Текст книги "Экзотические птицы"
Автор книги: Ирина Степановская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]
– Так вот, чтоб ты знал, Азарцев, СЭС приходит всегда по предварительному звонку! Так же, как и пожарная охрана, налоговая инспекция и другие многочисленные проверяющие. В противном случае, если они не позвонят, нас тут может и не оказаться. Вот они пришли, а охрана их даже на порог не пустит! Они что, дураки или им делать нечего по сто раз с проверками приезжать и с пустыми руками от ворот уходить? Ты – дите, Азарцев! Как ты еще на свете-то без меня живешь!
– Юля, честное слово, я тобой просто горжусь! – ответил Азарцев со вздохом и поцеловал милостиво протянутую ему руку. И в то же самое мгновение будто кто-то проник в его мозг и отчетливо прошептал: «Предатель! Предатель!»
Но Юля, будто почувствовав неладное, быстро перебила этот внутренний шепот:
– Ну вон и Вовка! Привез клиентку на консультацию! Юля показала в окно. И шепот так же внезапно, как и появился, исчезла через узорчатую решетку окна Азарцев увидел, как в открывшиеся ворота клиники въехал их представительский серебристый автомобиль, из которого вышел сначала, как и полагается, Вовка-шофер и, открыв, как в английских кинофильмах, заднюю дверцу, помог выбраться из машины пожилой даме в сером благородном пальто. Волосы дамы, изящно уложенные, были аккуратно подсинены, почти как у Мальвины.
– Ваш выход, маэстро, – сказала Азарцеву Юля, – дама наверняка к вам, а я пойду уговаривать Лысую Голову.
– Ей, наверное, лет шестьдесят пять, если не все семьдесят! – с сомнением произнес Азарцев, с расстояния оценив возраст дамы.
– Тем легче она согласится на операцию, уж если приехала!
– Тем больше вероятность наличия у нее гипертонической болезни, тромбофлебита, нарушений мозгового кровообращения… Нет уж, Юля, надо уговорить ее лечиться консервативно.
– Сопоставь стоимость и результат твоей операции и моих процедур! Хоть тоже далеко не дешевые, но ни в какое сравнение не идут. И еще подумай, какая она сейчас старуха и какая красотка она будет через полгода после операции! Если бы ты только знал, как много это значит для женщины! Да ей больше тридцати пяти никто и давать не будет! И сколько ее подружек привалят после этого к нам! Сопоставь свои возможности и мои. Что я могу сделать своими уколами, да даже и лазером, в ее шестьдесят пять лет, когда все мышцы уже давно опущены, когда жировая ткань прет из всех щелей!
Нет, Азарцев, этой даме нужна только круговая подтяжка! Причем не в три, а в два этапа! Третий она может и не выдержать. Сначала делай ей щеки, подбородок и глазки, а потом уже – лоб, шею и затылок. Затем я ей как следует напитаю кожу, и она, может быть, обойдется без всякой шлифовки. Будет выглядеть гораздо моложе дочери, если та у нее имеется!
– Нет, моложе внучки! – съязвил Азарцев. – Подумай, Юля! Щеки и глазки в ее возрасте – минимум два часа под наркозом!
– На то ты у нас и блестящий хирург, чтобы закончить все дела за час-полтора!
– Да ты что! Веки ведь надо делать и верхние и нижние! А где у нас блестящий анестезиолог, чтобы и больная спокойно спала, и не было передозировки препаратов, чтобы внутренние органы не пострадали!
– Опять он об этой алкоголичке! – разъярилась Юля! – Что же, у нас в стране, кроме этой твоей бабы, и анестезиологов нет? Кирюша отлично справляется! Между прочим, хороший врач! – Юля имела в виду их нового анестезиолога, которого взяли на работу вместо Тины.
– Я не спорю, справляется. Но он еще пока очень молод. С Тиной оперировать мне было гораздо спокойнее.
