Текст книги "У нас есть мы"

Автор книги: Ирина Горюнова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Танаис

 
Я попалась во все ловушки и черные дыры,
Я гуляла над бездной по краю реального мира,
И ушла чуть раньше, чем слишком поздно,
Закрываю глаза – исчезают звезды…
 

«Легион», группа «Флер»

Ты спрашиваешь: с чего все началось? Дедушка Фрейд, крутящийся в могиле как юла, от бесконечных упоминаний его имени повсемирно и повсеместно, конечно бы, попытался начать с самого детства и, может быть, оказался прав, потому как игнорировать ту пору полной жизненной беспомощности и зависимости от родителей, когда ребенок мучительно пытается стать взрослым, – невозможно.

Перебирая старые фотографии, я вспоминаю себя этаким маленьким глазастым одиночеством непонятного пола, когда мне все говорили: «мальчик, подвинься» или: «мальчик, сделай то-то», ведь по моей прическе и тоненькой фигурке оказывалось абсолютно невозможно определить, какого я рода. Часто, оставаясь дома одна, я рисовала странные картины, рано начала читать и больше всего на свете любила танцевать под «Кармен-сюиту» Бизе – Щедрина, надевая длинные мамины юбки и воображая… будто я где-то в ином времени и пространстве несусь сумасшедшим вихрем, ощущая невероятную первобытную свободу, которую мне могло дать тогда только мое счастливое (ли?) одиночество, пока бабушка и мама с папой находятся в иных, более земных пространствах. Бабушка, самый близкий и понятный мне тогда человек, работала врачом-гематологом и часто брала с собой в больницу – особенно на ночные дежурства, когда оставлять меня дома было не с кем, так как мама имела довольно смутные понятия о воспитании ребенка и, что вообще с ним нужно делать, представляла с трудом. В силу возраста или характера ее тогда волновали совершенно другие вещи: учеба в институте и многочисленные переживания по поводу личной жизни, которая складывалась в настолько многомерном пространстве, что разобраться в этом она не могла. Отец (я тогда еще не знала, что он приемный) относился ко мне весьма благожелательно, но иногда забывал о моем существовании, что, впрочем, не особенно сильно меня волновало, поскольку моей богиней, существом высшего порядка была, конечно, ОНА, Мама. Длинные волосы и огромные глаза, в которых плещется неведомая миру музыка души, изящные пальцы, извлекающие из полосатых бело-черных клавиш фортепьяно чарующие звуки «Лунной сонаты» Бетховена или моего любимого Моцарта, неуловимый шлейф «Мажи Нуар» – все было настолько отличным от образа «простых советских женщин» – мам моих подруг по играм, что мне казалось, будто я приемный ребенок, взятый по милости из приюта и чудом оказавшийся рядом с невероятной дамой, которую я, пусть и с трепетом, могу называть Мамой. Тогда я могла совершить для нее любой героический поступок, но она так редко замечала меня… ей все это было не нужно. Играя время от времени роль любящей и заботливой матери, она водила меня в зоопарк, брала с собой в гости или в консерваторию, но потом все снова обрывалось в пустоту… Не помню, чтобы она пыталась делать со мной уроки или мазать мне зеленкой разбитые коленки, или зашивать разорванные колготки, да и на родительские собрания сходила от силы раза три за все время школьного заключения.

* * *

– Не надо, Максим, не жалей меня – я люблю свое детство именно потому, что оно не было похожим на чье-то еще, оно было совершенно иным.

