Текст книги "Как хочется счастья! (сборник)"

Автор книги: Ирина Степановская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Вот опера. Надо поставить так, чтобы понравилось американцам.

– А нашим? – спросил я.

– Ну, нашим само собой. Вы понимаете.

Я понял.

Естественно, я наслаждался работой над всеми своими постановками. Конечно, у них у всех был разный бюджет, но когда я ставил свой самый первый номер, бюджета у меня не имелось вообще. А впрочем, я ведь и тогда был счастлив.

Послышались звуки арпеджио, и певица, исполняющая Скарлетт, стала распеваться. Интересно, а где Алла? Что-то она сегодня подозрительно редко мне звонит. Ну и дура же она, если не понимает, какой я ей даю шанс. Впрочем, Таня, кажется, тоже меня не понимала.

Когда я увидел ее в первый раз в жизни, она бегом спускалась впереди меня по институтской лестнице и очень прямо при этом держала спину. Я еще подумал, что она, наверное, занималась балетом или гимнастикой. Как потом выяснилось, Таня шесть лет посвятила бальным танцам. И еще у нее оказался потрясающий голос – на удивление низкий и звучный, что нечасто встречается у девушек такого субтильного телосложения. Она была, как Пиаф – крошечная, худенькая и почти всегда в черном. И голос у нее такой, будто им искушает сам дьявол. Она говорила негромко и редко, больше молчала и смотрела своими удивительными синими глазами на того, кто с ней разговаривал, спокойно и чуть снисходительно – мол, я все понимаю, но что ты хочешь от меня? Из-за ее крошечного росточка и худобы, которую можно было бы назвать тщедушностью, она не пользовалась успехом у наших институтских парней, что вызывало у меня одновременно и радость и непонимание – неужели у них нет не только глаз и слуха, но и хоть какого-то предвидения? Когда я впервые услышал, как она поет – под гитару на дне рождения у кого-то из ее группы, я сразу понял – ее ждет великое будущее.

Но кроме меня, Таней никто не восхищался. Наши парни предпочитали девушек типа тех, что поют в «Виагре». Она не жила в общежитии – где, собственно, тогда и происходил день рождения, она не придавала большого значения своему голосу. Очевидно, ее мама и бабушка – даже состав семьи у нас с Таней был одинаковым, – прочно внушили ей, что ее цель в жизни иная, а не семейное счастье – превыше всего.

Таня по своей природе была молчаливо-задумчива. И это в ней мне безумно нравилось. Я никогда не слышал, чтобы она тараторила, как другие девчонки. Со временем я понял, почему Таня выросла такой. Внешне она была похожа на отца – я видел ее детские фотографии вместе с ним. И так же, как и я, Таня выросла с матерью и бабушкой. Но в отличие от моих обе они были массивными и властными женщинами, и когда я видел их, не переставал удивляться, какая маленькая Таня – ну просто воробышек в сравнении с воронами.

На хозяйстве стояла Танина бабушка – учитывая необыкновенно вкусные котлеты и борщи, которыми она обеспечивала не только своих, но и приходящих к ним в гости – очень важный член семьи. Танина мама напоминала мне монолит – гранитное изваяние какому-нибудь политическому деятелю. Их всегда изображают такими монументальными и бескомпромиссными. А бабушкина фигура наверняка в молодости была такая же, как у дочери. Но теперь, смягченная возрастом, она стала больше похожа на старый пень, достаточно крепкий и корявый, однако уже поросший мхом и обжитый ежиками да лягушками.

Вот в роли такого маленького ежика и жила в этой семье Таня. Она делала, что ей говорили, училась, где велели. Чудесный ее голос, как я понял, ни на мать, ни на бабушку впечатления не производил. Таня и поступила на кафедру теории музыки. Мать и бабушка отводили ей роль преподавателя в каком-нибудь среднем музыкальном училище. Выйти удачно замуж, родить, спокойно растить своих детей и в лучшем случае стать завучем в этом училище – вот тот уровень благополучия, который они желали для Тани.

