Текст книги "Сахара — не только песок"

Автор книги: Иржи Галеш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

Поскольку эта часть моего рассказа может произвести впечатление неясности или преувеличения, приведу такое сравнение: это подобно тому, как если бы какой-нибудь араб изучил старославянский язык и приехал к нам или в какую-либо другую славянскую страну с уверенностью, что он знает «славянский». Литературный арабский, на котором писался Коран, такой же мертвый язык, как, например, латынь. Сегодняшние арабские языки значительно эволюционировали, широко дифференцировались, и мы уже не можем говорить об одном языке – это целая группа языков, родившихся на одной основе.

Итак, нам не оставалось ничего другого, как перейти на французский и с его помощью изучать «алжирский». Времени у нас было немного, и мы собирались научиться только самым необходимым для нас словам. Наш набор слов отличался от даваемых обычно в разговорниках: это были названия животных и природных объектов.

Я упомянул о трудностях, с которыми столкнулась Софья, пользуясь литературным арабским. Это не означает, что она не испытывала трудностей при попытках вести разговор на своем не менее литературном французском. Иногда, как это ни парадоксально, мы, начинающая группа экспедиции, со своими инфинитивами, первым лицом единственного числа и настоящим временем легче договаривались с местными жителями, чем Софья со своими искусными, но непостижимыми плюсквамперфектами (давнопрошедшим временем), к которым она была привязана в своем стремлении преподнести как можно совершеннее все, что она знала. И это касалось не только грамматики; сахарский французский имеет и своеобразное произношение. В начале нашего похода Софья перевела нам слова Луи «тут мы остановимся, немного закусим и будем грузить агам». Мы удивились: может быть, Луи все же сказал, что мы будем искать агам? Софья неохотно согласилась, что в данной ситуации это было бы логичнее, но все-таки в его произношении это прозвучало как «шарже» (грузить), а не «шерше» (искать). Пока мы спорили о значении слов, Луи усложнил ситуацию еще одним непонятным словом. Ласково улыбнувшись Софье, он предложил ей свою двухлитровую фляжку, обернутую влажным войлоком, и ясно произнес: «Вода». По Софье было видно, что она находится в затруднительном положении и ее блестящий мозг лихорадочно работает. Попытки провести сравнительную этимологию в области литературного арабского, видимо, не дали удовлетворительных результатов, поэтому она напряженно соображала, что бы это могло означать на французском. Наконец она сдалась и робко спросила: «Кеске ву вуле дир, месье?» Теперь уже она привела в смущение нашего радушного спутника, но тут, на счастье, вмешались мы и объяснили Софье, о чем шла речь, – Луи в настоящий момент говорит по-чешски, и «вода» это то же, что по-французски «ло», а по-арабски, очевидно, «эль-ма» (судя по тому, что «гнеш эль-ма» – водяная змея, а «факрон эль-ма» – водяная черепаха).

Недоразумение было улажено, и мы во все усиливающейся жаре с удовольствием выпили по глотку восхитительной холодной воды. Где научился Луи чешским словам? В Алжире постоянно встречаешь кого-нибудь, кто знает немного чешский. Это и специалисты, получившие образование в Чехословакии, и простые люди, работавшие с нашими экспертами. В Кенадзе, где находится наша геологическая экспедиция, арабы-рабочие церемонно предлагали нам угощение со словами «проморгаешь – не сожрешь», хотя в этом случае у них не было отчетливого представления о действительном значении этой «учтивой» фразы. Ну а что касается Луи, он скорее всего уловил слово «вода» в нашей речи во время экскурсии и понял его значение.