– Ха! – ответила Юля и опять посмотрела Азарцеву пристально в глаза тем самым своим знаменитым взглядом удава. – Ее поезд, Азарцев, давно из твоей жизни уже должен был уйти! Оставь ее и забудь. Она тебя не стоит! У нее действительно кишка тонка!
– Знаешь, Юля, – устало на это ответил Азарцев, – не все такие непотопляемые, как ты. Не каждый может с легкостью проглотить другого. – Азарцев хотел еще что-то сказать, но в это время в комнату вошел Володя-шофер.
– Пациентка доставлена и раздета, – заявил он. – Ждет в кабинете!
– Неужели совсем раздета? – кокетливо спросила его Юля. Азарцев поморщился. Он мельком взглянул на Юлю и, выходя из комнаты, буркнул про себя что-то про сексуальную озабоченность, но так тихо, чтобы ни в коем случае не расслышал шофер. Потом его мысли полностью захватила ожидающая в кабинете дама.
8
Про центр медико-биологических исследований имени Ганса Селье можно было бы сказать, что географически он располагался в парижском пригороде, если бы эти широкие проезды, огромные высотные корпуса, прекрасные, в несколько уровней, транспортные развязки и переходы между проездами и зданиями у кого-либо повернулся язык назвать пригородом. Скорее это был новый, современный, даже фантастический, как в каком-то фильме, прекрасный город науки. Правда, в нем было мало деревьев, но среди стекла и бетона то тут, то там были устроены прудики, бассейны и фонтанчики; прямо на бетонные плиты устанавливались кадки с кустарниками, каждая крошечная пядь земли засевалась цветами, кое-где виднелись ползущие по камням гроздья цветущих роз. На лавочках кучковалась оживленная молодежь, под зонтиками чернокожие студенты продавали сладости и орешки, и все это вместе производило на Таню впечатление счастливого города будущего. Но впечатление это, по мере того как проходили месяцы ее работы в этом центре, постепенно рассеивалось. Внимание ее притуплялось, огромные статуи в духе примитивизма, очень напоминающие ей каменных баб, время от времени откапываемых то тут, то там на почти беспредельных просторах Родины, а здесь, в Париже, выставленных на обозрение в качестве символов современного искусства, начали раздражать. Она перестала умиляться и цветущим ползучим розам – а что им не цвести, если климат позволяет? – и маленьким фонтанчикам, в которых вовсе никто не стремился искупаться даже в самую жару. Был период, пожалуй, месяцев через восемь после того, как она приехала работать во Францию, когда ей наскучили и сам Париж, и этот прекрасный исследовательский центр, и сама ее работа в лаборатории клинической биохимии, которой руководила доктор Гийяр. Тане с каждым днем все больше и больше хотелось плюнуть, развернуться в обратном направлении, достать из заначки деньги, отложенные на билет, и вернуться в Москву, домой. В какой-то мере останавливала мысль о родителях и знакомых. В их взглядах так и читался возможный вопрос: «Что же ты, деточка, совсем уж никчемная, если даже Париж тебе не понравился? Город, который стремятся посмотреть люди со всего света, город, в котором мечтают пожить миллионы!»
Она, конечно, могла бы ответить: «Посмотреть – вовсе не значит в нем жить!» – но понимала, что ее не поймут. Скажут: «Послали тебя на два года, а ты не смогла использовать шанс!»
Спасла ее от депрессии Янушка, чешка по национальности, такая же, как Таня, стажер-исследователь, которая работала в лаборатории мадам Гийяр чуть дольше и жила в том же кампусе – городке для студентов и молодых ученых, – что и Таня, только двумя этажами выше.
– То, что ты чувствуешь, называется ностальгией! – объяснила она Тане. – Делать с этим ничего не надо, у большинства людей это проходит само. Люди постепенно привыкают жить в разных странах и становятся людьми мира. И у меня тоже сначала так было. Ужасно скучала по родителям, младшему брату, плакала по ночам. А теперь все прекрасно – привыкла. Работаю, наслаждаюсь Парижем, мечтаю, что, когда срок договора закончится, смогу устроиться на работу в университет в Зальцбурге, в Австрии. Чудный город в альпийских лугах! Может быть, и брат, когда подрастет, сможет приехать учиться туда.
