Текст книги "Цветущий репейник (сборник)"

Автор книги: Ирина Дегтярева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Ты помнишь, я позавчера задержался? На входе в залив мы чуть не потонули. С грехом пополам до берега дотарахтели. А чтобы перепуганные инженера пришли в себя, им дали по два отгула, – отец подмигнул. – Ты только маме не говори.

– Это из-за твоих испытаний?

– Тонули? Нет. У нас-то всё хорошо прошло. А вот разгильдяйский экипаж чуть не утопил ценное оборудование и важных, но не отважных специалистов.

– А ты не отважный? – Милан морщился, но терпел.

Отец вздохнул.

– Кто его знает? Наверное, не слишком.

– Но когда вы начали тонуть, ты ведь не кричал, не плакал, не звал маму.

– Нет. Я был хмурым, сосредоточенным и так изгрыз трубку, что чуть не съел её всю. Внешне я был, как… – отец задумался. – Как наш сосед, капитан дальнего плавания, тот, что ходит весь в белом и выгуливает собачонку. Он всегда невозмутим, даже когда его собачка поднимает ножку на колесо чьей-нибудь машины. Зато я внутренне плакал и звал маму.

– Всё шутишь, – отмахнулся Милан.

Отец рассмеялся и побежал раскуривать свою любимую трубочку и возиться с чертежами и цифрами, без которых он не мог прожить даже во время отпуска.

Милан похватал из холодильника маминых заготовок «для двух вечно голодающих мужчин», как их с отцом называла мама. Салат, рыбу и котлеты Милан впихнул в себя в два счёта и, дожёвывая, помчался к пушке.

Он выскочил на улицу без ветровки. Студёный ветер подхватил его под локти, оставив на коже следы от своих ледяных пальцев – пупырышки и синеватый оттенок.

Ругая переменчивую погоду и спасаясь от холода, Милан с быстрого шага перешёл на бег. И вот он уже привычно нёсся по лесу, отмахиваясь от веток и поглядывая под ноги.

От этого бега – вниз, по утоптанной земляной тропе, а потом и по бездорожью, в густоте переплетённых трав – захватывало дух и чудилось, что летишь, уже не касаясь земли, в аромате цветения и весны. И кажется старым, пыльным сном бесконечная зима, белизна снега и льда на земле и в заливе, бескрайняя, слепящая и унылая, и только яркий парус буера на льду вдруг напомнит крыло августовской бабочки, тёплое, с ароматом цветочной пыльцы.

Но буер исчезнет в ранне-зимних сумерках, и лето отойдёт за горизонт вместе с ярким парусом.

Милан тряхнул головой на бегу, избавляясь от зимнего наваждения. Тучи скомкались в ватные клубы, и вдруг ударил гром. Земля вздрогнула, будто не гром, а все старинные пушки во всех уголках России ударили дружным залпом.

Прежде чем перейти дорогу к пушке, Милан присел на корточки, завязать шнурок. В высокой траве и за каменным фундаментом ограды его не было видно с улицы.

Зато он увидел. К пушке подошла девчонка лет десяти в тёмных колготках и ярко-жёлтых ботинках. Низенькая, неуклюже-толстенькая, по форме напоминавшая шар на тонких ножках. Она поправила очки в круглой оправе и сунула записку в ствол пушки. Оглядываясь, пошла к ближайшему жилому двору, через который Милан сотни раз пробегал.

– Девчонка, – прошептал он разозлёно. – Да ещё такая… Какие путешествия этой толстухе? И правда на гнома похожа. Интересно, что она там написала?

Милан выбежал на дорогу одновременно с ударившим по асфальту дождём. Ливень был тёплый и мгновенно измочил Милана с головы до ног. Из пушечного ствола будто бы шёл пороховой дымок. Это раскалённый с утра чугун исходил паром, остуженный ливнем. Записка, как и в первый раз, будто сама скользнула в ладонь.

Читать под дождём Милан не мог, зашёл за угол и под выступающим из стены куском железа прочел: «Ты смелый, отчаянный парень. Я видел, как ты утром дрался. Мне такой смелости не хватает. Вот бы научиться, если этому можно научиться». Милан опустил записку и подумал: «Нарочно пишет от мужского лица, чтобы я не догадался, что это девчонка».