Стоит, однако, упомянуть, что иногда нам приходилось слышать слова, которые лишь казались чешскими: «хлиб» – это не «хлеб», а «молоко» по-арабски; «хлас» – это не «выпивка», как по-чешски, а «готово», «конец»; «асма» не «болезнь дыхательных путей», а «послушай». Точно так же «салам», что по-чешски означает «колбаса», здесь – «приветствие». «Шахматлер» не «шахматист», а сцинк Chalcides ocellatus. Когда один из наших хозяев говорил «ежибаба», что по-чешски означает «ведьма», то наша переводчица не должна была обижаться: по-арабски это означает «придет отец». Наши утонченные этимологические изыскания о происхождении слова «акраб» («скорпион») мы основывали на том, что скорпион хотя и имеет клешни, как краб, но все же не краб, что и подчеркивалось международным префиксом отрицания «а». Мою фамилию алжирцы переделали на «Гнеш», что значит «змея». Имя Иржи они сочли совсем непроизносимым и предложили мне зваться более привычно для них – Джаир.

Внимательный читатель, возможно, удивится, что вода, которую Луи в течение долгих часов носил во фляжке, оказалась «восхитительно холодной». Но это было действительно так; климат Сахары отличается не только высокой дневной температурой, но и очень низкой относительной влажностью – приблизительно в 5 раз ниже, чем в среднем в Центральной Европе. При соприкосновении сухого воздуха с водой или влажными предметами наступает интенсивное парообразование. Парообразование – процесс высокоэндотермический, в котором расходуется значительное количество тепла, что охлаждает и воздух, и влажный предмет. В движущемся воздухе (на ветру или во время езды) эти явления особенно эффективны. Посуда, обернутая мокрой тканью, в токе воздуха охлаждается до так называемой температуры адиабатического насыщения[2]2
  Адиабатический процесс – изменение состояния физического тела без притока и отдачи тепла. – Примеч. пер.


[Закрыть], которая в условиях летнего сахарского полудня на 20–25° ниже температуры воздуха. Так что, даже если температура воздуха 40 и более градусов, вода во фляжке, обернутой влажным фетром, будет постоянно «как из холодильника». Так же эффективно, как фляжка, охлаждается в пустыне и человеческое тело. И при очень высоких температурах человек как будто бы не потеет: кожа, соприкасающаяся с воздухом, всегда суха. В действительности в пустыне тело выделяет огромное количество воды с потом. Это особенно заметно тогда, когда воздух не имеет доступа к какой-нибудь части тела, например при езде в автомобиле; если вы облокачиваетесь на спинку сиденья, не пропускающую воздух, у вас через минуту становится мокрой спина. При значительном выделении пота, эффективно охлаждающего тело, высокие температуры в Сахаре относительно легко переносятся в противоположность влажному тропическому климату, где охлаждения тела не происходит (насыщенный водой воздух не принимает дополнительную влагу).

Можно сказать, что сухая температура пустыни в 45° переносится легче, чем 30° при насыщенной влажности. Все это, впрочем, так лишь при условии, что вы имеете возможность восполнять потери воды: летом в Сахаре выпивается 5—10 литров жидкости в день (если, конечно, вы не пробездельничаете весь день в тени), и нельзя ограничивать себя в питье – может наступить расстройство функции почек. Тепловой и водный баланс организма, конечно, зависит не только от температуры воздуха, но в значительной степени и от облучения: больше всего прямых солнечных лучей падает на стоящего человека в часы до полудня, в то время как в полдень все тело находится в тени от головы и плечей. Но в то время, когда под прямыми лучами находится наименьшая поверхность тела, происходит самое интенсивное облучение и температура воздуха бывает самой высокой. Все, что окружает человека в это время, раскалено, отражает солнечные лучи и источает жар, поэтому следует пережидать полдень в тени, где температура воздуха хотя и та же, что на солнце, но облучение снижается в несколько раз.

Интересной и отличной от нашей является физиологическая функция одежды в Сахаре: большое значение имеет головной убор (тюрбан), который в полуденные часы принимает на себя большую часть солнечного излучения. А когда начинает дуть песчаный ветер, часть тюрбана служит покрывалом для лица и фильтром для вдыхаемого воздуха. Одежда выполняет две функции: спасает от облучения и не мешает потовыделению, благодаря чему охлаждается тело. Только ночью одежда служит изолирующим слоем, препятствующим потере тепла при контакте с холодным воздухом.