Янушка оказалась права. Через какое-то время сама собой закончилась депрессия и у Тани.
Получить возможность поработать во Франции Тане помог отец, доктор наук, биохимик от Бога. Не его вина, что к тому времени, когда они с женой, то есть с Таниной мамой, смогли наконец опериться, то есть оба закончить аспирантуру и докторантуру, получить лабораторию, определить объем интересующих их проблем и заняться их решением, советская наука вконец развалилась, а российская еще не родилась. И поскольку институт, в котором работал отец, перешел сплошь на хозрасчетные, в каком-то смысле денежные, но прикладные темы, отец счел за лучшее отложить все будущие проекты фундаментальных разработок и послать за границу Таню, с тем чтобы она осмотрелась, определилась и выбрала для себя, где же ей все-таки жить и чем заниматься, чтобы привести в нужное русло ту неуемную, но невостребованную энергию, которая доставляла столько хлопот и ей самой, и родителям. Тем более что, как с огорчением убедились родители, прежняя работа Тани в больнице в качестве врача-анестезиолога и реаниматолога удовлетворения ей вовсе не приносила.
Но Таня была неглупая девушка. Прежде чем ехать в Париж, она внимательно прочитала отцовские работы, в первую очередь, конечно, те, в которых в качестве соавтора было поставлено и ее имя; затем взяла многочасовые консультации у отца по поводу научных проблем, которыми ей предстояло заниматься. Таким образом, всего лишь за месяц интенсивной подготовки она сравнялась своими знаниями с теми, кто корпел над диссертацией года два после окончания института. А имея к тому же и опыт практической работы, она быстро соображала, где и как можно применить на практике полученные знания.
– Дальше все будет зависеть только от тебя, – сказал ей отец, когда последняя так называемая консультация была окончена.
Но Танины цели, ради которых она ехала так далеко, отличались от того, что предполагал отец. Ей надоела опека родителей, и она хотела воспользоваться случаем, чтобы просто уехать куда-нибудь от их ежедневного контроля. Во Францию так во Францию, а представится случай, так можно и остаться там навсегда. Но на свои собственные силы Таня рассчитывать опасалась, а предполагала просто выйти там замуж. И выйти замуж не абы за кого, чтобы потом все проблемы по жизнеустройству опять взвалить на себя, а за человека, очень хорошо обеспеченного, а лучше просто богатого, который мог бы разрешить ее материальные проблемы играючи, и тогда их совместную жизнь не омрачали бы ни постоянная экономия, ни подсчет денег, ни необходимость работать, ни многое другое. И она рассчитывала на это с полным основанием, потому что считала себя, и справедливо считала, красавицей. И не какой-то там искусственно сделанной с помощью косметики и косметологов. Ее природная русская красота ассоциировалась со статной, высокой фигурой, роскошными светлыми волосами, яркими синими глазами. Таня собрала небольшой чемодан, и вскоре после того самого Нового года, который ввергнул человечество в новое тысячелетие, то есть уже почти два года назад, голубой самолет унес ее далеко от московской земли – во Францию.
Жизнь в Париже оказалась и такой и не такой, как она себе представляла. Таня сильно изменилась и внешне. Канули в Лету роскошное платье из голубой чешуи, лакированные туфли на высоченных каблуках, блестящее кожаное пальто – подарок подруги, приехавшей как раз из того «счастливого» мира, к которому тогда так стремилась Татьяна и разные стороны жизни которого теперь постигала сама. И выглядела она сейчас по-другому, гораздо проще, в купленном на распродаже в «Галери Лафайет» классическом брючном костюме, голубом трикотажном топе, с распущенными по плечам незавитыми русыми волосами, без всякой помады на губах. Но когда она выходила из прозрачного автобуса и шла через пустынную площадь прохладным, ясным парижским утром в свою лабораторию на работу, африканцы, что кучковались в это время возле фонтана, провожали ее одобрительными взглядами, свидетельствующими о том, что этот народ понимает толк в женской красоте.