«Я думаю, что пушечные гномы существуют, – было написано дальше в записке. – Я, наверное, немного похож на такого гнома».

«Это точно! – усмехнулся Милан, слизывая дождевые капли. – Хорошо я бы смотрелся с ней рядом».

«Как бы мне хотелось на лодке по заливу. И пусть там в фортах гадюки, зато там можно найти старинное пушечное ядро, древние монеты и ещё кучу всяких интересных вещей. Напишем несколько записок. Две или три. И можно будет встретиться. Боюсь только, что, когда мы увидимся, ты не захочешь со мной дружить. Так часто случается. Ну что же, мне не привыкать. А на лодке было бы здорово».

– Гадюк она не боится, но говорит, что трусиха. А я, «отчаянный парень», как раз очень даже боюсь гадюк.

Бр-р… – Милана передёрнуло от брезгливого страха.

– Эй, как там тебя? – натянув до плеч на голову разорванный целлофановый пакет, перед Миланом из дождя возник кадет Славка. На этот раз он был один. Промокший, дрожащий. Целлофановый пакет хлопал Славку по физиономии и норовил прилипнуть к щекам.

– Чего? – Милан напрягся, ожидая, что сейчас из-за угла выскочат ещё десяток кадетов и отомстят за утреннюю потасовку.

– Я нарочно тебя тут ждал, – Славка шмыгнул носом. – Ты зря утром обиделся. Я твоих записок не брал. Просто испугался, когда ты закричал: «Попались!» Нам ведь без разрешения выходить нельзя. Я и сейчас без разрешения… А что у тебя за тайна?

– Так я тебе и сказал! Деловой какой. А ты всем своим кадетам разболтаешь. Смеяться надо мной будете… и над гномом, – вдруг добавил Милан.

– Не буду! Не скажу никому, – Славка вытянулся в струнку от любопытства и правдивости, даже перестал бороться с целлофановым пакетом, хлещущим по щекам.

– Особенно если твой дружок узнает. Его сразу видно – наглый проныра.

– Он не дружок, так… – Славка обмяк и махнул рукой. – Нет у меня там настоящих друзей.

– С лодкой хорошо управляешься? – Милан понизил голос.

– Спрашиваешь! Само собой. А куда пойдём?

– Поплывём, – хихикнул Милан. – Мы люди сугубо гражданские. Мы не ходим, мы плаваем, – это была любимая отцовская присказка. – А ты не думай, что я про тебя всё решил, у тебя и испытания, и клятва будут. И учти, пушечный гном не любит трепачей и зазнаек… и трусов, – решительно добавил Милан. – Завтра. В это же время в стволе пушки найдёшь записку с инструкциями. Приходи один. А сейчас мне некогда.

Милан припустился по улице. Дождь стих, но асфальт был залит блестящими потоками, которые потихоньку сочились по желобам к заливу.

Девчонка, видимо, пережидала дождь под сводами массивного каменного забора. Она вынырнула оттуда как раз у Милана перед носом, разбрызгивая лужи своими лакированными, ослепительно-жёлтыми ботинками, смешно переваливаясь с ноги на ногу.

– Эй, постой! Пушечный гном! – крикнул Милан.

Она обернулась, настороженно глядя из-под очков, но когда Милан весело махнул ей рукой, она улыбнулась и пошла навстречу.

Гвоздь

Наледь на стекле маленького оконца оттаивала неохотно. Но Стёпка, подышав на замерзающий палец, снова и снова прикладывал его к стеклу. Во льду на фоне черноты за окном вызревала надпись: «Я хочу домой!!!» На третьем восклицательном знаке Стёпка тихонько заскулил и ткнулся заплаканным лицом в ладони. Из-под окна в Стёпкину макушку сквозило сухим морозным ветерком, но лицу стало жарко от колючих рукавов шерстяного свитера.

За деревянной, не доходившей до потолка занозистой перегородкой сидел отец. В дырочку от сучка можно было видеть письменный стол, заваленный бумагами, графиками, таблицами, серый край радиостанции и отцовы руки. Красно-коричневые от северного солнца и холода. В левой руке зажата истлевающая сигарета, осыпающаяся пеплом на бумаги, в правой – шариковая ручка, занесённая над сложной таблицей в нерешительности или задумчивости. А может, отец просто задремал под завывания ветра.

