Текст книги "Молодые львы"

Автор книги: Ирвин Шоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 52 страниц) [доступный отрывок для чтения: 19 страниц]

– Особенно интересны американки, когда они молоды. Зато с годами… – Ной снова попытался пожать плечами, и снова ему это удалось. – Лично я предпочитаю европейских женщин, не слишком молодых, но и… Они особенно хороши в том возрасте, когда американки уже превращаются в расплывшихся ведьм, готовых с утра до вечера сидеть за картами.

Ной с некоторой тревогой искоса взглянул на девушку, но выражение ее лица не изменилось. Она отломила ветку от куста и рассеянно вела ею по каменному парапету, словно размышляя над его словами.

– А европейская женщина в этом возрасте уже знает, как нужно обходиться с мужчинами… – продолжал Ной. Он лихорадочно рылся в памяти, пытаясь припомнить какую-нибудь знакомую европейскую женщину. Вот, например, та пьянчужка, которую он встретил в баре в день смерти отца. Возможно, это была полька. Правда, Польша не бог весть какая романтическая страна, но это уже Европа.

– И как же европейская женщина обходится с мужчинами? – спросила девушка.

– Она умеет покоряться… Женщины утверждают, что у меня средневековые взгляды… («О друг, друг, сидящий сейчас за пианино! Прости меня за эту кражу. Как-нибудь я возмещу ее тебе!»)

С этой минуты беседа потекла свободнее.

– Искусство? – разглагольствовал Ной. – Я не согласен с современным представлением о том, что тайна искусства непостижима, а художник – это ребенок, с которого едва ли можно что-нибудь спрашивать. Женитьба? Женитьба – это печальное признание человечеством того факта, что мужчины и женщины не знают, как им ужиться в одном мире. Театр? Американский театр? Конечно, как и у всякого бойкого ребенка, у него есть кое-какие положительные качества. Но рассматривать театр серьезно, как форму искусства двадцатого века… – Ной надменно засмеялся. – Нет уж, подавайте мне лучше Диснея.

Тут обнаружилось, что они прошли вдоль мрачно катившей свои волны реки тридцать четыре квартала, что уже поздно и что снова начал накрапывать дождь. Прикрыв ладонью спичку, Ной взглянул на часы. Он стоял совсем рядом с девушкой, вдыхая аромат ее волос, смешанный с запахом реки. Ной вдруг решил не говорить больше ни слова. Слишком мучительно было вести этот пустой разговор, слишком противно было изображать из себя искушенного в жизни скептика-дилетанта.

– Уже поздно, – резко сказал он. – Пора возвращаться.

Однако Ной и тут не удержался от красивого жеста и подозвал медленно проезжавшее мимо такси. Он впервые брал такси в Нью-Йорке и потому, пробираясь на заднее сиденье, споткнулся об откинутые передние стульчики. Но усевшись подальше от притаившейся в углу девушки, он показался самому себе настоящим джентльменом, человеком, которого не надо учить, как вести себя в подобных случаях. Ной не сомневался, что произвел на девушку сильное впечатление, и отвалил шоферу двадцать пять центов чаевых, хотя счетчик всего-то показывал шестьдесят.

И вот Ной и девушка снова оказались перед дверью дома, где он жил. Они взглянули вверх. Из-за темных закрытых окон не доносилось ни разговоров, ни смеха, ни музыки.

– Все кончилось, – упавшим голосом сказал Ной. У него похолодело в груди при мысли о Роджере. Ведь Роджер теперь уверен, что он увел у него девушку. – Все разошлись.

– Похоже на то, – спокойно ответила девушка.

– Что же нам делать? – спросил Ной, чувствуя, что ловушка захлопнулась.

– Видимо, вам придется проводить меня домой.

«Бруклин, – в смятении подумал Ной. – Туда и обратно – это несколько часов. А Роджер с гневом и укоризной ждет меня в полумраке перевернутой вверх дном комнаты, где только что закончилось бурное веселье. Ждет, готовый беспощадно и бесповоротно изгнать за предательство. А ведь вечер обещал быть таким чудесным и сулил так много». Ной вспомнил, в каком радужном настроении он ждал гостей перед приходом Роджера, с какой радостной надеждой осматривал запущенную, заставленную книжными шкафами комнату и какой уютной и нарядной казалась она ему.