«Дома сейчас уже полдень, – подумала Таня, огибая фонтан и не обращая никакого внимания на представителей Африки. – Интересно, идет ли в Москве дождь? В мой день рождения в Москве почему-то всегда идет дождь». Таня вспомнила, как бабушка, приезжавшая к ним в гости из Сибири, еще когда Таня была маленькой, всегда поражалась отвратительной, слякотной московской осени. «У нас в Сибири не так, – говорила бабушка. – Холодно, ясно, и листья под ногами покрыты инеем». Жаль, Тане не довелось увидеть это собственными глазами, пока бабушка была жива. Бабушку Таня любила. Она была бодрая, энергичная и очень сильная не по годам, уже преклонным.
Таня набрала домашний московский номер, но никто не ответил. «Нету дома родителей, заняты, наверное! – вздохнула она. – У отца какой-нибудь ученый совет, мама, как всегда, возится с аспирантами… а может, и вообще умотали куда-нибудь! В такой холод да на байдарках – это как раз очень в их духе! С них, моих сумасшедших родителей, станется!»
Тане очень захотелось сказать, что она соскучилась по ним и дому и что уж в этом году, как бы ни сложилась ее, Танина, дальнейшая судьба, она приедет на Новый год в Москву.
«А то вы, пожалуй, совсем забудете, как я выгляжу!» – решила добавить она. Да! Она именно так и скажет. Добавит шутливую ноту на прощание, потому что всегда так трудно окончить разговор. Из-за дороговизны связи никогда не скажешь действительно то, что хочешь. Только дежурное: «Как дела?» да «Все ли здоровы?» – «А ты там как?» – «Нормально». Вот и весь разговор. Она и разговаривать здесь, в Париже, разучилась. В лаборатории разговоры вообще не приняты. Остается перебрасываться короткими фразами с Янушкой во время прогулок по воскресным дням. Но с Янушкой тоже много не поговоришь, она по-русски почти не понимает, а Таня знает французский не настолько хорошо, чтобы пускаться в пространные объяснения.
А в прошлом году, Таня вспомнила, она ведь устраивала для сотрудников лаборатории празднование своего дня рождения здесь, в кафе при институте. Вот смешная была, пыталась перенести русские традиции на французскую почву. Никому здесь ее день рождения был не нужен. Рождество было единственным праздником, когда сотрудники центра встречались все вместе, не считая рабочих конференций, проводящихся по отдельным специальностям. Остальное время все спокойно сидели в своих прозрачных комфортабельных клетках-кабинетах с прекрасными кондиционерами и компьютерами и в столовую спускались с единственной рациональной целью – чтобы поесть.
Руководила лабораторией мадам Гийяр. Собственно, из всех сотрудников лаборатории она только и была настоящей француженкой. Но родом она была из провинции, из Лиможа – края эмалей и стеклянных выдувных сувениров. Поезд оттуда движется до Парижа примерно столько же, сколько от Москвы идет электричка до Рязани. Насколько отличаются жители Рязани от москвичей, настолько и лиможцы несхожи с парижанами. Во всяком случае, ни во внешности, ни в характере мадам Гийяр не заметила Таня ни особенного легкого французского остроумия, о котором так много читала в книгах, ни какого-то утонченного шарма, и уж тем более не блистала мадам Гийяр красотой. Если бы Таня встретила ее в московском метро, то больше всего мадам Гийяр напомнила бы ей учительницу математики обычной средней школы, приехавшую в Москву на какой-нибудь учительский съезд. Мадам Гийяр была мешковата. Этому способствовали коричневые туфли на низких каблуках, просторный темный костюм в мелкую клетку; до плеч были подстрижены ее не очень густые темно-каштановые волосы, и строго поблескивали на утином носу прямоугольные очки.
– А очки у нее в настоящей золотой оправе, – как-то однажды сказала Тане Янушка, когда они, вместе обедая в том же самом кафе, где отмечали Танин день рождения, выпили по бокалу сухого красного вина.