Но отец не спал, и Стёпка услышал его хрипловатый бас из-за перегородки:

– Слёзы и скулёж тоже не помогут. Ехать тебе некуда. Так что смирись… Или ты желаешь пожить в интернате? – над перегородкой появилась лохмато-бородатая с проседью отцова голова. Очки сползли на слегка обмороженный и бледный кончик носа, и отец напоминал безумного профессора из какого-то фильма, который Стёпка однажды смотрел.

В ответ на отцовский вопрос он всхлипнул и помотал головой. Тогда голова отца, удовлетворённо кивнув, исчезла за перегородкой.

– A то смотри, я тебя туда быстро устрою. Это легче, чем каждый день слушать твои жалобы и стенания. Что, на Москве свет клином сошёлся? Ты как с луны свалился. Если тебя в школе плохо учили, сообщаю: в России люди живут не только в Москве, но и на Кавказе, в Сибири, на Дальнем Востоке, в Поволжье и в самых разных уголках нашей необъятной Родины.

– Я не против Кавказа или юга, – Стёпка говорил в нос, опухший от слёз, от этого голос стал больным и жалким. – Там тепло.

– Я бы тоже не отказался погреть старые кости на солнышке. Но что поделаешь, если метеостанция в Дальнем несколько севернее, чем Кавказ? Если бы не такие метеостанции, как эта, – отец постучал ладонью по столу, – то не видать никому прогноза погоды.

– Кому он нужен? – от злости у Стёпки высохли слёзы. – Всё равно всегда неправильный.

– Он бывает неправильный потому, – терпеливо и устало объяснил отец, – что такие разгильдяи, вроде тебя, не хотят жить в таких условиях, как здесь, а хотят греться на солнышке, получать много денег неизвестно за что и бездельничать. Да и аппаратуры нормальной, современной, нет. А если позакрывали метеостанции, нет аппаратуры, денег и людей, то откуда будет точный прогноз погоды? Хотя крупные катаклизмы нам прогнозировать удаётся даже в таких условиях.

– Что ты мне лекции читаешь? – крикнул Стёпка. – Я домой хочу, домой, домой!

Отец решительно вышел из-за перегородки, отчего-то держа в руке свёрнутый в трубку график.

– Если ты сейчас же не прекратишь крик, то я тебя взгрею, как давно уже следовало. Слышишь?

Стёпка плюхнулся на табурет у окна, снова уткнулся заплаканным лицом в колючие рукава свитера и затих. Заканчивался третий день Стёпкиной «зимовки». Когда из двух зол выбирают меньшее, кто-нибудь обязательно окажется крайним. Стёпкины родители выбирали из худшего: дикие районы Африки, куда мать оправлялась бороться с одной из множества разновидностей коварной тропической лихорадки, или не менее дикий российский Север, где отец с альтруистским энтузиазмом предавался метеорологическим наблюдениям в избушке.

В этой избушке была всего одна комната, пара маленьких окон, огромная печь, закопчённая от топки углём. Если у этой избушки и были курьи ножки, то они давным-давно вросли в вечную мерзлоту, скрылись под снегом и скорее напоминали окорочка из холодильника, чем те сказочные коричневые и упитанные когтистые лапы.

На нейтральной территории между Африкой и Русским Севером, в Москве, находилась двухкомнатная квартирка в пятиэтажке. С большими окнами, балкончиком, утопавшим в ветках клёна и сирени. Но остаться в этой квартирке Стёпке было не с кем.

В маминой Африке не было русской школы и не было гарантии, что Стёпка не подцепит одну из сотен тропических болячек и не станет маминым подопытным. Оставалось одно – на Север! На Север! На санях, на оленях, в собачьей упряжке. Так это виделось Стёпке. Однако на деле всё оказалось прозаичнее. Несколько тряских суток поездом, потом по ухабам на «газике» и на вертолёте до Дальнего. Вертолёт был самым романтичным из всего путешествия. А всё остальное – холод, снег, холод и снова снег, буран, вьюга, метель…

Как мать с отцом жили подолгу вдали друг от друга и до сих пор не развелись, Стёпка не понимал, да особо и не интересовался их отношениями. Лишь бы его не трогали.

