Текст книги "Молодые львы"

Автор книги: Ирвин Шоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 52 страниц) [доступный отрывок для чтения: 19 страниц]

Хоуп зажгла свечи. Все с тем же мрачным выражением на лицах они уселись друг против друга и с аппетитом поели. Они почти не разговаривали, лишь изредка обменивались вежливыми просьбами передать соль или молоко. Затем они сложили салфетки и встали, каждый у своего конца стола.

– Свечи нам не нужны, – сказала Хоуп. – Потуши, пожалуйста, свою свечу.

Ной нагнулся над свечой, накрытой абажуром в виде небольшой стеклянной трубки, а Хоуп склонилась к другой свече. Когда они гасили свечи, их головы соприкоснулись, и во внезапно наступившей темноте Хоуп прошептала:

– Прости меня. Я самая мерзкая девчонка на свете.

После этого все было хорошо. Тесно прижавшись, они сидели на качелях и сквозь ветки акации смотрели на звезды, постепенно загоравшиеся в темнеющем летнем небе. Где-то далеко громыхал по рельсам трамвай и с шумом проносились грузовики; где-то далеко были тетка, дядя и дети; где-то далеко за гаражом кричали разносчики газет. Где-то далеко за стенами сада, в котором они сидели, бурлил и шумел совсем другой мир…

– …Нет, нет, не нужно… – просила Хоуп. – Я боюсь, боюсь… – умоляла она. И мгновение спустя: – О мой дорогой, мой любимый!

Потом они лежали, потрясенные и подавленные тем огромным, непреодолимым чувством, которое так властно увлекло их. Ной испытывал то робость, то торжество, то растерянность, то смирение. Он опасался, что теперь, когда они так слепо отдались друг другу, Хоуп возненавидит его, и каждое мгновение ее молчания все больше укрепляло его мрачные предчувствия…

– Ну, вот видишь, – заговорила наконец Хоуп и тихо засмеялась. – А ведь совсем не было жарко. Даже нисколько.

Потом, когда Ною уже пора было уходить, они вошли в дом. Жмурясь от света, Ной и Хоуп старались не смотреть друг на друга. Чтобы чем-то занять себя, Ной подошел к радиоприемнику и включил его.

Передавали фортепьянный концерт Чайковского. Мягкая, печальная мелодия была словно специально написана для них, только что переставших быть детьми и познавших всю нежность первой разделенной любви.

Хоуп подошла к склонившемуся над приемником Ною и поцеловала его в затылок. Он хотел повернуться к ней, чтобы ответить поцелуем, как вдруг музыка прекратилась и диктор сухим, деловитым тоном произнес: «Передаем специальное сообщение Ассошиэйтед Пресс. Наступление немцев продолжается по всему русскому фронту. На линии, простирающейся от Финляндии до Черного моря, введено в действие много новых танковых дивизий».

– Что это? – воскликнула Хоуп.

– Немцы, – ответил Ной, думая о том, как часто теперь приходится произносить это слово. – Немцы вторглись в Россию. Вот о чем кричали на улице газетчики…

– Выключи. – Хоуп протянула руку и сама выключила приемник. – Хоть на сегодня.

Ной ласково обнял ее и услышал, как сильно забилось ее сердце. «И сегодня днем, – подумал он, – пока мы были на свадьбе, пока шли по улицам, а потом сидели здесь, в саду, от Финляндии до Черного моря гремели орудия и умирали люди». Он подумал об этом механически, просто как о факте, не вдаваясь ни в какие рассуждения. Так читают плакат на обочине дороги, проносясь мимо него в машине.

Они уселись на обтрепанную кушетку. За окнами уже совсем стемнело, и крики газетчиков долетали, казалось, откуда-то из невероятной дали – такие странные и неуместные в этот спокойный вечер.

– Какой сегодня день? – спросила наконец Хоуп.

– Воскресенье. День отдыха.

– Да, я знаю. А какое число?

– Двадцать второе июня.

– Двадцать второе июня! – прошептала девушка. – Я навсегда запомню этот день.

