Текст книги "Ставка на мертвого жокея"

Автор книги: Ирвин Шоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Шоу Ирвин
Ставка на мертвого жокея

Ирвин Шоу

Ставка на мертвого жокея

Когда зазвонил телефон, Ллойд Барбер лежал на кровати и читал "Франс суар". Было уже два часа дня, но из-за дождя, который шел пятые сутки кряду, Барберу не хотелось выходить на улицу. Он просматривал таблицу чемпионата страны по регби. Сам он никогда не ходил на регби, и его не интересовало, какое место в этой таблице занимает Лилль, По или Бордо, но все остальное он уже прочитал. В темной комнатке было холодно, потому что с десяти утра до шести вечера отопление отключали, и он лежал на продавленной двуспальной кровати в носках, накрывшись пальто.

Он поднял телефонную трубку, и портье сказал:

– Мистер Барбер, вас внизу ожидает дама.

Барбер глянул на свое отражение в зеркале, висевшем над комодом наискосок от кровати, и пожалел, что выглядит так скверно.

– Она назвалась?

– Нет. Может, мне спросить?

– Не стоит, я иду.

Он положил трубку и, спустив ноги с кровати, нащупал ими туфли. Он всегда начинал с левого ботинка, на счастье. Потом застегнул ворот рубашки, поправил галстук, отмечая про себя потертость на узле. Надев пиджак, он похлопал по карманам, проверяя, есть ли у него сигареты. Сигарет не было. Он пожал плечами и вышел из номера, оставив свет гореть назло управляющему, который был с ним нелюбезен.

Морин Ричардсон сидела в небольшой прихожей, в одном из тех выцветших плюшевых кресел, которыми обставляются третьеразрядные парижские отели, чтобы клиенты тут не засиживались. Ни одна лампа не горела, и тусклый, мертвенно-зеленый свет просачивался с дождливой улицы сквозь пыльные шторы. Морин была молоденькой хорошенькой девушкой с большими доверчивыми голубыми глазами, когда Барбер познакомился с ней во время войны, незадолго перед тем, как она вышла за Джимми Ричардсона. Но с тех пор она родила двоих детей, дела у Ричардсона шли неважно, и теперь на ней было насквозь промокшее поношенное пальтишко, румянец пропал, и при зеленоватом свете лицо приняло цвет слоновой кости, а глаза поблекли.

– Привет, Красотка, – сказал Барбер. Ричардсон всегда звал ее так. И хотя это вызывало смех его друзей по эскадрилье, оставался верен себе, и в конце концов так ее стали звать все.

Морин резко обернулась, словно испугавшись.

– Ллойд, – сказала она, – как я рада, что застала тебя.

Они пожали друг другу руку, и Барбер спросил, не хочет ли она пойти куда-нибудь и выпить кофе.

– Пожалуй, нет, – ответила Морин. – Я оставила детей пообедать у подруги и обещала забрать в два тридцать, так что времени у меня в обрез.

– Ну, что ж, – сказал Барбер. – Как Джимми?

– Послушай, Ллойд...

Морин подергала себя за пальцы, и Барбер заметил, что руки у нее погрубели, а ногти обломались.

– ...ты не видел его?

– Что? – Барбер озадаченно посмотрел на нее сквозь тусклый свет. – Что ты имеешь в виду?

– Ты не видел его? – переспросила Морин испуганным голоском.

– С месяц назад, – сказал Барбер. – А что?

Он задал вопрос, почти зная ответ.

– Он исчез, Ллойд, – ответила Морин. – Тридцать два дня назад. И я не знаю, что мне делать.

– Он куда-нибудь уехал? – спросил Барбер.

– Не знаю. – Морин достала пачку сигарет и закурила. Она была настолько расстроена, что не предложила сигарету Барберу. – Он мне не сказал. – Она жадно курила. – Я страшно беспокоюсь и подумала, может, он что-нибудь сказал тебе или ты виделся с ним.

– Нет, – осторожно ответил Барбер. – Он ничего не говорил.

– Удивительное дело. Мы женаты больше десяти лет, и он еще никогда так не поступал, – сказала Морин, пытаясь совладать с голосом. – Однажды вечером он пришел домой и сказал, что его отпустили с работы на месяц и он вернется дней через тридцать. Обещал рассказать мне все по возвращении и умолял не задавать вопросов.