Тюрбан, как правило, делается из рулона тонкого белого материала длиной более пяти метров; однако тюрбан у нашего проводника был серо-зеленого цвета. На наш вопрос он пробурчал что-то вроде «это материал воинский». Что в действительности означал тюрбан цвета хаки, мы узнали только от его соседей по оазису: такие тюрбаны носят участники освободительной, антиколониальной партизанской войны, и Луи Уи (которого в Айн-Сефре знают и уважают все) еще недавно шел по совсем другим следам на песке – как командир партизанских отрядов (Алжир завоевал независимость в 1962 г.). Как все настоящие герои, он очень скромен; если бы не его соседи и друзья, мы, очевидно, никогда бы пс узнали о нем всего этого.

Последний день нашего пребывания в Айн-Сефре мы посвятили экскурсии к небольшим озерам маленького оазиса Тиут; в этих озерах обитает изолированная популяция хищных пресноводных черепах Clemmys caspica leprosia. Здесь мы впервые увидели древние наскальные рисунки. Наибольшее впечатление производило изображение слонов – животных, которые жили тут еще во времена Пунических войн; Ганнибал не без успеха пугал ими римлян. Куда же исчезли эти животные?

Невеселые размышления о прошлом, настоящем и будущем африканских животных преследовали нас и во время нашей следующей остановки в районе Бешара, где мы посетили богатую «галерею» доисторической наскальной живописи с изображениями исчезнувших животных Сахары.

Глава III
СРЕДИ ТАГИТСКИХ ЛЬВОВ

Наше краткое пребывание в Айн-Сефре было чрезвычайно интересным и удачным, но мы спешили дальше. Мы хотели увидеть по возможности больше, а времени у нас было до отчаяния мало. Так получилось, что мы вышли из Айн-Сефры, когда уже стемнело и надежд на какую-нибудь машину было слишком мало. Однако только мы начали подыскивать место для ночлега и выставили ночной караул, как под горами Ксур засветились фары большого грузовика; машина направлялась в нашу сторону. Без особей надежды мы замахали фонариком. Нагруженное с верхом чудовище страшно заскрипело, стараясь затормозить. Потом остановилось, и из кабины выскочили трое молодых веселых парней, желавших знать, чем они могут нам помочь. Нам было неловко признаться, что мы хотим в Бешар. Они развеселились: «Всего лишь? Поедемте с нами в Гао».

Гао? Где это? Луч нашего фонарика скользил по карте к югу, пока не нашел Гао в Мали – почти в 2500 километрах от Айн-Сефры! После того как мы одним взмахом руки остановили у Игиль-Изана сразу четыре машины, это был второй «большой успех» алжирского автостопа. Предложение отправиться в глубь Африки было соблазнительным, но, проехав 200 километров в ночном холоде в положении скелета со скрюченными ногами на кабине водителя, где кроме нас был и их и наш багаж, мы уже рады были высадиться в Бешаре. Не помню, где и как мы дождались рассвета, но только после него наши застывшие тела наконец оттаяли. Итак, мы отправились искать нашу геологическую экспедицию, которую нам так рекомендовали в нашем торгпредстве в Алжире.

Это было нелегким делом, нам предстояло преодолеть еще 30 километров в сторону марокканской границы; наконец мы достигли цели. Мес-то это называется Кенадза. Само собой разумеется, мы оказались совсем некстати, ибо здесь царил какой-то переполох и всё роилось, как в улье. Но все же кто-то отвел нас к руководителю группы геологу Топинке. Как ни удивительно, но Топинка не отреагировал на наше появление ни недовольным выражением лица, ни сообщением о том, что у него и без нас полно забот. Он приветливо улыбнулся, на ходу спросил, кто мы и зачем здесь, и затем позвал одного из геологов, Яна Михела: «Янек, мы пропали, нас обнаружили природоохранители – мы своим сверлением и вырубкой уничтожаем природу и пейзаж. Ты собираешься ехать в Тагит, возьми их с собой и попробуй немного подкупить, иначе мы лишимся хлеба. Покажи им оазис, наскальные рисунки и постарайся, чтобы их искусали какие-нибудь рогатые гадюки».

