Текст книги "Голоса летнего дня"

Автор книги: Ирвин Шоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Стоявшие вокруг мужчины громко и дружно расхохотались, а она, кокетливо постреливая глазками, переводила взгляд с одного на другого, словно желая убедиться, что каждый воздал должное ее остроумию. И тут она вдруг заметила Бенджамина, не сводящего глаз с ее обнаженного плеча. Он торопливо отвел взгляд, и какую-то долю секунды девица смотрела ему прямо в лицо – оценивающе и ничуть не смущаясь. И взгляд у нее был такой спокойный, холодный и цепкий. Бенджамин почти не уступал в росте ни одному парню из ее компании. Он знал, что хорош собой, а опыт, приобретенный за долгие годы игры в футбол и занятий боксом, придавал уверенности. Он ничуть не сомневался, что может побить практически любого из присутствующих здесь мужчин, причем без особых усилий. Но на нем была белая куртка официанта, и он разносил на подносе выпивку. Глаза девушки вдруг прищурились, а взгляд стал почти враждебным. Она все еще смотрела прямо ему в лицо, зная, что поклонники успели проследить за ее взглядом. А затем нарочито медленно и с оттенком презрения поправила соскользнувшую с плеча бретельку. И резко повернулась к Бенджамину спиной.

Он почувствовал, как кровь прихлынула к его лицу, и ему стало жарко, душно и неуютно. Ему захотелось убить эту девчонку, удавить прямо сейчас. Но вместо этого он, чтобы успокоиться, пересчитал стаканы, поставленные на его поднос барменом, и стал проталкиваться сквозь толпу к столику, который обслуживал.

Взрыв смеха, раздавшийся у него за спиной, заставил его вздрогнуть. Он едва не расплескал виски, и мужчина, сидевший за столиком, поднял на него глаза и грубо спросил:

– Не видишь, что делаешь, ты, придурок?

Бенджамин продолжал исполнять свои обязанности и чувствовал, как его захлестывает ненависть к этим людям. Нет, ему вовсе не хотелось быть похожим на них, но в душе зрело безнадежное желание казатьсятаким, как они – раскрепощенным, уверенным в себе, незаслуженно вознесенным над всем остальным миром и людьми.

Время от времени он видел Дайера с отцом – те обходили залы и гостей. Теперь исчез не только тот Дайер, которого он знал по кампусу – дружелюбный, приветливый, – но и Дайер с повелительными хозяйскими манерами, которого он недавно видел на кухне. Теперь оба Дайера, и отец, и сын, непрестанно улыбались и кланялись – подобострастно, раболепно. Оба старались показать: ничто не доставляет им большего удовольствия, чем пасть на колени и по очереди перецеловать каждый отполированный ботинок из тонкой кожи, носок каждой атласной туфельки на высоком каблуке.

За обедом Бенджамин обслуживал три стола, за каждым сидели по десять человек. Неуклюжесть и неопытность усугублялись еще и тем, что он, не в силах удержаться, то и дело поглядывал на царственно красивую белокурую девушку в белом платье с декольте, сидевшую за одним из его столов. На вид его ровесница, она обладала некой аурой полной безмятежности – похоже, ее ничуть не волновали шум и суета вокруг. И на протяжении всей трапезы снова и снова наполняла свой бокал контрабандным виски – из поставленных на стол бутылок. После третьего бокала каждый новый ее глоток вызывал у Бенджамина приступ тревоги. «Ты слишком красива, – хотелось крикнуть ему, – слишком хороша и мила, ты не должна напиваться!.. Пожалуйста, прошу тебя, ради меня, не надо напиваться…»

К полуночи освещение в зале приглушили, и вот под завывание рожков, пьяные возгласы, неприлично долгие поцелуи в полумраке в Западную Пенсильванию пришел наконец новый, 1932 год. Все вокруг начали разбрасывать конфетти и ленты серпантина, нацепили бумажные пестрые колпаки. У Бенджамина выдалась свободная минутка, и он, привалившись спиной к стене, подумал о себе и Пэт. Гости поднялись и хором запели старинную рождественскую песню. Бенджамин не пел, он думал о Пэт. Лежит сейчас в постели, заткнув ватой ушки, чтобы не слышать звона церковных колоколов. Ему самому хотелось заткнуть уши ватой – и не только из-за звона церковных колоколов.