Не могу теперь судить, возможно, они были и правы. Но для меня Танин голос – звучный, завораживающий, колдовской – был настоящим сокровищем, которое стало бы преступлением зарывать в землю. А Таня очарования своего голоса не понимала. И я хотел сделать все возможное, чтобы не только другие, но и она сама смогла оценить этот бесценный дар, который достался ей неожиданно, без всяких усилий и даже нежеланно.

– Можно? – открылась дверь и, сияя декольте, в комнатушку, которую я считал здесь своим кабинетом, вошла Алла.

– Ты один?

– Сейчас приду. Иди, распевайся.

Она постояла некоторое время в нерешительности. Я не хотел, чтобы она мне мешала.

– Что ты не идешь?

Пока я сидел сейчас один, со мной снова была Таня. Еще живая, как всегда, молчаливая, немного печальная. Со мной она всегда была такая. Интересно, какой она была с Лехой?

– Вадик, я хочу тебе сказать…

Я почувствовал жуткое раздражение, как будто это Алла украла у меня Таню.

– Ну, что тебе?

– Вадик, если ты будешь настаивать на своей трактовке, у нас не получится скандальный спектакль.

Я некоторое время пережевывал ее слова. То есть не их суть – суть-то я понял прекрасно еще тогда, когда она сидела в зале, а тот матерински-покровительственный тон, который вдруг у нее появился в разговоре со мной.

Я нахмурился и сделал каменное лицо.

– Алла Юрьевна, идите в зал. Я сейчас приду.

Она тоже выпрямилась, выпятила бюст и задрала подбородок.

– Вадим Сергеевич, а вы не боитесь, что я могу отказаться от роли? – Голос был точно как у Вишневской.

– Нет, Алла Юрьевна, не боюсь.

Она расхохоталась.

– Ты думаешь, малышка Присси будет мне достойной заменой?

Тогда я встал, подошел к ней вплотную и тихо сказал:

– Алла, вот объясни мне, с чего ты взяла, что идеи Бориса лично для тебя будут более выигрышными?

– Это очень просто, Вадим. При нынешней жизни они гораздо более заметны.

– А не пошла бы ты на хрен с такой заметностью! – не сдержался я. – Представь своей глупой башкой хоть на минутку – вот идут по улице две девушки. Одна наворочена – на высоченных платформах с такими набалдашниками, в юбке до … с грудью, которая вываливается наружу, с боевой раскраской как у черт знает кого, с ногтями зеленого цвета… И идет вторая – ничего особенного. Ничего вроде такого, но ты смотришь – и без объяснений понимаешь: она упакована на лимон. Вот и наша постановка должна быть упакованной на миллион. На миллион долларов. А то, что предлагает Борис, – это хорошо для проституток. Это очень просто, Алла. Если хочешь, ты можешь уходить от меня. Это твое личное дело. Но потом не завидуй Присси.

– Бедный Вадик! – Аллины губы скривились в усмешке. – Так ты, оказывается, последний герой! А не кажется тебе, что никто не собирается соглашаться с твоей трактовкой? Потому что все хотят УСПЕХА! Быстрого, сиюминутного, стопроцентного. Хотят заработать, хотят поехать… А то, что ты предлагаешь… Это какая-то никому не понятная гнусь. Чепуха!

Я рявкнул:

– Пошла вон! Быстро вниз к роялю! И никаких чтобы жалоб, что сегодня не в голосе. Будешь работать на полную катушку как миленькая!

Она попятилась, я вышвырнул ее из дверей, и Алла налетела на не успевшую спрятаться Присси.

– Ты что тут делаешь! – заорал, как бешеный, я. Присси дробно застучала пятками вниз по лестнице, а Алла остановилась в коридоре, дожидаясь меня, и прошептала побледневшими даже под помадой губами:

