Текст книги "Пестрая компания (сборник рассказов)"

Автор книги: Ирвин Шоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

Субъекты в штатском уставились на него невидящим, но угрожающим взглядом. Теперь он их слишком хорошо знал и больше не боялся. Они так смотрели на все, что их окружало. Если перед ними стояла лошадь, крутился ребенок или лежал букет цветов – они на все это смотрели с угрозой в глазах. Просто такой была удобная для них, отработанная ими притирка к этому миру,– в точности как улыбка у Михайлова. "Эти русские,– размышлял Гарбрехт, шагая вниз по улице,– такие мерзкие люди – и вдруг в Берлине!"

Гарбрехт шел не глядя по сторонам. Облик немецких городов стал монотонно одинаковым: груды камней, булыжники, разбитые статуи, аккуратно подметенные дорожки между кучами битого кирпича, маячащие поодиночке мрачные стены, каркасы зданий, полуразрушенные дома, где каким-то образом ухитрялись жить десятки семей. Шагал быстро, энергично, как и все другие, размахивая несколько неуклюже единственной рукой, чтобы не утратить равновесия, но из того, что он видел, очень немногое производило на него впечатление. Когда ему отрезали руку, им целиком овладело немеющее оцепенение. Словно тебе ввели какое-то анестезирующее средство в позвоночный столб. Ты пребываешь в полном сознании, все видишь, все слышишь, можешь говорить, понимаешь, что с тобой делают, но при этом – абсолютно никаких ощущений. В конце концов, это Гарбрехт знал, анестезия рассосется, но сейчас она ему очень, очень нужна, ибо стала для него самой ценной и надежной защитой.

– Лейтенант! – раздался у него за спиной женский голос.

Гарбрехт не оглянулся.

– Ах, лейтенант Гарбрехт!

Он остановился, не спеша повернулся: вот уже больше года никто его так не называл. Какая-то блондинка небольшого роста, в сером пальто спешила к нему. Он глядел на нее, озадаченный: никогда прежде ее не видел, и начал уже сомневаться, она ли выкрикнула его фамилию?

– Это вы мне кричали? – спросил он, когда она остановилась перед ним.

– Да, я,– подтвердила она.

Худенькое, бледное, но довольно красивое лицо; она даже не улыбнулась.

– Я шла за вами от офиса Михайлова.

– Уверен, что вы обознались! – Гарбрехт решительно повернулся и зашагал прочь. Блондинка не отставала, все время, как и он, убыстряя шаг.

– Прошу вас,– проговорила она,– не делайте из себя идиота!

Затем своим ровным, нетребовательным голосом напомнила ему кое-что такое о нем, чего, он был в этом уверен, ни одна живая душа на свете не знала, и, чтобы окончательно добить его, она назвала его истинным именем. Наконец он понял, что так просто ему от нее не отделаться, выхода нет. Остановился посередине разбитой улицы, вздохнул и после продолжительной паузы молвил:

– Очень хорошо. Я иду с вами.

В комнате пахло приготовляемой едой, вкусной едой,– вероятно, ростбифом и супом на густом бульоне. Тот самый незабываемый запах, что исчез в Германии около 1942 года, и Гарбрехт, хотя с тех пор многое испытал, все равно невольно почувствовал, как накапливается, мучая его, вязкая слюна из набухающих под языком желез. Комната, довольно просторная, с высоким потолком, по-видимому, когда-то отличалась особой элегантностью. Выложенный камнем камин, большое зеркало над ним – разбитое. В силу какого-то оптического обмана в каждой из его разбитых частей отражались разные образы, из чего Гарбрехт сделал вывод, что там спрятано что-то необычное, ярко сияющее.

Девушка ввела его в комнату бесцеремонно, без всяких формальностей, попросила сесть и тут же исчезла. Гарбрехт чувствовал, что от этой обстановки мышцы у него начинают затвердевать. Сидел прямо, напрягшись всем телом, на сломанном деревянном стуле, обводя холодным взглядом разбитый письменный стол, удивительный, большой кожаный стул за ним, это странное зеркало и большой, высотой футов десять, портрет Ленина – единственное украшение на стене. Ленин смотрел на него со стены через года, с этой небрежно выполненной героической литографии, бросая ему издалека вызов черными, дикими глазами.