– Неужели в золотой? – осторожно уточнила Таня. Разговор происходил месяца через четыре после приезда Тани в Париж, и она уже стала привыкать к тому, что в лаборатории никто ни с кем в русском понимании этого слова не разговаривает. «Да», «нет», чисто номинальное приветствие-вопрос «Как дела?», остальное все только по работе. Да и по работе разговоры совсем не такие, как дома, в Москве. Господи, сколько раз она вспоминала, как заведующая отделением Валентина Николаевна стимулировала их выписывать медицинские журналы, как выписывала их сама, как в короткие передышки отдыха они обсуждали разные интересные научные факты или спорили, как относиться к тому или другому событию в мире или очередной медицинской сенсации. Собственно, Таня тогда этих разговоров как раз и не любила. Этим занимались Аркадий Петрович да Валерий Павлович Чистяков. Ее ровесник Ашот, как правило, только вставлял реплики да мирил спорщиков, маленькая Мышка всегда тихо и внимательно слушала, а она, Таня, только презрительно фыркала: мол, спорьте, не спорьте – ни в политике, ни в науке все равно не сможете ничего изменить. За это равнодушие и отрицание всего и вся Аркадий Петрович Барашков ее, кажется, даже презирал. А вот Ашот утешительно говорил, что красивая женщина должна служить украшением общества и ей вовсе ни к чему разбираться в том, как это общество устроено. Где теперь эти беседы, и где теперь этот милый Ашот? Ну, беседы, впрочем, наверное, все так же ведутся. Русские без бесед просто не могут.
Здесь же, в институте, в лаборатории, каждый думал только о себе и своей работе. Мыслями своими никто ни с кем не делился, результатами опытов тем более. Работы шли сугубо индивидуально, каждый знал лишь свой непосредственный кусок, а результаты докладывал только мадам Гийяр, и то не обсуждал их с ней, а просто сдавал дискету, а она уже закладывала эти сведения в свой компьютер, где сама сводила их в одно целое. И почему-то то, что раньше казалось Тане таким верным и правильным, что каждый в работе должен отвечать только за себя, теперь казалось отвратительным и непонятным.
Как же можно развивать дальше какую-нибудь научную идею, если все свои разработки ты словно бросаешь в бездну? Сдал дискету, и никто не ставит тебя в известность о том, правильно ты работал или нет, удовлетворяют ли полученные тобой результаты и привели ли они к какому-то, пусть маленькому, итогу, разгадке или вовсе нет? Но никто не говорил с ней об этом, и Таня тоже молчала. За то время, что она пробыла в институте, во Франции прошли и беспорядки, и выборы и даже стреляли в какого-то кандидата в президенты, а в их лаборатории, как, наверное, и везде, царил заговор молчания и все равнодушными голосами спрашивали только по утрам друг у друга дежурное «Са ва?», что означало «Как дела?», и снова углублялись в свои пробирки и компьютеры. Безмолвные китаянки, которых предпочитали брать на работу лаборантками за их роботоподобную работоспособность и аккуратность, передвигались по комнатам вообще словно тени; скалился молчаливо белозубой улыбкой араб Али-Абу; вообще не разговаривала некрасивая, полноватая, с угревой сыпью на красном лице испанка Камилла; смотрела на всех, будто сова, из-за стеклянной перегородки своего отсека мадам Тийяр, и если с кем-то и установились у Тани человеческие отношения, так это с чешкой Янушкой, которая, во-первых, была ближе ей по своей принадлежности к славянской культуре, а во-вторых, внешне напоминала прежнюю Танину коллегу по работе Мышку.