– Разве вы не доберетесь домой одна? – уныло спросил Ной. Она стояла перед ним – хорошенькая, немного бледная, капли дождя падали ей на волосы и пальто. В этот момент Ной ненавидел ее.

– Не смейте со мной так разговаривать! – резким, властным тоном ответила она. – Я не поеду одна. Пошли!

Ной вздохнул. В довершение всего девушка еще и рассердилась на него.

– И нечего вздыхать, как муж, которого жена держит под башмаком, – сухо добавила она.

«Что же произошло? – рассуждал ошеломленный Ной. – Как я попал в такое положение? Какое она имеет право так разговаривать со мной?»

– Ну, я иду, – заявила девушка и, повернувшись, не спеша направилась к станции подземки. Ной с бессмысленным видом посмотрел на нее и поплелся следом.

От влажной одежды пассажиров в вагонах метро пахло дождем и сыростью. В застоявшемся, спертом воздухе ощущался привкус железа, в тусклом свете запыленных лампочек на плакатах, рекламирующих зубную пасту, слабительные средства и бюстгальтеры, кривлялись пышногрудые девицы. Пассажиры, возвращающиеся неведомо с какой работы и неведомо с каких свиданий, сонно покачивались на грязно-желтых сиденьях.

Девушка сидела молча, поджав губы. На пересадке она, по-прежнему не скрывая своего недовольства, встала и вышла на платформу. Ной неуклюже поплелся за ней.

Пришлось сделать еще несколько пересадок, и они до бесконечности долго ждали нужных поездов на почти безлюдных платформах, наблюдая, как сползают по грязно-серым стенам и ржавому железу тоннелей капли воды из протекающих труб. «И надо же, чтобы эта особа жила в самом конце города, – с тупой враждебностью думал Ной, – в пятистах ярдах от подземки, в доме, расположенном среди мусорных свалок и кладбищ. Бруклин, Бруклин! Как же огромен этот Бруклин, распростершийся под покровом ночи от Ист-Ривер до Грейвсенд-бей, от покрытых нефтью вод Гринпойнта до свалок Кэнерси… Бруклин, как и Венеция, почти со всех сторон окружен водой, только Большой канал заменяет линия подземки „Четвертая авеню“.

«А какой требовательной и самоуверенной оказалась эта девица! – продолжал размышлять Ной. – Подумать только – тащить с собой почти незнакомого человека через этот грохочущий, угрюмый, наводящий смертную тоску лабиринт пригородной подземки. Вот было бы счастье, – иронически скривился он, – если бы пришлось ночь за ночью торчать на этих мрачных платформах, ночь за ночью трястись в поездах с запоздавшими уборщицами, ворами, пьяными матросами, со всей этой публикой, заполняющей вагоны подземки на рассвете. Везет же мне! Миллионы женщин живут чуть не рядом, а меня угораздило связаться с вспыльчивой, непреклонной девицей, ухитрившейся поселиться в самом дальнем и в самом отвратительном конце величайшего города мира.

Леандр ради девушки переплыл Геллеспонт[19]19
  Леандр – герой древнегреческой легенды, возлюбленный Геро, жрицы храма Афродиты; для свидания с Геро Леандр каждую ночь переплывал Геллеспонт (ныне пролив Дарданеллы).


[Закрыть], но ему не нужно было провожать ее по вечерам домой и ждать по двадцати пяти минут на станции метро «Де Кэлб-авеню» среди мусорных урн и объявлений, запрещающих плевать и курить.

В конце концов они сошли на какой-то станции, и девушка по лестнице повела его на улицу.

– Наконец-то! – сказал он, и это были первые слова, которые он произнес в течение часа. – А я уж думал, что мы будем ездить под землей все лето!

– А сейчас мы поедем на трамвае, – холодно сообщила девушка, останавливаясь на углу.

– Боже милосердный! – воскликнул Ной и расхохотался. Бессмысленно и неуместно прозвучал этот смех здесь, среди витрин грошовых лавчонок и грязно-бурых каменных стен.

– Если вы и дальше намерены так отвратительно вести себя, – сказала девушка, – можете не провожать меня.

– Уж если я заехал сюда, – перестав смеяться, ответил Ной, – то поеду с вами до конца.