То мать, то отец жили с ним в Москве, и ему никогда не приходилось уезжать из столицы. У Стёпки, человека вполне самостоятельного, сложился свой уклад жизни. До глубокой осени и с ранней весны, прибежав из школы, он брал скейтборд и мчался на улицу кататься на доске с ребятами. Как почти все скейтбордисты, он проколол мочку левого уха и носил золотую серёжку в форме колечка.

Накатавшись до одури, мальчишки трепались о пустяках с важным видом и курили, то и дело оглядываясь по сторонам: вдруг кто увидит и нажалуется родителям. Стёпка тоже покуривал, хотя это ему и не нравилось.

Зимой катались на снегокатах. Уроками Стёпка себя не утруждал и, несмотря на это, учился неплохо. В его комнате в московской квартире всё было оборудовано так, как ему хотелось. В кладовке в конце комнаты он устроил себе компьютерный салон. Оклеил стены чёрными обоями, на них налепил золотые звёзды, изображения планет, космических кораблей. С потолка на леске свешивались модели самолётов и космических спутников. Кладовка напоминала кабину звездолёта.

В комнате на полках вперемешку с книгами валялись дискеты, коробки с коллекцией монет, раковины с разных морей, привезённые родителями. На стенах висели яркие географические карты, испещрённые пометками отцовских и маминых передвижений по миру и по России.

Но дома сидеть Стёпка не любил. Улица притягивала магнитом свободы, приключений и почти вседозволенностью. Но это ведь московская городская улица! В Дальнем если и были улицы, то их контуры вылезали из-под снега не часто, только во время прохладных летних недель. Стёпка-то притащил с собой скейтборд. Отец посмеялся, но ничего не сказал.

Наутро после приезда Стёпка вышел из дома, отошёл метра на два от крыльца и по грудь провалился в сугроб. Он барахтался и вопил минут двадцать, прежде чем отец услышал и пришёл на помощь. Выдернул его, как морковку, из снега и усадил отогреваться у печки.

Отец отлепил от свитера снег, пробравшийся к нему под рукава, и бросил его в открытую дверцу печки. Снег испарился ещё на подлёте к оранжево-красному печному чреву и улизнул лёгким паром к низкому потолку комнаты. Отец посмотрел на огонь.

– Да, дорогой мой, тут тебе не Москва.

– А я и не догадался, – пробурчал себе под нос дрожащий Стёпка.

В этот день он больше никуда не пошёл. Да и день здесь, как всё в глазах Стёпки, был неполноценный. Четыре часа света, а потом тьма, бледно мерцающая снегом в свете тусклых льдинок звёзд. Стены трещали от мороза, стёкла стали мутным льдом. Казалось, наступил ледниковый период. Вымерли мамонты, всё живое и сущее, и только в их с отцом избушке теплился свет и жар, пока есть дрова и уголь.

– Всё на земле вымерзло, – вслух сказал Стёпка. – Никому не нужен твой прогноз погоды.

Отец услышал и отреагировал:

– Камень в мой огород? Только ты ведь не пуп земли. Думаешь, если ты находишься на Севере и замерзаешь, то вся планета покрылась льдом из солидарности с тобой, несчастным узником льдов? Нет. В Африке сейчас около сорока, солнце жарит, народ купается и загорает, нравится тебе это или нет. В Москве тоже светит солнышко, может, дождик брызнет небольшой. Сегодня вечером, сидя у телевизоров в своих квартирках, москвичи прослушают прогноз погоды. И наверняка будут сокрушаться, что погода их не балует. Всё как всегда. А твоя персона и твои настроения на изменение погоды не влияют.

– А тут в Дальнем будет снег, снег, снег?

– И мороз, – добавил отец. – В Дальнем несложно прогнозировать погоду. Ты уже за один день в этом поднаторел, – отец подёргал себя за бороду. – Не понимаешь своего счастья. У тебя Гидрометцентр на дому. И телевизор смотреть не надо.

– А я бы с удовольствием его посмотрел, – Стёпка демонстративно обвёл взглядом комнату, где не было никакой техники, кроме отцовской радиостанции.

– Телевизор тебе как раз ни к чему. Вон учебники на тумбочке. Садись и занимайся. Мать говорила, что ты себя учёбой не утруждал. Пора бы уже за ум взяться. Тем более завтра в школу. Так что освежи знания.