– Вадик, не сердись…

Перед дверью я задержался, чтобы успокоить дыхание и изобразить на лице деловую и спокойную улыбку. Но, подходя, вместо рояля я вдруг услышал гитару и посторонний дуэт. Один из голосов принадлежал, если я не ошибался, Окуджаве, а второй – непонятно кому. Я вошел. Наш концертмейстер уже была на месте, и все исполнители тоже в сборе. Борис отсутствовал, а в глубине зала я увидел двух пожилых мужичков, растаскивающих последние ряды кресел для того, чтобы что-то там подремонтировать на полу. На одном из вытащенных уже кресел стоял старый небольшой приемник или, может быть, переносной старый магнитофон, и вот из него как раз и лился Окуджава. В зале была полная тишина, все сидели с каким-то растерянным и грустным видом, и только Алла, глядя в пудреницу, подкрашивала губы. Один из моих второстепенных исполнителей – дядюшка Сэм – здоровый молодой толстощекий парень, определенный мной на роль главного в хозяйстве негра, вполголоса подпевал Окуджаве. Завидев меня, мужички бросили кресла и собрались уходить. На полу остались разложенные молотки и гвозди. Еще какие-то инструменты… Один из рабочих взял свой магнитофон и пошел с ним к выходу.

– А можно дослушать? – вдруг крикнул я. Они в нерешительности остановились. Мой негр замолчал.

Тот, что был пониже ростом – хозяин этой штуки, – пожал плечами и остановился в середине прохода, подняв свой раритет повыше.

Когда Окуджава допел, мужик нажал на кнопку.

– Ну вот…

Я подошел к нему и пожал ему руку.

– Большое вам спасибо.

Тот ничего не понял, они повернулись и ушли.

А я вернулся к своим и спросил:

– А если бы Окуджава на своем концерте исполнял свои песни наряженный в шапку с рогами черта или повесил бы на грудь надутый презерватив в виде кукурузного початка, наше восприятие его пения изменилось бы?

Присси уже собралась что-то выкрикнуть, но ее опередила Алла:

– Нисколько, Вадим Сергеевич!

Я улыбнулся.

– Я понимаю, Алла Юрьевна, что в данный момент вы хотели бы пролоббировать таким образом Окуджаву, но уверяю вас – восприятие зрителей и слушателей обязательно бы изменилось. Они не поняли бы ровным счетом ничего из того, что пел этот великий мастер.

– Знаете, Вадим Сергеевич, – вдруг сказала Скарлетт. – А Окуджава – это ведь уже прошлый век.

– И прекрасно, дорогая моя Скарлетт! – возопил тут я и торжественно указал в ее сторону пальцем. – А ваша героиня, так же, как и Мелани, так же, как и Присси, и Сэм, и все остальные, – это век уже позапрошлый. И мы здесь все – все до единого, уверяю вас, очень скоро будем так же, как и они, – унесенные ветром!

Толстый Сэм вдруг сплюнул через плечо и постучал костяшками пальцев по деревянной спинке кресла.

– Но я точно так же уверяю вас, дорогие мои! Времена меняются! Так было всегда! И я уверен, что сейчас в европейском искусстве наступает новый виток старой спирали – опять вперед выходит тонкий вкус, мысль, изящество!

– А почему вы так в этом уверены? – спросила Алла.

– А потому что кукурузные початки, Алла Юрьевна, всем уже надоели. А вывернуться наизнанку собственной кожей нельзя иначе, как только через мысль. Кожу-то на себе резать очень больно! И вот тут-то как раз появимся и мы с нашей новой замечательной постановкой, в которой главное – это как раз не костюмы, не лестницы, не другой антураж, а мысль! Можно показать мысль через взгляд, через паузу, поворот головы… А вы хотите новую трактовку образа передать посредством Агафьи Тихоновны, которая гукается с гимнастической проволоки на двенадцать стульев…

– Вадим Сергеевич, а кто такая Агафья Тихоновна? – тоненьким голоском спросила Присси.

Я посмотрел на нее – она не придурялась.

– Варвара Николаевна, сколько вам лет?

– Двадцать один…

– Понятно. В таком случае пойдите в библиотеку и возьмите там книгу почитать. Называется «Двенадцать стульев». Авторы – Илья Ильф и Евгений Петров. Когда прочитаете, мне расскажете.

– Я, Вадим Сергеевич, сегодня же из Интернета скачаю, – послушно записала в телефон название романа Присси-Варя, и я не без ужаса убедился в том, что она действительно не знает, что такое «Двенадцать стульев». Ей-богу, меня бы больше устроило, если бы она меня разыграла. Но одновременно я почему-то развеселился.