Затем он сгреб в сумку бумаги со стола, извинился, что уезжает в Менуйу, что куда менее интересно, и пожелал нам доброго пути в Тагит.

После семидесяти километров по утомительно однообразной серой каменистой пустыне – хамаде мы поднялись на небольшой склон, и тут перед нами открылся сказочный вид: по глубокой величественной долине Зусфана вилась яркой зеленой лентой пальмовая роща. Перед ней белый марабут (что-то вроде нашей часовенки), а на речной террасе, поднимавшейся за пальмами, небольшой городок из прилепившихся друг к другу домиков темно-коричневого цвета, только переплеты их окон были белыми. Издали они напоминали расписные шкатулки или детские кубики.

Над домами возвышался более нарядный кубик – гигантская ратуша с алжирским флагом. За зелено-коричневой полосой домиков и пальм сверкали золотом огромные песчаные дюны, круто поднимавшиеся метров на двести над оазисом. Как цветовое и композиционное завершение всего этого восточного великолепия над ним простиралась лазурная синева ясного сахарского небосвода, не оскверненная ни одним облачком. Для полноты картины стоит добавить, что среди пальм пылали огненные цветы олеандров. Мы спустились в долину, наскоро перекусили в тени, а затем наступило «водное пиршество». Геолог Михел достал из мешка с припасами продолговатую двухлитровую жестяную банку. Французская надпись на ней гласила: «Эвианская вода». Мы предполагали, что это минеральная или какая-нибудь редкая вода, – но не тут-то было! Ни пузырька, ни малейшего привкуса, который отличал бы этот напиток от водопроводной воды. У нас бы такой товар не слишком раскупали, но в Сахаре все иначе…

В оазисе мы пробыли недолго и продолжили свой путь вдоль пальмовой рощи к югу. Долина становилась все суше, пальмы реже, начали появляться песчаные дюны. Перемещаясь и наступая, они погребали сады и пальмы, засыпая их могучими слоями песка. Еще дальше к югу долина совсем уже превратилась в пустыню, и нашей машине все труднее было пробираться между непроходимыми наносами мелкого сыпучего песка.

Внезапно наш водитель повернул вправо, к скалистым откосам все более расширяющейся долины. Там и находилась обещанная геологами «взятка»: множество наскальных рисунков на гладких поверхностях, отполированных песчаными ветрами и почерневших от пустынного лака. (Пустынный лак – тонкий темный поверхностный слой окиси железа, образующийся здесь на камнях.)

В это время под косыми лучами солнца они были контрастны и фотогеничны, как следы животных на песке. Не теряя ни минуты, мы устроили вокруг них настоящую «фотооргию», спеша все заснять. Здесь было такое богатство изображений представителей фауны, что, если бы все они ожили, появился бы прекрасный зоопарк с образцами исчезнувшего богатого сахарского животного мира. Меня больше всего заинтересовали три изображения берберского льва; они были разные, и каждое на отдельном скальном блоке. Я пытался уместить их в одном кадре – бегал с места на место, менял широкоугольный объектив на «теле», отступал и выкручивался, но каждый раз, когда в кадр наконец входили два льва, третий или закрывался каким-нибудь огромным камнем, или попадал в кадр под таким углом, что выходил искаженным.

