей. Вырвался я из этого кошмара совершенно измученным.

Внезапно раздался настойчивый звонок в дверь. Лиза проснулась и обеспокоенно спросила: «Кто бы это мог быть? Может, лучше не открывать?» Но звонки не прекращались, и Лизе пришлось набросить халат и выйти в коридор. Лежа в постели, я слышал раздраженный шепот и приглушенные голоса. Я догадался, что это пришла Микки. Мать и дочь начали ругаться, так что вскоре шепот перешел в настоящий крик. Затем послышались звуки ударов. Микки била свою мать! Выйдя из комнаты, я увидел, как она схватила Лизу за волосы и хлещет по щекам со всей силы.

– Дрянь! Сука! Проститутка! – кричала Лиза.

–А сама? – отвечала ей Микки. – Я знаю все твои штучки! Ты меняешь мужчин, как перчатки. Это ты сделала меня такой. У тебя и сейчас двое любовников! – Микки так разъярилась, что я стал всерьез опасаться за жизнь Лизы.

– Лгунья! Воровка! Шлюха! Вон из моего дома! – надрывалась Лиза.

– Да, у тебя два любовника и у обоих ты выманиваешь деньги!

Микки рассказала обо всем в подробностях. Даже назвала имена. Лиза упала на пол и забилась в конвульсиях.

В это самое время ее дочь кричала:

– Старая проститутка! Больше не желаю тебя видеть!

Я начал быстро одеваться. Меня тошнило. Я боялся, что драка между матерью и дочерью окончится убийством. Почему-то вдруг в голову пришли слова, слышанные еще в детстве: «Нарушая одну из Десяти заповедей, ты нарушаешь все десять». Мне не терпелось поскорее уйти из этой квартиры.

Лиза лежала на полу, как куча тряпья. Внезапно она вскочила и запричитала:

– Она все врет! Врет! Не уходи! Куда ты? О-о-о, сейчас я убью ее!..

Она выбежала на кухню и вернулась с длинным ножом. В глазах ее горело безумие, лицо осунулось, а губы перекосило. Дочь попыталась отнять у нее нож. Я распахнул входную дверь и бросился вниз по лестнице. Ждать лифта просто не оставалось сил. Я бежал так долго, что в какой-то момент мне показалось: в этом доме сто этажей. Дверь в холл оказалась закрытой. Кружилась голова, сердце колотилось. Я спустился в подвал, где находились газовые счетчики. Какой-то пьяница принялся грозить мне кулаком и выкрикивать оскорбления. Я с трудом унял дрожь и дал ему доллар. Он вывел меня в холл, откуда я наконец-то выбрался на улицу и принялся высматривать такси. Мороз щипал лицо, а ветер норовил сдуть шляпу. Я уже начал замерзать, а такси все не было. Внезапно появилась машина, и я вскинул руку. Духовные мучения превращались в физические, отвращение волной поднималось из желудка и подступало к горлу. В такси мне пришлось сделать над собой сверхчеловеческое усилие, чтобы не испачкать салон рвотой. Как всегда, в минуты тяжелых испытаний я забывал о своих ересях и просил Господа избавить меня от этого унижения. Можно было попросить таксиста остановить машину и выйти на свежий воздух, так как дурнота становилась просто непереносимой, но я не стал рисковать. Водитель показался мне очень сердитым, он ничего не говорил, а лишь бормотал себе под нос что-то невнятное. Он походил на человека, которого разбудили посреди ночи. Все же мне как-то удалось сдержаться. Когда мы подъехали к моему дому, я сунул ему десятидолларовую бумажку и поспешил выскочить из машины. Он начал было отсчитывать сдачу, но я уже не мог ждать. Все время поездки мне казалось, что он обязательно попытается ограбить меня или, возможно, даже убить. Он показался мне чуть ли не бандитом.

Как только машина отъехала, я склонился над сугробом и выблевал весь ужин, приготовленный Лизой. Рвота запачкала пальто. Все мое существо в тот момент представляло собою тугой клубок боли, раздражения и стыда за собственное ничтожество. В вестибюле дома должен был дежурить привратник, но я прекрасно знал, где он сейчас – сидит в подвале и режется в карты с полицейским, которому, в свою очередь, надлежало быть сейчас на улице и охранять прохожих. И ведь против этого ничего нельзя сделать, потому что, несмотря на все красивые разговоры о демократии, законе и свободе, в мире правит только одно – сила. Теперь и евреи переняли у гоев это правило. Даже тогда в Нью-Йорке каждый день кого-нибудь убивали, и полиция никогда не находила преступников. А если и находила, то адвокаты так ловко все устраивали, что подсудимых освобождали а недостатком улик». А в заключении находились свидетели – таков был единственный способ защитить их от преступников. В Америке, как в Содоме, злоумышленники свободно разгуливали по улицам, а ни в чем не повинные люди сидели в тюрьмах. Все это называлось либерализмом. Законы защищают бандитов, передавая на их милость реальных или потенциальных жертв. Все это знают, но попробуй только поднять голос против, и тебя смешают с грязью. Мне самому постоянно приходилось давать взятки полицейским, инспекторам, разным чиновникам. Мэр прекрасно об этом знал. Это было, как говорится, секретом Полишинеля. Сегодняшние евреи не лучше гоев. Они часто используют сложившуюся ситуацию в собственных интересах. Многие адвокаты учат преступников, как обойти закон, и я сам был частью этой системы.