– Мои прекрасные, замечательные, унесенные ветром коллеги! Все будет хорошо. Все будет просто отлично! У нас впереди еще прекрасная долгая жизнь. Концертмейстер, прошу к роялю, – я сделал завершающий дискуссию округлый жест двумя руками. – Мы начинаем с песни рабов, возвращающихся после работы с поля.

– И все как один с кукурузными початками в штанах, – добавила Надежда-Скарлетт с вполне миролюбивым выражением лица и тоже пошла на свое условное место – встречать рабов. После хора была ее ария.

Все как-то успокоились. Алла, я видел, глубоко дышала, как бы подготавливаясь этим к пению. Присси поверх своих специально продырявленных на коленках джинсов, в которых она ходила и летом и зимой, напялила длинную цветастую юбку с оборками, якобы для того, чтобы лучше войти в роль. Я хлопнул в ладоши. Прозвучали несколько вступительных аккордов, и за ними грянул хор. Репетиция прошла вполне плодотворно, и я успокоился. Хотя отсутствие Бориса смущало меня. По какому праву он ушел, ничего не сказав? От него исходила опасность, я это чувствовал. Его поведение, его презрительный взгляд, наконец, его ноги постоянно вызывали во мне раздражение. Не хочешь со мной работать – вали отсюда! И злоба моя вовсе не зависела от его ориентации. Да будь он хоть серо-буро-малиновый, мне абсолютно все равно. Мое раздражение имело в своих корнях скорее классовую неприязнь. Уж больно противен он мне был, когда подкатывал к театру на своей великолепной спортивной машине. Несколько раз он парковался рядом со мной, и тогда я подозревал, что Борис делает это нарочно, для того чтобы подчеркнуть разницу. Но потом я понял, что он, наверное, даже не запомнил мою машину – настолько она казалась ему серенькой и по модели, и по дизайну. Хотя, когда мы только с Борисом познакомились, он не вызвал у меня неприязни сразу – ну, выворачивает при ходьбе ноги, ну завязывает разные шнурки. Я думал, многое в Борисе – еще болезнь роста, желание доказать, что он не только сын высокопоставленных родителей, но и сам что-то значит. Но когда я увидел в нем примитивное желание играть на посредственном, на остреньком, на том, что всегда будет ниже пояса… Когда я понял, что всегда и во всем этот человек будет противоречить мне не из-за простого самолюбия, а потому, что у нас и в самом деле абсолютное разное представление о том, что и какими средствами мы должны делать… Тогда я понял, что передо мной, как ни глупо это звучит, – высокопоставленный идейный противник. И я любыми средствами должен от него избавиться.

Мне неприятна была эта мысль. Гораздо больше мне хотелось иметь в Борисе союзника. Фактически после Лехи у меня не было друзей. Я не искал сближения ни с кем, я был осторожен и насторожен, как пес, которого одни люди почему-то выгнали из дома на улицу, а потом другие подобрали, перевезли в новый просторный дом и сказали: «живи», но никогда не хвалили, не чесали за ухом, не ласкали.

Мне неприятно быть резким с Борисом еще и потому, что невольно я вспоминал, как в моем собственном детстве я отличался от других ребят из нашего двора. И до поры до времени меня самого безжалостно били. Я старался не реветь, когда шел домой из школы, но мама, конечно, видела и кровь, и синяки.

– Ты что, не можешь дать сдачи? – после второго или третьего такого избиения она спросила меня.

– Не могу.

– Они что, намного сильнее?

Я ничего не ответил, только заплакал. Если бы она не спрашивала меня, мне было бы даже легче переносить боль. Но после ее вопросов я понял, что все равно не смогу дать сдачи. И я не способен напасть первым – ни лицом к лицу, ни из-за спины, и не стану никого подговаривать нападать предательски – втроем или вчетвером из-за угла. Тогда мама после очередной такой подлой драки – в начале зимы классе в третьем – сама подкараулила двоих моих обидчиков. Потом она рассказывала, что когда увидела их – двух вполне упитанных шестиклассников с огромными рюкзаками, с какими мы все тогда ходили в школу, и в тяжелых высоких ботинках, – она не выдержала. Она ведь подкарауливала их для того, чтобы поговорить, спросить, из-за чего они меня бьют. Но когда она увидела их тупые и грубые, хотя и детские еще физиономии, что-то ужасное, как она сказала тогда, поднялось в ней. Она быстрыми шагами подошла к одному из парней и, не дав опомниться, всем телом прижала его к забору. И стала уже не спрашивать, а дубасить – и не просто так, слегка, для острастки, а по полной программе. И я стоял и смотрел, как с его башки слетела шапка и голова колотилась об забор. И мне не было ни стыдно, ни неприятно, потому что я знал, что сам я с этими двумя бугаями ни за что бы не справился, а они сейчас нагнали бы меня и сами бы прижали к этому забору.