Все огни ярко вспыхнули снова, и тут девушка-блондинка с размазанной по лицу помадой поднялась и ровным и твердым шагом прошла мимо Бенджамина. Она стала подниматься наверх по широкой резной деревянной лестнице, ведущей на второй этаж, и исчезла из виду. И Бенджамин подумал: наверное, ушла в дамскую комнату привести себя в порядок. Только бы ей не стало там плохо, с тревогой подумал он через секунду. Сама мысль о том, что это прелестное личико склонится над унитазом, что этот розовый, напоминающий лепестки цветка рот искривится и из него фонтаном хлынет рвота, казалась ему невыносимой. Она отсутствовала минуты две, и тут вдруг Бенджамин увидел, что мужчина, сидевший рядом с ней за столом и непрестанно подливавший ей в бокал, тоже поднялся и двинулся наверх. Их обоих не было минут тридцать. Затем мужчина спустился в зал, один. То был худощавый молодой человек с песочного цвета волосами. На вид ему было лет двадцать, не больше. Обслуживая гостей, Бенджамин невольно слышал обрывки разговоров и узнал, что этот юноша недавно поступил в Дартмут. Вернувшись в зал, он прошел мимо Бенджамина, и тот заметил, что безупречный черный галстук-бабочка, что был на нем во время обеда, исчез.

Минуты две спустя на лестнице появилась блондинка – по-прежнему царственная и невозмутимая, каждый волосок прически на месте, белое платье ничуть не измято. Неспешно и уверенно она начала спускаться вниз, притягивая к себе взоры. В зале к этому времени уже начались танцы. И Бенджамину показалось, что когда она проходила мимо танцующих, по залу разнесся легкий ропот, между тактами музыки слышался то вздох, то нервный смешок. Но возможно, ему все это лишь почудилось. Девушка вернулась к своему столу, села и кивком поблагодарила студента из Дартмута, который снова наполнил ее бокал.

Примерно через полчаса она вновь поднялась из-за стола и с гордо поднятой головой и прямой спинкой грациозно и неспешно начала подниматься на второй этаж. Совершенно измученный, с трудом лавирующий в толпе гостей Бенджамин, в руках у которого был тяжелый поднос с мороженым и чашками кофе, не сводил глаз со студента из Дартмута. Но тот даже не шевельнулся. Минуты через две после того как красавица скрылась наверху, из-за соседнего столика поднялся темноволосый мужчина лет тридцати. За обедом они с девушкой сидели практически спиной друг к другу. Итак, он встал и начал подниматься по лестнице.

На сей раз пара отсутствовала гораздо дольше, наверное, целый час. Многие гости уже разъехались по домам. Но все равно в зале оставалось еще достаточно людей, и Бенджамин снова услышал перешептывание и нервные смешки (только на этот раз куда более громкие и откровенные), когда парочка появилась на лестнице. Совершенно бесстыдно, рука об руку, спускались они в зал, а затем присоединились к танцующим.

«Боже, что же это делается? – подумал Бенджамин. – Как люди могут себя вести подобным образом? Куда смотрят ее мать, отец, ее священник, ее любовник, наконец?..» О, если бы на нем не было сейчас белой куртки официанта, если бы он не ощущал пропасти, разделявшей его с этой девушкой!.. Он бы взял на себя ответственность. Он бы подошел, поговорил с ней. Но не было в зале ни единого человека, у которого можно было узнать ее имя или адрес. В противном случае он, вернувшись в кампус и защищенный анонимностью, набрался бы храбрости, сел и написал бы ей письмо с призывом беречь себя и свою честь.