* * *

Максим целовала мои колени и пальцы ног, гладила спину, трогала за шею, пытаясь увидеть в полумраке комнаты мои глаза. Мы не могли спать – казалось, как только ты уснешь, всё изменится, исчезнет, и любое движение каждой из нас ощущалось движением одного слитого воедино существа, живущего одними нервами, одной кровеносной системой, дышащего одними легкими. Утром мы вскакивали и неслись на рыбалку – встречали рассвет с удочками в руках, чтобы потом, дико замерзнув, по утреннему холодку прижиматься друг к другу в маршрутке и неприлично улыбаться спешащим на работу пассажирам. Нам было совершенно безразлично, что подумают все эти бывшие «товарищи», которые нынче стали то ли гражданами, то ли господами, хотя какие господа могут в такую рань ехать в дребезжащем общественном транспорте?.. Единственное, что меня раздражало в Максим, – так это то, что она достаточно много пила, хотя в то время я тоже несколько отошла от своего привычного безалкогольного существования и регулярно составляла ей компанию. Когда она прочитала мою пьесу [Для того чтобы не утомлять читателя, не любящего драматургические шедевры, пьесу поместили в приложение.] – ее затрясло. Наверное, в тот день я действительно испугалась, потому что никогда раньше не видела Максим такой. Сказать, что она злилась, значит не сказать ничего: она бушевала, как шторм, как торнадо, не зная, куда и как вылить свою ярость. Пьеса, которую я так некстати подсунула ей, была о моей неудавшейся любви: о Той, после которой я долго и мучительно собирала осколки своего существа и пыталась заново научиться дышать, ходить, улыбаться. Непонятно, на кого больше злилась Максим: на меня ли, написавшую такую страшную вещь, или на Нее, разложившую меня на паззлы душевно-хирургическим путем. Беспомощные по– пытки успокоить Максим приводили к обратному эффекту: когда я попыталась уснуть, она тихо ушла за новой бутылкой коньяка, а потом, сидя на улице за столом под вьющимися виноградными лозами, запивала мою пьесу мучительными обжигающими глотками пополам со злыми слезами, и только бурный и какой-то отчаянный секс заставил расслабиться ее, сжавшуюся в туго натянутую тетиву готового выстрелить арбалета.

– Ты понимаешь, что написала страшную вещь? – спрашивала она. – Понимаешь? Так нельзя, надо, чтобы все было мягче, нежнее, чтобы не оставалось такого чувства обреченности, ведь человек, прочитавший твою пьесу, сделает вывод, будто однополая любовь ведет к трагедии.

– Я пишу как могу, как вижу, и не хочу приукрашивать жизнь, когда она такая, какая есть. Может быть, кто-то, прочитавший историю Аси и Яны, поймет, что бывают женщины, связываться с которыми явно небезопасно, и этот «кто-то» отойдет в сторону. Хотя вряд ли. Янина сумасшедшая харизма гипнотизирует, как удав кролика, тут только можно собраться с силами и просто отползти в сторону, пока еще не стало слишком поздно.

– Я приукрашивала в своем романе характер героини: поверь мне, она отнюдь не была такой лапочкой, как показана.

– Это твое право. Я вижу и пишу по-другому. В конце концов, Кафка и Сартр, Гоголь и Достоевский не приукрашивали действительность.

– Ненавижу Сартра. И Кафку.

– Ммм…

* * *

Утром мы уехали на электричке в Танаис, музей-заповедник, где находятся развалины древнейшего города, основанного греками еще в какие-то безумные века до нашей эры. Развалины городища, крошащиеся песчано-желтые камни выпирающих, вернее, вспучивающихся из-под земли стен, вызывали мурашки, проходящие по всему телу, а вид на реку со странным названием Мертвый Донец создавал смутное ощущение, что мы опять где-то вне этого времени и пространства зависли на странной кармической тропе, чтобы разрешить некие вопросы или раздать долги одной из прежних жизней. Высоченные августовские травы скрывали наши фигурки, пробиравшиеся по узкой тропе к роднику, и многочисленные кузнечики, стрекоча, отпрыгивали от нас, тревожащих их спокойное уединение. Максим рассказывала, как нашла на одной из танаисских полян, гуляя тут с одной из своих бывших жен, старинный серебряный рог. Я понимала, что ничего не хочу знать о ее прошлой жизни, но отказаться, не слышать – тоже было выше моих сил. Выжженная солнцем трава одуряюще пахла зноем, а стебли ее больно стегали по ногам, оставляя кровавые порезы на голых ногах, – мы бездумно оделись в короткие шорты и майки и теперь расплачивались потом и кровью, вдобавок еще искусанные комарами. Но что значила эта боль по сравнению с рассказами Максим о ее жизни, о тех, кого она любила или пыталась любить, о том, через какой ад она прошла по своей, выбранной ею, тропе!..