Дверь, через которую он вошел сюда, отворилась, и на пороге появился какой-то мужчина. Громко хлопнув дверью, быстро, через всю комнату подошел к письменному столу. Потом, резко повернувшись на каблуках, в упор посмотрел на Гарбрехта.

– Так, так,– он улыбался, голос звучал радушно, даже приветливо,-вот и вы. Простите, что заставил себя ждать. Ужасно, ужасно сожалею.

Он просто весь сиял, и от того места, где он стоял перед столом, до Гарбрехта, казалось, почти физически доносилась теплота излучаемого им гостеприимства. Коренастый, небольшого роста, с розоватым, правда, немного бледным лицом, шелковистыми длинными волосами,– видимо, отрастил их, пытаясь скрыть все более заметную тенденцию к облысению. Похож на миловидного помощника мясника, несколько перезревшего для такой работы, или на силача в акробатическом номере в маленьком, захудалом цирке – того, который стоит внизу, а остальные взгромождаются на его крепкую спину. Гарбрехт встал и, сощурив глаза, пытался его получше разглядеть, вспомнить – видел ли когда-нибудь прежде этого человека.

– Нет, нет, зря стараетесь!– Силач размахивал пухлыми руками.– Нет, мы никогда прежде не встречались, не стоит понапрасну напрягать мозги. Садитесь, садитесь, прошу вас! Прежде всего удобства, все остальное -потом.– Легкими, воздушными прыжками проскакал через всю комнату и почти силой усадил Гарбрехта на стул.

– Этот урок мы усвоили от наших друзей американцев. Как и работать спустя рукава. Вы только посмотрите, чего они только не добились просто сидя бульшую часть времени на своем копчике на стуле.– И громко захохотал, словно давая понять, что такую ужасно смешную шутку нельзя не оценить по достоинству.

Совершил несколько легких, воздушных прыжков в обратном направлении, демонстрируя изящную походку, вспорхнул и сел на большой кожаный стул, стоявший за письменным столом. При этом он все время сиял, глядя на Гарбрехта.

– Позвольте мне сказать,– начал Гарбрехт,– что я не имею ни малейшего представления, по какой причине меня попросили прийти сюда. Я пришел,– продолжал он, осторожно подбирая слова,– только потому, что эта молодая дамочка меня сильно заинтересовала, к тому же у меня выдался свободный часик, в любом случае вот...

– Довольно, довольно.– Незнакомец с солидным видом раскачивался взад и вперед на своем скрипучем кожаном стуле.– Вы ведь пришли – ну и ладно. Я счастлив. Очень, очень рад. Весьма доволен. Сигаретку? – И сделав резкое движение, протянул ему бронзовую коробку с сигаретами, лежавшую на столе.

– Нет, не сейчас, спасибо,– отказался Гарбрехт, хотя ему ужасно хотелось закурить, аж в горле свербило.

– Ах так!– Толстячок широко улыбнулся.– Какая редкость! Единственный немец, отказавшийся от сигаретки после капитуляции. Надо же! Ну да ладно...– взял из коробки сигарету, ловко зажег.– Прежде представимся друг другу, лейтенант. Меня зовут Антон Сидорф. По званию – капитан, дивизия Германа Геринга. Я сохраняю такой титул.– И снова, еще шире, улыбнулся.-Человек сохраняет от войны все, что может.

– Насколько я понимаю,– сказал Гарбрехт,– вам известно мое имя.

– Да, конечно.– Казалось, Сидорф внутри просто весь бурлил от рвущегося наружу юмора.– Да, конечно, знаю. Да, да, знаю. Я столько слышал о вас! Просто рвался на встречу с вами. Ну а рука...– вдруг со смешливого он перешел на торжественно-серьезный тон.– Где же это случилось?

– В Сталинграде.

– Ах, в Сталинграде!– повторил Сидорф с таким чувством, словно говорил о зимнем курорте, где ему довелось провести чудесный отпуск.– Много хороших душ загублено там, много невинных душ. Просчет. Один из многих. Тщеславие. Самая ужасная вещь в мире – тщеславие победоносной армии. Какая потрясающе интересная тема для историков – роль человеческого тщеславия в военных катастрофах. Вы со мной согласны? – Он жадно пожирал глазами Гарбрехта.