Но что он мог сделать здесь и теперь? Ровным счетом ничего. Девушка танцевала с разными мужчинами, Бенджамин ушел на кухню. А когда вернулся, увидел, что ее в зале нет. Осталось лишь несколько пар, лениво и расслабленно топтавшихся под музыку. Наконец оркестр заиграл «Спокойной ночи, леди!», и вечеринка закончилась. Музыканты быстро упаковали инструменты и удалились. Двое парней тащили из туалета какого-то пьяного, с головы до ног перепачканного рвотой. Ни Дайера, ни его папаши видно не было. Отвесив последний поклон, выдавив последнюю подобострастную улыбочку, они, по всей видимости, укатили отдыхать с чувством выполненного долга. Официанты устало поплелись на кухню. Старая ирландка была там – укладывала еду в огромный ледник, а бутылки с виски прятала в маленькой боковой комнатке. На столе стояло угощение для официантов – жиденький остывший кофе в треснувших кружках да черствые рогалики, многие из них были надкушены и явно взяты из корзиночек, стоявших на столах для гостей. Масла по-прежнему не было.

– И что, это все, чем вы собираетесь нас кормить? – спросил ирландку Бенджамин.

– Да, парень, все, – отвечала она. От нее несло перегаром, на губах играла пьяная улыбочка. – А чем плохо? Хлеб штука питательная.

– Но ведь у вас, должно быть, остались тонны жареной индейки!

– Это уж точно, что тонны… – пробормотала старуха.

– Так что ж, их выбрасывать, что ли? – спросил Бенджамин. – Мы же с голоду помираем!

– Обслуге на моей кухне никакой индейки не полагается, – буркнула в ответ старуха. – У меня на кухне всегда был, есть и будет порядок.

– Так почему бы не включить индейку в дежурное блюдо и чем она плоха для официантов, леди? – осведомился кто-то из ребят.

– Не я устанавливаю тут порядки! – сердито и с презрением огрызнулась старуха. – И нечего тут шутки шутить! Я не обращаю внимания на оскорбления слуг. А вы и есть слуги, ребята. Слуги! И лично мне плевать, что все вы из колледжа и воображаете себя джентльменами. Я-то знаю, где вы учитесь, и молодого Дайера тоже знаю как облупленного, пусть он и задирает нос и ходит с важным видом! Меня не провести, нет! Ни ему, ни вам, ребятишки! Вот те молодые люди, что были здесь, они-то и есть настоящие леди и джентльмены! Они ими родились и выросли. Да ни одного из вас сроду не пригласят в дом тех леди и джентльменов, что пировали тут сегодня! И это я говорю для вашей же пользы, парни! Знайте свое место. Послушайте старую женщину, которая всю жизнь провела рядом с настоящими благородными людьми. И тогда избавитесь от многих печалей.

– Шла бы ты спать, бабуля, – грубо и устало огрызнулся Бенджамин.

Старуха продолжала ворчать, но никто из юношей не прислушивался к ее словам. Онемевшие от усталости, они пили кофе и механически жевали рогалики. Или же просто сидели, обхватив головы руками, не в силах двинуться с места.

– Шла бы ты спать, – повторил Бенджамин. – Или валила бы себе обратно в свою Ирландию. С Новым годом и спокойной ночи!

– А ты, я смотрю, еще свежачок!.. Еще хоть куда, верно, парень! – с пьяной ухмылкой на губах заметила старуха. – Интересно поглядеть, каким станешь лет эдак через тридцать, да… Да пойду, пойду я спать, не беспокойся. И Новый год тоже никуда не денется. Но прежде должна выполнить одну приятную обязанность. Мистера Дайера завтра не будет, сама я просплю целый день. И не хочу, чтобы меня будили и доставали такие, как ты. Мистер Дайер поручил мне рассчитаться с вами. – С этими словами старуха извлекла из огромного кармана фартука пачку купюр. И начала пересчитывать и раскладывать на столе в отдельные кучки. – По десять долларов на брата и…

– Десять?! – воскликнул Бенджамин. – Но нам обещали по пятнадцать плюс чаевые!

– Ах ты мой миленький! – усмехнулась старуха. – Знаю, что обещали. Но один ваш паренек, – она указала на юношу по фамилии Каннингем, который сидел, обхватив голову руками, – имел несчастье опрокинуть целую тарелку супа на красивое и дорогое платье одной леди. Платье испорчено навеки, так сказала эта леди. А стоило оно целых пятьсот долларов, и покупала она его в каком-то шикарном магазине в Париже. Кто, скажите, должен возместить ей потерю?.. Не я же… Так что по десять, парни, и еще скажите спасибо, что у мистера Дайера такое доброе сердце!

