Текст книги "Голоса летнего дня"

Автор книги: Ирвин Шоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

1942 год

Отец Пегги был полковником медицинской службы и работал в Джорджии, куда Бенджамина отправили в военный лагерь обучаться на пехотинца.

Пегги в тот год исполнилось двадцать. Это была белокурая, не очень высокая девушка с такими темно-синими глазами, что при определенном освещении они казались фиалковыми. Она коротко, под мальчика, стригла свои густые жесткие волосы. Фигурка гибкая, но с намеком на будущую полноту, ноги плотные, приятно округлые, по-спортивному крепкие. И Бенджамин, несколько избалованный той легкостью, с какой переключался с одной интрижки на другую, причем с самыми хорошенькими женщинами Нью-Йорка, находясь в здравом уме и твердой памяти, вдруг с удивлением обнаружил, что более очаровательных и сексуальных ножек, чем у Пегги, он никогда не видел. В свои двадцать лет Пегги была очень привлекательной девушкой, а в тридцать обещала стать настоящей красавицей.

Бенджамин познакомился с ней в саду, на теннисном корте, куда пригласили его друзья родителей, пожилая пара по фамилии Бронштейн. Бронштейны переехали из Нью-Йорка на юг и обзавелись там процветающим бизнесом. В городе им принадлежал магазин модной дорогой одежды для мужчин. Они были очень добры к Бенджамину и приглашали его к себе всякий раз, когда его на несколько часов отпускали из лагеря.

Родители Пегги арендовали дом рядом с Бронштейнами. Впервые Бенджамин увидел Пегги, когда она вошла через калитку в живой изгороди, разделявшей владения Вудхемов и Бронштейнов. На ней было коротенькое платьице для игры в теннис, открывавшее крепкие загорелые ноги. Когда она начала приближаться к корту, где Бенджамин лениво и бессистемно перекидывался мячом с пятнадцатилетним сыном Бронштейнов, он нарочно отбил мяч в сторону, в кусты, чтоб можно было хорошенько рассмотреть эту девушку. Он стоял и совершенно бесстыдно пялился на Пегги, точно его насмерть сразил образ пока безымянной молоденькой девушки в коротком беленьком платьице, проходившей сквозь зеленую цветущую изгородь. Этот образ являл собой как бы символ отрицания смерти, он так резко контрастировал с жестким, угловатым, чисто мужским армейским миром.

И в теннис она играла просто превосходно, в резком и стремительном калифорнийском стиле (семья ее переехала из Сан-Франциско), и шустро бегала по корту. Ее коротенькая белая юбочка так красиво при этом развевалась. Случайно пропустив мяч, она покачала головой и с шутливым отчаянием в голосе заметила:

– Ну, Пегги Вудхем, ты играешь прямо как какая-то девчонка!

Победить ее было нелегко. В том первом сете, который Бенджамин сыграл с ней жарким субботним утром в Джорджии, ему с трудом удалось выиграть со счетом 6:4. Стоя у сетки, она мрачно пожала ему руку и сказала:

– Вот уж не думала, что меня может победить выходец из Нью-Йорка! И тем более с таким ударом слева, как у вас.

– А что не так с моим ударом слева? – спросил Бенджамин.

– Да это просто смех, а не удар, – явно поддразнивая его, ответила девушка. – Чистый смех, да и только! Типичный удар пи-эф-си! [16]16
  От private first class (англ.) – рядовой 1-го класса.


[Закрыть]