Он подошел к ней и остановился рядом. Они молча стояли под уличным фонарем, борясь со злобными порывами холодного, сырого ветра. Он примчался сюда от берегов Атлантики, пролетев над грязными портами, над необозримыми пространствами, над скученными деревянными домишками и каменными громадами Флэтбуша и Бенсонхерста, над миллионами объятых сном людей, не нашедших на своем тяжелом житейском пути лучшего места, чтобы приклонить голову.

Минут через пятнадцать вдалеке показался огонек трамвая, и вскоре вагон с грохотом и скрежетом подкатил к остановке. На деревянных скамьях нахохлившись дремали три человека. Ной чинно уселся рядом с девушкой. Освещенный вагон громыхая катился по темным улицам, и Ною казалось, что он плывет на плоту с незнакомыми людьми, уцелевшими пассажирами жалкого суденышка, затонувшего зимой где-то среди северных островов. Девушка сидела, чопорно выпрямившись, уставившись прямо перед собой и сложив руки на коленях. Ною показалось, что он совсем ее не знает и что если решится заговорить с ней, она крикнет полицейского и потребует, чтобы он защитил ее от Ноя.

– Приехали, – сказала наконец девушка и встала. Ной снова поплелся за ней. Трамвай остановился, дверь со скрипом открылась, они сошли на мокрую мостовую и направились куда-то в сторону от трамвайных путей. На бедных улицах кое-где попадались деревья, покрытые первой зеленью, – свидетельство того, что, как ни странно, весна пришла и сюда.

Девушка свернула в маленький асфальтированный дворик и подошла к забранной железной решеткой двери под высокой каменной лестницей. Она вставила в замок ключ, и решетка раздвинулась.

– Ну вот мы и дома, – сухо сказала она, поворачиваясь к Ною.

Ной снял шляпу. Лицо девушки белело в темноте. Она тоже сняла свою шляпку. Ее волосы волнистой линией обрамляли щеки и лоб, словно выточенные из слоновой кости. Стоя рядом с ней в тени дома, Ной был готов расплакаться, будто терял все, что было у него дорогого.

– Я… я хочу сказать… – прошептал он, – что не возражаю… Я имею в виду, что мне приятно… Я рад, что проводил вас домой.

– Благодарю вас, – тоже шепотом уклончиво ответила девушка.

– Как это сложно, – добавил Ной и недоуменно развел руками. – Если бы вы только знали, как сложно… Я хочу сказать, что мне было очень приятно… Правда!

Одинокая мужественная девушка, такая юная и хрупкая, такая бедная и близкая… Он протянул руки, словно слепой, осторожно взял голову девушки и поцеловал ее в упругие, чуть влажные от тумана губы.

Девушка ударила его по лицу, и эхо пощечины насмешливо прозвучало под лестницей. Его щека слегка одеревенела от удара. «Такая хрупкая на вид, а бьет что надо», – подумал ошеломленный Ной.

– Почему вы вдруг решили, что можете поцеловать меня? – ледяным тоном спросила она.

– Я… я не знаю. – Ной поднес было руку к щеке, чтобы успокоить боль, но тут же отдернул ее, стыдясь проявить слабость в такой ответственный момент. – Я… просто поцеловал.

– Вы можете позволять себе такие штучки с другими девушками, только не со мной, – сурово добавила Хоуп.

– Да я не целую других девушек, – уныло ответил Ной.

– Ах вот оно что! – подхватила Хоуп. – Значит, вы так ведете себя только со мной? Сожалею, что показалась вам такой доступной.

– О нет, нет! – воскликнул Ной, мысленно проклиная себя за все случившееся. – Я вовсе не то хотел сказать.

«Боже мой! Как же объяснить ей все, что я чувствую! Ведь она считает меня резвящимся распутным балбесом, готовым сойтись с любой девицей, которая позволит это». К его горлу подкатил комок.

– Я очень извиняюсь, – пролепетал он.

– Очевидно, вы считаете себя таким неотразимым, блестящим кавалером, – язвительно заговорила Хоуп, – что любая девушка должна чувствовать себя на седьмом небе, когда вы ее тискаете.

– Боже мой! – Терзаясь все больше, Ной сделал шаг назад и, споткнувшись о ступеньки, чуть не упал.

– Никогда в жизни мне не доводилось встречать такого нахального, самоуверенного и самодовольного субъекта.

– Да перестаньте же! – простонал Ной. – Я не могу этого вынести.

– А теперь пожелаю вам, мистер Аккерман, спокойной ночи, – колко добавила девушка.