В конце концов на них упала тень, и мне пришлось отступить; в рассеянном свете эти рисунки не видны и их невозможно сфотографировать. Кроме того, нашему проводнику еще предстояло собрать образцы между Тагитом и Бешаром, и мы поспешили в обратный путь. Так что великолепные огромные фрески мы рассмотрели спокойно уже в Праге на фотографиях и диапозитивах и еще раз вспомнили грустную историю черногривой породы «царя зверей». Еще в минувшем столетии берберский лев был достаточно многочислен в Атласе, но он был и излюбленной добычей французских колонизаторов и героев вроде Тартарена из Тараскона. В двадцатых годах нашего столетия исчез последний берберский лев; генетические признаки этой породы долго еще прослеживали в зверинцах и цирках. Потом не стало и этой последней возможности обратного облагораживания и сохранения самой красивой породы африканского льва.

Доктор Топинка единственный из группы наших геологов не пришел в ужас от наших планов добраться до самого Ахаггара. Его отношение к ним в общем сводилось к следующему: «Я не знаю этих мест, но попробуйте, по меньшей мере получите новые впечатления. Не забудьте потом дать знать, чем все кончилось». При такой поддержке мы после полного впечатлений дня опять отправились на перекресток дорог, чтобы «броситься в нутро сахарской пустыни».

Глава IV
БОЛЬШОЙ ЮГ

И на этот раз нам не пришлось долго ждать. Появились два мощных грузовика, один из которых тащил на прицепе бульдозер. Мы устроились так, как нам было удобно; сначала я уселся в кабине бульдозера и рассматривал местность, как с передвигающейся наблюдательной вышки. Стемнело; кабина оказалась слишком тесна, чтобы в ней можно было улечься спать; я перебрался в стальной ковш бульдозера, поднятый над кабиной грузовика, и устроился там с удобствами. Сначала стальная «постель» приятно грела, потом греть перестала, затем начала холодить и, наконец, просто морозить. К утру стало невыносимо холодно, и я вернулся в кабину – тут хотя бы не сквозило. Рассвело; мы проехали Керзаз, небольшой оазис со строениями своеобразной архитектуры, и справа от нас появилось нечто похожее на реку, хотя и цвета песка. Это была Саура – летом и осенью сухая полоса более светлого песка, а после вешних дождей в Атласе – мощный поток, несущий воды с гор на тысячу километров в глубь пустыни. Наши водители начали проявлять беспокойство. Весна в этом году была довольно дождливой, говорили они. В подтверждение их опасений мы вскоре увидели густую суспензию песка в воде, текущую справа от дороги; внезапно отклонившись влево, широкий мутный поток прокатился через асфальтированное шоссе. Оба грузовика остановились, один из водителей вышел, разулся и перешел вброд поток. Не так страшно, вода была ему чуть выше колен. Мы переехали потек и продолжали наш путь. Саура – это «малый Нил» алжирской Сахары, источник жизни оазисов, расположенных вдоль нее. В отличие от Нила даже при самом большом паводке она не в состоянии пересечь Сахару – она в ней увязает. Конечно, такая масса воды не может сразу испариться; поток насыщает водой пористые поверхностные слои почвы, а остальная вода разливается в пустынных низинах на юге или вливается в шотты – соляные озера. Здесь, в конце пути текущих по поверхности и просачивающихся подземных вод, собираются растворенные в воде соли, а вода испаряется. С высыханием Сахары запас воды в шоттах все время уменьшается, а концентрация соли растет. Некоторые бывшие озера сегодня уже только соляные топи, частично, а то и целиком покрытые твердой соляной коркой. Эти белые поверхности лучше обойти стороной, ведь соляная корка может оказаться предательской ловушкой для автомобилей или крупных животных: под коркой их подстерегает жидкое бездонное болото.

Половодье в Сахаре – только кажущийся парадокс. На самом же деле, по статистике, в этой части Сахары гораздо больше людей тонет в воде, чем погибает от жажды. Затопление огромных поверхностей, где обычно воды не бывает ни в одно из времен года, иногда наступает так внезапно, что ни люди, ни животные не успевают спастись.