– А вы, стало быть, чином повыше, – сказал Бенджамин. – Что ж, поздравляю. – И с этого момента как-то само собой получилось, что они начали говорить друг с другом, точно были знакомы долгие годы. – Лишь потому, что отец у тебя полковник, – добавил Бенджамин. Он успел немало узнать о ней в то утро. Отец ее руководил хирургическим отделением в военно-полевом госпитале; сама она работала в городе, в книжном магазине. Недавно окончила Стэнфорд, где получила степень бакалавра гуманитарных наук. Была помолвлена с каким-то футболистом-звездой, но разорвала помолвку, поскольку жених оказался «отвратительным типом»; страдала комплексом неполноценности, потому что ее мать считалась самой красивой женщиной Сан-Франциско. Говорила она весело и быстро, с присущими выходцам с Запада откровенностью и прямотой. И когда настал час ленча и они вместе пошли к Бронштейнам, Бенджамин вдруг подумал: «Хорошо, что сейчас война, иначе я непременно женился бы на ней». Ему исполнилось двадцать восемь, до сего времени он ловко избегал брачных уз. С одной стороны, ни одна женщина, если не считать давнего романа с Пэт, просто не вызывала у него желания вступить с ней в брак. С другой – он придерживался твердого намерения не жениться до тех пор, пока не разбогатеет. Брак и без того штука непростая, и осложнять его отсутствием средств к существованию не имело смысла.

После ленча приехал отец Пегги, и они сыграли парную игру с участием сына Бронштейнов. Патрик Вудхем оказался жилистым лысым мужчиной, с лицом и манерами, словно специально созданными для того, чтобы отдавать команды. Когда Патрику Вудхему было десять, одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять: если разразится война, у этого парня непременно окажутся на плечах погоны с орлами. Кто-то становится полковником, кто-то им просто родится. Так вот, Патрик Вудхем был прирожденным полковником. Он также совершенно замечательно играл в теннис, и в паре с Бронштейном они разгромили Бенджамина с Пегги в трех сетах подряд. После чего и расстались – полковнику Вудхему было пора обратно, в госпиталь.

Бенджамин так и не понял, понравился он полковнику или нет. В общении с людьми мистер Вудхем придерживался сухой и властной манеры, что, впрочем, не распространялось на дочь. Пегги была его единственным ребенком, и он разговаривал с ней с необыкновенной нежностью и потакал всем ее желаниям. Чем страшно понравился Бенджамину, пусть даже сам он, Бенджамин, не понравился полковнику.

Они сидели на скамье, в тени развесистого дуба, и приходили в себя после последнего сета. И тут Вудхем сказал Пегги:

– Надень свитер. Иначе простудишься.

– Да я вся и так горю, папа, – ответила Пегги.

– Надень свитер, – повторил полковник.

– Слушаюсь, полковник! – шутливо воскликнула Пегги. – Есть, сэр!

«Настанет день, – подумал Бенджамин, глядя на этого жесткого сурового мужчину, который с такой любовью и нежностью улыбался Пегги, – настанет день, и у меня обязательно родится дочь».

Любовью они начали заниматься три недели спустя. Произошло это субботним вечером в темном и теплом саду, за теннисным кортом. Выяснилось, что Пегги не девственница.

– Запомни, – сказала она позже, испытывая явное удовольствие от своей искренности и прямоты, – я получила в Стэнфорде степень бакалавра. А там, в Калифорнии, степеней бакалавра девственницам не дают. Таков закон штата.

В его объятиях Пегги ничуть не походила на ту шуструю живую девушку, которая столь решительным шагом подходила к теннисному корту. Даже в самый первый раз, когда естественно было бы ожидать некоторой неловкости и поспешности, их соитие оказалось нежным и сладостно-неторопливым. И, лежа там и прижимаясь губами к ее шее, вдыхая аромат ее кожи, а также сладкий запах свежескошенной травы и тяжелых гроздей сирени, что двумя огромными кустами раскинулась над ними, точно шатер, Бенджамин вдруг понял: расстаться с этой девушкой он не сможет ни за что и никогда. Да и не захочет.

– Знаешь, – шепнул он, не отрывая губ от ее нежной шейки, – мы должны пожениться.

Какое-то время она молчала и лежала совершенно неподвижно. Потом заметила:

– Ты вовсе не обязан жениться на мне… только потому, что так надо. – И тут вдруг она разрыдалась. – О Боже мой, Боже мой… – тихо причитала она. И так крепко обняла Бенджамина за шею и прижала к себе, что тот был не в силах шевельнуться.