– Капитан,– холодно отвечал Гарбрехт,– я не намерен сидеть здесь весь день.

– Само собой!– с готовностью отозвался Сидорф.–Естественно. Вам, конечно, любопытно узнать, для чего я вас сюда пригласил? Понимаю.– Он попыхивал все быстрее своей сигаретой, и над его головой, над бледным лицом плавали перед разбитым зеркалом кольца дыма. Вдруг он вскочил и сел на край стола, устремив по-мальчишески озорной взгляд на Гарбрехта.– Ну,– он не утрачивал пока своего радушия,– какой смысл сейчас что-то скрывать? Дело прошлое. Я вас знаю. Знаю, какой отличной репутацией пользовались вы в нашей партии...

Гарбрехт почувствовал, как холодный комок подкатывает к горлу.

По-видимому, все значительно хуже, чем он ожидал.

– ...Какая многообещающая карьера до этого заслуживающего сожаления несчастного случая в Сталинграде,– плавно продолжал Сидорф,– преданный, оправдывающий доверие офицер и так далее. По-моему, нет смысла входить в детали по этому поводу, как вы думаете?

– Нет,– согласился Гарбрехт,– не стоит.– Он встал.– Если вам все равно, то мне хотелось бы, чтобы вы больше об этом не упоминали. Все это в прошлом, и, как я надеюсь, обо всем этом вскоре будет забыто.

Сидорф захихикал.

– Что вы, что вы! – легко упрекнул он его.– Ни к чему быть таким осторожным в общении со мной! Для таких людей, как вы и как я,– и сделал широкий, великодушный жест,– ничто никогда не забывается. Человек, который говорил то, что говорили мы, делал то, что делали мы; на протяжении стольких лет хорошо оплачиваемый партийный чиновник, отличный солдат, настоящий немец...

– Меня больше не интересует то,– объявил громко, чувствуя, что это все равно не поможет, Гарбрехт,– что входит в ваши понятия о настоящем немце.

– Дело не в том, что вас интересует или не интересует, лейтенант,-Сидорф все еще широко улыбался, гася свою сигарету.– Прошу меня простить. Дело в том, что должно быть сделано. Ведь просто, не так ли?

– Я не намерен ничего делать!– упрямо стоял на своем Гарбрехт.

– Прошу меня великодушно простить еще раз.– Сидорф со счастливым видом беззаботно раскачивался взад и вперед, сидя на краю стола.– Есть кое-какие пустяковые задания, которые нужно выполнить, и вы для этого можете оказаться человеком весьма полезным. Прошу прощения, но вы их выполните. Вы работаете на русских, собираете для них информацию в Американской зоне оккупации. Полезный паренек, ничего не скажешь. Но вы еще работаете и на американцев, собираете для них информацию в Русской зоне.– Сидорф все еще глядел на собеседника, излучая счастье.– Как вам повезло!

Гарбрехт принялся горячо отрицать это, но, поняв, что все его усилия бессмысленны, только недоуменно пожал плечами. Выход, конечно, найти можно, но отрицания бесполезны.

– Мы тоже, по крайней мере несколько человек из нас, могли бы с большой пользой для себя использовать подобную информацию.– Теперь голос Сидорфа становился все тверже, все жестче, в нем звучало только слабое эхо первоначальной веселой расположенности – так стихает взрыв смеха в дальнем конце аллеи в холодную, непроглядную ночь.– В данный момент у нас, конечно, не такая большая организация, как у русских; пока мы не столь хорошо экипированы, как американцы... но мы куда больше... куда больше,– он фыркнул, подыскивая нужное слово,– любопытны и куда более тщеславны.

В комнате воцарилась напряженная тишина. Гарбрехт уставился на заплывшую жиром лысоватую голову с бледным лицом на фоне разбитого зеркала, с множеством действующих на нервы, странных отражений. Будь он здесь один, наверняка, уронив голову на грудь, заплакал бы, как случалось с ним довольно часто последнее время, причем без всякой видимой причины.