Многие пустынные животные, для которых вода в нормальных жизненных условиях – стихия совсем незнакомая, тонут не так легко, как можно было бы предположить. Большинство из них хоть и не могут далеко уплыть, но, как меня убедили отдельные опыты (особенно с пресмыкающимися), многие из них способны держаться на воде довольно долго. Шипохвосты и рогатые гадюки так надуваются, что погружаются в воду не больше, чем если бы были сделаны, к примеру, из пробки, и неподвижно лежат на поверхности. Другие (вараны, песчаные змеи) даже плавают очень быстро и упорно, если вода не слишком холодна.

«Приземлившись» в Адраре, мы осознали, что находимся уже в совершенно ином месте, ином мире: здесь начинается Большой юг. Трудно сказать, отчего возникает это ощущение. Может быть, оттого, что здесь действительно нет почти ничего, что напоминало бы Европу, – все иное, начиная с архитектуры и кончая поведением людей. Знакомый нам мир напоминала только небольшая группа автостоповцев у столба на перекрестке дорог за оазисом. Расстояния на указателях потрясали; но до Гао отсюда уже всего 1508 километров. Однако вскоре довольно драматические обстоятельства убедили нас в том, что и здесь случается всякое.

Как я уже говорил, мы жили в страшной спешке и стремлении сделать невозможное возможным; до сегодняшнего дня скорость нашего передвижения давала нам надежду на успех. Поэтому мы не почувствовали никакой радости при виде восьми коллег-автостоповцев, которые явно ждали уже довольно давно у «накатанной пустыни» (асфальтированное шоссе кончилось перед Адраром). Движение здесь было не слишком оживленным, и по неписаным правилам автостопа положено соблюдать очередь. Боясь потерять хотя бы час драгоценного времени и выбиться из графика, мы приблизились к одному из ожидающих молодых людей и спросили его, как долго они ждут. Мы не строили иллюзий и были готовы к самому худшему – услышать, например, что они ждут уже пять часов или что-либо подобное. Услышав ответ, мы решили, что плохо поняли, но он спокойно повторил, и теперь уже ошибки быть не могло: двенадцать дней. Наш график и программа работ разлетались в пух и в прах. Казалось бы, единственное логичное решение – быстро вернуться на север, последовать советам сотрудников нашего посольства.

Но это означало бы поднять белый флаг над нашими самыми смелыми и самыми великолепными устремлениями и признаться, что мы переоценили себя и что все это не в наших силах.

Однако человек обладает одной особенной чертой характера: он может пойти на риск, материальный ущерб и потери ради совсем бессмысленных целей, идеалов и иллюзий и даже полных безумств. Возможно, это и есть в нем самое ценное, и именно это и делает его разумным существом.

В нашем случае возникал еще один вопрос: а стоит ли стремиться попасть как можно дальше в глубь Сахары, когда Северная Сахара была нам тоже незнакома? Но она была доступнее, а потому обещала больше возможностей эффективной деятельности.

Решить этот вопрос было так трудно, что я даже заболел. Позднее, впрочем, – когда уже все кончилось, – выяснилось, что виноваты в этом были какие-то кишечные амебы и что подобные неприятности поджидают и них краях каждого европейца, если, конечно, он не живет в стерильной среде и не питается только консервами и переваренными продуктами. Состояние, о котором идет речь, настигает вас внезапно, как ураган, и, если терпящему бедствие не удастся в течение одной-двух минут найти уединенное местечко, могущее выполнять функции заведения, обозначаемого обычно 00, WC и т. п., все кончено. В соответствии с общепринятой врачебной теорией бороться с этой болезнью нужно строгим соблюдением гигиены. Не верьте этому. Болезнь нужно пережить – это лучший способ бороться с ней; и тогда ваше тело смиряется с присутствием новых жителей в пищеварительном тракте. Проблема заключается в том, чтобы достойно пережить эти три дня ужаса. За три упомянутых дня я превратился в развалину. Едва только я пытался попробовать что-либо съесть или выпить, как все это проскакивало через весь пищеварительный тракт в течение пяти минут и выходило наружу таким свежим, что можно было снова начинать есть. До этого мы жили в полном соответствии с правилами гигиены; воду мы, например, обрабатывали таблетками пантоцида, который в основе своей является хлорамином, превращающим воду в отвратительное пойло. На четвертый день болезнь кончилась и с тех пор не возобновлялась, несмотря на то что я возненавидел гигиену – пил воду из луж, ел то же, что и местные жители (хотя как раз это инструкции по гигиене и запрещают), и т. п. Петра эта оскорбительная болезнь настигла двумя неделями позже. Если говорить о Софье, то мы никогда не замечали за ней ничего, кроме того, что во время пребывания в Айн-Салахе она внезапно убегала от нас неизвестно куда и не желала, чтобы ее сопровождали. Лицо ее в эти дни имело особенное, задумчивое выражение.