Когда Ной вернулся домой, Роджер еще не спал. Стоя в темном доме за дверью комнаты и пытаясь придать своему лицу самое будничное выражение, Ной услышал тихие звуки пианино. Роджер, то и дело сбиваясь, наигрывал унылую джазовую мелодию. Он импровизировал. Ной постоял несколько минут в маленьком коридоре, затем открыл дверь и вошел. Роджер, не оборачиваясь, помахал ему рукой и продолжал играть. Ной сел в старенькое, обитое кожей кресло у окна, и комната, в углу которой горела единственная лампа, показалась ему огромной и таинственной.

Там, за открытым окном спал город. Легкий ветер слабо шевелил занавески. Слушая наплывающие друг на друга мрачные аккорды, Ной закрыл глаза, и его охватило странное ощущение, будто каждая клеточка его усталого тела трепещет, отзываясь на музыку.

Не закончив пассажа, Роджер перестал играть. Положив свои длинные руки на клавиши, он некоторое время смотрел на отполированное, местами поцарапанное дерево старого инструмента, а потом повернулся к Ною.

– Комната теперь полностью в твоем распоряжении, – проговорил он.

– Что? – Ной широко открыл глаза.

– Завтра я уезжаю, – сказал Роджер, будто продолжая уже давно начатый с самим собой разговор.

– Что, что?! – переспросил Ной, всматриваясь в лицо друга и пытаясь определить, не пьян ли он.

– Ухожу в армию. Кончен бал. Добрались и до нашего брата.

Ной не сводил с Роджера недоумевающего взгляда, словно не понимал, о чем тот говорит. «В другое время, – пронеслось у него в голове, – я бы еще мог понять. Но сегодня произошло слишком много».

– Я полагаю, – иронически заметил Роджер, – что кое-какие новости дошли и до Бруклина.

– Ты имеешь в виду события в России?

– Да, я имею в виду события в России.

– Я кое-что слышал.

– Так вот, я собираюсь броситься на помощь русским.

– Что?! Ты намерен вступить в Красную Армию?

Роджер засмеялся, подошел в окну и, ухватившись за занавеску, высунулся на улицу.

– Нет, – ответил он. – В армию Соединенных Штатов.

– И я с тобой, – внезапно решил Ной.

– Спасибо, только не будь идиотом. Подожди, пока тебя не призовут.

– Но ведь и тебя не призывают.

– Пока нет, но я тороплюсь. – Роджер рассеянно завязал узлом и снова развязал одну из занавесок. – Я старше тебя. Подожди своей очереди. Не бойся, тебе не придется долго ждать.

– Ты говоришь так, будто тебе лет восемьдесят!

Роджер снова засмеялся.

– Прости меня, сын мой, – сказал он, поворачиваясь к Ною и принимая серьезный вид. – До сих пор я изо всех сил старался не замечать происходящего. Но сегодня, послушав радио, я понял, что оставаться в стороне дальше нельзя. Теперь я вновь почувствую себя человеком лишь после того, как возьму в руки винтовку. От Финляндии до Черного моря, – торжественно произнес он, и Ной вспомнил голос диктора. – От Финляндии до Черного моря и до реки Гудзон и до Роджера Кэннона. Все равно мы скоро будем втянуты в войну, так что я приближаю этот момент для себя, и только. Всю свою жизнь я предпочитал выжидать, но на этот раз выжидать не хочу и сломя голову бросаюсь навстречу… Черт возьми! Да ведь я же все-таки происхожу из военной семьи. – Роджер ухмыльнулся. – Мой дедушка дезертировал под Энтистамом, а отец оставил трех внебрачных детей в Суассоне.

– И ты считаешь, что своим поступком принесешь какую-то пользу?

– Не спрашивай меня об этом, сын мой, – опять усмехнулся Роджер, но тут же снова стал серьезным. – Никогда не спрашивай. Может быть, это для меня самый правильный путь. До сих пор, как ты, наверно, замечал, у меня не было цели в жизни, а это все равно что болезнь. Вначале появляется едва заметный прыщик, но проходит три года, и ты уже паралитик… А вдруг армия поможет мне найти цель в жизни… – Роджер улыбнулся. – Ну, например, выжить или стать сержантом, или выиграть какую-нибудь там войну… Ты не возражаешь, если я еще побренчу на пианино?