Оказалось, что говорить с полковником совсем не так трудно, как предполагал Бенджамин. Он опасался, что полковник будет возражать против брака исключительно по той причине, что он, Бенджамин, иудей. Но полковник, как выяснилось, был ярым атеистом, и его вовсе не смущало, что Бенджамин иудей. Однако смущали многие другие вещи.

– Она же еще чертовски молода! – говорил Вудхем. Жарким воскресным полуднем они с Бенджамином сидели в библиотеке его немного обшарпанного каркасного дома, что располагался сразу за садом Бронштейнов. – Ей всего двадцать!

– Моя мама вышла замуж, когда ей еще и двадцати не было, – возразил Бенджамин.

Вудхем фыркнул. И провел ладонью по седеющей тонзуре – движением «против шерсти».

– Да, и матери Пегги тоже, – сказал он.

– Ну так? – спросил Бенджамин.

Вудхем разлил по стаканам виски.

– В те дни женщины взрослели куда быстрее, – заметил он. Протянул Бенджамину стаканчик и успел заметить, как губы молодого человека дрогнули в улыбке. – Ну ладно, – сказал он, – не взрослели. Но в те дни не было войны. А я не хочу, чтоб моя единственная дочь осталась вдовой в возрасте двадцати одного года, а может быть, даже еще и с ребенком. Вот так, если уж хочешь знать правду. Почему бы вам не подождать?

– Потому, что я не могу ждать, – ответил Бенджамин. – И она тоже не будет ждать окончания войны. И дело кончится тем, что я ее потеряю.

– Вот и она то же самое говорит. Только о тебе. – Вудхем раздраженно опрокинул стаканчик. – Все почему-то вообразили, что эта проклятая война будет длиться вечность. Да может, она через месяц уже закончится. Как знать…

Разговор этот состоялся в 1942 году.

– Нет, через месяц не закончится, – сказал Бенджамин. – И вы это прекрасно понимаете. И я – тоже.

– А деньги-то у тебя есть? – Вудхем попробовал зайти с другой стороны.

– Двадцать четыре доллара в месяц, – ответил Бенджамин.

– Черт побери, – сказал Вудхем и начал раздраженно расхаживать взад-вперед по комнате, окна которой были задернуты шторами. Через щелочку в шторах Бенджамин видел часть теннисного корта Бронштейнов и два куста сирени. – Почему бы не подождать, пока не окончишь военное училище? – спросил Вудхем. – Тогда, если тебя убьют, она хоть будет получать пенсию старшего лейтенанта. Я могу поспособствовать твоему более быстрому продвижению…

– Но я не хочу быть офицером, – перебил его Бенджамин.

– Это еще почему? Противоречит твоей религии? – сверкнув глазами, рявкнул Вудхем.

Бенджамин засмеялся:

– Да нет, что вы!

– Тогда что ты имеешь против офицеров? – продолжал гнуть свое полковник.

– Ровным счетом ничего. Просто не хочу быть одним из них.

– Почему нет?

– Не слишком себе доверяю, – ответил Бенджамин. – Не хочу отвечать за чью-то чужую смерть, не свою.

– Знаешь, это ты окончательно заучился, – со вздохом поставил диагноз Вудхем. – Вот что с тобой происходит. Ну скажи, чем ты хуже девяноста девяти из ста идиотов, которым каждый день шлепают на плечи погоны, а? У тебя ай-кью [17]17
  От intelligence quotient (англ.) – коэффициент умственного развития, определяется тестированием.


[Закрыть]какой?

– Сто тридцать девять.

– Да они загребают любого, у кого этот самый ай-кью едва перевалил за десятку! – сказал Вудхем. – Особенно если парень с образованием. Ты что, не знал?

– Нет, сэр.

– И перестань называть меня «сэр», Федров! – огрызнулся Вудхем. – Сто тридцать девять, надо же! Что касается интеллекта, тут ты попадаешь в первую десятку из пяти процентов от всей этой гребаной армии! Из тех, у кого есть хоть капля соображения. Нет, быть рядовым пехотинцем – это для тебя не годится. Ты просто станешь среди них изгоем, если хочешь знать мое личное мнение. – И он хмуро покосился на Бенджамина, ожидая реакции.