Выставленные на потребу туристов глиняные сосуды и небольшая глиняная же, пополам с соломой, нора – очевидно, одно из обиталищ древних греков, – не вызывали восхищения, порождая лишь недоумение, а отсюда и нежелание зайти в крохотный, примостившийся сбоку музейчик. Сами стены городища и их неопрятный, какой-то печальный вид были куда более внушительны в тяжком мареве полуденного солнца, глядящие на реку Мертвый Донец с высоты холма. Я ныла, ойкала от злых укусов травы и от угрозы пролетающих мимо ос, одетых в опасные полосатые желто-черные костюмы брюшек. Когда-то давно, в детстве, вместе с кусочком яблока мне в рот случайно попала севшая на него оса, которая ужалила меня очень глубоко в нёбо, и с тех пор я страшно боялась этих жутких созданий, способных вогнать тебе свое жало в нежную плоть. Максим упрямо шла дальше. Она вообще всегда упрямо шла дальше, не давая себе возможности подумать. Это свойство ее натуры, когда она мчится, как паровоз по дороге к коммунизму, страшно меня бесило, но в то же время и привлекало одновременно. Я смотрела на ее стройную фигуру, маячащую впереди. Мне нравилось наблюдать за ее походкой, когда она, как грациозный зверь, передвигается, не замечая препятствий. Нравилось, какие сильные у нее руки, когда она приподнималась надо мной в постели и откидывала назад гриву цыганских закрученных в колечки волос – или держала рукой за шею, прижимаясь всем телом к моему в тантрическом танце любви. Она умела обладать мною – не в том смысле, что может показаться неискушенному читателю, скорее в более сакральном, необъяснимом, хотя и прикосновения Максим возбуждали невероятно, так что мне постоянно хотелось затащить ее в укромное место, хотя бы для того, чтобы без посторонних глаз обнять ее, положить голову на плечо, поцеловать в ямку у шеи, туда, где бьется тоненькая синяя жилка и пульсирует горячая кровь. Я не знаю, где проходили границы наших отношений и насколько мы были честны друг с другом. Тогда мне казалось, что абсолютная и полная искренность была так же естественна, как наши ладони, вложенные одна в другую. Кстати, ни одного косого взгляда в нашу сторону я так никогда и не увидела, хотя мы часто вели себя отнюдь «не как полагалось». Сейчас мне приходит в голову, что это было настолько естественно и красиво, настолько жизненно необходимо нам обеим, что и окружающие воспринимали это нормально, а вовсе не как политическую демонстрацию или провокацию ЛГБТ-движения. Максим подарила мне куст сиреневого бессмертника, который я потом, нагруженная сумками, все же увезла с собой как память о той райской поре мятежного счастья, подаренного мне танаисскими богами.

* * *

Это был високосный год, мой год, как и тот, в который я родилась. Мама рассказывала, что тогда тоже горели торфяники и по всему городу плыл тяжелый запах, у всех слезились глаза от удушливого дыма, а дома проступали сюрреалистическими контурами, то выплывая, то вновь прячась в сером и тяжелом тумане. В год знакомства с Максим умер мой приемный отец, который уже давно жил в другой стране: он вернулся после неудавшегося брака с моей матерью к себе на родину, в Софию. Неожиданно для меня самой этот удар оказался тяжелым – я поняла, что действительно любила его, такого спокойного, закрытого, не пытающегося общаться с нами лишь по причине боязни своей ненужности в нашей новой жизни. Бешеный ритм существования, попытка строить карьеру и многое другое не оставляли времени на размышления, и я не пыталась особо интересоваться его жизнью, равно как и он моей. Вернувшись в город своего детства, я внезапно обрела как дом, принадлежащий мне по праву, некое количество квадратных метров, так и другое, более весомое, – полузабытую мною страну Болгарию, в которой почувствовала себя родной и желанной. Странное ощущение, что тут мой дом, что корни мои исходят отсюда, – может, и не по крови, но по какому-то внутреннему состоянию души, – дало мне новые силы и желание в этом разобраться. Я легко и свободно заговорила на языке, на котором не общалась двадцать пять лет, и чувство правильности всего происходящего накрыло меня с головой, укутало, как в одеяло, и убаюкало старинными легендами о кукерах, самодивах и других мифических обитателях болгарских лесов, гор и рек.

* * *

Концентрат чувств, мыслей, поступков на одном небольшом отрезке времени в двенадцать дней был таким плотным, что пространство вокруг бурлило бешеной энергией, заставляя проявляться разных «бывших», которые уже знали или догадывались о своей бывшести в нашей жизни. Максим отвечала на эсэмэски, и я тупо смотрела на то, как она затянувшимися в вечность минутами нажимает кнопки на сотовом.

– Знаешь, мне уже надоело смотреть, как ты часами пишешь ответы… Я тут валяюсь на лежаке у бассейна, как брошенный спасательный круг. Сдувшийся, если ты еще не заметила.

– Извини.

– Я же не пишу тонны сообщений…

– Я сказала: извини!Она пишет, что хочет приехать. Разве нам с тобой это надо?

– А покороче нельзя? И потом, что ты ей пишешь?

– Она истерит, а я должна ее убедить, чтобы оставалась в Москве. Пишу, что не хочу ее видеть, потому что устала от разборок…

– Ни слова о том, что у тебя кто-то есть?