– И ты не задавала вопросов?

– Он вел себя так странно, – сказала Морин. – Я еще не видела его таким. Нервный. Возбужденный. Можно сказать, счастливый, но всю ночь он ходил смотреть на детей. Он никогда не давал мне повода беспокоиться из-за девочек, – гордо сказала Морин. – Совсем не как другие мужья – за примерами далеко ходить не надо. У него была одна отличительная черта ему можно было доверять. Так что я без лишних вопросов помогла ему собраться.

– И что он взял с собой?

– Только дорожную сумку с легкой одеждой. Словно собирался в летний отпуск. Даже прихватил теннисную ракетку.

– Теннисную ракетку, – утвердительно кивнул Барбер, как будто это вполне естественно, если муж берет с собой теннисную ракетку, перед тем как исчезнуть из дому. – Ты получила от него хоть какое-нибудь известие?

– Нет, – ответила Морин. – Он сказал, что писать не будет. Слышал ты что-либо подобное?

Даже при всей своей тревоге она позволяла себе говорить тоном обиженной жены.

– Я всегда знала, что нам нечего было ехать в Европу. Ты – дело другое. Ты не женат и всегда вел бесшабашный образ жизни, не то что Джимми...

– Ты звонила ему на работу? – прервал ее Барбер. Ему не хотелось слушать, что думают люди о его бесшабашной холостяцкой жизни.

– Я просила позвонить одного знакомого, – ответила Морин. – Было бы слишком подозрительно, если бы звонила жена и спрашивала, где ее муж.

– И что ему ответили?

– Что они ждали его возвращения еще два дня назад, но он так и не объявился.

Барбер взял сигарету из пачки Морин и закурил. Это была первая сигарета с самого утра, и она показалась ему необычайно приятной. Он даже эгоистически проникся благодарностью к Морин за то, что она пришла к нему в отель.

– Ты что-нибудь знаешь, Ллойд? – спросила Морин, такая несчастная и заморенная в своем промокшем пальтишке при этом тусклом свете.

Барбер заколебался.

– Нет, – ответил он. – Но я сделаю несколько звонков и завтра перезвоню тебе.

Они встали. Морин натянула перчатки на покрасневшие руки. Перчатки были поношенные. Глядя на них, Барбер вдруг вспомнил, какой изящной и сияющей она была, когда они впервые встретились в Луизиане, несколько лет назад, и какими подтянутыми, в хорошо пригнанной форме, с новыми нашивками на груди были он, Джимми, и другие лейтенанты.

– Послушай, Красотка, – сказал Барбер, – а как у тебя насчет деньжат?

– Я пришла к тебе не за этим, – твердо ответила Морин.

Барбер достал бумажник и тщательно проверил его содержимое. В этом, однако, не было нужды. Он точно знал, сколько там осталось.

– На, возьми, – сказал он, протягивая Морин бумажку в пять тысяч франков [здесь и далее денежные суммы указаны в старых франках], – и употреби на дело.

Морин сделала движение, словно отказываясь принять деньги.

– Я действительно не имела в виду... – начала она.

– Тихо, Красотка, – сказал Барбер. – В Париже не найдется американки, которая не сумела бы истратить пять тысяч в такой день, как этот.

Морин вздохнула и сунула купюру в записную книжку.

– Мне ужасно неловко брать у тебя деньги, Ллойд.

Барбер чмокнул ее в лоб.

– Это на память о дивно-голубом прошлом, – сказал он, пряча бумажник обратно в карман. В нем было теперь пятнадцать тысяч франков, и, как он считал, этого должно было хватить ему на всю оставшуюся жизнь. – Джимми мне вернет их.

– Ты думаешь, с ним все в порядке? – спросила Морин, стоя вплотную к Барберу.

– Конечно, – с притворной беспечностью ответил Ллойд. – Никакой причины для беспокойства. Вполне возможно, что когда я позвоню тебе завтра, он сам уже снимет трубку и выдаст мне за то, что пока он отсутствует, я увиваюсь за его женой.