А еще вспоминала часто Таня фотографию, которая в рамочке висела на стене у отца в его институтском кабинете. На фотографии был запечатлен большой красивый стол в виде подковы, уставленный бутылками с шампанским, фруктами, коробками конфет. В центре этого стола сидела молодая темноволосая женщина и весело, от души улыбалась; слева ее ласково обнимал какой-то очень тучный медузообразный старик, так себе внешне – ни рыба ни мясо, а справа сидел ее, Танин, отец и тоже улыбался – по-молодому счастливо. Рядом с ним чокалась с кем-то молодым Танина мать, и ее светлые волосы, уложенные в молодежную прическу, и белозубая улыбка вполне могли достойно конкурировать с красотой той темноволосой женщины, что сидела в центре. Вокруг этих фигур еще толпились разные веселые люди с поднятыми бокалами, выставляли в объектив какие-то книжки и свидетельства в красивых рамках с гербами, сбоку на столе в роскошной вазе стояла сирень, и вся фотография в целом имела такой счастливый, весенний вид, что для Тани она всегда ассоциировалась с красивой и правильно организованной работой. Танина работа в больнице была совсем другая.
– Где это вы с мамой? – спросила она у отца, когда увидела фотографию в первый раз.
– На банкете в лаборатории иммунологии по случаю завершения одной очень интересной международной конференции. Твоя мама выступала там с докладом, и успешно! Вон ее кто-то поздравляет!
– А что за дама в центре стола?
– О, это Наташа Нечаева, доктор наук, очень интересный человек. Она и есть руководитель этой лаборатории.
– Красивая! – вздохнула Татьяна. – И вообще все красиво – весна, цветы, шампанское… Совсем все не так, как у нас в больнице!
– Смешная ты, – услышала этот разговор Танина мама, Людмила Петровна. – Прежде чем пить на банкете шампанское, надо поработать с животными в вонючем виварии, поторчать в лаборатории с сотнями пробирок, пересчитать не один десяток раз полученные результаты, испытать больше разочарований, чем побед, покорпеть над докладом или статьей, а уж потом запивать все это шампанским. У тебя в больнице радостей побольше, ведь ты практикующий врач: вылечила больного – вот тебе и радость!
– А если похоронила? – скривилась Татьяна.
– Старайся! Думай, читай, спрашивай совета у старших – в этом твоя работа. Чем больше знаешь – тем меньше хоронишь! При совокупности и всех других обстоятельств – денег, оборудования, лекарств…
– Нет, ненавижу больных! – ворчала Татьяна. – Бывают такие, что не только лечить, подходить к ним не хочется!
– Ну, думай, девочка, думай! – говорил ей отец. – В конце концов, ты еще молода. Не хочешь работать в больнице – попробуй поработать в научной лаборатории. Может, понравится. Но суди сама – когда были трудные времена, а они, к сожалению, еще не прошли, большинство исследований закрыли из-за нехватки денег. Сама помнишь, как плохо стали мы жить тогда, да не оправились еще и сейчас. Множество людей побежали от трудностей за границу, но далеко не все нашли там для себя дело. А болеют люди всегда, и никогда хороший врач без куска хлеба не останется! А это тоже немаловажно для жизни!
Вот мудрый папка и включал ее соавтором в свои работы, пока она ковырялась в больнице. Конечно, может, то, что грант выделили именно ей, было и несправедливо по отношению к кому-то, но она тоже не сидела тогда сложа руки! Она работала не хуже других, училась в ординатуре, несмотря на то что ей ее работа не нравилась и часто от вида больных просто тошнило. Зато теперь она понимает побольше многих других, тех, кто работал только в лабораториях и никогда не работал в больнице. Да, она наконец поняла, что знает побольше Камиллы или того же Али. С Али, правда, что взять, он учился в Африке. Но и подружка Янушка, это заметно, иногда не понимает того, что Тане сразу бросается в глаза. Ведь клиническая биохимия потому и называется клинической, что применяется на практике, у больных. А как та же мадам Гийяр может что-то применять на практике у больных, если по образованию она биолог? Правда, в самой их лаборатории больных никогда не бывало, лаборанткам привозили откуда-то кровь, вероятно, из госпиталей или еще из каких-то медицинских центров, это Тане не сообщалось; задача же всех сотрудников лаборатории была проводить исследования по определенным тематикам, докладывать результаты мадам Гийяр, она сама их систематизировала и несла, вероятно, еще куда-то выше. То есть Танина работа, так же как и работа Али, и Камиллы, и Янушки, была вовсе не такой уж самостоятельной.