Приятель того пацана испугался и убежал.

– Знать будешь, мразь, как обижать младших! Вот теперь пришла твоя очередь, получай! – повторяла как заведенная моя мама, пока на крики не выскочила какая-то женщина и не отодрала маму от жертвы. Мама дала ему под зад еще два пинка и, вытирая свое лицо – все красное и мокрое, пошла домой. А мой мучитель, громко ревя, подобрал с земли шапку и поволочился куда-то со своим рюкзаком. У меня даже немного стучали зубы – так отчетливо я почувствовал, что если бы не мама, то сейчас бы вот такой же избитый, с расквашенным носом и ноющими боками, волочил бы домой свой истоптанный в грязи рюкзак. Мне было плохо – не от того, что я пожалел того пацана, мне еще даже хотелось подбежать и треснуть его чем-нибудь тяжелым сзади. А оттого, что в этот день я как-то по-особенному ощутил несовершенство мира. Ведь я испытывал радость от того, что месть свершилась, и угрызения совести, что свершилась она мамиными руками. Я осознал, что надо быть очень сильным, но боялся, что никогда таким уж сильным стать не смогу. И с какой-то особенной горечью тогда я пожалел, что, скорее всего, никогда не решусь прибегнуть к какой-нибудь посторонней силе – вроде помощи какого-нибудь волшебника или таинственных атрибутов вроде волшебной палочки, и всегда мне придется ковыряться самому.

Весь тот вечер мама с бабушкой сидели, запершись в квартире на все замки. Ожидали, что к нам заявятся разгневанные родители – разбираться, кто прав, кто виноват, и выстраивали свою линию защиты. Но никто не пришел. Что интересно, после того случая от меня во дворе отстали. А на следующий год оказалось, что я – единственный не только в нашем дворе, но и во всей нашей школе, кто умеет прилично играть на целых трех музыкальных инструментах.

– Конечно, у него же мама в музыкалке работает, – как-то сказал, когда я проходил по двору, мой уже выросший на год обидчик. Я ничего не ответил, а еще через год меня послали на областной конкурс юных исполнителей с номером, который назывался «Фигаро здесь, Фигаро там». Я привез почетную грамоту и денежный приз. Грамоту бабушка повесила на стенке в рамку, а почти весь призовой фонд потратил на покупку в ближайшем магазине двух упаковок пепси-колы – двенадцати двухлитровых бутылок, хотя мама советовала мне купить кроссовки.

– Можно было бы и чего-нибудь покрепче, – сказали те мальчишки, что были постарше меня, но так или иначе мы спрятали упаковку в заброшенный сарай и целый месяц надувались пепси-колой. После чего уже во дворе меня никто и никогда не трогал.

Когда я сел в машину, зазвонил телефон. Высветился незнакомый номер.

– Вадим Сергеевич, это Варя. Варвара… – Я узнал голосок Присси.

– Да, Варенька?

– Вадим Сергеевич, вы извините, но я случайно слышала… Борис Витальевич уговаривал Аллу и Надежду отказаться от ролей. Он хочет сам поставить эту оперу. И якобы где-то там об этом уже хлопочут.

– Спасибо, Варенька, я разберусь.

– Вадим Сергеевич! – Она затараторила ну в точности, как Присси. – Вы имейте меня в виду! Я знаю все партии наизусть!

– Отлично, Варя. Лишняя тренировка пойдет тебе на пользу. А я запомню, что ты знаешь все партии.

– Спасибо, Вадим Сергеевич!

– Варвара! – Я придал своему голосу строгости, сколько мог. – Запомни, что пока ты – только Присси.

– Я знаю все партии, Вадим Сергеевич…

– Я помню. Помню. Спасибо, Варя. До завтра.