– Конечно, нет, – насупившись ответил Ной. – «Ведь он же умрет! – твердил Ною чей-то голос. – Роджер умрет, его убьют».

Роджер сел за пианино, задумчиво дотронулся до клавишей и заиграл что-то такое, чего Ной никогда раньше не слышал.

– Во всяком случае, – заметил Роджер, продолжая играть, – я рад, что в конце концов вы с девушкой сошлись…

– Что? – растерянно спросил Ной, пытаясь припомнить, не проговорился ли он чем-нибудь Роджеру… – О чем ты толкуешь?

– Это написано на твоей физиономии вот такими буквами, – ухмыльнулся Роджер. – Как да световой рекламе. – И он заиграл на басовых нотах какой-то длинный музыкальный отрывок.

На следующий день Роджер ушел в армию. Он не разрешил Ною проводить его до призывного пункта и отдал ему все свои пожитки: мебель, книги и даже костюмы, хотя Ною они были велики.

– Ничего мне не нужно, – заявил Роджер, критически осматривая свое добро, накопленное за двадцать шесть лет жизни. – Все это хлам.

Он сунул в карман номер журнала «Нью рипаблик» – почитать в подземке по пути на Уайтхолл-стрит и улыбнулся: «Вот какое у меня хрупкое оружие». Потом нахлобучил шляпу на свою стриженную ежиком голову; помахал Ною и навсегда ушел из комнаты, в которой прожил пять лет. Ной смотрел ему вслед, и к его горлу подступала спазма; он чувствовал, что никогда больше у него не будет друга и что лучший период его жизни закончился.

Ной изредка получал сухие, иронические записки от Роджера из какого-то военно-учебного центра на юге страны, а однажды в конверте оказалась отпечатанная на стеклографе копия приказа по роте о присвоении Роджеру Кэннону звания рядового первого класса. Потом, после длительного перерыва, пришло письмо на двух страничках с Филиппинских островов. В нем описывались публичные дома Манилы и какая-то девица-мулатка с татуировкой на животе, изображавшей американский военный корабль «Техас». В конце письма Роджер размашистым почерком написал: «P.S. Держись на пушечный выстрел от армии. Людям в ней не место».

Уход Роджера в армию дал Ною одно существенное преимущество, и, хотя он с наслаждением воспользовался им, все же острые уколы совести нет-нет да и беспокоили его. Теперь у них с Хоуп была своя комната, им уже не приходилось, страдая от неутоленной страсти, бродить по мостовым или уныло ждать в холодном вестибюле, пока не отправится спать дядюшка – любитель почитать библию на сон грядущий. Они не были больше бездомными любовниками, печальными детьми, затерянными на асфальтовых улицах большого города.

В наконец-то обретенном собственном гнездышке, в убогой комнатушке, хранившей самую сокровенную, самую глубокую тайну их жизни, в головокружительном чередовании приливов и отливов любви и уличный шум внизу, и крики на углах улиц, и прения в сенате, и артиллерийская канонада на других континентах значили для них так мало, словно все это происходило в ином, далеком мире.

7

Христиан почти не замечал того, что происходит на экране. С трудом заставив себя сосредоточиться, он тут же начинал думать о другом. Между тем фильм был не лишен определенных достоинств. Он рассказывал об одном воинском подразделении, которое в 1918 году, по пути с Восточного фронта на Западный, попадает на день в Берлин. Лейтенант имел строжайшее приказание не отпускать солдат с вокзала, но он понимал, что люди, которые только что перенесли кровопролитные бои на Востоке, а завтра снова будут брошены в мясорубку на Западе, жаждут повидать своих жен и возлюбленных. Офицер распустил солдат по домам, хотя понимал, что если кто-нибудь из них вовремя не вернется на станцию, его предадут военному суду и, вероятно, расстреляют.