Так вот, они с Янушкой выпили в столовой сухого вина, там подавали в обед только такое, а крепкие напитки были в баре на втором этаже, и Янушка сказала Татьяне, что у мадам Гийяр очки в золотой оправе.
– И еще у нее очень хорошие часы!
– Да? – переспросила Татьяна. – Должно быть, у нее хороший оклад.
– Про то, какой у кого оклад, здесь никто не знает, так же как никто не должен знать, сколько выделяется денег за работу тебе, Али или мне. Между прочим, мне кажется, что Али и Камилле выдают денег больше, чем нам, но это просто мои наблюдения. Но я знаю точно, что у мадам Гийяр очень богатый муж.
– Неужели? – заинтересовалась Татьяна. – А чем он владеет? У него банки или, может быть, нефть?
– Какая нефть? Он же не шейх! – засмеялась Янушка. – У него какое-то химическое предприятие. Он им и управляет. Или даже целой сетью предприятий по производству чего-то химического.
– Наверное, стирального порошка, – улыбнулась Татьяна. – Хотя какая разница!
Она уже стала привыкать к тому, что прекрасная ухоженная Франция вовсе не огромная Россия, в землю которой воткнешь лопату, и навстречу тебе или брызнет нефтяной фонтан, или зашипит какой-нибудь газ, или посыплются уральские самоцветы в виде хотя бы медно-серной руды. Здесь, во Франции, свободного места для того, чтобы эту лопату воткнуть, и то нет!
– Нет, правда, он у нее баснословно богат! – заверила Янушка, приложив руку к груди, и Таня приняла это к сведению. «Проверим при случае!» – решила она. Случай как раз представился на том ее, единственном пока здесь, дне рождения.
– Приглашаю вас принять участие в празднике по случаю моего дня рождения! – вошла она за стеклянную перегородку к мадам Гийяр перед обедом.
– О, поздравляю! – удивленно приподняла брови та и пообещала прийти.
Заказ на кухню сделал по просьбе Татьяны Али. Он родился в колонии, и французский был его родным языком. Он же потом порхал по просторному залу, пританцовывая на тонких длинных ногах, составляя вместе, но под углом два столика у окна. Он непременно хотел, чтобы вид из окна пришелся как раз на какую-то огромную современную скульптуру, изображавшую нечто похожее на каменную бабу, но без головы. Тане это было в общем-то все равно, она не интересовалась искусством, но потом, позднее, она обратила внимание, что половые признаки присутствовали у скульптур всегда. Мимоходом ей пришло в голову, что фрейдизм по-прежнему в моде, а наличие мозга, особенно у особей женского пола, не считается необходимой принадлежностью индивидуума. Как-то она поделилась этими наблюдениями с Янушкой.
– Это идет еще с древних времен, – грустно вздохнула та. – Помнишь, в Лувре на лестнице красуется крылатая, но безголовая богиня победы Ника? Будто хочет взлететь, да не может, только крыльями машет. То ли символизирует удачу в чистом виде, то ли то, что женщине для побед голова не нужна. Да вон и еще пример! – Янушка указала Тане на рекламный плакат, располагающийся прямо над их головами.
Разговор происходил на улице, у витрины какого-то книжного магазинчика. Таня посмотрела: действительно, на плакате было знаменитое изображение Нефертити. Бутон египетского лица покоился на нежном упругом стебле гордо вытянутой шеи, и весь вид царицы был настолько невозмутим и самодостаточен, что отсутствие верхней части черепа вое принималось как нечто совершенно органичное. Таня засмеялась.
– Да? – посмотрела на нее вопросительно Янушка.
– Год назад и я совершенно искренне думала, что, кроме красоты, женщине нужен только богатый мужчина, – произнесла Таня. – Собственно, второе как бы должно было естественно прилагаться к первому! – пояснила она.