– Каннингем, ты что, действительно испортил платье этой дамы? – спросил Бенджамин.

– Да, подумаешь, всего и делов-то, что уронил несколько капель супа на ее старые титьки!.. – ответил Каннингем, даже не подняв головы. Это был хрупкий юноша и, проработав почти двадцать четыре часа кряду, он сидел за столом, точно недавно вышел из нокаута, и, похоже, не слишком понимал, что происходит. – Пятьсот долларов… – пробормотал он. – Да моя мать покупает куда лучшие платья в универмаге Бамбергера в Ньюарке. И обходится каждое всего в двадцать пять долларов девяносто пять центов.

– Ну вот, парни, – сказала ирландка, указывая на разложенные на столе аккуратные кучки. – Подходите, берите и кончайте ныть и жаловаться! По одиннадцать пятьдесят на каждого!

– А за что доллар пятьдесят? – спросил кто-то из мальчиков.

– Доля каждого, из общих чаевых, – объяснила старуха.

– О Господи!.. – простонал один из юношей. – Вы уверены, что эти бедняги, эта белая кость, что гуляла здесь сегодня, могут позволить себе так потратиться на чаевые? Да они, чего доброго, останутся без икры в будущем году, если станут так швыряться деньгами! Черт бы их всех побрал…

– Никакого богохульства у себя на кухне я не потерплю! – вскипела старуха. – Особенно от таких, как вы! – И с этими словами она выплыла из кухни в подсобку. Сняла фартук, повесила его на крючок, закрыла в подсобку дверь и заперла ее на ключ.

Каннингем откашлялся и запел:

– Там носить зеленое никак, никак нельзя…

Остальные юноши дружно подхватили:

– Такая уж это странная дурацкая страна! – Голоса их гулким эхом отдавались под сводами огромной холодной кухни. – На виселицу попадет всяк, кто по улице пройдет, одетый весь в зеленое, в зеленое, зеленое…

– Это еще не конец! – воскликнул Каннингем.

Тут в кухню ворвалась разъяренная старуха. Пошатываясь, она подошла к Каннингему и погрозила ему пальцем:

– Я не позволю оскорблять ирландцев! Гляди у меня, парень!

– Да он сам ирландец, леди, – сказал кто-то из юношей.

– Знаю, какой он ирландец, – пробормотала старуха. – Подонок он, больше никто! – И снова вышла из кухни. Они слышали, как она неверной походкой направилась через холл к себе в спальню.

– Ладно, – поднявшись, заметил Бенджамин, – в жизни своей еще так не веселился. Иду спать.

Они договорились, что уедут завтра в одиннадцать утра, и устало поплелись наверх, на третий этаж, где под самой крышей разместились комнатушки для слуг.

Подойдя к двери в свою комнату, Бенджамин обнаружил, что она заперта. Борясь со сном, он пытался понять, как такое могло случиться. Он помнил, что перед тем как спуститься вниз, оставил ключ в двери – ведь в комнате у него не было ничего ценного, ничего такого, на что бы мог позариться вор. Но теперь… теперь дверь была определенно заперта и ключа в ней не было… Он пытался поднажать, навалился на нее плечом. Дверь не поддавалась. Тогда он толкнул дверь в соседнюю комнату. Свет там был включен, Каннингем, слишком уставший, чтобы раздеться, распростерся поперек койки.

Бенджамин рассказал ему о двери и отворил окно – посмотреть, сможет ли проникнуть в свою комнату, окно которой находилось футах в трех. В помещение ворвался поток ледяного воздуха, и Каннингем жалобно застонал. Вдоль края покатой крыши тянулся водосточный желоб, сама крыша была покрыта деревянной дранкой, за края которой тоже можно было ухватиться кончиками пальцев. И вот Бенджамин осторожно шагнул на наружный подоконник и стал пробовать желоб на прочность.