– Нет, нет! – прошептал Ной. – Погодите. Вы не можете так уйти.

Девушка решительно потянула на себя решетку, и режущий слух скрип шарниров отозвался в ушах Ноя.

– Прошу вас, – умолял он, – выслушайте меня…

– Спокойной ночи. – Одним ловким, быстрым движением девушка проскользнула за решетку, которая тут же с шумом захлопнулась за ней на замок. Не оглядываясь, Хоуп открыла деревянную дверь дома и скрылась за ней. Ной тупо посмотрел на обе преграды – железную и деревянную, медленно повернулся и, окончательно расстроенный, побрел по улице.

Пройдя сотню шагов, Ной остановился. Шляпу он все еще держал в руках, не замечая, что заморосивший снова дождь мочит ему голову. Тревожно осмотревшись вокруг, Ной повернулся и направился обратно к дому девушки. В окне с решеткой, находившемся на уровне мостовой, горел свет, и даже сквозь задернутую штору он мог видеть передвигавшуюся по комнате тень.

Ной подошел к окну, глубоко вздохнул и постучал. Через секунду штора отодвинулась, и он увидел Хоуп – из освещенной комнаты она напряженно вглядывалась в темноту. Ной как можно плотнее прижался к окну и, нелепо жестикулируя, попытался объяснить девушке, что хочет говорить с ней. Хоуп раздраженно покачала головой и махнула рукой, как бы отгоняя его, и тогда Ной, повысив голос, почти крикнул:

– Откройте дверь! Мне надо поговорить с вами. Я заблудился, понимаете? Заблудился, заблудился!

Сквозь захлестанное дождем стекло Ной заметил, что Хоуп нерешительно посмотрела на него, потом улыбнулась и исчезла. Спустя мгновение он услышал, как открылась внутренняя дверь, и почти сразу же Хоуп оказалась у решетки. Ной с облегчением вздохнул.

– Я так рад видеть вас! – воскликнул он.

– Вы не знаете обратной дороги? – спросила Хоуп.

– Я заблудился, и меня тут никто не сможет отыскать.

Хоуп засмеялась.

– А ведь вы ужасный дурак, правда?

– Да, – покорно согласился Ной. – Ужасный.

– Так вот, – стоя за закрытой решеткой и снова принимая суровый вид, сказала Хоуп. – Пройдите два квартала налево и подождите трамвая, который придет слева и довезет вас до метро, а потом…

Девушка сухо перечисляла пути, которыми можно было выбраться отсюда и снова вернуться в цивилизованный мир, но для Ноя ее слова звучали, как музыка. Он заметил, что Хоуп успела снять туфли и была значительно ниже ростом, чем казалась раньше, изящнее и еще дороже ему.

– Вы слушаете или нет? – спросила девушка.

– Я хочу вам кое-что сказать, – почти крикнул Ной. – Я совсем не такой самоуверенный нахал…

– Ш-шш!.. Тетя спит…

– Наоборот, я очень робкий, – перешел он на шепот, – и никакого самомнения у меня нет. Не знаю, почему я поцеловал вас… Я… я просто не мог удержаться.

– Не так громко, – попросила Хоуп. – Тетя же спит.

– Я старался произвести на вас впечатление, – снова зашептал Ной. – Никаких европейских женщин я не знаю. Я хотел выдать себя за опытного, видавшего виды человека. Я боялся, что если буду самим собой, то вы и смотреть на меня не захотите. Я чувствовал себя так неловко вечером, – отрывисто шептал Ной. – Ничего подобного я еще не переживал. Вы были совершенно правы, когда дали мне пощечину. Абсолютно правы! Это урок. – Ной прижался лицом к холодному железу решетки, чтобы быть поближе к Хоуп. – Очень хороший урок. Сейчас я не могу сказать, что испытываю к вам. Может быть, как-нибудь в другой раз, но… – Он на секунду умолк. – Вы – девушка Роджера?.

– Нет. Я ничья.

Ной расхохотался сумасшедшим, скрипучим смехом.

– Тетя! – снова предупредила девушка.

– Хорошо, хорошо! – прошептал Ной. – Трамваем до метро. Спокойной ночи. Спасибо. Спокойной ночи!

Однако он не тронулся с места. Освещенные призрачным, зыбким светом уличного фонаря, они молча смотрели друг на друга.