Но Бенджамин сидел и молча наслаждался виски. И смотрел в окно, на кусты сирени.

– Ты даже в теннис толком играть не умеешь, – сказал Вудхем. – Единственное, на чем мы с Пегги сошлись по поводу тебя. Никуда не годный, просто смехотворный удар слева.

– И вы оба абсолютно правы, – ответил Бенджамин и поднялся. Он понимал, что спорить бесполезно, – Вудхем никогда бы не допустил этой свадьбы, если б мог. И в то же время было совершенно очевидно: полковник бессилен что-либо изменить. И сам Вудхем прекрасно это понимал.

– Ладно. Если тебя не убьют, – сказал полковник, – приедете по крайней мере в Сан-Франциско после войны, чтоб я мог изредка видеться с Пегги?

– Постараемся, – ответил Бенджамин.

– Там можно хоть круглый год играть в теннис. Вот и поработаешь над своим смехотворным ударом слева.

Они оба расхохотались.

– О’кей, рядовой первого класса Федров, – вздохнул Вудхем. И они крепко пожали друг другу руки. – Хотелось бы мне иметь не одну, а восемь дочерей. Хотелось бы иметь так много дочерей, чтоб я их имена с трудом вспоминал. Тогда был бы не прочь потерять парочку из них. – И он снова разлил виски по стаканчикам.

Медовый месяц длился у них всего неделю, и провели они его в Атланте. Та неделя была своего рода хрупкой преградой, возведенной между ними страхами и тяготами войны, а также неизвестностью, которая их ожидала. Само бракосочетание состоялось в кабинете мирового судьи. То была скромная и поспешная церемония – в очереди стояли еще три пары, ожидая, когда их поженят. Со стороны невесты присутствовали лишь мать и отец Пегги. Со стороны жениха – командир взвода, в котором состоял Бенджамин, да еще один солдат, его приятель, огромный парень из Кентукки, деливший с Бенджамином палатку во время проведения маневров. Отец и мать Бенджамина не смогли приехать из Нью-Йорка, у них просто не было денег на это путешествие. А Луис проходил службу в авиационном полку в Техасе.

Бенджамин послал родителям фотографию Пегги. Мать написала в ответ, что жена у него – настоящая красавица. И что она желает счастья детям, да благословит их обоих Господь.

Вудхем одолжил Бенджамину свою машину, в ней они и отправились в Атланту по раскаленным от солнца дорогам Джорджии, стараясь придерживаться скорости не более тридцати пяти миль в час, поскольку в военное время отпуск бензина был ограничен. К тому же Бенджамину вовсе не хотелось, чтоб в такой день его остановил офицер дорожной полиции.

Они затворили за собой желтую, под дуб, дверь в крохотный гостиничный номер, который удалось снять на семь дней, и Федров запер ее изнутри на ключ, прислушиваясь к удалявшимся по коридору шагам мальчика-посыльного, который донес их чемоданы. Половицы нещадно поскрипывали под его ногами. Итак, они остались одни в этом номере с закрытым окном и наглухо задернутыми шторами, призванными защитить от жаркого южного солнца. Бенджамин прислонился спиной к двери и наблюдал за тем, как его жена распаковывает вещи. Он любовался ее точными, аккуратными движениями, а Пегги тем временем вешала в шкаф свои два платья, убирала в нижний ящик комода белье и прочие мелкие вещицы. Ни один из них не произносил ни слова, слышался лишь шелковистый шелест юбки Пегги, когда она расхаживала по комнате… Затем, разложив свои вещи, она обернулась к нему.

– Дай мне твои часы, – сказала она. Подошла и протянула руку.

– Двадцать минут шестого, – сказал Бенджамин, бросив взгляд на часы.

– Я не спрашиваю, сколько сейчас времени, – сказала она. – Дай мне твои часы.

Бенджамин протянул ей часы. Она убрала их в свою сумку, защелкнула замок и сунула ключик в ящик комода, под две свои ночные рубашки.

– Не хочу ничего знать о времени, – объяснила она. – Хотя бы в течение семи дней.