– Можешь потом сказать ребятам, – заметил он, обернувшись к Каннингему, – что я пал смертью героя.

Каннингем из последних сил поднялся с кровати и, высунувшись из окна, наблюдал за тем, как Бенджамин дюйм за дюймом подбирается к своему окну, стараясь не смотреть вниз, на землю.

– Да давай же побыстрей, ради Бога! – взмолился Каннингем. – Мерзну я, слышишь?

Наконец Бенджамин достиг своего окна и попытался открыть его. Окно тоже оказалось запертым. Ветер продувал его тонкую рубашку насквозь (белые куртки и галстуки-бабочки они оставили на кухне). Жалюзи внутри были опущены, хотя он точно помнил, что не приближался к окну за те несколько минут, что находился в комнате перед работой.

– А, черт с ним! – сказал он Каннингему. Достал из кармана носовой платок, обернул им ладонь и выбил верхнюю часть стекла. Затем, запустив руку внутрь, нашарил задвижку, повернул ее, приподнял раму, потом – жалюзи и вполз в окно. Уже оказавшись внутри, высунулся из окна и сказал Каннингему: – Все о’кей. Можешь идти спать.

Каннингем закрыл свое окно. Бенджамин подошел к двери и включил свет. Затем осмотрел комнату. Он весь так и дрожал от холода – в разбитое окно со свистом врывался ледяной ветер. Постель была в беспорядке. Одеяло сорвано и валяется на полу, смятая простыня съехала. Наволочка на подушке вся в пятнах – от губной помады…

Блондинка, подумал Бенджамин. Пьяная белокурая шлюха! Наверняка охотилась за третьим парнем, а потом заперла дверь и забрала ключ с собой, чтобы воспользоваться комнатой еще раз. Его расческа и щетка тоже валялись на полу. Он подобрал их. В расческе застряли два-три тонких светлых волоска. Неудивительно, что она выглядела столь безукоризненно причесанной, когда спускалась в зал по лестнице. А что, если просто завернуться, укутаться поплотнее в пальто и лечь спать на полу? «Ну уж нет, – подумал он в следующую секунду, пытаясь побороть приступ бешеной и бессильной ярости, захлестнувшей его. – Не собираюсь доставлять этой сучке такого удовольствия!» Он взял пальто и попытался заткнуть им дыру в стекле. Теперь дуло меньше, но все равно в комнате было страшно холодно. На улице наверняка градусов десять мороза. Весь дрожа, он подобрал простыни и застелил кровать. Пятна от помады оказались в самых странных местах. И еще он заметил на простыне большое пятно спермы и уловил хоть и слабый, но вполне различимый раздражающий запах. Выключил свет, улегся на постель прямо в одежде, только ботинки скинул. Натянул тоненькое одеяло до подбородка. Как только тело немного согрело простыни, ноздри защекотал затхлый запах набитого сеном матраса, аромат духов, запах влагалища и мужского семени. Здесь так и воняло сексом. И ему никак не удавалось уснуть, несмотря на страшную усталость. Он лежал и пытался дышать ртом, чтобы не чувствовать, что всем телом жаждет эту девушку, которую совсем недавно оттрахали на его постели двое мужчин. И еще подумал, что если бы сейчас отворилась дверь и она вошла в комнату, он заключил бы ее в объятия. И тоже занялся бы с ней любовью, если б она приняла его.

С этого момента Бенджамин вдруг понял, что всегда будет искать девушек, похожих на тех, что видел здесь сегодня. Похожих на ту маленькую брюнетку в черном платье, которая, поймав его взгляд, демонстративно поправила бретельку. Что он всю жизнь будет охотиться за сотнями девушек, подобных тем, что танцевали здесь сегодня, будет стремиться переспать с каждой из них. И еще он вдруг понял, что никогда не женится на Пэт, что только на какое-то время способен сохранять верность одной женщине, а все остальное потратит на неразборчивые связи, будет ошибаться, заниматься блудом. Наверное, он вообще не способен на верность.