– О бог мой, – тихо, со страдальческой гримасой произнес Ной. – Ведь вы ничего не знаете. Вы просто ничего не знаете.

Он услышал, как щелкнул замок, затем решетка раздвинулась, и Ной сделал шаг вперед. Они поцеловались, но этот поцелуй совсем не походил на тот, первый. Ной почувствовал, что у него вырастают крылья, но тут же с опаской подумал, что в следующее мгновение девушка отпрянет назад и снова ударит его.

Хоуп медленно отошла от Ноя, взглянула на него с загадочной улыбкой и сказала:

– Не заблудитесь на обратном пути.

– Трамвай, – прошептал Ной. – Трамваем до метро, а потом… Я люблю вас. Слышите? Люблю.

– Спокойной ночи, – сказала Хоуп. – Спасибо, что проводили.

Ной отошел назад, и решетка между ними сомкнулась. Хоуп повернулась и, осторожно ступая ногами в чулках, вошла в дом. Закрылась дверь, улица опустела. Ной направился к трамвайной остановке. Лишь два часа спустя, когда он был уже на пороге своей комнаты, Ною пришло в голову, что он еще ни разу за двадцать один год своей жизни никому не говорил эти слова; «Я люблю вас».

В комнате было темно, слышалось спокойное, ровное дыхание спящего Роджера. Ной быстро разделся и скользнул в свою кровать, стоявшую у противоположной стены. Некоторое время он неподвижно лежал, уставившись в потолок, то с наслаждением вспоминая о поцелуе у дверей, то страдая при мысли о том, что скажет ему утром Роджер.

Он уже засыпал, когда услышал голос Роджера.

– Ной.

Он открыл глаза.

– Да, Роджер?

– Все в порядке?

– Да.

Молчание.

– Ты провожал ее домой?

– Да.

Снова молчание.

– Мы вышли купить бутербродов, – опять заговорил Роджер, – и ты, должно быть, разошелся с нами.

– Да.

Опять молчание.

– Роджер!

– Да?

– Мне кажется, мы должны объясниться. Я не хотел… честное слово… Я пошел было один… Я плохо помню… Роджер, ты не спишь?

– Нет.

– Роджер, она мне кое-что сказала.

– Что именно?

– Хоуп сказала, что она не твоя девушка.

– Да?

– Она сказала, что ни с кем постоянно не встречается. Но если она твоя девушка или если ты хочешь, чтобы она была твоей девушкой… Я… я никогда больше не встречусь с ней. Клянусь тебе, Роджер. Ты не спишь?

– Нет, не сплю. Хоуп действительно не моя девушка. Не стану отрицать, что я иногда подумывал о ней, но, черт подери, кто согласится три раза в неделю таскаться в Бруклин?

Ной в темноте вытер выступивший на лбу пот.

– Роджер!

– Да?

– Я люблю тебя.

– Да ну тебя! Давай-ка лучше спать.

В темной комнате раздался смешок, и снова воцарилась тишина.

В течение двух следующих месяцев Ной и Хоуп написали друг другу сорок два письма. Они работали по соседству, ежедневно встречались за ленчем и почти каждый вечер за ужином. Иногда в солнечные дни они убегали с работы и гуляли по пристани, наблюдая за пароходами. За эти два месяца Ной совершил тридцать семь бесконечно длинных поездок в Бруклин и обратно, однако по-настоящему они жили и разговаривали лишь в письмах, с помощью почтового ведомства.

В каком бы темном и укромном местечке они ни сидели рядом, Ноя хватало лишь на то, чтобы выдавить короткую фразу: «Какая ты хорошенькая!»; или: «Мне очень нравится, как ты улыбаешься»; или: «Пойдем в кино в воскресенье вечером?» Зато при виде чистой бумаги его охватывало опьяняющее чувство свободы, и он мог, при бескорыстной помощи почтальонов, сообщить Хоуп: «Ощущение твоей красоты неизменно живет во мне и днем и ночью. Когда я смотрю на небо утром, оно мне кажется ясным-ясным, потому что я знаю, что оно распростерлось и над твоей головой. Когда я вижу мост через реку, он кажется мне самым прочным в мире, потому что мы когда-то прошли по нему вместе. Когда я вижу свое лицо в зеркале, оно кажется мне красивым, потому что накануне вечером ты целовала его…»