– Это точно, – ответила Морин с жалкой улыбкой. Она прошла через мрачное фойе и вышла на дождливую улицу.

Барбер вернулся в номер, поднял телефонную трубку и стал ждать, когда старик внизу соединит его с городом. На полу стояли два открытых чемодана, набитые рубашками, – они не уместились в ящиках комода, предоставляемого отелем. На нем лежали: просроченный счет от портного; письмо его бывшей жены из Нью-Йорка, которая спрашивала, что он прикажет делать ей с его армейским пистолетом, который, как оказалось, лежит на дне большого чемодана; письмо от матери, которая молила его перестать быть таким дураком, вернуться домой и найти постоянную работу; письмо от женщины, которая его не интересовала, с приглашением приехать к ней на виллу неподалеку от Эз, где, по ее словам, красиво и тепло и где ей нужен мужчина в доме; письмо от парня, который летал с ним в войну стрелком и уверял, что Барбер спас ему жизнь, когда он был ранен в живот над Палермо, и, как это ни удивительно, потом написал книгу. Теперь он по меньшей мере раз в месяц посылал ему длинные письма, написанные неплохим слогом. Это был странный парень, с обостренным восприятием, который постоянно мучился вопросом, оправдывают ли он и его любимые – к ним он не без смущения причислял и Барбера, главным образом из-за тех восьми минут над Палермо надежды, какие они подавали. "Нашему поколению грозит опасность, отпечатал он в своем письме. – Это опасность измельчания. Все, что нам суждено было пережить, мы пережили до срока. Наша любовь выродилась в слепую привязанность, ненависть – в отвращение, отчаяние – в меланхолию, страсть – в пристрастие. Мы живем жизнью послушных лилипутов в короткой интермедии со смертельным исходом".

Письмо привело Барбера в полное уныние, и он оставил его без ответа. С него хватало подобных разговоров с французами. Хорошо бы его бывший стрелок перестал писать ему письма или по крайней мере сменил тему. Барбер не ответил и бывшей жене, потому что приехал в Европу в надежде забыть ее. Он не ответил матери, потому что скорее всего та была права. И он не поехал в Эз, потому что, как ни трудно ему было, не собирался себя запродавать.

В раму зеркала над комодом была вставлена фотография – он сам и Джимми Ричардсон на пляже в Довиле. Семейство Ричардсонов снимало там прошлым летом домик, и Барбер провел с ними несколько уик-эндов. Джимми был еще одним из тех, кто в войну привязался к Барберу. Так получалось, что Барберу дарили свою преданность именно те люди, преданности которых он не искал. "Люди цепляются за тебя потому, что ты всегда притворяешься, и стоит кому-нибудь войти в комнату, как ты, сам того не желая, становишься развеселым и самоуверенным", – как-то сказала ему со зла одна девица.

На этом фото они с Джимми были запечатлены в плавках на фоне залитого солнцем моря, и Барбер выглядел высоким ухоженным блондином, которому посчастливилось иметь внешность типичного калифорнийца, рядом с Джимми, напоминавшим закормленного несмышленого ребенка.

Барбер всмотрелся в фотографию. Джимми никак не был похож на человека, способного исчезнуть на тридцать два дня. Что касается его, то Барбер с отвращением подумал, что, сам того не желая, он казался развеселым и самоуверенным.

Барбер дотянулся до фотографии, сорвал ее и кинул в ящик комода. Затем, держа телефон на весу, с отвращением оглядел комнату. При свете лампы темная деревянная мебель имела мрачный вид, как будто ее источили жучки, а кровать, с крапчатым плюшевым покрывалом цвета гнилых груш, могла отбить всякий сон даже у человека, бодрствовавшего несколько суток подряд. Его пронзила острая тоска по номерам отелей "Стетлер" и по купе в поездах, курсирующих между Нью-Йорком и Чикаго, Сент-Луисом и Лос-Анджелесом.

В трубке послышался свист и потрескивание, что вернуло Барбера к действительности. Он назвал коммутатор отеля "Георг V". Когда его соединили, он спросил мистера Смита, мистера Берта Смита. Помешкав, девушка ответила, что мистер Смит больше в отеле не проживает. Барбер поспешил спросить, пока его еще не разъединили, не ожидают ли возвращения мистера Смита в ближайшее время или не оставлял ли он нового адреса. "Нет, – ответила девушка после затяжной паузы, – его возвращения не ожидают, и он не оставлял своего адреса".