– В этом Дальнем школа есть? – презрительно поинтересовался Стёпка.

– Представь себе, – холодно ответил отец. – Местные ребята – сыновья оленеводов, полярников, лётчиков, моряков, рабочих. Они, конечно, уши не прокалывают и серёжки не носят, на досках не катаются. Хотя, само собой, покуривают втихаря, как некоторые, – отец с прищуром глянул на Стёпку, оторвавшись от своих бумаг. Всё это время он говорил, продолжая чертить таблицы и графики. – Нормальные ребята, нормальная школа, даже для вашего величества подходящая. Кстати, – отец повернулся на табурете, – про курение я с тобой разговариваю первый и последний раз. Уяснил?

– Есть такие люди – зануды, – Стёпка отвернулся от отца и разговаривал будто бы сам с собой. – Они читают другим нотации и обижают честных, хороших людей.

– А есть такие мальчишки, – довольно сердитым голосом подхватил отец, – которые думают, что можно безнаказанно хамить взрослым. Но эти мальчишки забывают, что у взрослых периодически заканчивается терпение, и зловредные мальчишки получают хорошенькую взбучку.

– Про каких это мальчишек ты говоришь? – Стёпка пожал плечами и пошёл к тумбочке, где лежали учебники. Нехотя полистал их и с удивлением отметил, что учебники хоть и старенькие, но аккуратно подклеены, все листы на месте и обидных, неприличных картинок и подписей к ним на полях нет. Учебники московской, Стёпкиной, школы пестрели такой оскорбительной живописью. Стёпка и сам частенько грешил этим на скучных уроках. То чёртика, то робота, то самолётик, то силуэты одноклассников возникали из-под его карандаша.

– Чистюли! – с презрением пробормотал Стёпка и тут же нарисовал в учебнике алгебры карикатуру на отца. Очень похожую бородатую физиономию с всклокоченной шевелюрой, а вокруг пририсовал значки, какие бывают в телепередачах о погоде. Тучку, солнышко, молнию и капли дождя – всё это клубилось вокруг отцовой головы.

Стёпка с довольной ухмылкой захлопнул учебник и пошёл спать. В этой убогой лачуге, как прозвал про себя избушку метеоролога Стёпка, кровать была одна. Старая, скрипучая, вонзавшаяся в бока пружинами. На исцарапанной спинке с отколупнувшимся во многих местах лаком было нацарапано: «Воронеж – Москва – Дальний, 80-й год. Хорошее лето тут, тёплое», а ниже ещё надпись: «Сам дурак!» Стёпка прочёл это с улыбкой.

Больше двадцати лет здесь было всё то же: снег, мороз, сменяющие один другого метеорологи, «хорошее» лето, а всё остальное – зима.

Стёпка вздохнул и отвернулся к бревенчатой стене. От неё пахло пылью и травой – это от мха, который был заткнут в щели между брёвен. Накануне после утомительной дороги Стёпка спал крепко, несмотря на то, что рядом сопел и ворочался отец, крупногабаритный и прокуренный.

Сегодня Стёпка злился, его раздражали колючие пружины, душный жар печи, тяжёлое ватное одеяло, отцовский храп и въевшийся во всё вокруг застарелый запах табака. Несколько раз на Стёпкину подушку капали слезинки тоски.

В обрывке короткого и беспокойного сна был снег, белизна и подвывания неутомимого ветра. Он задувал, заносил, стремился разнести избушку, смести её с земли, раскатать с грохотом тяжёлые старые брёвна, которые перемелют всё и всех внутри избы.

В белой предрассветной туманности, среди светло-серых столбиков дыма из печных труб, окошки лежали в снегу опавшими звёздами. Домики в посёлке были беспорядочно разбросаны, будто посёлок планировал либо разгильдяй, либо шутник. Дорога тянулась по Дальнему, но одни домики стояли вдоль неё, другие будто прятались от взглядов проезжих и прохожих, выглядывали окнами из-за плеч соседских домов.

Шарф, натянутый до носа, оброс белым мхом инея, пальцы в варежках одеревенели и болезненно ныли, пока Стёпка плёлся к школе, загребая снег слишком большими валенками.

Школа находилась в одной из поселковых избушек. Стёпка еле оторвал разбухшую дверь от косяка. Изнутри пахнуло дымком топившейся недавно печи, пылью и жаром.