В фильме рассказывалось, как вели себя отпущенные солдаты. Одни из них предались безудержному пьянству, другие чуть было не поддались уговорам евреев и пораженцев остаться в Берлине, третьи, под влиянием жен, совсем было решили не возвращаться в часть. В течение некоторого времени жизнь лейтенанта висела на волоске, и только в самую последнюю минуту, когда поезд уже тронулся, на вокзале появился последний из тех, кому офицер разрешил побывать дома. Так солдаты оправдали доверие своего лейтенанта и отправились во Францию дружной, сплоченной группой. Картина была сделана очень хорошо. В ней было много юмора и пафоса. Она убеждала зрителей в том, что войну проиграла не армия, а трусы и предатели в тылу.

Игра актеров, изображавших участников другой войны, захватила солдат, заполнивших военный кинотеатр. Конечно, офицер в фильме был слишком уж хорош – ничего похожего Христиан в жизни не встречал. Он с горечью подумал, что лейтенанту Гарденбургу следовало бы посмотреть этот фильм не раз и не два. Дело в том, что после кутежа в Париже, по мере того как затягивалась война, Гарденбург все более ожесточался и черствел. По приказу командования полк, в котором они служили, передал все приданные ему танки и бронемашины другим частям, а сам был вскоре переброшен в Ренн. Здесь и застала их война с Россией, и, пока они выполняли тут преимущественно полицейские обязанности, однокашники Гарденбурга получали награды на Восточном фронте.

Однажды утром Гарденбург чуть не задохнулся от ярости, когда узнал, что юнец, вместе с которым он кончал офицерскую школу, прозванный за невероятную тупость Быком, произведен на Украине в подполковники. Гарденбург был безутешен: ведь он по-прежнему оставался лейтенантом, хотя жил припеваючи в двухкомнатном номере одной из лучших гостиниц города, имел двух любовниц и зарабатывал кучу денег, шантажируя спекулянтов мясом и молочными продуктами. И вот, мрачно размышлял Христиан, безутешный лейтенант срывает свою досаду на ни в чем не повинном унтер-офицере.

Хорошо, что завтра у Христиана начинается отпуск. Он дошел до такого состояния, что и недели дольше не смог бы выдержать ядовитых насмешек Гарденбурга; он совершил бы какой-нибудь безрассудный поступок и был бы обвинен в неповиновении.

«Взять хотя бы сегодняшний случай, – с возмущением думал Христиан. – Гарденбург хорошо знает, что семичасовым утренним поездом я уезжаю в Германию, и все же посылает меня в наряд». В полночь в город должен был отправиться патруль, которому предстояло задержать нескольких молодых французов, уклоняющихся от отправки на работу в Германию, и Гарденбург не нашел нужным поручить это Гиммлеру, или Штейну, или еще кому-нибудь. Он гадливо улыбнулся, скривил тонкие губы и сказал: «Я знаю, Дистль, что вы не станете возражать. По крайней мере, вам не придется скучать в свою последнюю ночь в Ренне. До полуночи можете быть свободны».

Фильм закончился. В заключительных кадрах снятый крупным планом симпатичный молодой лейтенант ласково и задумчиво улыбался своим солдатам в мчавшемся на запад поезде. Зрители дружно аплодировали.

Затем показали киножурнал. На экране замелькали выступающий с речью Гитлер; немецкие самолеты, сбрасывающие бомбы на Лондон; Геринг, прикалывающий орден к груди летчика, который сбил сто самолетов; наступающая на Ленинград пехота на фоне горящих крестьянских домов…

Дистль механически отметил, с каким рвением и как точно солдаты выполняют перед кинообъективом свои обязанности. «Месяца через три, – огорченно вздохнул Христиан, – они возьмут Москву, а я все еще буду торчать в Ренне, выслушивать оскорбления Гарденбурга и арестовывать беременных француженок, которые оскорбляют в кафе немецких офицеров. Скоро вся Россия покроется снегом, а я, один из лучших лыжников Европы, буду наслаждаться благословенным климатом западной Франции и разыгрывать роль полицейского. Да, армия, конечно, чудесный инструмент, но с очень серьезными изъянами…»