Барбер положил трубку. Это известие его не удивило. Берт Смит непостижимым образом менял отели и мог сменить десяток с тех пор, как Барбер общался с ним последний раз.

Барбер сознательно старался не думать о Джимми Ричардсоне, его жене, которую вся эскадрилья дружелюбно звала Красоткой, его двух малышах.

Хмурясь, он подошел к окну. Зимний парижский дождь густо моросил над узкой улицей, скрывая ее очертания в бессильной злобе городского дождя, обесцвечивая дома через дорогу так, что нельзя было и представить себе, как они выглядели раньше. Рабочий разгружал грузовик с ящиками вина, явно досадуя на непогоду, и этот парижский звон бутылок заглушали и поглощали струи серой воды, которая лилась отовсюду – с небес, оконных карнизов, вывесок, скатанных тентов над витринами.

В такой день нельзя было утратить мужа, утратить друга. В такой день нельзя было оставаться одному, или иметь в кармане последние пятнадцать тысяч, или оказаться в узкой комнате отеля, где с десяти утра до шести вечера отключали отопление. В такой день нельзя было оставаться без работы, сигарет или обеда. В такой день нельзя было мучить себя вопросами и признаться, что, сколько бы ни нашлось оправданий, в конце концов во всем виноват ты сам.

Барбер снова встряхнулся. Нет никакого смысла весь день просидеть в номере. Если он намерен что-либо предпринять, то надо отыскать Берта Смита. Он взглянул на часы. Было около половины третьего. Он постарался припомнить все места, где когда-либо видел Берта Смита днем, в половине третьего. Модный ресторан возле Рон-Пуэн, где обедали киношники, владельцы французских газет, богатые туристы; бистро на бульваре Латур-Мобур на Левом берегу; рестораны в Отейе, на Лоншане и в Сен-Клу. Барбер заглянул в газету. Сегодня все они собирались в Отейе.

Если Берт Смит сегодня не на бегах и все еще в Париже, вполне вероятно, что он мог быть сейчас в каком-нибудь художественном салоне. Берт Смит любитель живописи или по крайней мере покупал картины с умом и знанием дела. Поскольку Смит проживал в отелях, номера которых – неподходящее место для собирания коллекции, возможно, он закупал картины для перепродажи, или являлся посредником, или, когда это были выдающиеся полотна и правительство не хотело, чтобы они уплыли за границу, занимался контрабандой.

Еще Барберу случалось видеть Смита под вечер в сауне "Клариджа". Округлившийся человечек с удивительно ладными ногами, он сидел в клубах пара, завернувшись в простыню, и становился все более пунцовым; он расплывался в улыбке по мере того, как вместе с потом из него выходил жир, которым он оплыл с годами, питаясь в лучших ресторанах Европы.

Несколько раз он видел Смита часов в шесть вечера в парикмахерской отеля "Георг V", где тот брился, а затем в баре наверху, и в баре "Релэ Плаза", или внизу, в Английском баре отеля "Плаза-Атене". А поздно вечером он встречал его в различных ночных клубах – "Элефан Блан", "У Кэролл", "Ля роз руж"...

Барбер с грустью думал о своих последних пятнадцати тысячах франков в бумажнике. Ему предстоял длинный, сырой, тяжелый день и большие расходы. Он надел шляпу, пальто и вышел на улицу. Дождь все не переставал. Он окликнул такси и назвал водителю адрес ресторана возле Рон-Пуэн.

Это началось примерно два месяца назад на трибуне ипподрома в Отейе как раз перед шестым заездом. День был туманный, и зрителей собралось немного. Барберу не очень везло, но по подсказке он поставил пять тысяч в шестом заезде, где ставки были восемь к одному, и поднялся на верхний ряд, чтобы лучше видеть.