Мальчик заглянул в первую комнату. У старой истёртой доски с указкой стояла полненькая невысокая учительница в меховом жилете, обширных ватных штанах и валенках. Здесь в Дальнем почти все придерживались такой моды.

– Ты сын Григория Ивановича? – учительница заметила Стёпку. Он кивнул, быстро оглядев класс. Десять парт, семь или восемь учеников, и все они показались Стёпке блёклыми, плесеневело-провинциальными в своих толстых свитерах и валенках, выглядывающих из-под парт. – Садись на свободное место. Сейчас у нас алгебра.

Стёпка ухмыльнулся, хлопнул учебник алгебры на стол и уселся за пустую парту. Когда прошло несколько уроков, он понял, что учительница Людмила Алексеевна ведёт в школе все предметы сама. Понял он ещё и то, что ему повезло: в Дальнем собралось восемь его ровесников, и их хотя бы более-менее учат. Ребят из трёх младших классов обучали вообще скопом, всех вместе. Старшеклассников в Дальнем не водилось. «Вымерли, как мамонты», – думал Стёпка, скучая под монотонный голос Людмилы Алексеевны. Он ловил недоброжелательные взгляды местных ребят и каждый раз с независимым и брезгливым видом не замечал этого. По сравнению с московской школой здешняя школьная программа отстала, и всё, о чём талдычила Людмила Алексеевна, Стёпка давным-давно знал – выучил и забыл. Его раздражало то, что приходится вспоминать это давно пройденное.

Стёпка с трудом дождался конца уроков. Скучная избушка метеоролога теперь казалась ему райским уголком. Но едва он вышел из школы, несколько пар цепких рук схватили его сзади и, не давая опомниться, ткнули головой в сугроб, потом подняли и снова припечатали его лицом в колючий снег с осколками льдинок, сильно оцарапавших щёки. Потом, оставив Стёпку в таком положении, недоброжелатели пнули его по заду. Сквозь забившийся в уши снег он различил:

– Серёжку нацепил! Москвич недоделанный! Ещё корёжит из себя. Будешь выпендриваться, не просто в снег, под лёд тебя засунем.

Пока Стёпка выползал из сугроба, новые одноклассники не торопясь ушли, и в предвечерних сумерках Стёпка увидел лишь их спины. Отёр кровь со щёк и с мрачным лицом пошёл домой. Он скрипел зубами, но расплакался, только когда оказался в комнате перед удивлённым отцом.

– Что это с тобой? – отец за подбородок приподнял Стёпкину голову, разглядывая царапины. – Подрался, что ли?

– Твои любимые провинциалы меня побили. А тебе, конечно, всё равно?!

Отцовское спокойствие разозлило. Руки сами сжались в кулаки.

– За что били? – отец снял со Стёпки шапку и куртку. – Небось, сам задирался? Что молчишь?

– Что говорить? Будто не понимаешь. Москвичи им не угодили. Серёжка моя поперёк горла. Им надо, чтобы все были серые, однотипные, на одно лицо. Такие, как они сами, в этих дрянных свитерах и валенках.

Отец легонько, кончиками пальцев мазнул Стёпку по щеке, обозначив пощёчину.

– Кончай ерунду молоть! Умойся, царапины смажь йодом и садись обедать.

– Не хочу, – сын понуро зашёл за перегородку и уселся на табурету окна.

– Сейчас не поешь, до ужина ничего не получишь, – спокойно заметил отец.

Стёпка, скорчив траурную рожу, пошёл обратно и плюхнулся за стол.

– С грязными руками обед не получишь, – отец тем не менее накрывал на стол.

Только две секунды Стёпка смог продержать руки под ледяной струёй воды из железного рукомойника, что висел в коридоре. Когда Стёпка вернулся в комнату, на столе стоял пузырёк с йодом. Мальчик обречённо подставил лицо для обработки.

Макароны с тушёнкой в алюминиевой миске наводили на него тоску.

– Здесь и посуды человеческой нет, – он не доел и с досадой бросил ложку в тарелку.

– Садись за уроки.