– Почему бы вам не остановиться, не образумиться? – выдавил он через силу.– Какой в этом смысл? Сколько раз вы уже биты?

Сидорф ухмыльнулся.

– Ну, еще разок, во всяком случае, не помешает. Как вы оцениваете мой ответ – находчивый?

– Я на это не пойду!– твердо произнес Гарбрехт.–Я со всем покончу! Не желаю больше принимать в этом участия.

– Прошу прощения,– веселость вновь вернулась к Сидорфу,– однако должен заметить, что вы ни с чем никогда не покончите. Какой все же ужас -разговаривать в таком тоне с человеком, который отдал свою руку за любимый фатерлянд! – В его тоне чувствовалась притворная жалость.– Боюсь, однако, что русским станет известно ваше подлинное имя, то положение, которое вы занимали в партии начиная с тридцать четвертого года; им станет известно о ваших заигрываниях с американцами, и они, по-видимому, с большим удовлетворением узнают, что вы были адъютантом начальника концентрационного лагеря в Майданеке зимой сорок четвертого, когда несколько тысяч людей уничтожено по приказу, на котором стояло ваше имя.

Сидорф весело, негромко постукивал каблуками ботинок о ножку стола.

– Тем более что они только что приступили к проведению трибуналов над военными преступниками... и эти, новые, продлятся уже не десять месяцев, смею вас заверить, лейтенант. Прошу меня простить за такую манеру разговора с вами, но даю вам твердое обещание больше не говорить о таких вещах.

Соскочив с края стола, он прошелся по диагонали комнаты своей быстрой походкой.

– Разделяю ваши чувства,– тихо признался он.–Часто меня одолевают точно такие: все, кончено, раз и навсегда! Но покончить со всем не так просто, даже невозможно. Вы сами в этом очень скоро убедитесь и будете за это нам очень и очень благодарны.

– Что вы хотите от меня? – нервно задал вопрос Гарбрехт.– Что я должен сделать?

– Так, пустяки. По сути дела, ничего. Просто каждую неделю являться сюда ко мне и сообщать обо всем, что вы донесли русским и американцам. Ну, само собой разумеется, и о том, что они будут вам говорить. Вся работа займет не больше пятнадцати минут. Не так уж много. Вот и все. Больше ничего.

– Пятнадцать минут в неделю!– рассмеялся Гарбрехт, сам того не ожидая.– Больше ничего!

– Совершенно верно.– Сидорф тоже засмеялся.–Это не так плохо, уверяю вас. Вы сможете здесь пообедать, сигареты всегда в вашем распоряжении. Можете считать, что для вас вернулись прежние, счастливые времена. По рукам! – Он отступил от него на несколько шагов, улыбка так и не исчезла с его бледного лица.– Как я рад, что все устроилось!– Взяв руку Гарбрехта, он сердечно потряс ее обеими своими.– Ну, до следующей недели!

Гарбрехт бросил на него злой, мрачный взгляд, тяжело вздохнул.

– До следующей недели,– повторил он.

Сидорф любезно открыл перед ним дверь, и он вышел. В коридоре никого, нет охранников и у двери. Гарбрехт шел медленно, пол холла поскрипывал под ногами... все здесь, кажется, пропиталось аппетитными запахами... На улице он сразу окунулся в сумеречный холодный вечерний воздух. Двигался наугад среди больших куч разбитого кирпича, держа направление к американскому контрольному пункту и глядя прямо перед собой. "До следующей недели"... Нужно обязательно спросить его, зачем у него на стене висит портрет Ленина.

Кабинет капитана Петерсона сильно отличался от мрачной, обшарпанной комнаты, где, сидя за столом, занимался своими делами капитан Михайлов. В углу – клерк, на стене – развернутый американский флаг, из комнаты рядом доносится веселый перестук пишущих машинок. Холодильник, под окнами -теплые батареи, а на столе Петерсона – фотография в рамочке: красивая девушка с маленьким белокурым ребенком.