– Лучше я скажу ей об этом позже – не считаю приличным просто написать, что мы расстаемся: такие вещи нужно говорить лично, глаза в глаза. К тому же она такая психованная, что может попытаться покончить собой.

– В твоем присутствии она этого не сделает…

– В моем – нет.

– А когда ты уйдешь, тогда что? Ты же не будешь ее караулить круглосуточно?

– Я скажу ее маме, она проследит за ней.

– Мне это все неприятно, да и звучит как-то неубедительно. Впрочем, решай сама – я не имею права лезть.

* * *

Конечно, я соглашалась с ее доводами, но червячок ревности зудел во мне несмотря ни на что. Я, всегда ранее скрывавшая свой интерес к женщинам, была более честной и бесстрашной – или казалась таковой самой себе. Максим еще говорила, что пока не будет рассказывать о наших отношениях: этим – по одной причине, а другим – по совершенно иной, и подобный закапсулированный прагматизм казался мне настолько неуместным, взвешенным и циничным, что хотелось тихо плакать в подушку. К тому же (я гораздо позже поняла этот насмешливый знак судьбы) адрес, по которому мы поселились, сиял табличкой Кривой Проезжий переулок, но на самом деле весь переулок состоял из одного дома, закачивающегося тупиком, аппендиксом, не выводящим никуда. Тогда я не придала этому намеку значения, проигнорировала, как оказалось – зря.

* * *

– Перед тем как познакомиться с тобой (помнишь, Юля пригласила меня на передачу, которую ты вела?), я зашла на твой сайт и сразу увидела твои сумасшедшие… нереальные… огромные… синие глаза… И пропала. Мне хотелось разгадать тебя, почувствовать, но я была не свободна, да и ты тоже. Поэтому наши отношения не могли измениться: я избегала тебя.

– Ты нравилась мне, Максим. Я, наверное, сошла с ума, когда прочитала твой роман, но я не умею знакомиться с женщинами и уж тем более намекать им на какую-то симпатию со своей стороны. Я даже не понимаю, как решилась приехать к тебе, это на меня не похоже. Совершенно.

– Может быть, это судьба и мы всю жизнь искали друг друга… Мне безумно нравится твоя дочь, я очень хочу иметь семью, настоящую семью, заботиться о ком-то.

– Знаешь, ты первая, кому интересна моя дочь. До сих пор никто и не интересовался тем, что у меня есть ребенок. Мне казалось, я вообще никогда не встречу такого человека…

– Я очень хочу воспитывать нашего с тобой ребенка. Учить твою девочку быть сильнее, смелее, помогать ей познавать этот мир. Хочу заботиться о ней, о вас обеих.

* * *

Я задыхалась от счастья…

Маленький Кай

 
снова жалко всего – отношений, людей и собак,
едешь утром в маршрутке и чувствуешь – что-то не так,
может, надо пойти – но не знаешь, к какому врачу.
мне осталось недолго, я слишком красиво лечу.
 

Аня. Ру

На моем плече египетский крест анкх и египетская же кошка, символизирующая богиню Бастет. Они тянут меня в Египет, туда, к древним пирамидам и жаркому солнцу. Я постоянно болею от холода и зимы: вегетососудистая дистония – лишь отговорка медиков, не знающих, не могущих понять, что меня трясет от постоянного озноба, потому как мне надо в жаркий климат, еще и потому, что в моей неустроенной жизни так мало горячего чувства любви, согревающего изнутри. Одна знакомая метко окрестила меня ледяной девочкой, закованной в вечную мерзлоту, а еще – Каем. В моей жизни было много людей, пытавшихся меня придумать, но кто из них хотел на самом деле увидеть меня настоящую?.. Не знаю, правда, не знаю – как не знаю и того, где проходит грань между игрой и реальностью, какая из масок – мое реальное лицо, а какая лишь придуманная защита, камуфляж в период боевых действий. Я могу плясать на столах и целоваться в подворотнях, могу уходить с вечеринок по-английски, оставляя после себя лишь шлейф любимых на тот миг духов или нырять с яхты в открытое море, практически не умея плавать… Но что из всего этого есть я? Не знаю. Жить взахлеб или тягуче-медленно – это все естественные состояния, сменяющиеся подобно временам года, подобно… Впрочем, неважно. А что важно? Просто любить этот мир таким, какой он есть, принимать людей, не судить их (а как не судить, скажите…) и брести куда-то, куда глядят глаза, твои ледяные синие очи, в которых так редко появляется нечто, похожее если не на страсть, то хотя бы на интерес к жизни.