– О Господи, что же это? – громко простонал он. Встал с постели и включил свет. Потом, весь дрожа, присел на край кровати. Спать совершенно не хотелось. И тут вдруг до него дошло, что он просто умирает с голоду. Он должен хоть немного поесть, иначе просто погибнет. А потом вспомнил: ключ!.. Старуха оставила его в двери небольшого офиса рядом с кухней – в тот момент, когда Каннингем запел: «Там носить зеленое никак, никак нельзя», – и она, разъяренная, вернулась на кухню и набросилась на него.

Бенджамин надел ботинки, подергал дверную ручку. Не поддается. Оглядел комнату в поисках какого-нибудь предмета, с помощью которого можно было бы взломать дверь. И заметил валявшуюся в углу короткую клюшку для гольфа. Очевидно, ее забыл тут летом какой-нибудь мальчик, подносящий мячи и клюшки на поле для игры в гольф. Или же официант, занимавшийся спортом в свободное от работы время. Бенджамин взял клюшку и, действуя ею как рычагом, попытался отодрать верхнюю дверную панель, не обращая ни малейшего внимания на поднятый им шум. Он бешено долбил тонкую планку, и вскоре она стала расщепляться, и образовалась дыра. Отбросив клюшку, Бенджамин уже голыми руками стал отдирать куски дерева. Одна щепка с треском переломилась у него в пальцах, на двери и одежде появились пятна крови, но он настолько вошел в азарт, что и не думал останавливаться.

Казалось, никто в доме не слышал этого шума. Все ребята настолько устали, что их теперь и пушками не разбудить, подумал он. Мало того, ветер так сильно завывал в щелях и каминных трубах, что, казалось, весь этаж был буквально пронизан этим воем, посвистыванием, а также потрескиванием половиц. Скоро отверстие в двери расширилось, через него уже можно было пролезть.

Сначала Бенджамин выбросил в коридор свою маленькую сумку, затем, надев пиджак и пальто, выбрался сам.

Он тихо крался по погруженному во тьму дому Спустился этажом ниже – там располагались комнаты для гостей, но на зиму их закрывали, и кругом стояла полная тишина. Он начал спускаться дальше по лестнице – и вдруг в ноздри ударил запах пролитого виски, пота, прокисшей еды. И он понял, что находится в обеденном зале. Нашел дверь в кухню, включил свет. На выключателе осталось пятнышко его крови.

В двери небольшого офиса действительно торчал ключ… Он повернул его, вошел. Увидел висевший на крючке фартук старухи. Запустил руку в карман. Да, там была связка ключей. Он достал их, оставив пятнышко крови и на ткани, попробовал отпереть замок ледника. С третьей попытки удалось. Ледник оказался страшно вместительным и был битком набит едой. Оставив его дверцу открытой, он прошел к маленькой комнатке, где хранилась выпивка. И для нее тоже подобрал ключ и отпер дверь. Там находилось минимум десять ящиков виски и с дюжину полупустых бутылок. Бенджамин взирал на эти сокровища, и губы его расплылись в широкой довольной ухмылке. Затем взял початую бутылку виски, отнес ее на кухню, поставил на стол. Пошел к леднику, достал оттуда большое плоское блюдо с индейкой, большую банку икры, тарелку с добрым фунтом гусиной печенки. Аккуратно расставил все эти деликатесы на столе, рядом с бутылкой виски, подошел к ларю с хлебом – он оказался незапертым. Взял шесть рогаликов, вилку и кружку. И уселся за стол, с трудом сдерживая нетерпение и намереваясь получить как можно больше удовольствия от еды. И не спеша начал есть…

Он съел четыре огромных бутерброда с икрой, щедро намазывая ею и маслом рогалики и оставляя на хлебе капельки крови. Затем съел половину паштета, запивая каждый кусок глотком неразбавленного виски. Ему впервые в жизни довелось попробовать pate de foie gras, некоторое недоумение вызвали черные небольшие и восхитительно вкусные вкрапления, включенные в этот паштет. На следующий день Каннингем объяснил ему, что то, оказывается, были мелко нарезанные трюфели. Он сделал себе три сандвича с грудкой индейки и тоже съел. Потом соорудил еще один толстый сандвич и, медленно жуя, поднялся наверх, на третий этаж, где по очереди разбудил всех ребят. Они спали как убитые, и он долго тряс каждого за плечо и отпускал, только убедившись, что они окончательно проснулись и способны понять смысл его предложения. И вот все юноши, спавшие на третьем этаже, быстренько выбрались из постелей, оделись, взяли свои сумки и спустились вниз, на кухню.