Как нам все-таки удалось выбраться из Адрара? Наши конкуренты выставляли дежурных на перекрестке только утром и вечером; ночью они спали, а днем бродили по оазису или плескались в местном бассейне. Поразительно то, что все свои вещи они оставляли у указателя направления на краю оазиса, уходили от них на полдня и никто вещи не караулил. На североафриканском побережье уже через час от вещей вряд ли бы что-либо осталось, а в Южной Италии все это вы не укараулили, даже если бы все время сидели на вещах. В Сахаре же не только не крадут – не раз случалось, что нас с трудом разыскивал человек, чтобы отдать нам то, что, как он думал, мы потеряли или забыли. Постепенно мы все более убеждались в том, что подобная честность не единственная особенность в здешних взаимоотношениях, которая ошеломляет и поражает приезжих. Если бы условия жизни в Средней Сахаре не походили на ад, можно было бы сказать, что здесь живется как в раю: очутись вы в трудных или стесненных обстоятельствах, ним поможет Первый же встречный и обидится невероятно, если вы спросите, что вы ему за это должны. Цена человека, видимо, обратно пропорциональна частоте его появления. Если в переполненных людьми цивилизованных центрах человек живет с безнадежным чувством отчуждения и одиночества среди равнодушной толпы, в Сахаре как раз все наоборот. Когда-нибудь здесь будут санатории для душевнобольных, например для страдающих клаустрофобией.

Прежде чем я окончательно покончу с воспоминаниями об Адраре, я должен упомянуть о встрече с «пророчим», происшедшей перед самым нашим отъездом на местом рынке. Рынок интересовал меня скорее как объект для фотосъемки, чем источник покупок. В кадр случайно попал огромный негр, который шел по рынку, вызывающе жестикулируя руками и обращаясь к присутствующим с речью. Голос его звучал мощно и настойчиво, а взгляд блуждал по толпе. Я решительно не понимал, о чем он говорил, а те, что понимали, со всей очевидностью этим пренебрегали. Поскольку я испытываю недоверие к каким бы то ни было фанатикам, я быстро покинул рынок, чтобы случайно не попасть в поле зрения этого человека. Но «звероучитель» (так называем мы, биологи, вероучителей), очевидно, тоже покинул рынок, но только с другой стороны, он обошел его, и на следующем углу мы с ним столкнулись. Сердце у меня екнуло, когда он направился прямо ко мне и начал в чем-то со страстной настойчивостью меня убеждать. Вид у него был угрожающий. Потом он протянул мне клочок бумаги и ручку. Видно было, что ничем особенным мне это не грозит, и я одарил его самой любезной улыбкой и с готовностью написал: «Иржи Галеш, Прага 7, Янковцова, 47». Заговорщическим жестом надежного союзника я протянул ему листок. Лицо его засветилось от восторга, – очевидно, я написал как раз то, что он хотел. Тут он дал выход своим чувствам, обнял меня и потряс мне руку. И поспешил дальше. Жаль, что я никогда не узнаю, стал ли я вместе с ним основателем новой религии или всего лишь принял участие в кампании по сбору подписей для учреждения общественной плевательницы на рынке – кто знает? Когда я снова попал в Адрар в 1971 году, своего пророка я уже там не застал.