Один из солдат на экране упал – не то замаскировался, не то был убит. Во всяком случае, он не поднялся, и камера кинооператора прошла над ним. Христиан почувствовал, как у него навернулись на глаза слезы. Ему стало немного стыдно за себя, но когда он смотрел фильмы, в которых немцы сражались, а не отсиживались, как он, в безопасности и комфорте за тридевять земель от фронта, ему всегда хотелось плакать. Всякий раз после этого он долго не мог избавиться от чувства вины и беспокойства и часто принимался кричать на своих солдат. Он не виноват, пытался внушить себе Христиан, что продолжает жить, в то время как другие гибнут. Он понимал, что и тут, в Ренне, армия выполняет свои обязанности, и тем не менее не мог преодолеть чувства какой-то вины. Это чувство отравляло ему даже мысль о предстоящем двухнедельном отпуске и поездке на родину. Молодой Фредерик Лангерман потерял ногу в Латвии, оба сына Кохов убиты. А он заявится упитанный и целехонький, имея за плечами всего лишь коротенький полукомический бой близ Парижа. Что и говорить – не избежать ему презрительных взглядов соседей.

Война скоро закончится. При этой мысли жизнь до армии, беспечные, беззаботные дни на снежных склонах Альп, дни без лейтенанта Гарденбурга, показались ему до боли милыми и желанными. Так вот. Конец войны не за горами. Сначала разделаются с русскими, затем наконец одумаются англичане, и он забудет эти бесцветные, скучные дни, проведенные во Франции. Спустя два месяца после войны люди перестанут и вспоминать о ней, а писаря, который все три года щелкал костяшками счетов в интендантстве в Берлине, будут уважать не меньше, чем солдат, штурмовавших доты в Польше, Бельгии и России. Не исключено, что в один прекрасный день он увидит Гарденбурга – все еще в чине лейтенанта, а может, даже – вот будет здорово! – демобилизованного за ненадобностью. Христиан отправится в горы и… Он кисло улыбнулся, вспомнив, что уже не раз предавался подобным детским мечтам. Как долго, мысленно спросил он себя, его будут держать в армии после победы? Вот тогда-то и наступит самое трудное время: война отойдет в прошлое, а ему придется ждать, пока его не отпустит на волю огромная, неповоротливая, бюрократическая военная машина.

Киножурнал закончился, и на экране возник портрет Гитлера. Зрители поднялись, салютуя ему, и запели «Германия превыше всего».

Зажегся свет, и Христиан, смешавшись с толпой солдат, медленно двинулся к выходу. Все они, с горечью отметил Христиан, уже не первой молодости, все какие-то хилые и болезненные; презренные гарнизонные крысы (и он в их числе), оставленные за ненадобностью в мирной стране, в то время как лучшие сыны Германии ведут кровопролитные бои за тысячи километров отсюда. Христиан раздраженно тряхнул головой. Уж лучше не думать об этом, а то, чего доброго, и он станет такой же дрянью, как Гарденбург.

На темных улицах, несмотря на позднее время, еще встречались французы и француженки. Завидев его, они поспешно сходили с тротуара в канаву, и это тоже выводило Христиана из себя. Трусость – одна из самых отвратительных сторон человеческой натуры. Но хуже всего, что это была никчемная и неоправданная трусость. Он не собирается причинять им зла, и вообще армия получила строгие указания вести себя корректно и вежливо по отношению к французам. «Немцы никогда не станут себя так вести, если Германия когда-нибудь окажется под пятой оккупантов», – подумал он, заметив, что шедший навстречу человек споткнулся, сворачивая с тротуара.

– Эй, старик! – крикнул он, останавливаясь.

Француз замер на месте. Согнутые плечи и заметное даже в темноте дрожание рук выдавали его испуг и растерянность.

– Да? – дрогнувшим голосом отозвался француз. – Да, господин полковник?

– Я вовсе не полковник, – зло бросил Христиан. Эта наивная лесть способна довести до бешенства!

– Прошу прощения, месье, но в темноте…

– Никто не заставляет вас сворачивать с тротуара.

– Да, месье, – согласился француз, не двигаясь с места.

– Идите сюда, – приказал Христиан. – Идите на тротуар.

– Слушаюсь, месье. – Француз боязливо ступил на тротуар. – Вот мой пропуск. Все документы у меня в полном порядке.

– Мне не нужны ваши проклятые документы!

– Как прикажете, месье, – покорно пробормотал француз.

– Марш домой! – крикнул Христиан.