Они выходили на улицу, лишь когда были голодны, хотели поплавать в бассейне или же сходить в кино. На протяжении недели центром мира стал для них этот полутемный гостиничный номер с желтой, почти дубовой, дверью и единственным окном. На целых семь дней они забыли о море военных в выцветшей под солнцем летней форме, волны которого бушевали вокруг них совсем недавно, забыли о рявкающих командах, о звуках взводимых курков. Средоточием жизни для них стали два обнаженных тела, жадные и благодарные одновременно. Только когда пришло время собираться домой, Пегги достала ключ, открыла сумку и вернула ему часы.

Две недели спустя дивизия Федрова была переброшена на север. Пегги за ним не поехала. Во-первых, у них не было денег на дорожные расходы и оплату номеров в гостиницах, сколько бы они там ни стоили. Во-вторых, оба знали, что еще через несколько недель дивизия снова снимется с места, что, возможно, солдат пошлют даже за океан. И оба дружно решили: второго расставания им просто не вынести.

Через два месяца после свадьбы дивизию Федрова перебросили в Англию. Они с Пегги не виделись целых три года. Нет, они, конечно же, часто переписывались, но к тому времени, как Бенджамин повстречал в Париже Ли, Пегги стала для него неким отдаленным и бесплотным призраком, душа которого была сосредоточена теперь в стопочке конвертов полевой почты. Он поступил, как поступает большинство солдат в схожих обстоятельствах. У него было несколько интрижек в Корнуолле, где на какое-то время был расквартирован полк для подготовки солдат к военным действиям под водой, в аквалангах. Завязался также роман с девушкой из Британского министерства информации – это когда Бенджамина послали в Лондон, на курсы отработки взаимодействий с британскими офицерами-контрактниками. И ни разу не испытывал он чувства вины, занимаясь любовью с этими женщинами. Просто как бы отсрочил верность призраку, который добросовестно слал ему все эти письма полевой почтой… отложил ее до лучших времен. Ведь война – штука очень долгая.

Ли развелась с мужем в 1939-м – на три года позже, чем следовало бы, так сказала она Федрову в Париже. И еще добавила, что он нравится ей, а также очень нравится отказывать полковникам и генералам, что так и вились вокруг нее, объясняя свой отказ тем, что у нее назначено свидание с простым сержантом. Благодаря неустанному кокетству, а также обширным связям в высших военных кругах, Ли выбила себе отдельную квартирку, где они с Федровым занимались любовью. И это получалось у них так хорошо и доставляло столько радости и наслаждения, что Ли начала поговаривать о свадьбе. Идея вовсе не претила Федрову, напротив, казалась весьма привлекательной. Ведь он знал Пегги всего месяца три или около того, и бесплотный призрак, воплощенный в конвертах, казался чуждым, нереальным. Они были связаны чисто условной поспешной и почти позабытой церемонией бракосочетания. Образ призрака тоже поблек, и это несмотря на то что Пегги посылала ему фотографии – точь-в-точь как матрос, выброшенный на остров после кораблекрушения и кидающий в открытое море бутылки с записками. К тому же ее занимали вещи, казавшиеся совершенно незначительными, пустячными, особенно мужчине, который не на жизнь, а на смерть сражался на другом континенте. Новости, сообщаемые призраком – о введении карточек, подлых интригах в медицинских войсках, жалобы на цинизм мужчин, получивших выгодные должности в глубоком тылу и наживающих целые состояния на войне, – все это, на взгляд Бенджамина, было мелким, неуместным и недостойным даже упоминания.

К тому же прошло целых три года. Отношения с Пегги выглядели теперь чисто формальными. И попахивали уже не любовью, а тягостным долгом. Сам он фотографий домой не посылал – не то теперь было у него лицо, чтобы красоваться в рамочке на тумбочке, возле постели молодой девушки в белом теннисном платьице. Девушки, которая ходила на танцы в Ю-эс-оу [18]18
  От United Service Organization (англ.) – Объединенные организации обслуживания вооруженных сил, основаны в 1941 г. с целью организации досуга военнослужащих.


[Закрыть]и продавала дурацкие книжки чиновникам в униформе в штате Джорджия.