– Жратвы с собой не брать! – предупредил их Бенджамин. – Только выпивку. Виски контрабандный, так что жаловаться в полицию они не побегут.

Ребята принялись уплетать паштет, икру, индейку, мороженое, омаров, картофельный салат – словом, все, что нашлось в леднике. А затем добрались и до ящиков с виски и набили свои сумки, рюкзаки, а также картонные коробки бутылками.

– Сегодня вечером, – начал Бенджамин и подумал о Пэт, – сегодня же вечером устроим себе настоящий новогодний праздник.

Было шесть тридцать утра, когда они на цыпочках вышли из здания клуба, возле которого были припаркованы под навесом три автомобиля. Тьма стояла – хоть выколи глаз, но, загружая машины сумками и коробками, света зажигать они не стали. И через пять минут были готовы тронуться в путь. Промерзшие моторы закашляли, но все же завелись, и они покатили по дорожке к выезду на шоссе. И, уже сворачивая на него, увидели мелькнувшее в свете фар внушительное здание клуба, этот замок в стиле Пенсильвания-Тюдор. «Англия, моя милая Англия», – с иронией подумал Бенджамин, когда свет фар в последний раз выхватил из тьмы остроконечную крышу и деревянные балки. И тут здание вновь погрузилось в ночной мрак, а они понеслись вперед, к дому.

Мальчики сменяли друг друга за рулем, а остальные спали. Но Бенджамин никак не мог уснуть. В жизни своей он ни разу ничего не украл. «А теперь я вор», – думал он. И лишь позже как-то примирился с этой мыслью, как примирился с мыслью о том, что ему всегда будут нравиться девушки типа той, белокурой, что воспользовалась его постелью. Правда, в тот момент он слишком устал, чтобы должным образом осудить свой поступок. И еще им владела жгучая ненависть, какой не доводилось испытывать прежде.

В тот вечер они действительно закатили пирушку, но особого удовольствия от нее не получили. Они слишком вымотались, чтоб веселиться, минутное оживление и смех вызвал лишь спор, когда все они по очереди тянули жребий – кому придется первым отметелить Дайера по окончании каникул. Короткая соломинка досталась пареньку по фамилии Свинтон, лучшему ученику в колледже. Но он был слеп как крот, почти ничего не видел без очков с толстыми стеклами. Да и весил фунтов на двадцать пять меньше Дайера. И проблему наказания Дайера решили отложить, обсудить позже, на трезвую голову.

Пэт выглядела просто восхитительно и казалась счастливой и безмятежной. Бенджамин изо всех сил старался подстроиться под ее настроение.

– Славно, правда, что мы устроили свой собственный Новый год? – заметила Пэт. Они с Бенджамином танцевали, а потом ускользнули на кухню, чтобы нацеловаться всласть и пожелать друг другу счастливого Нового года. Но он уже знал, что в душе предал ее, пусть даже реальное предательство состоится еще не скоро, через несколько лет.

Та ночь оставила незабываемый след в душе Бенджамина, и он осознавал это. Порой он страшно стыдился самого себя. Подлые люди поступили с ним подло. И он сам стал подлецом.

Бить Дайера никто не стал. Сам же он ни словом не упомянул о том, что произошло в клубе. А чуть позже его выбрали президентом класса. Года через полтора после той памятной новогодней вечеринки семья Пэт переехала в Орегон. Какое-то время они с Бенджамином переписывались, но радости от этой переписки не было никакой. А сам Бенджамин начал встречаться с другими девушками. Нет, ни одна из них и в подметки Пэт не годилась, если говорить о доброте, храбрости, честности, уме и прочих достоинствах. И тем не менее это ничуть не мешало ему ложиться с ними в постель без любви или притворяясь влюбленным. Позже он сравнивал этот период в своей жизни с бесконечным подъемом по витой резной лестнице.