– Слушаюсь, месье.

Француз поспешил прочь, и Христиан отправился дальше. «Новая Европа! – усмехнулся он. – Мощная федерация динамичных государств! Уж только не с таким человеческим материалом, как этот». Скорее бы закончилась война. Или пусть бы его послали туда, где слышен гром орудий. А всему виной гарнизонная жизнь – наполовину штатская, наполовину военная, со всеми недостатками той и другой. Она разлагает душу человека, убивает все его стремления, подрывает веру в себя. Но может быть, ходатайство о зачислении в офицерскую школу будет удовлетворено, его произведут в лейтенанты, направят в Россию или в Африку, и с нынешней жизнью будет покончено?

Христиан подал рапорт три месяца назад, но до сих пор не получил ответа. Наверное, рапорт лежит в куче бумаг на письменном столе у какого-нибудь жирного ефрейтора в военном министерстве.

Но как все это не похоже на то, что он ожидал встретить, уезжая из дома, и даже совсем недавно, в день вступления в Париж… Христиан вспомнил рассказы о прошлой войне. Нерушимая, возникшая под огнем солдатская дружба, суровое сознание выполненного долга, взрывы энтузиазма. Он припомнил окончание «Волшебной горы»[21]21
  Роман немецкого писателя Томаса Манна (1875—1955).


[Закрыть] – Ганс Касторп, под огнем французов с песней Бетховена на устах перебегающий покрытый цветами луг… Не так бы нужно было закончить книгу. Следовало добавить главу, в которой Касторп примеряет в интендантском складе в Льеже огромные, не по размеру ботинки и уже не поет песен.

А миф о солдатской дружбе! По дороге в Париж ему одно время казалось, что они с Брандтом смогут стать друзьями. То же самое он подумал даже о Гарденбурге, когда они направлялись по Итальянскому бульвару на площадь Оперы. Однако Брандт получил производство, стал важным молодым офицером, имеет в Париже отдельную квартиру и сотрудничает в армейском журнале. Что касается Гарденбурга, то он оказался даже хуже, чем думал о нем Христиан в дни солдатской муштры. Да и остальные… Самые настоящие свиньи – никуда не денешься. Они денно и нощно благодарят бога, что находятся в Ренне, а не под Триполи или под Киевом, ведут грязную спекуляцию с французами и откладывают кругленькие суммы на случай послевоенной депрессии. Как же можно дружить с подобными людьми? Самые настоящие дезертиры, ростовщики в военной форме! Как только возникала угроза, что человека отправят на фронт, он пускал в ход все свои связи, подкупал полковых писарей, шел на все, только бы остаться в тылу.

Христиан служил в десятимиллионной армии, но никогда еще не чувствовал себя таким одиноким. Во время следующего отпуска он отправится в Берлин, в военное министерство. Он найдет там знакомого полковника, с которым работал в Австрии еще до аншлюса[22]22
  Аншлюс – насильственное присоединение Австрии к фашистской Германии в марте 1938 года.


[Закрыть], и попросит перевести его в одну из частей действующей армии. Он согласится поехать на фронт даже в качестве рядового…

Дистль взглянул на часы. До явки в канцелярию роты оставалось еще двадцать минут. На другой стороне улицы он заметил кафе, и ему вдруг захотелось выпить.

Открыв дверь. Христиан увидел четырех солдат, распивающих за столом шампанское. По всему было видно, что пьют они давно: раскрасневшиеся лица, расстегнутые мундиры… Двое из них были небриты.

«Пьют шампанское! – со злостью отметил Христиан. – Уж конечно, не на солдатское жалованье. Наверное, продают французам краденое немецкое оружие. Правда, французы пока не пустили его в ход, но, кто знает, что будет дальше? Даже к французам может вернуться мужество… Немецкая армия превратилась в огромную банду спекулянтов кожей, боеприпасами, нормандским сыром, вином и телятиной. Если немецкие солдаты пробудут во Франции еще года два, то лишь по форме можно будет отличить их от французов. Вот она, коварная и низкая победа галльского духа».

– Вермут! – приказал Христиан владельцу кафе, тревожно поглядывавшему из-за стойки бара. – А впрочем, лучше коньяк.