Я отключился, и сразу же передо мной возникло слово. Оно было словно выписано огнем на уже сумеречном небосклоне. «Предательство!» Неужели оно будет сопровождать меня всю жизнь?

Я набрал телефон Аллы – арфа молчала. Я набрал телефон Надежды – она тут же отозвалась.

– Надежда Николаевна! Это Вадим Сергеевич.

Она даже нисколько не удивилась.

– Надюша! – Я постарался назвать ее имя как можно мягче. Мы были с ней ровесники – с одного года, но я ее практически совсем не знал. Надя приехала из Питера. Что-то у нее там не получилось. Сожрали, наверное, теперь она хочет сожрать меня. За что? За то, что я ее пригласил в свою постановку? Или она, как и Алла, больше верит Борису, чем мне?

– Надюша, я заметил, что вы немного разволновались, когда услышали о небольшом изменении в нашем спектакле?

– Нет, Вадим Сергеевич, нисколько. Вам показалось.

– Надюша, не скрою, вы мне очень нужны. Если Аллу я могу заменить (пускай передаст Алле мои слова, это пойдет ей на пользу, чтобы не очень воображала), то ваш голос, ваш прекрасный голос и ваше исполнение незаменимы. Наденька, эта роль принесет успех всем нам, и вам, конечно, в первую очередь. И что бы я ни говорил про роль Мелани, вы же понимаете, что ваша партия все равно остается главной.

– Вадим Сергеевич, вы так расписали сегодня Аллину роль, что никто бы не удивился, если бы Скарлетт с Мелани поменялись местами.

– Наденька, дорогая, – вздохнул я. – Передо мной стоит сложная задача – вызвать у актера новое представление о том, что он должен делать на сцене. Как это скучно – идти всегда проторенным путем… – Я специально в этом месте остановился, и Надя клюнула.

– Но ведь Борис предлагает вам другой путь?

– Другой, Наденька. Но очень скользкий. Куда мы потом поедем с этими его героинями-лесбиянками? С чесом по Люберцам? Во всей Европе однополые отношения уже настолько устаканены, что не вызывают горячего интереса ни у кого, кроме приезжих из России и мусульманских стран. В Америке, знаете ли, уровень культуры разный, но в оперу ходит все-таки образованная публика. Что же мы, евреев с постсоветского пространства будем приманивать, как вы остроумно заметили в последней реплике, «кукурузными початками»? – Я уж не сказал ей, что если мы и поедем, то пока только на Аляску.

– Ну не знаю, Вадим Сергеевич! У меня есть и другие предложения, кроме участия в вашей постановке, и тратить время…

– Надюша, а вы знаете, какая постановка будет у меня следующей, после вашей Скарлетт?

– Вы хотели сказать, после «Унесенных ветром»?

– Нет, Наденька, вы не ошиблись. Я именно сказал «после Скарлетт», потому что собираюсь назвать постановку именно так – «Скарлетт». – Я и в самом деле хотел назвать постановку по-другому. Как один из рабочих я сейчас рассматривал вариант «Скарлетт и Мелани», но Надежде я, естественно, не сказал, что к «Скарлетт» собираюсь добавить еще одно имя.

– Нет, не знаю. – Она ответила сдержанно, но я понял, что ее этот вопрос заинтересовал.

– Русскую классику, Надя. «Царскую невесту». Причем вот в этой постановке я собираюсь представить публике современное прочтение. С весьма узнаваемыми героями. Логично будет, если прима «Скарлетт» как бы перейдет из одной постановки в другую…

Надя молчала.

– Ну что же, если вам не нравится Римский-Корсаков…

– Нет-нет, я… я… Я очень люблю партию Любаши… Но, Вадим Сергеевич, ведь это партия меццо-сопрано. И голос Аллы… Могу я так понимать, что вы мне делаете официальное предложение петь эту партию?

Я засмеялся.