Четвертый день нашего пребывания в Адраре ознаменовался тем, что я заключил перемирие с новыми видами простейших в своем кишечнике, а во второй половине дня в отсутствие «конкурентов» мы поймали машину, которая отвезла нас на 140 километров к югу до Аулеф-эль-Араб.

В небольшом открытом грузовике кроме нас было еще девять местных жителей. Нашу дорогу можно назвать дорогой ужаса, так как разыгралась песчаная буря и оставалось только изумляться тому, что водитель сразу же не потерял дорогу на однообразной, совершенно пустой местности, где видимость на высоте двух метров не превышала 100 метров, а на высоте одного метра была вдвое меньше. Массы песка бичевали каждый кусочек обнаженной кожи, а следы нашей машины на песке исчезали за несколько минут. Время от времени мы увязали в песке и приходилось выходить из машины, откапывать колеса, бросать под них полосы жести, затем вкатывать на них машину и толкать ее вперед, пока не заработает мотор (у машины барахлил аккумулятор, и она иначе не заводилась). Процедура неприятная сама по себе, а еще более оттого, что она часто повторялась. Представьте себе к тому же удушливый невыносимый жар обжигающего песчаного урагана, и вам станет ясно, что обо всем этом можно вспоминать с улыбкой лишь спустя много лет.

Наконец машина пробилась в Аулеф-эль-Араб, и местные жители быстро разошлись, спасаясь от разгулявшейся стихии. Только наша несчастная троица осталась одиноко стоять на какой-то длинной площади, которую мы едва могли различить в тучах летящего песка. В этот момент Софья сделала принципиально важное открытие. «Вон там из земли вылезают дети и несут ведра, вероятно с водой», – сказала она нам. Мы тут же поспешили к объекту, чтобы изучить его поближе. Это была шахта глубиной около пяти метров с тремя вертикальными стенами; с четвертой – был сделан удобный спуск. Дно шахты представляло собой квадратную площадку 3×3 метра с круглым отверстием в центре диаметром около полуметра. В нем в полуметре – не глубже – виднелась вода. В одной из боковых стен шах ты примерно на уровне человеческого роста находилось отверстие; через него мы смогли заглянуть в подземный туннель высотой около 2,5 метра, по дну которого бежала подземная речушка. В потолке через каждые 20 метров были прорыты отверстия, поэтому полной темноты в шахте не было. (На поверхности отверстия были обложены камнем до метровой высоты, так что получались «колодцы».) Из подземного канала на нас дохнуло двадцатипятиградусным холодом, в котором почти не было песка, что в сравнении с сорокапятиградусной песчаной бурей на поверхности манило и обещало блаженство после долгих мучений. Мы осторожно выглянули из шахты и, убедившись, что за нами никто не следит, пролезли через отверстие в подземное русло.

Прежде всего мы бросились в воду и позволили ей течь по нашим истерзанным телам. Это такое блаженство, о котором житель Средней Европы и понятия не имеет, а одновременно пример того, как относительны и субъективны сильные жизненные ощущения и переживания. У нас бы никому и в голову не пришло влезть в мокрый подземный канал и валяться в нем в одежде, столь же сильные ощущения возникнут у вас, если вы умираете в пустыне от жажды и вдруг перед вами лужа теплой вонючей воды. Тут-то и окажется, что ощущения и впечатления создаются не столько ситуацией или условиями, сколько контрастом перехода из одного состояния в другое. Только после тяжелой болезни человек начинает понимать, какое большое счастье быть просто здоровым. То же самое правило действует в области психики или социальных условий: только после длительного заключения или угнетения человек начинает понимать и ценить свободу. В случае целых народов, только что добившихся независимости, подъем и патриотизм них народов могут какое-то время послужить катализатором в преодолении трудностей молодого освободившегося государства. Алжир тех времен являл собой наглядный пример этого.