Сняв пальто, Гарбрехт устроился на удобном, с плюшевым сиденьем трофейном стуле – ждать прихода Петерсона. Беседы с Петерсоном всегда стоили ему гораздо меньшего нервного напряжения, чем разговоры с Михайловым. Петерсон, молодой человек крупного телосложения, говорил на хорошем немецком языке и, как ни странно, на вполне приличном русском. Человек он доброжелательный, наивный, и, Гарбрехт не сомневался, на сто процентов верит его превосходно подделанным документам и с не меньшим искусством подделанному личному делу и принимает всерьез, без особого нажима, постоянные упоминания о том, что он, Гарбрехт, ярый антинацист с самого начала. Петерсон – неисправимый энтузиаст. С пиететом1 относится к войне, на которой у него немало заслуг, делающих ему честь; с восторгом – к Германии: ее природному ландшафту, ее искусству, к ее народу, первой, по его мнению, жертве Гитлера, и свято верит в светлое будущее. Михайлов – совсем другой человек. Сохраняя мрачный вид, никогда не комментирует официальные, довольно мягкие заявления Москвы по поводу немецкого народа; но, Гарбрехт знал, считает немцев не первыми безвинными жертвами Гитлера, а первыми соучастниками во всех его позорных делах.

В последнее время, вынужден признать Гарбрехт, у Петерсона его бескрайнего энтузиазма явно поубавилось. Теперь он, похоже, сбит с толку, иногда им овладевает злость и усталость. В начале его наивность доходила до того, что он и русских представлял в розовом свете. Поручал Гарбрехту такие рутинные, такие относительно безобидные задания в Русской зоне, что тот, будь у него что-то вроде совести, наверняка хорошо подумал бы, брать ему деньги за свои услуги или отказаться от оплаты.

Петерсон, когда вошел в кабинет, весь расплылся в широкой улыбке и в этот момент напоминал счастливого школьника, которого только что перевели в основной состав футбольной команды. Этот высокий, грузный молодой человек обладал особой манерой говорить – быстро, скоропалительно, возбужденно.

– Рад видеть вас, Гарбрехт! – любезно встретил он его.– Боялся, что не застану вас. Весь субботний вечер у меня хлопот полон рот – сам разносил написанные мной приказы по всему учреждению, упаковывал вещи, прощался...

– Прощались? – недоуменно переспросил Гарбрехт, чувствуя, как его пробивает мелкая дрожь страха.– Куда же вы едете?

– Домой! – Петерсон, выдвинув из стола три ящика, стал быстро их опорожнять; вскоре на столе перед ним образовалась внушительная куча документов.– Домой, в Соединенные Штаты Америки!

– Но мне казалось, что вы решили остаться. Вы говорили, что приезжает жена и...

– Знаю, знаю...– Петерсон не задумываясь выбросил в мусорную корзину целую пачку отпечатанных на мимеографе1 бумаг.– Я передумал.– На секунду оторвавшись от ящиков, он спокойно посмотрел на Гарбрехта.–Они не приедут. Не хочу, чтобы мой ребенок рос и воспитывался в Европе. Так я решил.

Он тяжело опустился на стул, глядя поверх головы на лепные украшения на потолке.

– Честно говоря, надоело ошиваться по Европам. Вначале думал, что здесь я могу сделать много полезного. Ну а теперь...– он пожал плечами,-нужно заняться чем-то другим. Лучше уехать в Америку и там как следует разобраться во всем, прочистить себе мозги. На войне – куда проще. Там ты знаешь, что перед тобой противник, и тебе известно, где именно он в данную минуту находится. А теперь...

Петерсон снова пожал плечами, помолчал.

– Может, я слишком глуп для такой работы. Или слишком многого от нее ожидаю. Здесь я уже год, а все вокруг, мне кажется, становится хуже. Будто скользишь вниз по ледяной горке. Скользишь медленно, порой даже незаметно для самого себя... но все время вниз. Может быть, Германия всегда производила такое впечатление. Может, именно поэтому здесь так много самоубийств. Я хочу уехать отсюда, чтобы, не дай Бог, не проснуться однажды утром и не сказать себе: "Но ведь у них верная идея!"

Вдруг он встал, его тяжелые армейские ботинки громко, по-командирски стукнулись о пол.

– Пойдемте! Хочу представить вас майору Добелмейеру. Он меня здесь заменит.