– Ну, во-первых, официально пока я могу делать только предложение руки и сердца, вот за это я отвечаю головой. Но вы, Наденька, насколько я информирован, уже счастливо замужем. Во-вторых, я поставлю эту оперу в европейской традиции, в которой меццо-сопрано звучит более высоко и солнечно, в точности как ваш голос. Но сначала, естественно, мы должны выпустить «Скарлетт», а потом уже думать о будущем. Но я, безусловно, буду иметь вас в виду. – Я мысленно улыбнулся. Хорошо же я тебя троллю, предательница! Хрен я тебе отдам петь Любашу. Еще не хватало иметь у себя за спиной пятую колонну.

– Спасибо, Вадим Сергеевич.

– Сегодня вы великолепно репетировали, Надежда Николаевна.

– Я рада, что вам понравилось.

– До завтра, Надежда Николаевна.

– До завтра.

Я специально подождал, послушал, кто первый отключится. Она не отключалась. Тогда я спокойно ткнул на отбой.

Предательство… Какое это даже по звучанию мерзкое слово. Вот только вслушаться – сочетание глухих «П» и «Т» – как будто на тебя издалека движется танк. И мягкое «Е» не спасает ситуацию. Как можно мягким «Е» смягчить боль?

Я включил двигатель, посмотрел в телефоне пробки. Центр уже почти освободился к этому времени – транспортные потоки уже стремились назад к Третьему кольцу и грудились за ним, как толпы сгоняемых к водопою животных. Хорошо, что Нина живет в центре.

Я вдруг почувствовал волчий голод. Какой-то неправильный выдался сегодня день. И Нина… А все-таки классно у нас с ней вышло утром в библиотеке.

– Нина, ты меня еще ждешь?

– Вадик, я не ела целый день. Я жду тебя.

– Я съем слона.

– Ну приезжай, Вадик.

– Целую, Нина.

– Вадик…

Я развернулся и поехал. Я не представлял Нинино обиталище. Интересно, как у нее в квартире? Она теперь живет одна. Неужели бедно? И сколько денег она потратила на сегодняшний обед?

Я думал о Нине, а в ушах все еще звучал голос Надежды. Уйдет она или нет? Мне показалось, она больше склоняется к тому, чтобы остаться.

«Бр-рось, старик! Что ты все время р-р-рефлексируешь, как одиннадцатилетняя девочка над своими пр-р-рыщами? Жизнь и хороша своей простотой… – теперь я услышал раскаты Лехиного баритона. – Главный принцип – один. Здесь все друг друга жрут!»

Я вспомнил, как однажды попытался возразить Лехе, но он перебил меня:

«Когда все просто – по крайней мере знаешь, как надо вести себя с людьми». И ведь оказалось, что этот мерзавец во многом был прав. Но я еще был тогда с ним не согласен, хотя мне многое очень в нем нравилось. И восхищала его энергия – в его башке действительно было столько идей, она будто кипела. Он собирал вокруг себя нас, своих семнадцатилетних сокурсников, которых он называл маменькиными сынками и придурками, и рассказывал нам о том, что собирается сделать в жизни. Он придумывал проекты один грандиознее другого – и заставлял нас поверить в то, что у него все получится. В его светлых глазах появлялись хитрые искорки, будто загорался в них бенгальский огонь, голова и шея становились оттенка брусничного мармелада, а русые волосы влажнели у лба. В воплощение в жизнь его придумок я верил почти безоговорочно, потому что сразу же, в первый день знакомства, новый друг на реальном примере показал мне, что я – маменькин сынок, а он – тертый калач. И учился Леха, в отличие от меня, без всякого напряга вполне прилично. И уж конечно, в библиотеки не ходил. По-моему, я даже и учебника-то порядочного в его руках никогда не видел. Леха уже тогда учился исключительно по Интернету.

В тот жаркий день, когда мы познакомились с ним и постояли на улице, пришлось опять вернуться в очередь к комендантше. Нас обоих действительно заселили в одну комнату, мы подхватили сумки, Лешка взял свою куртку, и мы пошли наверх. Уже в нашей комнате я обнаружил, что замок у моей сумки расстегнут и деньги на месяц, которые мне накануне мама бережно положила в конверт, исчезли. Пропали и все деньги из внутреннего кармана Лехиной куртки.

– Ну вот. «Обскакали». – Я вспомнил, как Леха сказал, что это здорово, что мы при поступлении «обскакали» других. – Что же теперь делать? – Я просто не представлял, как бы смог снова попросить у мамы денег. Мое поступление высосало весь наш бюджет.