– Ты как будто запрограммирован, – Стёпка не торопился браться за учебники, подпёр ладонями подбородок и приготовился хотя бы словесно ответить на обидную оплеуху и отношение как к маленькому и неразумному. – Пришёл из школы, помыл руки, пообедал, сделал уроки. По расписанию погулял полтора часа, поужинал и баиньки. А завтра всё тоже, всё так же. И так каждый день. Ты думаешь, что расписание может скрасить здешнюю чудовищную скукотищу и убогость жизни? Тебе не кажется, что после нескольких дней такой упорядоченной жизни захочется головой в прорубь? Хорошо, что в этом убогом Дальнем хватает прорубей. На всех хватит.

Отец долгим тяжёлым взглядом посмотрел на Стёпку, молча собрал посуду со стола, расстелил перед Стёпкой газету и, принеся из-за перегородки учебники, положил их на газету.

– Не умничай. Тебе давно пора жить по расписанию. Это упорядочит твои бессистемные мысли. Да и серёжку я бы на твоём месте снял. А то народ здесь, дисциплинированный расписанием и грубой, не московской жизнью, поколотит тебя нешуточно. Маканием в колючий снег дело не ограничится.

Стёпка покраснел оттого, что отец, оказывается, прекрасно понял, откуда могли взяться мелкие царапины на лице у сына.

* * *

«Воронеж – Москва – Дальний…» В этой надписи Стёпка уже не находил ничего забавного. Она навевала чувство тоскливой безнадёжности. Почему не «Дальний – Москва»? Этот Дальний – край света. Те, кто сюда попал, никогда не уедут отсюда.

Утром Стёпка, ещё лёжа под одеялом, глянул в окно. За обмороженными стёклами клубилась темнота и морозный туман. Беспросветный, предвьюжный. Отец вошёл с улицы весь заснеженный и тут же, спохватившись, вышел в коридор отряхиваться.

– Пурга будет, – он вернулся в комнату и грел руки у открытой дверцы топившейся печи.

– Почему «будет»? А что же это за окном? Дождь? Солнце? Ты ведь весь в снегу, – Стёпка сидел на кровати, завернувшись в одеяло и поджимая ноги в шерстяных носках.

– Просто ты пурги настоящей не видел, – отец пошуршал бумагами на столе, что-то приписал в таблицу. – Судя по всему, раньше трёх часов она серьёзно не разыграется, но после уроков из школы не выходи. Я за тобой зайду.

– Я уже вырос из того возраста, когда меня надо встречать, – Стёпка, морщась, ступил на ледяные доски пола.

– При чём здесь твой возраст? – нахмурился отец. – В пургу взрослый заблудиться может. Или ты хочешь, чтобы твоё окоченевшее тело нашли через несколько суток в сугробе в двух метрах от крыльца школы?

– Это у вас тут такой чёрный юмор? – мрачно усмехнулся Стёпка.

– В общем, после уроков из школы ни ногой, – сердито велел отец.

– Так, может, мне и вовсе не ходить? – он поджал ноги и поёжился.

– Поторапливайся, а то опоздаешь.

Стёпка вышел из дома и тут же увидел утренние звёзды, хлопнувшись о ступеньки и расшибив локоть. Звёзды выскочили и из глаз от боли и обиды. Всё здесь не так, как надо. Даже ловкость Стёпки, лихого скейтбордиста, растворилась в здешней белизне и морозности.

Снег косо и колюче сыпался с неба, изредка завихряясь, вкручиваясь в ветряные водовороты. Стёпка прошёл полпути, наклоняясь вперёд, ложась на ветер всем телом. Вдруг он остановился, прислонился к бревенчатой стене чьего-то дома. Брёвна сруба были, словно манной кашей, заляпаны снегом.

Бесконечная ночь и снег. Стёпка вдруг сильно устал. А снег вдруг перестал быть снегом, а превратился в тополиный пух, которым в начале лета всегда был заполнен каждый закуток дворика. Пух висел в металлических, рыжих от ржавчины ячейках сетки, огораживающей маленькое хоккейно-футбольное поле – «коробочку» с деревянными бортиками. Проломы в этих бортах все знакомы до щепочки памятью заноз в ладонях. Горьковатый запах цветущего тополя и аромат ландышей в глухом уголке двора. Поскрипывание скейтборда под ногами, стук доски об асфальт, когда она вылетает из-под ног во время трюка. А потом горящие от жара в защитных перчатках ладони сунуть под прохладную струю воды, бьющую в белую фарфоровую раковину. Губами затем ловить эту струю и пить, пить, хоть и будут ругать, чтобы не пил из-под крана.