Рядом с ним на трибуне сидел только один зритель – невысокий мужчина в дорогой по виду велюровой шляпе, с биноклем и длинным свернутым зонтом, похожий на англичанина. Он улыбнулся Барберу и кивнул ему. Вежливо отвечая улыбкой, Барбер подумал, что уже видел этого человека, или его брата, или с десяток других похожих на него мужчин в барах, ресторанах, на улице, обычно со стройными девушками, которые могли быть третьеразрядными манекенщицами или перворазрядными проститутками.

Человек с зонтом подошел к нему, минуя ряд отсыревших сидений из бетона. У него были маленькие ноги в щегольских туфлях, яркий галстук, холеное лицо с большими красивыми карими глазами в оправе из пушистых темных ресниц. Барбер определил его для себя как экспортно-импортное, которое невозможно было точно отнести к какой-либо национальности. Это лицо выражало одновременно обходительность, цинизм, самоуверенность, чувственность и отчаяние и могло принадлежать турку, венгру, греку или уроженцу Басры. Такое лицо вы могли повстречать в Париже, или Риме, или Брюсселе, или Танжере, всегда в самых шикарных местах, и оно всегда принадлежало деловому человеку. При виде такого лица у вас возникало чувство, что время от времени оно представляло собой интерес и для полиции.

– Добрый день, – сказал по-английски человек, прикасаясь к шляпе. – Вам сегодня везет?

Он говорил с акцентом, происхождение которого определить трудно. Словно бы в детстве он посещал школы многих стран, а десять его нянек были десяти разных национальностей.

– Так себе, – осторожно ответил Барбер.

– Кто вам нравится в этом заезде? – Человек указал зонтом на дорожку, по которой не спеша шли лошади, направляясь к дальней линии старта, проведенной на грязной траве.

– Номер три.

Человек пожал плечами, как будто жалел Барбера, но хорошее воспитание не позволяло ему сказать об этом вслух.

– А как сейчас обстоят дела с кино? – спросил человек.

– Кино вернулось домой с месяц назад, – ответил Барбер, слегка удивленный, что человек в курсе этого дела.

Одна американская компания снимала фильм о войне, и Барберу посчастливилось получить на четыре месяца хорошо оплачиваемую работу технического консультанта, помогающего актерам укладывать и пристегивать парашюты и разъясняющего режиссеру разницу между П-47 и Б-25.

– А белокурая звезда экрана? – спросил человек, снимая очки.

– Она тоже вернулась домой.

Человек поднял брови и покачал головой, словно выражая сожаление, что его новый знакомый и город Париж лишились столь очаровательной звезды экрана.

– Что ж, – сказал он, – по крайней мере теперь вы вольны днем ходить на бега.

Он посмотрел в бинокль на дорожку.

– Пошли.

Номер три вел все время до последней прямой, где его быстро обошли четыре лошади.

– Здесь дистанция каждого заезда, – сказал Барбер, – на сто метров длиннее положенного. – Он вытащил свои билеты, разорвал их все сразу и бросил на мокрый бетон.

Он с удивлением наблюдал, как человек с зонтом, достав несколько билетов, тоже разорвал их. Барбер заметил, что они были ставками на номер три, и крупными. Человек с зонтом бросил свои билеты с покорным и почти веселым выражением лица, словно привык рвать все, что неожиданно теряет ценность.

– Вы остаетесь на последний заезд? – спросил человек с зонтом, когда они начали спускаться мимо пустых рядов.

– Хватит, – ответил Барбер. – Сегодня мне уже достаточно везло.

– Почему бы вам не остаться? – предложил человек. – Возможно, у меня что-нибудь прояснится.

Барбер задумался, прислушиваясь к их шагам по бетону.

– У меня машина. Я мог бы подбросить вас в город, мистер Барбер.

– О-о! – удивился Барбер. – Вы знаете, как меня зовут.

– Конечно, – ответил мужчина, улыбаясь. – Почему бы вам не подождать меня в баре? Мне надо еще получить по нескольким билетам.

– А я думал, вы проиграли, – с подозрительностью сказал Барбер.

– Только то, что поставил на номер три, – сказал человек и, достав билеты из другого кармана, помахал ими. – Но я всегда подстраховываюсь. Человек всегда должен думать, как ему подстраховаться. Так я увижу вас в баре?