Леха заматерился.

Но, может, это все-таки какая-то ошибка? Я в десятый раз полез в свою сумку. Потом в отчаянии вывернул все ее содержимое на кровать. Может быть, я не заметил конверт или он просто завернулся в одежду?

– Ты что, идиот? – Леха в сердцах бросил на кровать свою куртку. – Не надо было вещи без присмотра оставлять. Расслабились! Обскакали! – Он острил над собой, и мне было немного легче от этого и от того, что он ругался, но положения дел это не меняло.

Я выдавил:

– Может, попробовать устроиться где-нибудь на работу? Вагоны разгружать? – предположил я, хотя перспектива разгружать вагоны казалась мне чисто умозрительной.

– Устроишься. Как же! Там уже все схвачено. Работают одни приезжие. И деньги им платят наполовину. Да и потом, – он оглядел меня критически, – куда тебе чего-то там разгружать? Ты ноги протянешь на следующий же день.

– Ты думаешь, протяну? – Я вообще-то спрашивал просто на всякий случай, для самооправдания. Физкультуру я действительно ненавидел.

– Легко и сразу, – заключил он.

– Что же нам делать?

– Эх, блин! – покрутил головой Леха. – Снова придется официантами идти. Зря я вчера в кафе по случаю увольнения поляну накрывал. Впрочем, может, как раз это-то и зачтется. Наверняка за один день они не успели еще нового работника взять.

Так я узнал, что год Леха работал официантом, чтобы не возвращаться домой после провала.

– А что тут такого? Главное – дружить с теми, кто при кухне. Плохо, что работа сменная – через день по двенадцать часов. Институт пропускать много придется… А послушай, – он вдруг внимательно на меня посмотрел. – Давай я договорюсь, чтобы с тобой в паре работать, поочередно. Как бы на двоих. Тогда каждому придется пропускать занятия только один раз в четыре дня. Питаться дают. А когда хороший повар работает, с кухни можно кое-что и с собой унести. Хлеб, майонез, гарнир – это остается. Проживем месячишко! Ну, может, побольше. Сразу до сессии за пропуски не отчислят. Согласен?

Еще бы не согласиться. Я очень был благодарен ему за такое предложение.

В результате мы с Лехой проработали официантами целых два месяца. Кроме самых насущных потребностей, хотелось еще прибарахлиться, сходить куда-то, просто пожрать чего-нибудь вкусного. Мы складывались заработанными чаевыми. Леха обожал «Любительскую» колбасу. Ел ее без хлеба, огромными кусками. Иногда мы запивали колбасу пивом. Леха знал толк в разных сортах. Моя мама, видимо, подозревая, что я не смогу правильно распорядиться деньгами, тоже прислала спасительную дотацию. Потом подослали деньги Лехе – и мы сумели выкрутиться очень даже здорово. Но за это время я все равно нахватал пропусков, работать и учиться мне было нелегко – я с трудом мог самоорганизоваться. Леха учил меня выкручиваться – когда можно пропустить пару и выспаться, с кем из преподов лучше не шутить. Было такое впечатление, что он все про всех знал. И как-то само собой оказалось, что неприятное и неожиданное происшествие, случившееся с нами, послужило основой для нашей с Лехой дружбы на три года.

Оказалось, что Нина живет действительно недалеко от библиотеки на улице со смешным названием Солянка. Когда я подошел к дому, то испугался, что увижу старый подъезд, залитый в углах многолетней несмываемой мочой и переполненный запахами чужих жизней. Подъезд был чистый, с кодовым замком. Работал лифт, и зеркало в нем тоже оказалось не разбито. Я ожидал что-нибудь вроде старой московской коммуналки – с забитым старыми сундуками коридором и сломанными санками, но звонок возле двери был только один. Я позвонил, и он отозвался в глубине пространства пронзительной трелью. Я вспомнил, что не купил цветы. Возвращаться за ними нужно было к метро. Я решил, что, когда Нина откроет, я скажу ей, что схожу за цветами, и заодно найду ближайший магазин. Уж не такой же я жлоб, чтобы приходить в гости к женщине с пустыми руками.