– Стёпка, ты что тут? – отец тормошил его за плечо. – Ты что, замёрз? Я решил тебя догнать и вернуть. Пошли-ка домой. По такой погоде и вовсе из школы не вернёшься, ночевать там придётся. Сиди уж дома.

Отец глядел из-под лохматой шапки виновато. В его бороду забился снег, отец тяжело дышал, видно бежал всю дорогу.

…Наледь на стекле оттаивала неохотно. «Я хочу домой» – вырисовывалось ночным узором на окне. Третий день Стёпкиной «зимовки» в Дальнем подходил к концу. Слёзы у него высохли. Но вдруг сильно заболела нога, запульсировало над коленкой. Стёпка отчего-то этому обрадовался и ничего не сказал отцу.

– Тук-тук, – раздался весёлый голос от входной двери. – Кто в тереме живёт?

Стёпка прильнул к дырочке в перегородке. У двери стоял высокий парень в унтах, в кожаной куртке с меховым заснеженным воротником и с такой же облепленной снегом шапкой, которую держал в руке. Его краснощёкое, исхлёстанное снежными ладонями метели лицо показалось Стёпке знакомым.

– Вертолётчиков здесь приютят? – засмеялся пришелец, пожимая отцу руку. – Может, и для прогрева что-нибудь нальют. У меня-то вынужденная посадка благодаря твоему прогнозу. Привёз твои мензурки и ящик с аппаратурой. Оцени, вёз бережно, как хрустальную вазу.

– А это у тебя что?

Стёпка ещё крепче прижался к дырочке, но отец закрывал от него вертолётчика. Стёпка вспомнил, что именно этот пилот привёз его в Дальний.

– Да так. Для твоего сына. Мне показалось, что ехал он сюда без особой радости, даром что к отцу. Вот я и решил ему настроение поднять. Это способствует положительным эмоциям.

– Больно нужен ему отец, – проворчал отец. – И это всё баловство. Поиграет и бросит, а мне ухаживать.

Сгорая от любопытства, Стёпка, прихрамывая, вышел из-за перегородки. За пазухой у пилота сидело лохматое дрожащее серое с рыжими подпалинами существо, с круглыми зелёными глазами, расширенными от страха.

Пилот двумя пальцами вытащил за шкирку запищавшего котёнка.

– Вот, держи. У нас кошка на базе окотилась. Обзаводись хозяйством.

Котёнок прижался к мальчику и перестал дрожать. Пушистый, горячий, трепетный, с крохотным тельцем под почти львиной гривой. Стёпка улыбнулся, сделал шаг к столу и пошатнулся.

– Эй! Что с тобой? – пилот придержал его за плечо. – Да ты горячий. Григорий Иваныч, сын-то у тебя заболел…

Стёпку вместе с котёнком уложили в постель. Отец посмотрел Стёпкино горло, приложил прохладное ухо к спине и долго вслушивался.

– Ничего не понимаю, – он досадливо пожал плечами. – Что у тебя болит? Живот?

– Нога, – с неохотой признался Стёпка. Отец откинул одеяло и увидел чуть повыше колена рану, круглую дырочку с большим кругом красноты вокруг. Краснота расползалась, как вода по клеёнке из опрокинутого стакана. Неумолимо от розового переходя в багровый оттенок.

– Что ещё за ерунда? – недоумевал отец. – Чем это ты поранился?

– Да это там, в школе. Гвоздь в ножке парты торчал, я и наткнулся.

– Почему же ты сразу не сказал? Довёл до температуры. Наверное, инфекция в кровь попала.

– Я домой хочу, – у Стёпки скривилось лицо от боли и слёз. – Домой хочу.

– Опять двадцать пять. Из-за твоих капризов я не собираюсь разрывать контракт. Ты хочешь, чтобы после этого меня никуда не взяли на работу?

– Я домой хочу, – твердил своё Стёпка.

Нога болела всё сильнее. Температура давила на затылок, расслабила мышцы на шее, и голова стала неподъёмной, огромной, раскалённой. Она всё время скатывалась с подушки, а потом оторвалась, покатилась по полу, подпрыгивая и постукивая.