– О'кей! – согласился Барбер и не потому, что надеялся получить от человека с зонтом какую-нибудь информацию о следующем заезде, а потому, что его подвезут домой. – Я буду там. Кстати, а как вас зовут?

– Смит, – ответил человек. – Берт Смит.

Барбер пошел в бар и заказал кофе, потом заменил его на бренди, сочтя, что после такого заезда кофе ему маловато. Он стоял в баре, сгорбившись над стойкой, и с горечью думал, что относится к категории людей, которые никогда не заботятся о том, как бы подстраховаться. "Смит, – думал он, Берт Смит – еще одна страховка. Интересно, сколько имен перебрал он, прежде чем остановиться на этом?"

Смит неслышно вошел в бар в своих щегольских туфлях и, улыбаясь, осторожно опустил руку на плечо Барбера.

– Мистер Барбер, – сказал он, – мне шепнули, что в седьмом заезде выиграет номер шесть.

– Мне всегда не везло на "шестерке", – ответил Барбер.

– Это всего лишь любезный слушок, – сказал Смит, – не бог весть что двадцать два к одному.

Барбер недоверчиво посмотрел на человека с зонтом. Интересно, подумал он, зачем это Смиту надо. "Какого черта, – выговаривал он себе, направляясь к окошку кассы, – мне всегда проигрывать?"

Он поставил пять тысяч франков на номер шесть и суеверно пробыл в баре все время заезда, попивая бренди. Номер шесть выиграл, обогнав всех на полпути, и, хотя ставки снизились, ему выплатили восемнадцать к Одному.

Барбер шел в сырых сумерках по брошенным газетам и вытоптанной траве, которая пахла деревней, и похлопывал себя по внутреннему карману, где приятным грузом лежала пачка в девятнадцать тысяч франков, а довольный маленький человек семенил рядом с ним.

У Берта Смита был "ситроен", и он вел его на большой скорости, ловко пробираясь между машинами, притормаживая, заезжая в крайний ряд далеко от светофора, чтобы при зеленом рвануть вперед.

– Вы часто играете на скачках, мистер Барбер? – спросил он, когда они миновали регулировщика в белой накидке, затерявшегося на блестевшей мостовой.

– Слишком часто, – ответил Барбер, наслаждаясь теплом машины, действием последнего бренди и приятной тяжестью в кармане.

– Вам нравится азартная игра?

– Кому же она не нравится?

– Многие не любят азартной игры, – сказал Смит, чуть не задев грузовик. – Мне жаль их.

– Жаль их? – Барбер с удивлением посмотрел на Смита. – Почему?

– Потому, – вкрадчиво улыбаясь, ответил Смит, – что в наше время наступает такой момент, когда человек сталкивается с необходимостью рисковать, и не только ради денег. И когда она приходит, а тебе это непривычно и не доставляет удовольствия, скорее всего ты проиграешь.

Дальше они ехали молча. Время от времени Барбер косился на это изнеженное, самоуверенное лицо, на которое падал свет от приборной доски. "Я не отказался бы посмотреть на его паспорт, – подумал Барбер, – на все те паспорта, какие у него были последние двадцать лет".

– Во время войны, например... – заговорил Смит.

– Да?

– Когда вы совершали боевой вылет, разве не случалось, что вам неожиданно приходилось принять важное решение в какую-то долю секунды? И если промедлить и не рискнуть, тогда – трах! – отняв руку от баранки, Смит плавно опустил ее, направив большой палец вниз. Он улыбнулся в сторону Барбера. – Наверное, вы один из тех молодых людей, которые не единожды смотрели смерти в глаза.

– Наверное, – ответил Барбер.

– Мне это нравится в американцах, – сказал Смит. – Такая черта делает их более похожими на европейцев.

– Откуда вам известно, что я был на войне? – спросил Барбер. Он впервые задал себе вопрос, по случайному ли совпадению Смит оказался рядом с ним на трибуне перед шестым заездом.

Смит заулыбался:

– Сколько вы пробыли в Париже? Полтора года?

– Шестнадцать месяцев, – ответил Барбер, удивляясь, откуда Смиту известно и это.

– Тут нет ничего сверхъестественного. Люди болтают в барах, на званых обедах. Одна девушка шепнет другой. Париж – большая деревня. Где мне вас высадить?