Его письма носили некий отстраненный и обобщающий характер, были написаны с намерением успокоить и утешить. Никаких деталей о массовой гибели солдат в 1944-м и 1945-м, которая перестала ужасать его самого, в них не приводилось. Он недостаточно хорошо знал свою жену, чтобы сказать ей правду, описать все пережитое. Порой, когда Бенджамин садился писать очередное письмо Пегги, у него возникало ощущение, что он пишет другу детства, с которым был знаком много лет назад. Пишет умному и красивому ребенку, которого, понятное дело, следует как можно дольше оберегать от ужасов и несчастий взрослого мира. Ребенку, который за это время так вырос и изменился, что ему придется изрядно поднапрячься, чтобы узнать его при встрече.

К зиме 1945 года Бенджамину уже с трудом верилось, что он женат. Слишком уж долгими оказались годы разлуки. Что такое в сравнении с ними те короткие, пролетевшие как сон несколько месяцев, что он знал Пегги?..

1948 год

Война закончилась, вот уже три года как он был дома, но Пегги до сих пор вставала каждое утро, шла на кухню, готовила и подавала ему завтрак. Поднимался он с постели почти всегда в скверном настроении и предпочел бы готовить себе завтрак сам. И спокойно почитать за ним «Нью-Йорк таймс» – словно специально с целью усилить подавленное расположение духа еще и утренними новостями со всего мира. К тому же он любил очень черный и очень крепкий кофе, но Пегги твердила, что это вредно действует на нервную систему, и варила кофе слабеньким и жидким. Наученная отцом-врачом, она также считала, что завтрак должен быть плотным и питательным в отличие от ленча и всех остальных трапез дня. Она включала в него большой стакан апельсинового сока, бисквиты и джем, бекон или ветчину, а также яйца. Иногда вместо последних Бенджамина ждали блинчики с сосисками и еще обязательно стакан молока. И только потом, после всего этого – кофе. Она неустанно доказывала мужу и его друзьям, что он слишком много работает, что он слишком худой, слишком много пьет и мало ест. И как бы ни противился этому Бенджамин, каждое утро его ждал стол, заставленный тарелками с едой, а также совершенно, по его мнению, неуместно застеленный лучшей в доме льняной скатертью. На ней неизменно красовались великолепные хрустальные бокалы и маленькая вазочка свежесрезанных цветов в центре. К тому же ее постоянные уговоры съесть что-нибудь еще просто выводили его из себя.

Пегги также считала, что жена должна постоянно выглядеть самым лучшим образом, и в комоде у нее хранилось бесчисленное количество утренних пижамок, вышитых ночных рубашек и пеньюаров, в которых она и появлялась на кухне, подавая тарелки с горами еды и напитки. То, о чем мечтал он долгими и голодными вечерами во время войны, сбылось. Теперь он имел все это.

Все это плюс еще то, что Пегги, работавшей секретарем в приемной художественной галереи на Пятьдесят седьмой улице, было вовсе не обязательно подниматься с постели раньше десяти утра. Этот факт как бы не давал права Бенджамину быть чем-то недовольным, жаловаться и ворчать. Нет, это было бы черной неблагодарностью с его стороны. А потому он сидел за столом, покорно запихивал в рот еду, украдкой косясь на заголовки газеты, лежавшей рядом, на стуле. А также прикидывал, какую бы такую придумать хитрость, чтобы удержать жену в постели утром и иметь возможность есть и пить, что ему вздумается, а также иронически усмехаться, читая колонку в «Нью-Йорк таймс».

К тому же во время войны он приобрел привычку выпивать перед завтраком рюмочку кальвадоса или бренди. Теперь это тоже было невозможно – оттого что Пегги вставала и все время вертелась рядом. Иногда по утрам он страдал с похмелья. А когда напивался, становился агрессивным и вел себя просто безобразно. Но Пегги терпеливо и молча сносила и это. Закатывая по вечерам очередную сцену и видя, как она спокойно сидит напротив и пьет холодное молоко, точно маленькая девочка, и выглядит при этом ничуть не хуже, чем дамочки на цветных снимках в журнале «Дом и сад», он испытывал бешеное желание придушить ее на месте.