* * *

Я не люблю классику. Помню, как в детстве мама водила меня на концерты камерной музыки в консерваторию. Где-то лет с трех. Я, конечно же, не могла сидеть спокойно, не шевелясь. У меня возникали какие-то вопросы, а может, просто хотелось побегать или, на худой конец, поспать, и подобные «выходы в свет» были для маленького ребенка истинной пыткой, не говоря уже о том, что я страшно стеснялась, когда мама просила меня взять автограф у кого-то из знаменитостей, но я шла, потому что просто не могла ей отказать.

Еще одно из самых печальных воспоминаний детства, Максим, это история с моей фамилией. Помню, во втором классе ко мне пристала соседка по парте – почему, мол, у моих родителей другая фамилия. Высказав догадку, что я приемная дочь, она надолго заронила во мне страх, в общем, я так и эдак пытала бедную бабушку. Потом фамилию мне поменяли, и вопрос сам собой отпал, уже не помню, что мне тогда наговорили взрослые. В итоге правду я узнала только лет в пятнадцать, когда случайно залезла в мамин паспорт и увидела, что они с папой поженились спустя два года после моего рождения. Мама не стала отрицать, да и к чему?

* * *

После расставания с тобой я чувствую себя сдутой, как воздушный шарик, Максим! Знаешь, когда я родила дочь, мой живот из надутого тугого барабана превратился в сморщенный обвислый мешочек, и было так странно и невозможно страшно признавать его своей живой плотью… Говорят, что роды – счастье. Это неправда, Максим! Неизбывный ужас, когда ты понимаешь: хочешь не хочешь – ты ничего не можешь уже изменить, и, даже если тебе придется сдохнуть, назад пути нет, а прохаживающиеся на некотором отдалении от тебя врач и акушерки только покрикивают, что ты тут, дескать, не одна такая фифа, так что молчи уж, стисни зубы и рожай, а если будешь орать, так вот выкинем тебя на улицу под окошко в грозу бешеную, и ори там себе на здоровье, как приблудная кошка драная… А ты не можешь, не можешь не орать и просишь хоть какого обезболивающего или это чертово «кесарево», и только ощущаешь, как с диким хрустом рвется твоя промежность, выталкивая большую лобастую головенку странного иссиня-красного инопланетянина, которого ты породила, и его, это нечто, в первородной смазке, улыбаясь криво, кладет тебе акушерка на живот, а ты судорожно хватаешь существо, чтобы оно, не дай бог, не соскользнуло на холодный каменный пол из грязно-белых щербатых плиток. Рождение и умирание любви сродни этому животному процессу, когда напрягаются все мускулы и все силы душевные, чтобы пройти этот скользкий, невыразимо чудовищный путь из матки наружу, к свету. Ты говорила мне, что не можешь спать с мужчинами, потому что ощущать космический купол внутри женщины есть великое и сакральное счастье, прикосновение к которому сродни священнодействию, совершаемому жрецами. Мне вырезали трубы, Максим, я родила дочь между двумя внематочными беременностями, так что я теперь не такая уж «полноценная» женщина, остался только тот «космический купол», из которого больше нет выхода. Ты это чувствуешь? Может, все дело именно в этом? В том, что оттуда нет выхода? Я лежу перед тобой голая, и шрамы на моем животе, как напоминание о моей нынешней бесплодности, об отсутствии тайны, бывшей когда-то, что теперь только искусственное оплодотворение может вернуть мне часть ее, но все искусственное страшно, страшно так же, как слово «клонирование», когда из чуда мироздания создают глупую марионетку, «чужое», не божеское, не явленное, а химически скрещенное в пробирке жалкое нечто. Так когда-то врач, осмотревший меня, подумал и сказал: «Удалить!» – и под безжалостным светом направленных на мой живот ламп искусно отделил часть моей плоти, а потом выбросил ее в ржавый тазик, тогда как там, в той несчастной трубе, уже развивалось маленькое чудо, которому так и не суждено было появиться на свет. Иногда я думаю, неужели при нашем уровне медицины нельзя было пересадить его в матку и дать шанс этому человечку увидеть мир? Хотя, может, наш мир и не стоит того, чтобы на него смотреть? Наша любовь, Максим, она такая же: ущербная, зародившаяся не там, не в том месте и времени, не имеющая права на существование, и ее просто надо «Удалить!», о чем так много говорят в современном обществе, разгоняя гей-парады и способствуя нарастанию гомофобии.