А Хоуп, эта закоренелая провинциалочка, так сдержанно и осторожно выражавшая свою любовь во время свиданий, писала: «…Ты только что ушел, и я представляю себе, как ты шагаешь по безлюдной улице, как ждешь трамвая в полумраке весенней ночи, а потом едешь домой в поезде подземки. И я ни на минуту не расстанусь с тобой, пока ты будешь в пути. Дорогой мой, ты сейчас едешь, а я сижу дома. Все спят, на столе у меня горит лампа, и я думаю о тебе. Я верю в тебя. Я верю, что ты хороший, сильный, справедливый. Я верю, что люблю тебя. Я верю, что у тебя красивые глаза, печальная складка у рта и ловкие, изящные руки…»

Но при новой встрече они лишь молча смотрели друг на друга, вспоминая написанное, потом Ной говорил:

– У меня два билета в театр. Пойдем, если ты не занята сегодня?

А поздно вечером, взволнованные спектаклем, изнемогая от любви, мучаясь от постоянного недосыпания, они стояли обнявшись в холодном вестибюле дома Хоуп. Войти в дом они не решались: у дяди была отвратительная привычка торчать в гостиной до утра за чтением библии. Судорожно сжимая друг друга в объятиях, они целовались до тех пор, пока не начинали ныть губы. В такие минуты то, чем они жили в письмах, сливалось с действительностью в бурном порыве страсти.

Однако они не переходили границ дозволенного. Во-первых, во всем этом огромном и шумном городе, с десятью миллионами комнат, у них не было местечка, которое они могли бы назвать своим и куда могли бы войти с высоко поднятой головой. Во-вторых, Хоуп была до фанатизма религиозна, и всякий раз, когда их окончательное сближение казалось неизбежным, она с испугом отталкивала Ноя и шептала:

– Нет, нет, не сейчас!.. Как-нибудь в другое время…

– Но так ты, чего доброго, сгоришь от неутоленной страсти! – посмеиваясь, говорил Роджер. – Это же противоестественно. Что это за девушка? Как она не понимает, что принадлежит к послевоенному поколению?

– Да перестань же, Роджер, – смущенно просил Ной. Он сидел у письменного стола и писал письмо Хоуп, а Роджер лежал врастяжку на полу, потому что пружины его кровати сломались еще пять месяцев назад и человеку высокого роста было трудновато расположиться на ней в удобной позе.

– Бруклин, – снова заговорил Роджер. – Неведомая земля. Терра инкогнита! – Решив, что раз уже он лег на пол, то зря терять время не следует, Роджер занялся гимнастикой для укрепления брюшного пресса и трижды медленно поднял и опустил ноги.

– Довольно, – объявил он. – Я уже чувствую себя богатырем… Любовь – это как купание. Надо либо нырять с головой, либо вообще не лезть в воду. Ну, а если будешь слоняться вдоль берега, по колено в воде, то тебя только обдаст брызгами, и ты скоро начнешь зябнуть и злиться. Еще месяц походишь вот так с этой девушкой – и тебе придется обратиться к психиатру. Так и напиши ей и скажи, что это мои слова.

– Обязательно, – ответил Ной. – Уже пишу.

– Но будь осторожен, – добавил Роджер, – а то и не заметишь, как тебя женят.

Ной перестал печатать. Обширная переписка заставила его приобрести в рассрочку пишущую машинку.

– Такой опасности не существует. Жениться я не собираюсь. – Однако, по правде говоря, он частенько подумывал о женитьбе и даже намекал на это Хоуп в своих письмах.

– Вообще-то, это, может быть, и неплохо, – после некоторого размышления сказал Роджер. – Она славная девушка, и к тому же женитьба поможет тебе получить отсрочку от призыва.

Оба они старались не думать о призыве. К счастью, очередь Ноя была одной из последних[20]20
  В США среди лиц, признанных годными к военной службе, проводилась жеребьевка, в соответствии с которой определялся очередной номер каждого; призыв производился в порядке последовательности номеров.


[Закрыть]. Тем не менее неизбежность призыва омрачала их будущее, как темная туча на далеком горизонте.

– Я ничего не имею против девушки, у меня только две претензии, – продолжал рассуждать Роджер, по-прежнему лежа на полу. – Во-первых, ты из-за нее систематически недосыпаешь. Во-вторых… ну, сам понимаешь. Вообще же встречи с ней приносят тебе огромную пользу.

Ной с признательностью посмотрел на приятеля.