Она также имела привычку обсуждать за завтраком обеденное меню. Давясь едой, с отвращением предвкушая очередной, полный тягот и постыдных компромиссов рабочий день в этом убивающем душу и сердце городе, он с трудом мог сосредоточиться на вопросах типа: «Может, тебе хочется суфле?» Или: «Вчера видела на рынке такого замечательного морского окуня! Ты как, не против съесть за обедом немного рыбки?» Или же: «Помни, мы садимся обедать ровно в семь. Пруденс должна быть в Гарлеме самое позднее в восемь тридцать». Пруденс звали их служанку, которая приходила в час дня и, как совершенно правильно выражалась Пегги, должна была вернуться в Гарлем ровно в восемь тридцать вечера.

Нет, не то чтобы он не любил Пегги. Совсем напротив, любил, и часто им бывало очень хорошо вместе. Он не переставал наслаждаться ее телом, не переставал восхищаться ее умом, искренностью и нежностью, с какой она с ним обращалась. Нет, большую часть времени было хорошо, но иногда – слишком. Она обволакивалаего. Она была слишком заботлива, наверное, ей просто хотелось компенсировать тем самым долгие годы разлуки, когда она ждала его и гадала, вернется ли он живым. Она была слишком старательна и слишком стремилась к совершенству во всем, что касалось убранства квартиры, еды, которую подавала на стол, сервировки этого самого стола, поведения мужа (то чудесного, то просто невозможного), друзей, которых они приглашали к себе и к которым сами ходили в гости, отпусков, в которые они ездили. Ну и конечно же, это относилось и к любовным утехам – после того как смолкли последние пушки войны. Иногда Бенджамину казалось, что в избытке рвения Пегги рано или поздно поместит его в некий вакуум, где все ему будет подано, все дозволено, за исключением одного – возможности вырваться из этого самого вакуума…

Он пил, он спал с другими женщинами, он оплачивал счета, он чувствовал, что скоро у них с Луисом наступит настоящий прорыв в бизнесе, он восхищался результатами любовной расчетливости Пегги, ее непоколебимым эгоизмом. Но случались вечера, когда он, прогуливаясь по улицам Нью-Йорка, с тоской и завистью поглядывал на чиновников и трогательно прихорашивающихся секретарш, выскакивающих из своих безобразных контор и офисов. Их ждал свободный вечер, не важно, хороший или плохой. Главное – этот вечер никто за них не планировал. В такие моменты он всерьез подумывал о том, а не броситься ли ему прямо сейчас под автобус?.. От одного сознания того, что он должен быть дома в семь. Ровно в семь.

Случилось это субботним утром. В те дни люди работали и по субботам, до середины дня. А на столе, поскольку была весна, стояли нарциссы. Солнце освещало платан с молоденькими светло-зелеными листочками, что рос на заднем дворе, в доме, где на Восточной Семьдесят четвертой улице и совсем рядом со Второй авеню жили Бенджамин и Пегги. Глядя на это освещенное солнцем дерево, Бенджамин вдруг подумал: люди, должно быть, окончательно свихнулись, раз продолжают жить в городах весной.

На завтрак Пегги приготовила яблочный пирог с кленовым сиропом. Бенджамин терпеть не мог пироги с яблоками. Такой пирог понравился ему однажды, в немецком ресторане, где его подали на десерт. Но постоянно присутствующее, пусть и туманное, загнанное в угол чувство вины перед женой за неверность в очередной раз удержало его от отказа от завтрака и всего, что было связано с ним. На Пегги красовались бледно-голубые слаксы из джинсовой ткани и белая тенниска. А светлые волосы, теперь длинные, были перехвачены узенькой черной ленточкой. Она ходила по дому босая. Позже тем же днем Бенджамин подумал, что при других обстоятельствах счел бы этот наряд восхитительным и что если бы он впервые увидел Пегги в таком наряде, то непременно влюбился бы в нее.