– О! Ты красивая! – заметила Янушка. Вряд ли она поняла всю Танину мысль, но слово «красота» она уловила.
– «Не родись красивой, а родись счастливой!» Russian proverb![3]3
Русская пословица! (англ.)
[Закрыть] – сказала Таня.
– О, я-я! – закивала Янушка. – У тебя есть бойфренд? Надежный друг, мужчина? – Она спросила это по-немецки, но Таня ее поняла.
– Да, есть, – сказала она неожиданно для себя. – Но он сейчас в Америке, далеко.
– Он американец?
– Нет, русский, – ответила Таня и улыбнулась. Мало того, что она записала себе в бойфренды Ашота, с которым рассталась при таких невыгодных для нее обстоятельствах, так она еще умудрилась его, чистокровного армянина, записать в русские бойфренды. Чего не сделаешь для красного словца. Но она, и это было правдой, часто вспоминала Ашота. И в воспоминаниях своих, сама не заметив как, уже перестала относиться с насмешкой и к его необычной внешности, напоминающей Пушкина, и к его маленькому росту. Странно устроен мир. Между прочим, тот же Али был в ее представлении черный. А ведь он хоть и африканец, но араб. И Таня видела, что она нравится Али. Он несколько раз намекал ей на это. Но ей почему-то не хотелось принимать его ухаживания. И вообще ничего не хотелось. Правда, первые недели в Париже она страстно мечтала о красивом романе с каким-нибудь истинным парижанином. Но так же, как и в Москве, в Париже иногда впору выйти на улицу и воскликнуть: «Ау! Где вы, мужчины? Неужели перевелись все до единого?» И кажется, что правда перевелись. Вон идут по улицам или едут в машинах, высматривая место, чтобы припарковаться, или катят на мотоциклах, велосипедах, у всех сумки, портфельчики, светлые пиджаки, у всех свои проблемы, и до одинокой женщины, которой очень хочется уж если не любви, так хоть красивого романа, совершенно никому нет дела.
А парижанок Татьяна вообще представляла себе другими – более элегантными, более яркими, более кокетливыми, наконец. А они проигрывали сравнение с москвичками и особенно с латиноамериканками и женщинами Востока – Ирана, Пакистана, Индии, – которых в Париже обнаружилось тоже неожиданно много. Тане казалось, что парижанки похожи на молоденьких воробьих – некрупные, с мелкими чертами лица, в сереньких пиджачках, брючках пастельных тонов, все деловые, приветливые, все скачут по делам: чик-чирик, чик-чи-рик! Нет, мужчины в Париже были явно поярче. Первые месяцы Татьяне очень нравилось: «Пожалуйста, мадемуазель! Спасибо, мадемуазель! Проходите, мадемуазель!» Потом она поняла, что эта вежливость сродни привычке мыть руки перед едой и совершенно ничего не означает. А через несколько месяцев она к такому укладу жизни и к самому городу незаметно для себя привыкла. И в целом и сам город, и уклад жизни в нем ей понравились. Она подружилась с Янушкой, они много гуляли, иногда сидели в маленьких парижских кафе, изучали достопримечательности, бродили по музеям, и время летело незаметно.
Но вот несмотря на насыщенную жизнь, на обилие впечатлений, она должна была признаться себе, что скучает в этом прекрасном городе. И не по какому-нибудь фантастическому богачу миллионеру, плоду ее девических фантазий, а по реальному парню, ее коллеге Ашоту, прекрасному доктору, армянину-беженцу с неустроенной судьбой. Неисповедимы пути твои, Господи. Бессмысленно думать о том, чего не может больше быть. Ашот звонил ей как-то раз из Америки, но и все. Больше сведений о нем никаких не было. Что ж, она сама его обидела, глупо, бессмысленно. Теперь она понимает это, но тогда ей не о чем было жалеть. Ей казалось, что все наоборот – это он мыслил нерационально, обидел ее. Он – ее, она – его. Вот и разошлись навечно. Что ж, жизнь есть жизнь, и не надо пускать по каждому поводу сопли.