Петерсон открыл перед Гарбрехтом дверь кабинета, и они вошли в приемную, где четыре девушки в военной форме стучали за столами на пишущих машинках. Петерсон шел впереди.

– Кажется, армия Соединенных Штатов намерена отныне получать от вас, Гарбрехт, отдачу, равную затрачиваемому на вас денежному содержанию,-говорил Петерсон на ходу, не поворачиваясь к собеседнику.– Добелмейер -это вам другого поля ягода, он совсем не похож на мягкого, простого в общении молодого капитана Петерсона.

Гарбрехт смотрел Петерсону прямо в затылок. "Выходит,– хладнокровно думал он,– ему не удалось до конца его одурачить. Может, и хорошо, что он уезжает".

Но стоило Петерсону открыть двери одного из кабинетов в холле и войти туда – одного взгляда на фигуру майора, на его тяжелое, мрачное, подозрительное лицо Гарбрехту оказалось достаточно, чтобы сразу признать: он не прав – уж лучше пусть остается Петерсон!

Петерсон его представил.

– Садитесь,– пригласил майор басом на довольно гладком немецком.

Петерсон, сказав на прощание: "Ну, желаю удачи, мне пора идти", вышел.

Майор долго, внимательно читал разложенные перед ним на столе бумаги. "По-моему, слишком долго!" – решил Гарбрехт. Вновь ощутил, как нарастает напряженность во всех мышцах, как там, в комнате Сидорфа. Да, дела идут все хуже, положение его все сильнее запутывается.

– Гарбрехт,– наконец произнес майор не поднимая головы,– я читал ваши донесения.

Больше он ничего не сказал, снова углубившись в медленное, тщательное изучение бумаг; прикрыл глаза руками, еще ниже склонил голову, и под подбородком у него образовалась большая жирная складка.

– Так что? – Гарбрехт взял на себя инициативу, так как был уже не в силах выносить этого томительного подозрительного молчания.

Добелмейер еще немного помолчал; наконец заговорил снова:

– За все любой даст вам не больше десяти марок. Думаю, правительству Соединенных Штатов следует привлечь вас к суду за получение денег обманным путем.

– Мне очень жаль,– засуетился Гарбрехт,– но мне казалось, это как раз то, что вам нужно, и я...

– Не нужно мне лгать!– оборвал майор и, подняв все же голову, своими рыбьими глазами уставился на него.

– Дорогой майор...– начал было Гарбрехт.

– Замолчите,– спокойно приказал майор.– Мы здесь сейчас заняты созданием нового режима. Для этого вы должны давать нам нужные сведения. Тогда все будет в порядке. Если вы сделать этого не в состоянии, ищите себе другую работу. Надеюсь, теперь вам ясна позиция нас обоих?

– Да, сэр,– торопливо откликнулся Гарбрехт.

– Не мне учить вас вашему бизнесу сейчас – уже поздно. Существует только один способ, когда проведенная операция окупает себя; есть только одно правило, которому нужно всегда строго следовать. Все наши тайные агенты должны действовать так, как будто народ, за которым они шпионят, является активно действующим врагом Соединенных Штатов, как будто между нами началась война. В противном случае собираемая вами информация не имеет никакого смысла и осязаемой ценности, она бесцельна. Когда вы приносите мне информацию, это должна быть достоверная информация о врагах, которые ищут в нашей обороне слабые места, создают различные склады вооружения, сосредоточивают свои войска, вооруженные силы в специальных отведенных для этой цели местах, повсюду ищут удобные поля, где прогремят решающие сражения. Меня не интересуют собранные на скорую руку сплетни. Мне необходимы сведения о диспозиции вражеских сил и четкие указания на агрессивные намерения в отношении нас, американцев. Ясно?

– Да, сэр.

Майор поднял со стола три защепленных скрепкой листа.

– Вот ваше последнее донесение.– С этими словами он спокойно, методично вначале разорвал его пополам, потом две половинки еще пополам и презрительно бросил клочки на пол.– Вот что я о нем думаю.

– Понятно, сэр.

Гарбрехт чувствовал, как ручейки пота затекают под воротник, и понимал, что для майора его состояние не осталось незамеченным,– по-видимому, оно его забавляло. Но что он мог сделать, чтобы скрыть это?