– И все же, – закончил Роджер, – она должна переспать с тобой.

– Перестань!

– А знаешь что? Уеду-ка я на этот уик-энд и предоставлю комнату в твое распоряжение. – Роджер сел на полу. – Лучше и не придумаешь, а?

– Благодарю, – сказал Ной. – Если такая необходимость возникнет, я воспользуюсь твоим предложением.

– А может быть, мне, как твоему доброму, заботливому другу, стоило бы поговорить с ней? «Моя дорогая, – сказал бы я, – вы, вероятно, не сознаете этого, но наш общий друг Ной находится в таком состоянии, что готов выпрыгнуть из окна». Дай-ка монетку, я сейчас же позвоню ей.

– Ну тут-то я и сам как-нибудь справлюсь, – не слишком уверенно ответил Ной.

– Как ты смотришь на ближайшее воскресенье? – спросил Роджер. – Чудесный месяц июнь… самый разгар лета…

– Ближайшее воскресенье исключается, – перебил Ной. – Мы едем на свадьбу.

– Это на чью же? Уж не на твою ли?

Ной деланно рассмеялся.

– Какая-то ее приятельница из Бруклина выходит замуж.

– Вот и хорошо – обвенчались бы вместе, по оптовой цене. – Роджер снова лег на пол. – Я все сказал, и теперь умолкаю.

Он и в самом деле молчал несколько минут, пока Ной печатал.

– Еще месяц, – опять заговорил Роджер, – а потом кабинет психиатра. Попомни мои слова.

Ной рассмеялся и встал.

– Сдаюсь. Пойдем, я угощу тебя пивом.

Роджер немедленно вскочил с пола.

– Мой милый друг! – добродушно воскликнул он. – Мой дорогой девственник Ной!

Оба снова рассмеялись и вышли из дому в мягкие, прохладные сумерки летнего вечера, направляясь в свой излюбленный третьеразрядный бар на Колумбус-авеню.

Свадьба состоялась в воскресенье во Флэтбуше, в большом доме с садом и маленькой лужайкой, выходившей на окаймленную деревьями улицу. Невеста была очаровательна, священник деловит, а после совершения обряда гостям подали шампанское.

Светило солнце, было тепло и казалось, что на губах у присутствующих играет мягкая, откровенно чувственная улыбка, как обычно бывает на всех свадьбах. После церемонии гости помоложе начали уединяться парочками, чтобы посекретничать. На Хоуп было новое желтое платье. За последнюю неделю она много была на воздухе и загорела. На мягко-золотистом фоне платья волосы девушки, уложенные в новой прическе, казались особенно темными. Ной стоял в стороне и, отпивая маленькими глотками шампанское, с гордостью и с некоторым беспокойством наблюдал за ней. Время от времени, не спуская глаз с Хоуп, он негромко переговаривался с благодушно настроенными гостями, а какой-то внутренний, дрожащий от любви голос не умолкая твердил: «Какая у нее прическа, какие губы, какие ноги!»

Он поцеловал невесту – создание из белого атласа, кружев и флердоранжа, почувствовав вкус губной помады и запах духов. Не замечая ее блестящих, влажных глаз и полуоткрытого рта, он посмотрел на Хоуп, которая наблюдала за ним с другого конца комнаты; его восхищенный взгляд отметил ее шею, ее талию. Хоуп подошла к нему.

– Я давно собираюсь кое-что сделать, – сказал Ной и обнял девушку за тонкую талию, стянутую тугим корсажем нового платья; он почувствовал, как от его прикосновения по упругому девичьему телу пробежала легкая дрожь. Хоуп, видимо, поняла Ноя, потянулась к нему и нежно поцеловала его. Кое-кто из гостей наблюдал за ними, но это не смутило Ноя: он считал, что на свадьбе всякий волен целовать кого угодно. Кроме того, Ною никогда еще не приходилось пить шампанское в жаркий летний день.

Стоя у подъезда, Ной и Хоуп наблюдали, как обсыпанные рисом новобрачные усаживались в машину, украшенную длинными развевающимися лентами. У дверей дома тихо всхлипывала мать. Неловко и застенчиво улыбался молодожен, выглядывая из автомобиля.

Ной и Хоуп посмотрели друг на друга, и он понял, что они думают об одном и том же.

– А почему бы и нам… – горячо зашептал было Ной.