Окончив колледж и переехав в Нью-Йорк, Бенджамин завел роман с девушкой по имени Прентис, которая, как выяснилось позже, была на той новогодней вечеринке в Пенсильвании. Странно, но ни он, ни она не помнили, что видели друг друга в ту памятную для Бенджамина ночь. И сколько он ни описывал ей развратную блондинку, которая воспользовалась его кроватью, и хорошенькую сучку-брюнетку у бара, Прентис и их не могла вспомнить.

У мисс Прентис, это тоже выяснилось позже, были свои странности. Отец ее служил священником методистской церкви в маленьком городке близ Скрэнтона. Личико и манеру разговора Прентис мать Бенджамина назвала бы утонченными. Роман их длился месяца три, кое-какие его детали и подробности мать Бенджамина ни за что бы не смогла назвать утонченными. И вдруг в один прекрасный день мисс Прентис, сидевшая абсолютно голая на своей широкой двуспальной постели, прихлебывая неразбавленный виски прямо из горлышка, попросила Бенджамина жениться на ней. В то время он зарабатывал двадцать три доллара в неделю и посещал вечернюю школу, где изучал черчение. И хотя время от времени с удовольствием встречался с мисс Прентис, делил с ней ее постель и ее виски, у него и в мыслях не было жениться на ней. Девушкой она была довольно хорошенькой – в эдаком бесцветном блондинистом стиле, но подвержена необузданным вспышкам гнева, рыданиям по поводу и без. К тому же она настойчиво внушала ему, что мясо есть нехорошо, поскольку сама являлась убежденной вегетарианкой. И не выносила даже вида какого-нибудь кусочка цыпленка у него на тарелке. Она была первой его знакомой, которая посещала психоаналитика. И в награду за любовь и виски Бенджамин должен был выслушивать ее бесконечные рассказы о том, что на днях поведала она своему доктору – в основном об отце, его проповедях и каких-то странных снах, в которых животные захлебывались собственной кровью.

– Жениться?! – воскликнул Бенджамин. – Ты что, совсем из ума выжила? Тебе известно, сколько я зарабатываю в неделю?

– А мне плевать, – ответила мисс Прентис, играя блеклыми утонченными глазами и демонстрируя водянисто-бледные груди. Она лежала голая на смятых простынях, прикрывшись одеялом до талии. – У меня есть немного денег. А когда папа умрет, будет гораздо больше.

– Разве я когда-нибудь говорил, что люблю тебя? – спросил Бенджамин, хватаясь за грубость как за спасительную соломинку.

– Нет.

– А ты меня любишь?

– Нет, – ответила мисс Прентис и спокойно отпила еще глоток виски. – Но ты мне нужен.

– Но не настолько же! – заметил Бенджамин, уже подумывая о том, как бы побыстрее одеться и выбраться из этого дома, не показавшись слишком грубым.

– Ты не знаешь… – протянула она. – Меня очень трудно удовлетворить. В сексуальном плане, я имею в виду.

– Что-то я этого не замечал, – сказал он.

– С тобой совсем другое дело, – объяснила она. – В том-то и штука. С другими мужчинами трудно. Ты даже не представляешь, через какие муки мне довелось пройти!

– А что же это во мне такого особенного? – спросил Бенджамин, отчасти недоумевающий, отчасти польщенный. Он был ничуть не против услышать подтверждение самым сладким и тайным иллюзиям на свой счет.

– Ты еврей, – просто ответила она. – А я могу испытывать оргазм только с евреем брутального типа.

– Ладно, обсудим это позже, дорогая, – сказал Бенджамин, выбравшись из постели, и стал быстро одеваться. – Уже поздно, а мне еще надо успеть хотя бы пару часов поработать перед сном.

Шагая к метро по обсаженной деревьями улице в Гринич-Виллидже, где жила мисс Прентис и где, по всей видимости, было полным-полно евреев брутального типа, Бенджамин недоуменно качал головой. «Ох уж этот загородный клуб в Пенсильвании, – думал он. – Ну и типажи там собираются!..»