– Наша контора отослала последний доклад, построенный на кухонных сплетнях,– сурово продолжал майор.– С этого дня мы будем посылать только полезную информацию военного характера или вообще ничего! Я не намерен платить вам за проделанную за последние две недели работу. Вы не заработали этих денег. Убирайтесь отсюда! И не возвращайтесь, покуда у вас не будет на самом деле что-то важное, чтобы сообщить мне.– И снова склонился над бумагами на столе.

Гарбрехт тихо встал и вышел, сознавая, что майор так и не поднял головы, когда он закрывал за собой дверь.

Греты дома не было, и ему пришлось простоять на улице возле двери весь вечер на холодном ветру, так как эта стерва привратница отказывалась признавать его и открывать ему дверь. Грета вернулась только за полночь -ее в закрытом автомобиле привез какой-то американский офицер. Он долго, неловко целовал ее на прощание, и Гарбрехту пришлось наблюдать за этой любвеобильной сценой с другой стороны улицы, где он укрылся в густой тени. Машина уехала, и Гарбрехт торопливо перешел через разбитую улицу, чтобы опередить Грету, встретить ее до того, как она проскользнет в дом.

Грета говорила по-английски и служила американцам в качестве машинистки и клерка, подшивающего документы в досье, ну а по вечерам, по-видимому, выполняла неофициальную, внештатную работу. Гарбрехту не хотелось слишком глубоко под нее копать. Грета очень мила, она разрешала ему пользоваться своей комнатой, когда он находился в Американской зоне, к тому же у нее в шкафу всегда приличный запас консервных банок, которые постоянно дарили ей ее сотрудники; она женщина щедрая, добросердечная и вполне довольна их отношениями.

До поражения Германии в войне Грета была завзятой патриоткой: Гарбрехт познакомился с ней, когда она навещала раненых в госпитале, а он лежал там с только что ампутированной рукой, после печального для него возвращения из России. Гарбрехт не мог точно сказать, что руководило ею в ее чувствах к нему – патриотизм, жалость или извращенность,– да он и не старался глубоко вникать в ее мотивы. В любом случае Грета оставалась уютным пристанищем, где можно бросить надежный якорь, все эти дикие прошедшие годы, и он любил ее.

– Привет! – Неслышно подкрался он к ней сзади.

Она возилась с замком и резко обернулась, словно он ее сильно напугал.

– Ах!– вырвалось у нее.– Я не знала, что ты сегодня придешь...

– Извини, я никак не мог связаться с тобой.

Наконец ей удалось открыть входную дверь, и они вошли вместе. Грета отперла дверь своей комнаты на первом этаже и с раздражением, изо всех сил захлопнула ее за собой. "Так, понятно,– без особой радости подумал он,-мне сегодня здесь ничего не улыбается". Вздохнул, спросил:

– Что случилось?

– Ничего,– ответила она; медленно, методично стала раздеваться, позабыв о своей обычной грациозной стыдливости, не покидавшей ее даже в этой маленькой, грязноватой, обшарпанной комнатке.

– Тебе помочь? – вежливо осведомился Гарбрехт.

Грета, перестав стаскивать чулки, задумчиво смотрела на него. Качнув головой, резко стащила за пятку чулок с правой ноги.

– Ты бы, конечно, мог,– она презрительно сощурила глаза,– но ты этого не сделаешь.

Гарбрехт бросил на нее косой взгляд.

– Почем ты знаешь?

– Потому что ты каким был, таким и остался,– холодно пояснила она.-Слабаком, тихоней. В общем, отвратительным.

– В чем дело? Что я должен сделать для тебя?

Ему, конечно, было бы легче, откажись она говорить, но ведь спросить-то все равно нужно.

Грета методически стаскивала чулок с левой ноги.

– Возьми с собой четверых-пятерых друзей – бывших героев немецкой армии,– заговорила она все с тем же пренебрежением,– и отправляйтесь к дому Фреды Рауш. Сорвите с нее одежду, побрейте наголо голову и в таком виде проведите ее по улице.

– Что-что? – Гарбрехт не верил собственным ушам.– Ты думаешь, что говоришь?