– Ш-шш! – Хоуп закрыла ему рот рукой. – Ты выпил слишком много шампанского.

Ной и Хоуп попрощались с гостями и, держась за руки, медленно пошли по улице, обсаженной высокими деревьями, среди газонов, на которых вращались разбрызгиватели, образуя сверкающие на солнце всеми цветами радуги фонтаны воды. Воздух угасающего дня был напоен поднимающимся с газонов запахом свежеполитой зелени.

– Куда же они поехали? – спросил Ной.

– В Монтерей, в Калифорнию, на месяц. Там живет его двоюродный брат.

Тесно прижавшись друг к другу, они шли среди фонтанов Флэтбуша, размышляя о пляжах Монтерея на Тихоокеанском побережье, об унылых мексиканских домиках, залитых лучами южного солнца, о двух молодых людях, которые только что сели в поезд на вокзале Грэнд-Сентрал и сейчас закрывают на замок дверь своего купе.

– Жаль мне их, – кисло улыбнулся Ной.

– Это почему же?!

– В такую ночь, как сегодня, впервые остаться наедине. Ведь сегодня же будет одна из самых жарких ночей за весь год.

Хоуп отдернула руку.

– Нет, ты совершенно невозможен! – сердито воскликнула она. – Как это мерзко и вульгарно!..

– Ну, Хоуп! – запротестовал Ной. – Я же просто немножко пошутил!

– Терпеть не могу такого цинизма, – громко продолжала Хоуп. – Ты готов высмеять все и вся! – Ной с удивлением заметил, что она плачет.

– Прошу тебя, дорогая, не нужно плакать. – Ной крепко обнял ее, не обращая внимания на двух маленьких мальчишек и собаку-колли, с интересом наблюдавших за ними с одного из газонов.

Хоуп выскользнула из его объятий.

– Не смей притрагиваться ко мне! – крикнула она и быстро пошла вперед.

– Ну прошу тебя, – повторил встревоженный Ной, стараясь не отставать от девушки. – Послушай-ка, что я тебе скажу.

– Можешь написать очередное письмо, – сквозь слезы ответила Хоуп. – Все свои нежные чувства ты, видимо, бережешь для пишущей машинки.

Ной поравнялся с Хоуп и молча пошел рядом. Он был озадачен и растерян и чувствовал себя так, словно внезапно оказался среди безбрежного моря, имя которому – женское безрассудство, и ему остается лишь дрейфовать, уповая на то, что ветер и волны прибьют его к спасительному берегу.

Однако Хоуп не хотела смягчиться и всю долгую дорогу в трамвае молчала, упрямо и презрительно поджав губы.

«Боже мой! – думал Ной, время от времени боязливо посматривая на свою подругу. – Она же перестанет встречаться со мной!»

Но Хоуп, открыв ключом обе двери, разрешила ему войти. В доме никого не было. Тетка и дядя Хоуп, захватив с собой двух маленьких детей, уехали на три дня отдыхать в деревню. В неосвещенных комнатах все дышало миром и покоем.

– Хочешь есть? – строго спросила Хоуп. Она стояла посередине гостиной, и Ной совсем было решился поцеловать ее, но, взглянув на девушку, отказался от своего намерения.

– Пожалуй, мне лучше уйти домой, – нерешительно проговорил он.

– Можешь поесть и у меня, – возразила Хоуп. – Я оставила ужин в холодильнике.

Ной покорно прошел за девушкой в кухню и, стараясь держаться как можно незаметнее, принялся помогать ей. Хоуп достала холодную курицу, полный кувшин молока и приготовила салат. Затем она поставила все на поднос и, как сержант, подающий команду взводу, сухо приказала:

– Во двор!

Ной взял поднос и отнес его в садик, примыкавший к дому. Садик представлял собой прямоугольник, ограниченный с боков высоким дощатым забором, а с третьей стороны – глухой кирпичной стеной гаража, сплошь заросшей диким виноградом. Тут росла изящная, раскидистая акация, был крохотный участок, воспроизводивший в миниатюре горный луг, несколько клумб с обычными цветами, деревянный столик со свечами под абажурами и длинные, похожие на кушетку качели под балдахином. В расплывчатых сумерках растаял, подобно туману или дурному видению, Бруклин, и Ной с Хоуп остались одни в обнесенном высокими стенами саду, словно где-то в Англии или во Франции, а может быть, среди гор Индии…