Прислонившись к стойке, Христиан смотрел на солдат. Шампанское, вероятно, было скверное. Брандт как-то рассказывал ему, что французы часто наклеивают самые громкие ярлыки на самое отвратительное вино. Это была своего рода месть французов ненавистным бошам, поскольку те не могли разобраться в обмане, месть тем более приятная для французов, что они извлекали из нее двойную выгоду: проявляли свой патриотизм и получали немалые барыши.

Заметив, что Христиан наблюдает за ними, солдаты смутились и поубавили тон, не забывая, однако, о своем шампанском. Один из солдат виновато провел рукой по небритым щекам. Хозяин поставил перед Христианом коньяк. Потягивая вино, Христиан с тем же мрачным видом продолжал наблюдать за солдатами. Один из них вытащил бумажник, чтобы расплатиться за очередную бутылку, и Христиан увидел, что он битком набит небрежно сложенными франками. Боже мой! И ради таких бандитов другие немцы штурмуют русские позиции? Ради этих жирных лавочников немецкие летчики гибнут над Лондоном?

– Эй, ты! – крикнул Христиан. – Подойди-ка сюда!

Солдат растерянно-взглянул на товарищей, но те молча уставились в свои бокалы. Солдат медленно встал и сунул бумажник в карман.

– Пошевеливайся! – яростно заорал Христиан. – Сейчас же иди сюда!

Побледневший солдат, шаркая ногами, подошел к Христиану.

– Как ты стоишь? Встать смирно!

Перепуганный солдат вытянулся и замер.

– Фамилия? – отрывисто спросил Христиан.

– Рядовой Ганс Рейтер, господин унтер-офицер, – заикаясь, пробубнил солдат.

Христиан вынул карандаш и клочок бумаги и записал.

– Часть?

– Сто сорок седьмой саперный батальон. – Рейтер с трудом проглотил слюну.

Христиан снова записал.

– В следующий раз, рядовой Рейтер, когда пойдешь пьянствовать, потрудись побриться и держать мундир застегнутым. И еще: помни, что при обращении к начальникам следует стоять по стойке «смирно». Я сообщу о тебе куда следует для наложения дисциплинарного взыскания.

– Слушаюсь, господин унтер-офицер.

– Можешь идти.

Рейтер облегченно вздохнул и вернулся к столу.

– И вы тоже приведите себя в надлежащий вид, – зло крикнул Христиан сидевшим за столом солдатам.

Солдаты молча застегнули мундиры.

Христиан повернулся к ним спиной и взглянул на хозяина.

– Еще коньячку, господин унтер-офицер?

– Нет.

Христиан допил коньяк, бросил несколько бумажек на стойку и вышел, не оглянувшись на притихших в углу солдат.

Гарденбург в фуражке и перчатках сидел в канцелярии. Выпрямившись, словно он ехал верхом на лошади, лейтенант рассматривал висевшую на противоположной стене комнаты карту. Это была выпущенная министерством пропаганды карта России с линией фронта по состоянию на вторник прошлой недели, вся испещренная победными черно-красными стрелками. Канцелярия размещалась в старом здании французской полиции. Под потолком горела маленькая лампочка. С целью светомаскировки окна и ставни были закрыты. В комнате было душно, и казалось, что в спертом воздухе витают тени всех перебывавших здесь жуликов и воришек.

Войдя в канцелярию, Христиан заметил, что у окна, неловко переминаясь с ноги на ногу и искоса поглядывая на Гарденбурга, стоит маленький, невзрачный человек в форме французской милиции. Христиан вытянулся и отдал честь. «Нет, – подумал он при этом, – так не может продолжаться вечно, этому должен когда-нибудь наступить конец…»

Гарденбург даже не взглянул на него, и Христиан застыл в ожидании, не сводя глаз с лейтенанта. Он хорошо изучил своего начальника и не сомневался, что тот знает о его присутствии.

Наблюдая за Гарденбургом, Христиан чувствовал, что ненавидит этого человека сильнее, чем любого из своих врагов, сильнее, чем вражеских танкистов и минометчиков.

Гарденбург взглянул на часы.