– Совершенно изумительный день, правда? – заметила Пегги, улыбаясь ему через стол и одновременно зорко следя за тем, чтоб он доел последнюю крошку яблочного пирога. – Собираюсь выйти сегодня днем. Ты освобождаешься рано. Почему бы нам не встретиться и не побродить по городу, перекусить где-нибудь?

– На ленч у меня назначена встреча, – сказал Бенджамин.

– С кем?

Этот вопрос всегда бесил Бенджамина. Он составлял неотъемлемую часть «вакуума», часть «обволакивания» Пегги. Правда, он никогда не пытался поставить ей это в вину, подспудно понимая, что она как жена имеет право задать такой вопрос. Но ведь сам он никогда не спрашивал ее, с кем она идет на ленч. У него развилось преувеличенно-болезненное представление о праве человека на личное, сокровенное. Представление это уже почти граничило с неврозом. И не задавал он Пегги этого вопроса по одной лишь причине – пытался поставить ей себя в пример, которому она, разумеется, никогда не следовала. Пример того, что даже любящим глазам вовсе не обязательно видеть все, что кое-какие уголки и закоулки жизни должны оставаться тайной. Мало того, она еще читала и всю его почту, и хотя здесь Бенджамин вовсе не был уверен в ее праве, стоило ему сделать замечание, как она тут же принималась отрицать. А сам он не мог заставить себя устроить ей ловушку – положить между страницами волосок в стиле мелодрамы или кусочки бумаги, с тем чтобы потом продемонстрировать – она действительно лазила в его письменный стол. И вообще он считал, что развод возможен даже между людьми, которые когда-то любили или все еще любят друг друга. Развод возможен, а вот слежка и детективные приемчики – нет.

– С кем? – спросила Пегги, любящая молодая женушка из журнала «Дом и сад», всегда безупречно одетая по любому случаю, в том числе и к завтраку, интересующаяся, как может интересоваться только жена, каждым аспектом жизни своего мужа.

– С Джимми, – ответил Бенджамин. – С Джимми Фойнесом.

Пегги, как и предвидел Бенджамин, состроила гримаску. С Джимми Фойнесом он подружился во время войны, тот был журналистом, приписанным к дивизии Бенджамина. Они провели вместе несколько бурных ночей; дважды их обоих едва не убили. И еще они много говорили – под дождем, в грязи, стойко перенося все невзгоды, – о великих делах, которые непременно совершат вместе после войны. Но Джимми пил, не говорил, а орал, ронял пепел на ковер гостиной, ни разу не заплатил по счету в ресторане и всякий раз появлялся с новыми девушками. По большей части все эти девушки отвечали короткому, но емкому определению Пегги: «Шлюхи!» Мало того, девушки иногда откровенно заигрывали с Бенджамином, причем в ее собственном доме! И, действуя медленно, но непреклонно, Пегги начала «выдавливать» из их жизни Джимми Фойнеса. Наряду с другими. С очень многими другими.

Она постоянно давала понять, что это жена в доме заведует телефонной книгой и принимает или отклоняет приглашения. И вот через три года после праздника победы Джимми перестал появляться у них, а поскольку Бенджамин никуда не выходил вечерами без Пегги, друзьям ни разу не удавалось пообедать вдвоем. Их дружба сводилась теперь только к совместным ленчам, играм в бейсбол и торопливым выпивкам после работы, во время которых Бенджамин то и дело поглядывал на часы и говорил извиняющимся тоном: «Должен быть дома к семи».

– Неужели нельзя встретиться с ним в понедельник? – спросила Пегги.

– Он уезжает по делу, – ответил Бенджамин. – В понедельник он будет уже недосягаем.

– Ладно, – сказала Пегги, изящно намазывая медом тоненький ломтик тоста. – Так уж и быть, пойду на ленч с вами. Если вы, конечно, меня приглашаете.

– Но ты же его не выносишь, – заметил Бенджамин. – Ты всегда говорила, что…

– Сегодня вынесу, – перебила его жена и аккуратно уложила кусочек тоста с медом в рот.

Бенджамин вспомнил, что примерно год назад они уже проводили такой эксперимент – обедали втроем.