Барбер взглянул в окно, определяя, где они едут.

– Недалеко отсюда. Мой отель находится рядом с авеню Виктора Гюго. На машине туда не подъехать.

– О, да, – сказал Смит так, будто знал все отели.

– Если это не слишком навязчиво с моей стороны, – сказал Смит, – долго ли вы собираетесь пробыть в Европе?

– Все зависит...

– От чего?

– От удачи, – усмехнулся Барбер.

– У вас была хорошая работа в Америке? – спросил Смит, не спуская глаз с машины впереди.

– Через тридцать лет, вкалывая по десять часов в день, я стал бы третьим человеком в компании.

– Кошмар, – улыбнулся Смит. – А здесь вы нашли занятие поинтереснее?

– Временами, – ответил Барбер, начиная осознавать, что его экзаменуют.

– После войны трудно чем-либо заинтересоваться, – сказал Смит. – Война очень скучное занятие. Но когда она закончилась, обнаруживаешь, что мир еще скучнее. Это наихудшее последствие войны. Вы продолжаете летать?

– От случая к случаю.

Смит кивнул.

– Вы продлеваете права на управление самолетом?

– Да.

– Это разумно, – сказал Смит.

Он резко свернул к тротуару и остановился.

Барбер вышел из машины.

– Приехали, – сказал Смит. Улыбаясь, он протянул руку, и Барбер пожал ее. У Смита была пухлая рука, но в ней ощущалось железо.

– Спасибо за все, – сказал Барбер.

– Спасибо за компанию, мистер Барбер, – ответил Смит, задерживая его руку в своей и глядя на него из машины. – Было очень приятно. Надеюсь в скором времени вас увидеть. Возможно, мы принесем друг другу удачу.

– Наверняка, – усмехнувшись, сказал Барбер. – Я всегда дома для тех, кто выигрывает при ставках восемнадцать к одному.

Смит улыбался, не выпуская руку Барбера из своей.

– Возможно, что в ближайшие дни у нас будет даже нечто получше ставки восемнадцать к одному.

Он помахал ему, и Барбер захлопнул дверцу. Смит влился в поток автомашин, чуть было не вызвав столкновение двух малолитражек позади.

Чтобы объявиться снова, Смиту потребовались две недели. С самого начала Барбер знал: что-то назревает, но ждал терпеливо, любопытствуя и забавляясь, обедая в хороших ресторанах, где Смит считался завсегдатаем, посещая с ним художественные салоны, слушая его рассуждения об импрессионистах, посещая бега и чаще выигрывая, нежели проигрывая благодаря информации, которую Смит получал от людей с поджатыми губами, вертевшихся у касс. Барбер делал вид, что ему нравится этот умный человечек больше, чем на самом деле, а Смит, в свою очередь, – и Барбер знал это, – делал вид, что Барбер нравится ему больше, чем на самом деле. Это было своего рода завуалированное циничное обхаживание, в котором ни одна сторона еще не раскрыла свои карты. Только в отличие от обычных обхаживаний первые две недели Барбер не мог догадаться, что именно Смиту от него нужно.

И вот однажды, поздно ночью, после обильного ужина и хождений по ночным клубам, когда Смит казался непривычно молчаливым и поглощенным своими мыслями, они стояли перед отелем Смита, и тут он сделал свой ход. Была холодная ночь, на улице ни души, не считая проститутки с собакой, которая, проходя мимо, бросила на них безнадежный взгляд.

– Вы будете у себя в отеле завтра утром, Ллойд? – спросил Смит.

– Буду, – ответил Барбер. – А что?

– А что? – рассеянно повторил Смит, глядя вслед явно продрогшей женщине с пуделем, которая спускалась по безлюдной темной улице. – А что? – Смит некстати захихикал. – Мне хотелось бы вам что-то показать.

– Буду все утро дома, – ответил Барбер.

– Скажите, друг мой, – сказал Смит, касаясь рукой в перчатке рукава Барбера, – а вы не задумывались, почему я так часто встречался с вами последние две недели, щедро угощал хорошей едой и поил лучшим виски?