– Так-с, – протянул он. – Унтер-офицер явился вовремя?

– Так точно, господин лейтенант.

Гарденбург подошел к заваленному бумагами письменному столу и уселся за него.

– Вот тут сообщаются фамилии и даны фотографии трех лиц, которых мы разыскиваем, – начал он, взяв одну из бумаг. – В прошлом месяце они были вызваны для отправки на работу в Германию, но до сих пор уклоняются от явки. Этот господин… – он небрежно, с презрительной миной кивнул в сторону француза, – этот господин якобы знает где можно найти всех троих.

– Да, господин лейтенант, – подобострастно подтвердил француз. – Совершенно верно, господин лейтенант.

– Возьмите наряд из пяти солдат, – продолжал Гарденбург так, словно француза и не было в канцелярии, – и арестуйте этих людей. Во дворе стоит грузовик с шофером. Солдаты уже в машине.

– Слушаюсь, господин лейтенант.

– А ты, – обратился Гарденбург к французу, – убирайся отсюда.

– Слушаюсь, господин лейтенант, – чуть не задохнувшись от избытка рвения, ответил француз и быстро выскочил за дверь.

Гарденбург снова принялся рассматривать карту на стене. В комнате было очень жарко, и Христиан весь вспотел. «В немецкой армии столько лейтенантов, – подивился он, – а меня угораздило попасть именно к Гарденбургу!»

– Вольно, Дистль, – бросил Гарденбург, не оборачиваясь.

Христиан переступил с ноги на ногу.

– Все в порядке? – спросил офицер, словно продолжал начатую ранее беседу. – Вы получили все отпускные документы?

– Так точно, господин лейтенант, – ответил Христиан. «Ну вот, – пронеслось у него в голове, – сейчас он отменит мой отпуск. Это просто невыносимо!»

– Вы заедете в Берлин по пути домой?

– Да, господин лейтенант.

Гарденбург кивнул, все еще не отводя глаз от карты.

– Счастливец! Две недели среди немцев, не видеть этих свиней. – Он резким кивком головы указал на то место, где только что стоял француз. – Я четыре месяца добиваюсь отпуска, – с горечью продолжал он. – Но, оказывается, без меня тут невозможно обойтись, я, видите ли, слишком важная персона… – Лейтенант горько усмехнулся. – Скажите вы могли бы оказать мне услугу?

– Конечно, господин лейтенант, – поспешил заверить его Христиан и тут же мысленно выругал себя за такое рвение.

Гарденбург вынул из кармана связку ключей, открыл один из ящиков стола, достал небольшой, аккуратно завязанный сверток и снова тщательно запер ящик.

– Моя жена живет в Берлине. Вот ее адрес, – он передал Христиану клочок бумаги. – Мне удалось… раздобыть… кусок замечательного кружева, – лейтенант небрежно пощелкал пальцем по свертку. – Исключительно красивое черное кружево из Брюсселя. Моя жена очень любит кружева. Я надеялся передать ей сам, но мой отпуск… Вы же знаете. А почта… – Гарденбург покачал головой. – Должно быть, все воры Германии теперь работают на почте. После войны, – внезапно загорелся он, – нужно будет провести тщательное расследование… Впрочем… я подумал, если это не доставит вам особых хлопот, тем более что моя жена живет совсем недалеко от вокзала…

– Я буду рад выполнить ваше поручение, – прервал его Христиан.

– Благодарю. – Гарденбург вручил Христиану сверток. – Передайте жене мой самый нежный привет. Можете даже сказать, что я постоянно думаю о ней, – криво улыбнулся он.

– Слушаюсь, господин лейтенант.

– Очень хорошо. Ну, а теперь относительно этих людей, – он ткнул пальцем в лежащую перед ним бумагу. – Я знаю, что могу положиться на вас.

– Так точно, господин лейтенант.

– Я получил указание, что отныне в подобных делах рекомендуется проявлять больше строгости – в назидание всем остальным. Накричать, пригрозить оружием, хорошенько стукнуть… Ну, вы, надеюсь, понимаете.

– Да, господин лейтенант, – ответил Христиан, машинально прощупывая мягкое кружево в свертке, который он осторожно держал в руках.