– Ты всегда вопил о чести,– громко произнесла Грета.– Твоя честь, честь армии, честь Германии!

– Да, но при чем здесь Фреда Рауш?

– Честь – это для немцев только тогда, когда они побеждают, да? -Грета злым жестом стащила платье через голову.– Просто отвратительно!

Гарбрехт покачал головой.

– Не знаю, о чем ты говоришь. Мне казалось, что Фреда – твоя хорошая подруга.

– Даже французы были куда храбрее вас!– Грета не обращала никакого внимания на его слова.– Ловили своих женщин, бесцеремонно брили им головы...

– Ну, хорошо,– устало пробормотал Гарбрехт.– Но что натворила твоя Фреда?

Грета бросила на него свирепый взгляд. Волосы ее перепутались и беспорядочно падали на плечи, крупное, довольно полное тело в тонкой комбинации все тряслось от холода и охватившего ее приступа гнева.

– Сегодня вечером она пригласила меня с моим лейтенантом к себе в гости...

– Ну и что? – Гарбрехт пытался сконцентрировать внимание на ее рассказе.

– Она живет с американским капитаном.

– Ну и что? – с сомнением в голосе спросил он.

Половина подруг Греты спит с американскими капитанами, а второй этого очень хочется. Неужели такой пустяк довел Грету до такого ужасного расстройства, чтобы даже потребовать мести?

– Ты знаешь, какая у нее фамилия? – задала риторический вопрос Грета.– Розенталь! Она же еврейка!

Гарбрехт вздохнул; его дыхание порождало какие-то пустые, печальные звуки в этой холодной полуночной комнате. Посмотрел на Грету, стоявшую перед ним: все лицо ее вдруг сморщилось, на нем пролегли дрожащие складки. Всегда спокойная, мирная, добродушно-веселая, может, слегка глуповатая девушка – и вдруг такой сюрприз. Он был в шоке.

– Если тебе вдруг приспичило побрить голову Фреде,– заговорил Гарбрехт все тем же усталым, тягучим тоном,– то поищи кого-нибудь другого. Я тебе не мальчик на побегушках!

– Конечно, я знала, что на тебя рассчитывать нечего.– Теперь от ее слов веяло ледяным холодом.

– Говоря откровенно,– Гарбрехт пытался ее урезонить,– я уже порядком устал от этого еврейского вопроса. По-моему, пора забыть о нем раз и навсегда. Может, на какое-то время он и годился, но теперь, похоже, мы его использовали до конца.

– Ах вон оно что! Успокойся! Что я, дура, могла ожидать от калеки?

Оба замолчали. Грета продолжала раздеваться – с презрением и подчеркнутой асексуальной фамильярностью. Гарбрехт тоже не спеша разделся и лег. Грета, в черной ночной рубашке из искусственного шелка (подарок щедрого американского лейтенанта), сидя перед маленьким, шатким зеркалом, накручивала волосы на бигуди. Глядя на ее отражение, Гарбрехт вспомнил вдруг то множество зыбких отражений в разбитом зеркале в офисе Сидорфа...

Закрыл глаза, которые словно жгло пчелиное жало, чувствуя, как дрожат веки; пощупал складку саднящего шва на правом плече. До конца своей жизни, вероятно, так и не сможет преодолеть чувства шока при виде этого странного рваного шва на своем теле. Никогда ему не избавиться от шока, если кто-то из окружающих называет его калекой. Нужно установить с Гретой более дипломатические отношения. Единственная его знакомая девушка, и время от времени в ее постели он испытывает истинную человеческую теплоту и несколько часов блаженного забытья. Смешно терять ее из-за какой-то глупой политической дискуссии, которая ему абсолютно неинтересна. Сейчас не так просто найти для себя девушку. Во время войны все куда проще: можно иметь кучу девушек, просто проявляя к ним обычную человеческую жалость. Но эта жалость пропала там, в Реймсе. Любому немцу, крепкому, абсолютно здоровому, все труднее конкурировать с престижем победителей, их пахучими сигаретами и шоколадом. А что уж там говорить об одноруком... Каким ужасным обернулся весь день – и вот вам, такая же ужасная концовка.