– Потому, что я очаровательный, интересный и развеселый парень, ответил Барбер, ухмыляясь. – А еще потому, что вам от меня что-то нужно.

Смит рассмеялся, на этот раз громче, и погладил рукав Барбера.

– А ведь вы не полный идиот, дружище, верно?

– Верно, не полный, – подтвердил Барбер.

– Скажите, дружище, – почти шепотом сказал Смит. – Вам не хотелось бы заработать двадцать пять тысяч долларов?

– Что? – спросил Барбер, будучи уверенным, что ослышался.

– Тс-сс, – сказал Смит, вдруг весело улыбнувшись. – Подумайте над этим. Увидимся утром. Спасибо, что меня проводили.

Он отпустил руку Барбера и направился к отелю.

– Смит! – позвал его Барбер.

Смит игриво прижал палец к губам.

– Тс-сс. Спокойной ночи. До утра.

Барбер проводил его взглядом до вращающихся стеклянных дверей, которые вели в просторный, залитый светом вестибюль, где не было ни души. Барбер шагнул было следом за ним, но остановился, поднял воротник и медленно пошел к своему отелю.

"Я так долго этого ждал, – подумал он, – что могу подождать и до утра".

На следующее утро Барбер еще лежал в постели, когда дверь отворилась. Шторы были задернуты, и пока Барбер дремал в темном номере, в его сонной голове сверлило: "Двадцать пять тысяч, двадцать пять тысяч...". Услышав, что дверь отворилась, он открыл глаза. В дверном проеме вырисовывалась плотная фигура мужчины невысокого роста, подсвеченная бледным светом из коридора.

– Кто тут? – спросил Барбер, продолжая лежать.

– Извините, Ллойд, – сказал Смит. – Спите, спите. Я зайду позже.

Барбер разом сел.

– Смит! – воскликнул он. – Входите.

– Мне неловко вас беспокоить...

– Входите, входите!

Барбер встал с кровати, пошел босиком к окну, раздвинул шторы и выглянул на улицу.

– Господи, что вы знаете, – сказал он, поеживаясь и прикрывая окно. Какое солнце! Закройте дверь.

Смит закрыл за собою дверь. На нем было серое твидовое пальто английского покроя и мягкая фетровая шляпа, а в руке он держал большой конверт из плотной бумаги. Он выглядел свежеотмытым, выбритым и давно проснувшимся.

Щурясь от яркого солнца, Барбер надел халат, мокасины и закурил.

– Извините, – сказал он, – я хочу умыться.

Он зашел за ширму, отгораживающую раковину и биде. Пока он тщательно умывал холодной водой лицо и смачивал волосы, он слышал, как Смит подошел к окну, мелодично напевая тенорком, не фальшивя, арию из оперы, которую Барбер наверняка слышал, но не мог припомнить названия. "Ко всему прочему, – подумал Барбер, причесываясь, не щадя волос, – держу пари, что этот сукин сын знает пятьдесят опер".

Барбер вышел из-за ширмы с почищенными зубами, причесанный, чувствуя себя свежее и не в столь невыгодном положении.

– Париж, – выглядывая в окно, сказал Смит. – Какой ординарный город! Какой фарс! – Он обернулся с улыбкой на лице. – Счастливец! Вы можете себе позволить смачивать волосы. – Он с грустью потрогал свои поредевшие волосы, тщательно приглаженные щеткой. – Каждый раз, когда я мою голову, волосы падают у меня, как листья с дерева. Сколько, вы сказали, вам лет?

– Тридцать, – сказал Барбер, зная, что Смит это прекрасно помнит.

– Что за возраст, – вздохнул Смит. – Какой момент чудесного равновесия. Достаточно в годах, чтобы знать, чего хочешь, и все же достаточно молод, чтобы быть ко всему готовым. – Он отошел от окна, сел и бросил плотный конверт на пол рядом со стулом. – Ко всему. – Он почти кокетливо поднял глаза на Барбера.

– Надеюсь, вы припоминаете наш разговор? – спросил Смит.

– Я припоминаю, что кто-то говорил мне что-то про двадцать пять тысяч долларов.

– Ага, значит, вы помните, – весело сказал Смит. – Ну и что?

– Слушаю вас, – сказал Барбер.